задницы не являются монополией России. Надо сказать, что мне редко
приходилось видеть столько полных людей, одетых без всяких комплексов в
полосатые или клетчатые "бермуды", что отнюдь не придает им стройности, и то
и дело подносящих ко рту огромные порции мороженого, увенчанные кремом.
Когда мы, тоже объевшиеся самой удивительной едой и булькая от дюжины
стаканов ледяной кока-колы, с отекшими от долгой ходьбы ногами, садимся на
тротуар в ожидании машины, я чувствую себя разбитой, меня подташнивает от
усталости, а ты - необыкновенно весел. Тебя подкупила эта добродушная
Америка, которая и вправду похожа на ту толпу, которую можно увидеть в
жаркий полдень на берегу Москвы-реки - мужчины в нижнем белье и с мокрыми
носовыми платками, завязанными узелками с углов, на головах, женщины,
вываливающиеся из толстых хлопчатобумажных бюстгальтеров, мальчишки в
длинных черных трусах в стиле футболистов сороковых годов, которые играют,
как и мальчишки во всем мире, в войну... В войну, которой все эти люди, от
Диснейленда до русских пляжей, боятся как огня - и все-таки не могут
договориться о разоружении.
Мы философствуем на эту тему всю дорогу до нашей шикарной
супергостиницы с кондиционерами и звукоизоляцией, где, приняв ледяной душ,
падаем на огромную постель, чтобы проспать всю ночь без сновидений.
В том же году в Ницце одним весенним днем мы едва разминулись со
смертью.
У знакомого владельца гаража, который обслуживает кинозвезд и немного
коллекционирует редкости, я купила машину известного американского актера.
Как его зовут, я забыла, но помню марку машины - "кадиллак-континенталь".
Настоящее чудо - синего цвета, длинная, изящная, начиненная электроникой, с
кожаными сиденьями, дымчатыми стеклами, удивительно быстрым разгоном
благодаря турбонаддуву, со стереомагнитофоном, маленьким баром и
холодильником. Машина не очень дорогая, потому что расходует много бензина -
где-то двадцать восемь литров на сто километров. А еще - у нее почти нет
тормозов, но этого я пока не знаю. Ты открываешь дверцу, нажимаешь на все
кнопки. Ты откидываешь сиденье, получается что-то вроде люльки - и ты
немедленно ложишься и даже на минуту закрываешь глаза. Стекла опускаются и
поднимаются, музыку можно слушать с четырех колонок - впереди, сзади, слева
и справа.
После каждого нового открытия ты смотришь на меня круглыми глазами,
будто сам себе не веря, снова что-нибудь включаешь - и все работает, и ты
смеешься как ребенок.
Мы уже несколько часов едем к побережью. На спидометре сто восемьдесят
километров в час, кажется, что машина скользит, как лодка. Мне хочется,
чтобы ты посмотрел на Ниццу сверху, с большого горного уступа. Мы
поднимаемся в горы, останавливаемся, чтобы полюбоваться пейзажем, закатом,
серовато-розовыми облаками, и едем дальше: мы ужинаем сегодня в Сен-Поле, в
"Золотом голубе". Я хочу познакомить тебя с семьей Ру, с их добрым и уютным
домом, с бабушкой семейства Титиной - женщиной устрашающего вида, но
удивительно гостеприимной и мягкой. Она очень любит моего младшего сына
Владимира.
Мы едем вниз по шоссе, я рассказываю тебе что-то, сверху хорошо видны
старые кварталы Ниццы". Вдруг я понимаю, что отказали тормоза. Передо мной -
последний прямой спуск, очень крутой. Я давлю на педаль, но она будто
проваливается, и машина едва замедляет ход. Я торможу мотором и одновременно
- ручником. Ты ничего не замечаешь, ты залюбовался побережьем, а я уже вижу,
словно в кино, как наша машина разбивается о скалу. Это счастье или беда, но
актеры всегда контролируют свои эмоции... Слава богу, впереди нас никого
нет, и мы на бешеной скорости въезжаем на большую и совершенно пустынную
площадь. Как только мы выехали на ровное место, машина начинает тормозить
сама и останавливается, издавая резкий запах жженой резины. Я вся взмокла от
ощущения, что только что едва не убила тебя. Я говорю, что мне хочется пить,
и мы идем выпить по стакану холодной воды. Это дает мне время собраться' с
мыслями. И вот мы снова пускаемся в путь. Ты восхищаешься зданиями в стиле
рококо на знаменитой набережной Англичан. Уже начинает смеркаться. Какой-то
человек мирно стрижет газон. Когда мы проезжаем мимо, машина вздрагивает от
удара, звук похож на выстрел. Мы оба выскакиваем из нашего красавца
"кадиллака". На стойке, разделяющей переднее и заднее стекло справа, на
уровне головы - огромная дырка и врезавшийся в обшивку камень, выброшенный
машиной для стрижки газона, который - еще бы секунда! - попал бы тебе в
голову.
Я думаю: "Бог троицу любит". И, испугавшись этих предзнаменований,
рассказываю тебе историю с тормозами. Ты принимаешься хохотать, сначала
потихоньку, потом - во все горло:
- Вот так вот умереть, в этой машине, с тобой, здесь, быть убитым этим
камнем - это же чудесно!
Но видя, что мне не до шуток, добавляешь:
- Успокойся, со мной не так-то просто разделаться. Еще не вечер!
До глубокой ночи беспокойство гложет мне сердце. И лишь на рассвете я
засыпаю. Третьего раза не случилось.
На маленькой улочке возле площади Испании в Риме находится ресторан "Да
Отелло" - это моя столовая, как здесь говорят. Я прихожу сюда каждый вечер
после работы, когда снимаюсь в Риме. Три дочери старого Отелло теперь
хозяйки заведения. Это мои подруги, мы знакомы уже больше тридцати лет. Муж
одной из них - Дарио - взял тебя под свое покровительство на время нашего
пребывания в Риме. Этот музыкант и знаток музыкальных инструментов просто
влюбился в тебя. Все началось с одного ужина, ставшего историческим.
Я снималась в "Мнимом больном" с Альберто Сорди. Ты сопровождал меня в
Италию, ставшую как бы моей второй родиной - я провела там годы юности.
Я люблю Рим, и особенно квартал, который я тебе показываю сразу же по
приезде. Я выбрала маленькую гостиницу на улице Марио дей Фьери, в двух
шагах от знаменитой лестницы на площади Испании и от нашего ресторана с
внутренним двориком, увитым виноградными лозами. Здесь снуют ловкие
официанты - словно из итальянских комедий. Вино подают легкое, макароны -
пальчики оближешь. Вокруг семейного стола уселись хозяйки, их дети, друзья,
а за ними и все посетители ресторана потянулись к этому столу. Американские
и японские туристы, пожилые обитатели квартала, отдыхающие в свежести вечера
от почти тропической июльской жары, местные торговцы, врачи и санитары из
ближайшей больницы - около двухсот пятидесяти человек больше двух часов
стоят, прижавшись друг к другу, и слушают, как поет "русский". Поскольку
старый Отелло -коммунист, большинство людей здесь, за исключением
иностранных туристов, доброжелательно настроены по отношению к тебе, тем
более что тебя представили как "оппозиционера", а итальянские коммунисты
дальше всех отстоят от "линии Москвы". Еще здесь много киношников, которые
кое-что слышали о тебе, о твоем театре, о Любимове. Я с грехом пополам
перевожу им слова твоих песен. Иногда наступает полная тишина, потом
раздается взрыв смеха. В такт песне люди начинают хлопать в ладоши,
официанты то и дело разливают вино в стаканы. Сам собой получается праздник.
Начиная с этого знаменитого вечера Дарио будет твоим верным другом. Он
любил тебя, записывал твои песни и в восемьдесят первом году сделал одну из
лучших телепередач, посвященных тебе. И теперь, когда я возвращаюсь в Рим,
прихожу на улицу Делла Кроче и вхожу в арку, которая ведет во внутренний
дворик, я знаю, что друзья расцелуют меня, а потом станут вспоминать тот
вечер семьдесят пятого года. Я знаю еще, что после ужина Дарио предложит мне
посмотреть или послушать какую-нибудь новую запись - твою или о тебе. И
поздно ночью в ресторане, наконец освободившемся от посетителей, будут
раздаваться голоса трех моих подруг - Франки, Габриэллы, Марии Пиа - и
потекут воспоминания вперемежку с мерным счетом вслух - одна из сестер
пересчитывает дневную выручку.
Одним прекрасным летним утром мы едем из Рима на машине на деревенскую
свадьбу к холмам, возвышающимся над Сполетто. Этот маленький городок,
главная площадь которого стала самым красивым в мире театром под открытым
небом, расстилается у нас под ногами, сверкая на солнце. На пологом склоне
холма перед фермой - луг.
Наши приятели приехали накануне. Дарио и его жена Франка приготовили
обед, столы на козлах ломятся от еды. Бочка итальянского деревенского вина
уже начата. Дети бегают по траве, плетут венки из ромашек и васильков,
несколько человек негромко поют. Мы все похожи на персонажей Ботичелли,
особенно жених и невеста с их пышными локонами, грацией, ускользающими
улыбками, с их первой любовью.
Ты сидишь рядом со мной и смотришь на них. Волнение заразительно, и
воздух такой мягкий - нам недостает лишь Овидия. Все влюблены, даже старшие
сидят, обнявшись за плечи.
Ты увлекаешь меня в конец поля. Потревоженные овцы потихоньку снова
собираются вокруг нас. Твои слова перемешиваются со щебетом птиц и шелестом
травы. Где-то далеко в деревне звонит колокол. От земли поднимается теплый
пар. У нас кружится голова - от солнца, от простора, друг от друга... Ты
шепчешь: "Как все просто и прекрасно в этом мире!" Мы остаемся лежать, глядя
в небо, наслаждаясь этими минутами тихого счастья.
Спускается вечер, мы собираемся возле дома и поем - поодиночке и хором.
К нам вернулись мелодии нашего детства. Я пою русские колыбельные, ты берешь
гитару, с которой никогда не расстаешься, аккомпанируешь мне, а потом и сам
поешь старинные романсы.
Мы еще долго сидим и поем, нам хочется продлить это состояние
невесомости, хочется задержаться еще минутку в торжественном покое темнеющих
на фоне неба холмов.
Мы останавливаемся на шоссе, чтобы заправиться. Рядом с нами
останавливается большой автобус. Вконец измотанные пассажиры, в которых
нетрудно узнать твоих соотечественников, немедленно бросаются к туалетам.
Некоторые подошли к автоматам с газированной водой, где мы стоим, и не верят
своим глазам: "Это - Высоцкий с Влади". Они робко заговаривают с тобой, и
вскоре заправочная станция заполняется людьми, обалдевшими от такой встречи.
Видеть своих в итальянской деревне, говорить по-русски, раздавать автографы
тебе приятно. Работающие на заправке итальянцы никак не могут понять
странного оживления, вызванного появлением этого невысокого человека. Они и
не догадываются о твоей необыкновенной славе. Вот уже несколько недель ты
лишен восторгов почитателей, и теперь ты доволен. Пассажиры автобуса
выстроились в ряд, чтобы проститься с нами. Мы уходим с полными руками
сувениров. С начала и до конца день удался. Мы возвращаемся в Рим теплой
ночью, в машине ты безмятежно засыпаешь у меня на плече.
Август семьдесят шестого года. Мы в Югославии, на небольшом острове
Свети-Стефано. Ты снимаешься в фильме. Я приехала сюда вместе с тобой.
Из Парижа мне звонит сестра. Сначала она просит меня сесть, отчего я
сразу прихожу в ужас, и сообщает мне, что дом ограбили. Все, что я приобрела
за двадцать лет работы, исчезло. Драгоценности, серебро, меха, кинокамеры,
радиоаппаратура... Реакция моя сильно шокирует сестру - я начинаю хохотать.
Потом, отдышавшись, говорю: "Только-то?" Я боялась, что с кем-нибудь из
сыновей случилось несчастье. И правда, что значит пропажа вещей по сравнению
с тем страхом, который я испытала! Я сообщаю тебе эту новость весело, будто
забавную историю. Ты же страшно расстроен. В твоих глазах все эти вещи -
бесценные сокровища. Мне приходится тебя утешать. Конечно, все это очень
обидно - ведь среди украденных драгоценностей были и маленькие колечки моей
матери, которые она носила не снимая всю жизнь. Я не взяла их с собой в
поездку - боялась потерять во время купания. Что же до всего остального -
все можно купить, и в конце концов я могу прекрасно обойтись и без столового
серебра, без драгоценностей и всякого другого. "Но меха, - говоришь ты, -
тебе они будут нужны зимой в Москве, и потом - не обманывай, это твое
единственное кокетство". Нет, не единственное. Я еще люблю обувь, но обувь
не тронули. Я признаюсь, что жалею о большой норковой шубе, в которой мне
было так тепло и в которой я выглядела как настоящая барыня. Но существуют
замечательные пуховки - я часто носила такие в горах. Да все это и неважно,
дети здоровы, мы счастливы, мы работаем, жизнь прекрасна!
В конце сентября я возвращаюсь в Москву. В аэропорту ты встречаешь
меня, как всегда, в зоне досмотра - твои поклонники с таможни пропустили
тебя. Мы обнимаемся, ты берешь мой чемодан, я прохожу таможню довольно
быстро - ведь, кроме лекарств для друзей, я ничего не везу. Ты беспрерывно
говоришь о разных разностях. Я чувствую, что ты что-то затеял.
Дома ты открываешь дверь нашей квартиры, обитую дермантином, - соседи
жаловались на избыток ежедневной музыки. Я вхожу в гостиную: везде горит
свет, все убрано, на низком столике - фрукты, в вазах - цветы. Ты смотришь
на меня, и в твоих глазах я вижу ликование, какое бывало у меня, когда мои
дети, едва проснувшись наутро после рождества, бросались разворачивать
подарки. Ни слова не говоря, ты подводишь меня к двери в спальню и несколько
театральным жестом открываешь ее. На большом голубом ковре, на кровати, на
стуле, куда мы обычно вешаем одежду, на маленьком столике, где стоят мои
туалетные принадлежности, и даже на подоконнике - десятки серебристых шкур,
настоящий меховой ковер - серая симфония. Ты говоришь.
- Это мех, который ты так любишь. Все охотники России прислали мне
самые красивые шкурки для тебя. Это - баргузинский соболь, самый редкий -
посмотри, ты можешь сшить себе самую красивую в мире шубу. Тебе не будет
холодно этой зимой.
Я в жизни никогда не видела ничего подобного. Мама рассказывала мне,
что бабушкин меховой палантин был сшит из десятков соболиных шкурок,
вывернутых мехом внутрь, чтобы было теплее. Я смотрю и не верю своим глазам.
Меня только немного коробит от резкого запаха этого меха. Ты говоришь, что
это ничего, что шкурки не выделаны, что охотники прислали их тебе в частном
порядке и они не прошли через государственную дубильню. Здесь шестьдесят
шкурок - хватит на длинное манто, хоть со шлейфом.
Назавтра я убираю их на антресоль в большой чемодан, думая, что потом
отдам их обработать и сшить. И продолжается обычная жизнь с ее заботами,
трудностями, палками в колесах. Некоторое время спустя я вспоминаю о
соболях, открываю чемодани отшатываюсь. Тысячи червей извиваются на
поверхности. Почти весь мех испорчен. И только три шкурки уцелели. Они и
теперь у меня - шелковистые воспоминания...
Однажды вечером мы подъезжаем к большой гостинице в Мюнхене. Мы должны
здесь встретиться с твоим другом Романом. Он эмигрировал несколько лет назад
и теперь торгует машинами, а это - одна из твоих страстей.
Я весь день за рулем, я устала, и, когда ты говоришь мне: "Смотри, кто
стоит", - я не сразу узнаю человека, который курит в тени. Его фигура
вырисовывается контражуром, и, когда он затягивается, я вдруг на мгновение
вижу его выразительное лицо и глаза с тяжелыми веками. Это - Чарльз Бронсон,
афиши его последнего фильма расклеены по всей Европе. Он - один из твоих
любимых актеров, и тебе непременно хочется поговорить с ним. Я не успеваю
удержать тебя, ты выскакиваешь из машины и направляешься к нему. Я вижу, как
ты что-то ему объясняешь, а он спокойным широким жестом отстраняет тебя и
отворачивается. Ты возвращаешься ко мне. Ты хочешь, чтобы я объяснила ему,
что ты - русский актер, что ты хочешь высказать ему свое восхищение - ведь
меня он выслушает! Я отвечаю тебе, что вряд ли ему это будет приятно. Я
напоминаю тебе, как ты сам устаешь, когда в ресторанах, на улицах, в
магазинах люди бросаются к тебе с вопросами. Но ничего не помогает - тебе
непременно хочется с ним поговорить. Я в свою очередь выхожу из машины,
подхожу к Бронсону, но не успеваю сказать фразу, которую приготовила.
Лениво, усталым голосом он обрывает меня: "Оставьте меня в покое. Идите
отсюда". Тем же жестом он отстраняет и меня и, повернувшись на каблуках,
уходит в гостиницу.
Ты издали наблюдал за этой сценой, ты страшно обижен, и мне очень
нелегко тебя утешить. На несколько минут ты забыл, что такое известность,
сколько с этим связано ежедневных неприятностей. Сейчас ты всего лишь
обычный поклонник, тщетно пытавшийся подойти к любимому артисту.
К счастью, наши друзья уже пришли, и мы сразу же начинаем обсуждать
твою более прозаическую мечту - покупку "мерседеса". Я привозила из Парижа в
Москву много машин. Ты научился водить, разбив несколько из них. Теперь тебе
нужен "мерседес" - он надежен, и можно найти запчасти у немецких дипломатов,
а еще потому, что это одна из марок, которую Брежнев получил в подарок и
время от времени водит сам. А мода, как всегда, следует вкусам или внешнему
виду высшего руководства. Ты шутишь над внезапным распространением родинок
на лицах аппаратчиков при Хрущеве, над сгустившимися чудесным образом
бровями в эпоху Брежнева, над акцентом, которым заражаются даже дикторы
телевидения, пытаясь подделаться под манеру Генерального секретаря, но
все-таки тебе самому хочется такую же машину, и, несмотря на трудности,
связанные с провозом машины через границу (на мой взгляд, это гораздо
труднее, чем внезапно покрыться родинками или отрастить брови), ты
настаиваешь.
В конце концов ты неплохо проработал этот вопрос. Благодаря нескольким
концертам для таможенников ты получаешь разрешение на ввоз "мерседеса" - все
машины, которые я привозила до сих пор, надо было увозить из Советского
Союза через определенный срок. А эту можно будет оставить, заплатив, правда,
довольно большой налог. Но это тебя не пугает - ты даешь по пять концертов в
день, каждый по два часа, на огромных, битком забитых стадионах, один - с
гитарой, с плохим микрофоном, который воспроизводит эхом твой крик, где
почти невозможно разобрать слов. Но публика знает твои песни наизусть, и
потому для нее главное в концерте - сам факт твоего присутствия. И так
продолжается десять дней подряд - десять дней, украденных из твоего отпуска
в театре. Под конец ты худеешь, изматываешься и доходишь до полуобморочного
состояния, но успеваешь заработать необходимые деньги. А организаторы твоих
концертов - например, городская филармония - кладут в карман сотни тысяч,
сразу же выполнив чуть ли не половину годового плана. Правда, часто
случается, что концерты отменяют в последний момент, вывесив соответствующее
объявление для публики. Но обычно собравшиеся зрители отказываются уходить,
требуют твоего выхода, а при твоем появлении устраивают такую овацию, перед
которой вынуждена отступить любая цензура.
Итак, необходимую сумму тебе удается собрать. А в остальном ты
рассчитываешь на меня. К валюте ты не можешь и прикасаться. Даже когда,
гораздо позже, за концерты на Западе ты будешь получать валюту, эти деньги
тебе будут переводить в рубли, как и всякому советскому гражданину,
работающему за границей. На этот счет у тебя есть одна мысль: чтобы поехать
за границу, каждый советский турист должен получить некоторую сумму в
валюте, пусть минимальную. А между тем, если путешествия за границу сделают
свободными, если несколько миллионов туристов захотят на несколько дней
съездить пусть даже в соседнюю Западную Европу, государству придется выдать
им миллионы в валюте. А валюта, естественно, гораздо более полезна для
закупки техники или пшеницы, которых не хватает. Итак, кроме всего прочего,
существуют чисто экономические препятствия для свободного въезда и выезда
людей. В Советском Союзе не так уж много желающих эмигрировать: часть
интеллигенции, люди, чувствующие себя выброшенными за борт, евреи, мечтающие
об Израиле, верующие, гомосексуалисты, непонятые творцы, сопротивляющиеся
системе, мистики и еще те, кто рассчитывает на богатство, успех и славу на
Западе. Но все остальные - то есть двести с лишним миллионов человек - хотят
просто-напросто провести отпуск не на Черном, а на Средиземном море, не в
одной из республик Советского Союза, а в одной из европейских стран. Просто
чтобы посмотреть, вкусить радость путешествия, сменить обстановку. Но вот,
помимо вопросов открытости мышления, существует непреодолимая проблема
валюты, и из-за нее, думаешь ты, свободное передвижение людей еще не скоро
разрешат.
Итак, мы в Мюнхене, и нам нужно найти подходящую машину. Надо сказать,
что ты пытался купить "Жигули", но на них огромная очередь, а цена больше
налога за иномарку. Мы с Романом бегаем по огромным стоянкам машин в
комиссионных магазинах, и ты останавливаешься перед той, которая станет
Твоей Первой Машиной: огромный "мерседес" серо-стального цвета с четырьмя
дверцами. По сравнению с новой машиной он просто ничего не стоит.
Мы покупаем вожделенный "мерседес". Твоя радость передается и нам. Ты
просто счастлив, ты садишься за руль и забавляешься. Увидев эту машину,
московские гаишники сначала отдавали тебе честь, путая тебя с кем-то, а
потом, узнав тебя, так и продолжали приветствовать тебя по-военному, когда
ты ездил по городу. За этой машиной появится другой "мерседес" - спортивный,
шоколадного цвета. Это будут твои любимые игрушки.
Только что купленная "шоколадка" - спортивная и норовистая - везет нас
из Германии в Москву. Это конец семьдесят девятого года. Мы едем со
скоростью больше двухсот километров в час по немецким дорогам, проезжаем
польскую границу, и ты с гордостью сообщаешь мне, что для Олимпийских игр
строится дорога Брест - Москва: "Покончено, наконец, с той жуткой дорогой в
ухабах и рытвинах. Теперь и у нас можно нестись на полной скорости". И
правда, мы едем очень быстро. Меня только беспокоит отсутствие машин и
дорожных знаков, но ты так уверенно говоришь, что просто сегодня -
воскресенье, выходной день, что я, не сбавляя скорости, еду дальше. Впереди
я вижу какой-то проем в лесу По обеим сторонам дороги - бульдозеры,
экскаваторы, катки, а главное - кончается асфальт. Я жму на тормоза, перед
глазами мелькает один из моих давнишних кошмаров - дорога обрывается, прыжок
в пустоту, небытие...
Наглотавшись пыли, кашляя, ругаясь и хохоча, мы сидим в песке в
нескольких метрах от дороги. Шоссе в этом месте оборвалось, и на скорости
сто километров в час мы вылетели с двухметровой ступеньки. После нескольких
часов блуждания по лесу, живые и невредимые, мы наконец выбираемся на старое
шоссе какими-то разбитыми тропинками. Ты, несмотря ни на что, доволен: "Зато
когда ее закончат, это будет самая красивая дорога!"
Однажды утром нам звонит Елочка и, сильно волнуясь, сбивчиво объясняет,
что мебель и вещи Коонен будут распроданы чужим людям и надо немедленно
что-нибудь сделать. Я сама начинаю волноваться, но все-таки не совсем
понимаю, что делать. Я обещаю ей поговорить с тобой и, как только ты
возвращаешься вечером, спрашиваю, кто это - Коонен.
- Как, ты не знаешь Таирова и Коонен? Я отвечаю, что первое имя мне еще
что-то говорит, и робко предполагаю:
- Это, кажется, ученик Станиславского?
Ты принимаешься хохотать:
- Ты почти угадала, ты хитрая! Действительно, Алиса Коонен была
ученицей Станиславского. Но Таиров - великий режиссер, который создал
Камерный театр. Она - одна из самых великих трагических актрис. Она умерла
недавно, ей было больше восьмидесяти лет. Надо пойти. И потом, если Елочка
просит...
Когда мы приходим к нашей старушке, она рассказывает нам со слезами на
глазах, что в квартире ее друзей - этой знаменитой супружеской пары - музея
вопреки надеждам, не будет, и все, что там есть, будет распродано. Она
умоляет нас взять хоть что-нибудь, потому что эти вещи - свидетели жизни
артистов русского театра - не должны попасть в случайные руки. Она считает,
что им лучше жить у нас.
Мы поднимаемся по лестнице и входим в квартиру. Комнаты очень темные,
на стенах - светлые пятна в тех местах, где висели картины. Повсюду
картонные коробки, набитые книгами, свернутые ковры... Все производит
впечатление вынужденного поспешного переезда, и от этого сжимается сердце.
Мы держимся за руки и молча идем по комнатам. Мне странно, что в доме такая
громадная мебель. Ты говоришь с горькой усмешкой:
- Они просто не смогли забрать все - в современных квартирах слишком
мало места. Но нам повезло - у нас большая квартира с холлом, нормальный
коридор, где все пройдет, даже если надо, рояль! Посмотри и выбери, что
хочешь. А я посижу здесь.
И ты садишься в красивое кресло темного дерева в стиле ампир и просто
тонешь в нем. У кресла очень высокая спинка, как у плетеных шезлонгов,
которые можно видеть на пляжах на севере Франции. Я немедленно решаю, что мы
берем это кресло. Потом я останавливаюсь перед большим письменным столом с
многочисленными ящичками и выдвижными частями. Он похож и на конторку, и на
бюро. Привлекают мое внимание секретер очень дамского вида, на котором
забыты несколько писем и пыльных фотографий, и еще - застекленная горка.
Внутри, в светлом ореховом дереве поблескивают лучи света, и создается
контраст с красным деревом снаружи. Наконец, мне показывают огромный
платяной шкаф. Когда его открывают, оттуда вырывается запах нафталина и
театрального грима. В шкафу на железных плечиках висят дорогие старомодные
платья - тоже на продажу. Я с нежностью выбираю два из них, расшитые
приходилось видеть столько полных людей, одетых без всяких комплексов в
полосатые или клетчатые "бермуды", что отнюдь не придает им стройности, и то
и дело подносящих ко рту огромные порции мороженого, увенчанные кремом.
Когда мы, тоже объевшиеся самой удивительной едой и булькая от дюжины
стаканов ледяной кока-колы, с отекшими от долгой ходьбы ногами, садимся на
тротуар в ожидании машины, я чувствую себя разбитой, меня подташнивает от
усталости, а ты - необыкновенно весел. Тебя подкупила эта добродушная
Америка, которая и вправду похожа на ту толпу, которую можно увидеть в
жаркий полдень на берегу Москвы-реки - мужчины в нижнем белье и с мокрыми
носовыми платками, завязанными узелками с углов, на головах, женщины,
вываливающиеся из толстых хлопчатобумажных бюстгальтеров, мальчишки в
длинных черных трусах в стиле футболистов сороковых годов, которые играют,
как и мальчишки во всем мире, в войну... В войну, которой все эти люди, от
Диснейленда до русских пляжей, боятся как огня - и все-таки не могут
договориться о разоружении.
Мы философствуем на эту тему всю дорогу до нашей шикарной
супергостиницы с кондиционерами и звукоизоляцией, где, приняв ледяной душ,
падаем на огромную постель, чтобы проспать всю ночь без сновидений.
В том же году в Ницце одним весенним днем мы едва разминулись со
смертью.
У знакомого владельца гаража, который обслуживает кинозвезд и немного
коллекционирует редкости, я купила машину известного американского актера.
Как его зовут, я забыла, но помню марку машины - "кадиллак-континенталь".
Настоящее чудо - синего цвета, длинная, изящная, начиненная электроникой, с
кожаными сиденьями, дымчатыми стеклами, удивительно быстрым разгоном
благодаря турбонаддуву, со стереомагнитофоном, маленьким баром и
холодильником. Машина не очень дорогая, потому что расходует много бензина -
где-то двадцать восемь литров на сто километров. А еще - у нее почти нет
тормозов, но этого я пока не знаю. Ты открываешь дверцу, нажимаешь на все
кнопки. Ты откидываешь сиденье, получается что-то вроде люльки - и ты
немедленно ложишься и даже на минуту закрываешь глаза. Стекла опускаются и
поднимаются, музыку можно слушать с четырех колонок - впереди, сзади, слева
и справа.
После каждого нового открытия ты смотришь на меня круглыми глазами,
будто сам себе не веря, снова что-нибудь включаешь - и все работает, и ты
смеешься как ребенок.
Мы уже несколько часов едем к побережью. На спидометре сто восемьдесят
километров в час, кажется, что машина скользит, как лодка. Мне хочется,
чтобы ты посмотрел на Ниццу сверху, с большого горного уступа. Мы
поднимаемся в горы, останавливаемся, чтобы полюбоваться пейзажем, закатом,
серовато-розовыми облаками, и едем дальше: мы ужинаем сегодня в Сен-Поле, в
"Золотом голубе". Я хочу познакомить тебя с семьей Ру, с их добрым и уютным
домом, с бабушкой семейства Титиной - женщиной устрашающего вида, но
удивительно гостеприимной и мягкой. Она очень любит моего младшего сына
Владимира.
Мы едем вниз по шоссе, я рассказываю тебе что-то, сверху хорошо видны
старые кварталы Ниццы". Вдруг я понимаю, что отказали тормоза. Передо мной -
последний прямой спуск, очень крутой. Я давлю на педаль, но она будто
проваливается, и машина едва замедляет ход. Я торможу мотором и одновременно
- ручником. Ты ничего не замечаешь, ты залюбовался побережьем, а я уже вижу,
словно в кино, как наша машина разбивается о скалу. Это счастье или беда, но
актеры всегда контролируют свои эмоции... Слава богу, впереди нас никого
нет, и мы на бешеной скорости въезжаем на большую и совершенно пустынную
площадь. Как только мы выехали на ровное место, машина начинает тормозить
сама и останавливается, издавая резкий запах жженой резины. Я вся взмокла от
ощущения, что только что едва не убила тебя. Я говорю, что мне хочется пить,
и мы идем выпить по стакану холодной воды. Это дает мне время собраться' с
мыслями. И вот мы снова пускаемся в путь. Ты восхищаешься зданиями в стиле
рококо на знаменитой набережной Англичан. Уже начинает смеркаться. Какой-то
человек мирно стрижет газон. Когда мы проезжаем мимо, машина вздрагивает от
удара, звук похож на выстрел. Мы оба выскакиваем из нашего красавца
"кадиллака". На стойке, разделяющей переднее и заднее стекло справа, на
уровне головы - огромная дырка и врезавшийся в обшивку камень, выброшенный
машиной для стрижки газона, который - еще бы секунда! - попал бы тебе в
голову.
Я думаю: "Бог троицу любит". И, испугавшись этих предзнаменований,
рассказываю тебе историю с тормозами. Ты принимаешься хохотать, сначала
потихоньку, потом - во все горло:
- Вот так вот умереть, в этой машине, с тобой, здесь, быть убитым этим
камнем - это же чудесно!
Но видя, что мне не до шуток, добавляешь:
- Успокойся, со мной не так-то просто разделаться. Еще не вечер!
До глубокой ночи беспокойство гложет мне сердце. И лишь на рассвете я
засыпаю. Третьего раза не случилось.
На маленькой улочке возле площади Испании в Риме находится ресторан "Да
Отелло" - это моя столовая, как здесь говорят. Я прихожу сюда каждый вечер
после работы, когда снимаюсь в Риме. Три дочери старого Отелло теперь
хозяйки заведения. Это мои подруги, мы знакомы уже больше тридцати лет. Муж
одной из них - Дарио - взял тебя под свое покровительство на время нашего
пребывания в Риме. Этот музыкант и знаток музыкальных инструментов просто
влюбился в тебя. Все началось с одного ужина, ставшего историческим.
Я снималась в "Мнимом больном" с Альберто Сорди. Ты сопровождал меня в
Италию, ставшую как бы моей второй родиной - я провела там годы юности.
Я люблю Рим, и особенно квартал, который я тебе показываю сразу же по
приезде. Я выбрала маленькую гостиницу на улице Марио дей Фьери, в двух
шагах от знаменитой лестницы на площади Испании и от нашего ресторана с
внутренним двориком, увитым виноградными лозами. Здесь снуют ловкие
официанты - словно из итальянских комедий. Вино подают легкое, макароны -
пальчики оближешь. Вокруг семейного стола уселись хозяйки, их дети, друзья,
а за ними и все посетители ресторана потянулись к этому столу. Американские
и японские туристы, пожилые обитатели квартала, отдыхающие в свежести вечера
от почти тропической июльской жары, местные торговцы, врачи и санитары из
ближайшей больницы - около двухсот пятидесяти человек больше двух часов
стоят, прижавшись друг к другу, и слушают, как поет "русский". Поскольку
старый Отелло -коммунист, большинство людей здесь, за исключением
иностранных туристов, доброжелательно настроены по отношению к тебе, тем
более что тебя представили как "оппозиционера", а итальянские коммунисты
дальше всех отстоят от "линии Москвы". Еще здесь много киношников, которые
кое-что слышали о тебе, о твоем театре, о Любимове. Я с грехом пополам
перевожу им слова твоих песен. Иногда наступает полная тишина, потом
раздается взрыв смеха. В такт песне люди начинают хлопать в ладоши,
официанты то и дело разливают вино в стаканы. Сам собой получается праздник.
Начиная с этого знаменитого вечера Дарио будет твоим верным другом. Он
любил тебя, записывал твои песни и в восемьдесят первом году сделал одну из
лучших телепередач, посвященных тебе. И теперь, когда я возвращаюсь в Рим,
прихожу на улицу Делла Кроче и вхожу в арку, которая ведет во внутренний
дворик, я знаю, что друзья расцелуют меня, а потом станут вспоминать тот
вечер семьдесят пятого года. Я знаю еще, что после ужина Дарио предложит мне
посмотреть или послушать какую-нибудь новую запись - твою или о тебе. И
поздно ночью в ресторане, наконец освободившемся от посетителей, будут
раздаваться голоса трех моих подруг - Франки, Габриэллы, Марии Пиа - и
потекут воспоминания вперемежку с мерным счетом вслух - одна из сестер
пересчитывает дневную выручку.
Одним прекрасным летним утром мы едем из Рима на машине на деревенскую
свадьбу к холмам, возвышающимся над Сполетто. Этот маленький городок,
главная площадь которого стала самым красивым в мире театром под открытым
небом, расстилается у нас под ногами, сверкая на солнце. На пологом склоне
холма перед фермой - луг.
Наши приятели приехали накануне. Дарио и его жена Франка приготовили
обед, столы на козлах ломятся от еды. Бочка итальянского деревенского вина
уже начата. Дети бегают по траве, плетут венки из ромашек и васильков,
несколько человек негромко поют. Мы все похожи на персонажей Ботичелли,
особенно жених и невеста с их пышными локонами, грацией, ускользающими
улыбками, с их первой любовью.
Ты сидишь рядом со мной и смотришь на них. Волнение заразительно, и
воздух такой мягкий - нам недостает лишь Овидия. Все влюблены, даже старшие
сидят, обнявшись за плечи.
Ты увлекаешь меня в конец поля. Потревоженные овцы потихоньку снова
собираются вокруг нас. Твои слова перемешиваются со щебетом птиц и шелестом
травы. Где-то далеко в деревне звонит колокол. От земли поднимается теплый
пар. У нас кружится голова - от солнца, от простора, друг от друга... Ты
шепчешь: "Как все просто и прекрасно в этом мире!" Мы остаемся лежать, глядя
в небо, наслаждаясь этими минутами тихого счастья.
Спускается вечер, мы собираемся возле дома и поем - поодиночке и хором.
К нам вернулись мелодии нашего детства. Я пою русские колыбельные, ты берешь
гитару, с которой никогда не расстаешься, аккомпанируешь мне, а потом и сам
поешь старинные романсы.
Мы еще долго сидим и поем, нам хочется продлить это состояние
невесомости, хочется задержаться еще минутку в торжественном покое темнеющих
на фоне неба холмов.
Мы останавливаемся на шоссе, чтобы заправиться. Рядом с нами
останавливается большой автобус. Вконец измотанные пассажиры, в которых
нетрудно узнать твоих соотечественников, немедленно бросаются к туалетам.
Некоторые подошли к автоматам с газированной водой, где мы стоим, и не верят
своим глазам: "Это - Высоцкий с Влади". Они робко заговаривают с тобой, и
вскоре заправочная станция заполняется людьми, обалдевшими от такой встречи.
Видеть своих в итальянской деревне, говорить по-русски, раздавать автографы
тебе приятно. Работающие на заправке итальянцы никак не могут понять
странного оживления, вызванного появлением этого невысокого человека. Они и
не догадываются о твоей необыкновенной славе. Вот уже несколько недель ты
лишен восторгов почитателей, и теперь ты доволен. Пассажиры автобуса
выстроились в ряд, чтобы проститься с нами. Мы уходим с полными руками
сувениров. С начала и до конца день удался. Мы возвращаемся в Рим теплой
ночью, в машине ты безмятежно засыпаешь у меня на плече.
Август семьдесят шестого года. Мы в Югославии, на небольшом острове
Свети-Стефано. Ты снимаешься в фильме. Я приехала сюда вместе с тобой.
Из Парижа мне звонит сестра. Сначала она просит меня сесть, отчего я
сразу прихожу в ужас, и сообщает мне, что дом ограбили. Все, что я приобрела
за двадцать лет работы, исчезло. Драгоценности, серебро, меха, кинокамеры,
радиоаппаратура... Реакция моя сильно шокирует сестру - я начинаю хохотать.
Потом, отдышавшись, говорю: "Только-то?" Я боялась, что с кем-нибудь из
сыновей случилось несчастье. И правда, что значит пропажа вещей по сравнению
с тем страхом, который я испытала! Я сообщаю тебе эту новость весело, будто
забавную историю. Ты же страшно расстроен. В твоих глазах все эти вещи -
бесценные сокровища. Мне приходится тебя утешать. Конечно, все это очень
обидно - ведь среди украденных драгоценностей были и маленькие колечки моей
матери, которые она носила не снимая всю жизнь. Я не взяла их с собой в
поездку - боялась потерять во время купания. Что же до всего остального -
все можно купить, и в конце концов я могу прекрасно обойтись и без столового
серебра, без драгоценностей и всякого другого. "Но меха, - говоришь ты, -
тебе они будут нужны зимой в Москве, и потом - не обманывай, это твое
единственное кокетство". Нет, не единственное. Я еще люблю обувь, но обувь
не тронули. Я признаюсь, что жалею о большой норковой шубе, в которой мне
было так тепло и в которой я выглядела как настоящая барыня. Но существуют
замечательные пуховки - я часто носила такие в горах. Да все это и неважно,
дети здоровы, мы счастливы, мы работаем, жизнь прекрасна!
В конце сентября я возвращаюсь в Москву. В аэропорту ты встречаешь
меня, как всегда, в зоне досмотра - твои поклонники с таможни пропустили
тебя. Мы обнимаемся, ты берешь мой чемодан, я прохожу таможню довольно
быстро - ведь, кроме лекарств для друзей, я ничего не везу. Ты беспрерывно
говоришь о разных разностях. Я чувствую, что ты что-то затеял.
Дома ты открываешь дверь нашей квартиры, обитую дермантином, - соседи
жаловались на избыток ежедневной музыки. Я вхожу в гостиную: везде горит
свет, все убрано, на низком столике - фрукты, в вазах - цветы. Ты смотришь
на меня, и в твоих глазах я вижу ликование, какое бывало у меня, когда мои
дети, едва проснувшись наутро после рождества, бросались разворачивать
подарки. Ни слова не говоря, ты подводишь меня к двери в спальню и несколько
театральным жестом открываешь ее. На большом голубом ковре, на кровати, на
стуле, куда мы обычно вешаем одежду, на маленьком столике, где стоят мои
туалетные принадлежности, и даже на подоконнике - десятки серебристых шкур,
настоящий меховой ковер - серая симфония. Ты говоришь.
- Это мех, который ты так любишь. Все охотники России прислали мне
самые красивые шкурки для тебя. Это - баргузинский соболь, самый редкий -
посмотри, ты можешь сшить себе самую красивую в мире шубу. Тебе не будет
холодно этой зимой.
Я в жизни никогда не видела ничего подобного. Мама рассказывала мне,
что бабушкин меховой палантин был сшит из десятков соболиных шкурок,
вывернутых мехом внутрь, чтобы было теплее. Я смотрю и не верю своим глазам.
Меня только немного коробит от резкого запаха этого меха. Ты говоришь, что
это ничего, что шкурки не выделаны, что охотники прислали их тебе в частном
порядке и они не прошли через государственную дубильню. Здесь шестьдесят
шкурок - хватит на длинное манто, хоть со шлейфом.
Назавтра я убираю их на антресоль в большой чемодан, думая, что потом
отдам их обработать и сшить. И продолжается обычная жизнь с ее заботами,
трудностями, палками в колесах. Некоторое время спустя я вспоминаю о
соболях, открываю чемодани отшатываюсь. Тысячи червей извиваются на
поверхности. Почти весь мех испорчен. И только три шкурки уцелели. Они и
теперь у меня - шелковистые воспоминания...
Однажды вечером мы подъезжаем к большой гостинице в Мюнхене. Мы должны
здесь встретиться с твоим другом Романом. Он эмигрировал несколько лет назад
и теперь торгует машинами, а это - одна из твоих страстей.
Я весь день за рулем, я устала, и, когда ты говоришь мне: "Смотри, кто
стоит", - я не сразу узнаю человека, который курит в тени. Его фигура
вырисовывается контражуром, и, когда он затягивается, я вдруг на мгновение
вижу его выразительное лицо и глаза с тяжелыми веками. Это - Чарльз Бронсон,
афиши его последнего фильма расклеены по всей Европе. Он - один из твоих
любимых актеров, и тебе непременно хочется поговорить с ним. Я не успеваю
удержать тебя, ты выскакиваешь из машины и направляешься к нему. Я вижу, как
ты что-то ему объясняешь, а он спокойным широким жестом отстраняет тебя и
отворачивается. Ты возвращаешься ко мне. Ты хочешь, чтобы я объяснила ему,
что ты - русский актер, что ты хочешь высказать ему свое восхищение - ведь
меня он выслушает! Я отвечаю тебе, что вряд ли ему это будет приятно. Я
напоминаю тебе, как ты сам устаешь, когда в ресторанах, на улицах, в
магазинах люди бросаются к тебе с вопросами. Но ничего не помогает - тебе
непременно хочется с ним поговорить. Я в свою очередь выхожу из машины,
подхожу к Бронсону, но не успеваю сказать фразу, которую приготовила.
Лениво, усталым голосом он обрывает меня: "Оставьте меня в покое. Идите
отсюда". Тем же жестом он отстраняет и меня и, повернувшись на каблуках,
уходит в гостиницу.
Ты издали наблюдал за этой сценой, ты страшно обижен, и мне очень
нелегко тебя утешить. На несколько минут ты забыл, что такое известность,
сколько с этим связано ежедневных неприятностей. Сейчас ты всего лишь
обычный поклонник, тщетно пытавшийся подойти к любимому артисту.
К счастью, наши друзья уже пришли, и мы сразу же начинаем обсуждать
твою более прозаическую мечту - покупку "мерседеса". Я привозила из Парижа в
Москву много машин. Ты научился водить, разбив несколько из них. Теперь тебе
нужен "мерседес" - он надежен, и можно найти запчасти у немецких дипломатов,
а еще потому, что это одна из марок, которую Брежнев получил в подарок и
время от времени водит сам. А мода, как всегда, следует вкусам или внешнему
виду высшего руководства. Ты шутишь над внезапным распространением родинок
на лицах аппаратчиков при Хрущеве, над сгустившимися чудесным образом
бровями в эпоху Брежнева, над акцентом, которым заражаются даже дикторы
телевидения, пытаясь подделаться под манеру Генерального секретаря, но
все-таки тебе самому хочется такую же машину, и, несмотря на трудности,
связанные с провозом машины через границу (на мой взгляд, это гораздо
труднее, чем внезапно покрыться родинками или отрастить брови), ты
настаиваешь.
В конце концов ты неплохо проработал этот вопрос. Благодаря нескольким
концертам для таможенников ты получаешь разрешение на ввоз "мерседеса" - все
машины, которые я привозила до сих пор, надо было увозить из Советского
Союза через определенный срок. А эту можно будет оставить, заплатив, правда,
довольно большой налог. Но это тебя не пугает - ты даешь по пять концертов в
день, каждый по два часа, на огромных, битком забитых стадионах, один - с
гитарой, с плохим микрофоном, который воспроизводит эхом твой крик, где
почти невозможно разобрать слов. Но публика знает твои песни наизусть, и
потому для нее главное в концерте - сам факт твоего присутствия. И так
продолжается десять дней подряд - десять дней, украденных из твоего отпуска
в театре. Под конец ты худеешь, изматываешься и доходишь до полуобморочного
состояния, но успеваешь заработать необходимые деньги. А организаторы твоих
концертов - например, городская филармония - кладут в карман сотни тысяч,
сразу же выполнив чуть ли не половину годового плана. Правда, часто
случается, что концерты отменяют в последний момент, вывесив соответствующее
объявление для публики. Но обычно собравшиеся зрители отказываются уходить,
требуют твоего выхода, а при твоем появлении устраивают такую овацию, перед
которой вынуждена отступить любая цензура.
Итак, необходимую сумму тебе удается собрать. А в остальном ты
рассчитываешь на меня. К валюте ты не можешь и прикасаться. Даже когда,
гораздо позже, за концерты на Западе ты будешь получать валюту, эти деньги
тебе будут переводить в рубли, как и всякому советскому гражданину,
работающему за границей. На этот счет у тебя есть одна мысль: чтобы поехать
за границу, каждый советский турист должен получить некоторую сумму в
валюте, пусть минимальную. А между тем, если путешествия за границу сделают
свободными, если несколько миллионов туристов захотят на несколько дней
съездить пусть даже в соседнюю Западную Европу, государству придется выдать
им миллионы в валюте. А валюта, естественно, гораздо более полезна для
закупки техники или пшеницы, которых не хватает. Итак, кроме всего прочего,
существуют чисто экономические препятствия для свободного въезда и выезда
людей. В Советском Союзе не так уж много желающих эмигрировать: часть
интеллигенции, люди, чувствующие себя выброшенными за борт, евреи, мечтающие
об Израиле, верующие, гомосексуалисты, непонятые творцы, сопротивляющиеся
системе, мистики и еще те, кто рассчитывает на богатство, успех и славу на
Западе. Но все остальные - то есть двести с лишним миллионов человек - хотят
просто-напросто провести отпуск не на Черном, а на Средиземном море, не в
одной из республик Советского Союза, а в одной из европейских стран. Просто
чтобы посмотреть, вкусить радость путешествия, сменить обстановку. Но вот,
помимо вопросов открытости мышления, существует непреодолимая проблема
валюты, и из-за нее, думаешь ты, свободное передвижение людей еще не скоро
разрешат.
Итак, мы в Мюнхене, и нам нужно найти подходящую машину. Надо сказать,
что ты пытался купить "Жигули", но на них огромная очередь, а цена больше
налога за иномарку. Мы с Романом бегаем по огромным стоянкам машин в
комиссионных магазинах, и ты останавливаешься перед той, которая станет
Твоей Первой Машиной: огромный "мерседес" серо-стального цвета с четырьмя
дверцами. По сравнению с новой машиной он просто ничего не стоит.
Мы покупаем вожделенный "мерседес". Твоя радость передается и нам. Ты
просто счастлив, ты садишься за руль и забавляешься. Увидев эту машину,
московские гаишники сначала отдавали тебе честь, путая тебя с кем-то, а
потом, узнав тебя, так и продолжали приветствовать тебя по-военному, когда
ты ездил по городу. За этой машиной появится другой "мерседес" - спортивный,
шоколадного цвета. Это будут твои любимые игрушки.
Только что купленная "шоколадка" - спортивная и норовистая - везет нас
из Германии в Москву. Это конец семьдесят девятого года. Мы едем со
скоростью больше двухсот километров в час по немецким дорогам, проезжаем
польскую границу, и ты с гордостью сообщаешь мне, что для Олимпийских игр
строится дорога Брест - Москва: "Покончено, наконец, с той жуткой дорогой в
ухабах и рытвинах. Теперь и у нас можно нестись на полной скорости". И
правда, мы едем очень быстро. Меня только беспокоит отсутствие машин и
дорожных знаков, но ты так уверенно говоришь, что просто сегодня -
воскресенье, выходной день, что я, не сбавляя скорости, еду дальше. Впереди
я вижу какой-то проем в лесу По обеим сторонам дороги - бульдозеры,
экскаваторы, катки, а главное - кончается асфальт. Я жму на тормоза, перед
глазами мелькает один из моих давнишних кошмаров - дорога обрывается, прыжок
в пустоту, небытие...
Наглотавшись пыли, кашляя, ругаясь и хохоча, мы сидим в песке в
нескольких метрах от дороги. Шоссе в этом месте оборвалось, и на скорости
сто километров в час мы вылетели с двухметровой ступеньки. После нескольких
часов блуждания по лесу, живые и невредимые, мы наконец выбираемся на старое
шоссе какими-то разбитыми тропинками. Ты, несмотря ни на что, доволен: "Зато
когда ее закончат, это будет самая красивая дорога!"
Однажды утром нам звонит Елочка и, сильно волнуясь, сбивчиво объясняет,
что мебель и вещи Коонен будут распроданы чужим людям и надо немедленно
что-нибудь сделать. Я сама начинаю волноваться, но все-таки не совсем
понимаю, что делать. Я обещаю ей поговорить с тобой и, как только ты
возвращаешься вечером, спрашиваю, кто это - Коонен.
- Как, ты не знаешь Таирова и Коонен? Я отвечаю, что первое имя мне еще
что-то говорит, и робко предполагаю:
- Это, кажется, ученик Станиславского?
Ты принимаешься хохотать:
- Ты почти угадала, ты хитрая! Действительно, Алиса Коонен была
ученицей Станиславского. Но Таиров - великий режиссер, который создал
Камерный театр. Она - одна из самых великих трагических актрис. Она умерла
недавно, ей было больше восьмидесяти лет. Надо пойти. И потом, если Елочка
просит...
Когда мы приходим к нашей старушке, она рассказывает нам со слезами на
глазах, что в квартире ее друзей - этой знаменитой супружеской пары - музея
вопреки надеждам, не будет, и все, что там есть, будет распродано. Она
умоляет нас взять хоть что-нибудь, потому что эти вещи - свидетели жизни
артистов русского театра - не должны попасть в случайные руки. Она считает,
что им лучше жить у нас.
Мы поднимаемся по лестнице и входим в квартиру. Комнаты очень темные,
на стенах - светлые пятна в тех местах, где висели картины. Повсюду
картонные коробки, набитые книгами, свернутые ковры... Все производит
впечатление вынужденного поспешного переезда, и от этого сжимается сердце.
Мы держимся за руки и молча идем по комнатам. Мне странно, что в доме такая
громадная мебель. Ты говоришь с горькой усмешкой:
- Они просто не смогли забрать все - в современных квартирах слишком
мало места. Но нам повезло - у нас большая квартира с холлом, нормальный
коридор, где все пройдет, даже если надо, рояль! Посмотри и выбери, что
хочешь. А я посижу здесь.
И ты садишься в красивое кресло темного дерева в стиле ампир и просто
тонешь в нем. У кресла очень высокая спинка, как у плетеных шезлонгов,
которые можно видеть на пляжах на севере Франции. Я немедленно решаю, что мы
берем это кресло. Потом я останавливаюсь перед большим письменным столом с
многочисленными ящичками и выдвижными частями. Он похож и на конторку, и на
бюро. Привлекают мое внимание секретер очень дамского вида, на котором
забыты несколько писем и пыльных фотографий, и еще - застекленная горка.
Внутри, в светлом ореховом дереве поблескивают лучи света, и создается
контраст с красным деревом снаружи. Наконец, мне показывают огромный
платяной шкаф. Когда его открывают, оттуда вырывается запах нафталина и
театрального грима. В шкафу на железных плечиках висят дорогие старомодные
платья - тоже на продажу. Я с нежностью выбираю два из них, расшитые