Владимир Дэс. Как убить муху (сборник)

   Когда мы вышли на балкон, Касим встал.
   Он поклонился нам.
   Ничего не поняв, мы тоже поклонились ему.
   Он обвел рукой своих сородичей и торжественно сказал:
   – Мы согласны.
   – На чито ви соглашай? – спросил полусонный Сэм.
   – Мы согласны, – еще раз объявил Касим, – стать партнерами вашего многоуважаемого отца Бризберга-старшего.
   От этих слов Касима вид у нас стал совсем бестолковый.
   Но, выпив стаканчик легкого местного вина и закусив черной икрой, мы проснулись окончательно и спустились с балкона вниз.
   Касим, сняв каракулевую папаху, вытер пот со лба, сел за стол и жестом пригласил нас к нему.
   Мы сели.
   Касим стал нам объяснять, что он и его родственники хотели бы стать партнерами нашего многоуважаемого отца по изумрудному бизнесу в Арктике.
   Я посмотрел на Касима, потом на Сэма и покрутил пальцем у своего виска.
   Касим покраснел, как помидор.
   Сэм, видя такую реакцию потенциального партнера, решил смягчить ситуацию.
   – Наш папа, если у паритиниора мал мала чем полу-миллиарда, то он и слухат не хочет о такой паритиниор.
   – Иес, – подтвердил я и для убедительности покрутил еще раз у своего виска. – Наш папа поглупался на алмазах.
   – Когда их много, можно и «поглупаться», – Прохрипел Касим. – Ваш многоуважаемый отец, конечно, великий человек, но и мы считать денежки умеем.
   – Читать? – переспросил я.
   – Не читать, а считать, – и он достал калькулятор. – Вы нам за наше гостеприимство должны на сегодняшний день сто шестьдесят два миллиона долларов. За сто сорок вы выкупили у нас всех узников. Итого – триста. А пару сотен миллионов мы найдем и у нас в поселке – сбережения нашего рода на черный день.
   Сэм после этой речи Касима вопросительно посмотрел на меня.
   Я на Сэма.
   – В какой банк ваш капитал?
   – В хорошей банке, не беспокойтесь.
   И нас повели показывать «сбережения рода на черный день».
   Глубоко под землей в пещере на стеллажах в трех литровых банках, закрученных крышками, как при консервировании огурцов, лежали плотно упакованные пачки стодолларовых купюр.
   – И сиколько зидесь? – хрипло спросил Сэм.
   – Двести миллионов долларов. Десять лет зарабатывал весь наш род тяжелым трудом. Это ведь очень тяжело – приглашать людей к себе в гости, а потом выбивать за это деньги.
   – Что такой «выбивай»?
   – Это так мы говорим, когда получаем деньги.
   – И ви желай, чтобы ми «выбивай» ваш доллар?
   – Иес, – радостно закивал Касим.
   Я посмотрел на Сэма.
   Сэм на меня.
   И Сэм, протянув руку Касиму, сказал:
   – Ты честный выбивал, и ми говорить папа, что вы надежн паритиниор.
   А я, похлопав Касима по плечу, добавил:
   – Считай, что ты уже имей изумруд из папин шахта.
   – Не папин, – уточнил Касим, – а нашей общей шахты.
   И, засмеявшись, добавил:
   – О’кей.
   – О’кей! – засмеялись и мы.
 
   Несколько дней ушло на составление документов. Мы сотни раз обменивались факсами то с Лондоном, то с папой. Наконец нам удалось убедить его, что огромная семья, в лице Касима, это надежные партнеры. Никакого криминала. Просто у Касима и его поселка такой бизнес – высокооплачиваемое гостеприимство.
   – Это чито, новий вид бизнес? – уточнял Ник-старший.
   – Не сказать, чтобы новый, даже, пожалуй, очень старый, только с использованием новых технологий в виде скотчей и самолетов, – пояснил Касим.
   Папа, как услышал про новые технологии, так сразу успокоился и дал согласие на партнерство.
   Два дня мы всем селом отмечали это событие. Вино лилось рекой, барашки жарились уже целиком. Целиком и съедались.
   Наконец и я, и Константин стали немного уставать от такого бурного и обильного отдыха. Благо, этот отдых, по нашему утвержденному плану, стал подходить к концу.
   Теперь надо было решить задачу, как доставить двести миллионов долларов Нику Бризбергу-старшему.
   Они почему-то были «черные», хотя ни я, ни Сэм, как ни осматривали эти зеленодолларовые бумажки, никакой черноты в них не увидели.
   Но, на всякий случай, раз они «черные», решили, что мы с Сэмом перебросим их в Южную Африку по дипломатическим каналам.
   Их упакуют в два контейнера и отправят морским путем в столицу Южно-Африканской республики.
   Касим как услышал, что пора расставаться с такими деньгами, вновь стал подозрительным. Тогда Сэм позвонил отцу, посоветовался с ним и после этого сообщил, что Бризберг-старший дал согласие на то, чтобы все мужское население, начиная с восемнадцати лет, могло следовать вместе с их дорогим грузом. А по прибытии в Преторию каждый будет назначен управляющим отдельной алмазной шахтой. Причем с ежемесячным окладом в пятьсот тысяч южно-африканских долларов. По желанию зарплату могут выдавать алмазами – по два мешка в год.
   Это сообщение вызвало фурор среди наших будущих партнеров. Всю подозрительность как рукой сняло.
   С этой минуты сбылось пророчество Константина и нас стали всюду носить только на руках, даже в туалет.
   Через неделю контейнеры с деньгами и будущими управляющими во главе с Касимом отправились в дальнее плавание через экватор.
   Мы с Сэмом долго стояли на пирсе грузового порта и махали вслед удаляющемуся контейнеровозу. Затем простились с женским населением гостеприимного поселка. Причем прощание затянулось на три дня и три ночи. По настоянию Сэма зачем-то заглянули в соседнее село к фальшивомонетчикам. Попрощались с ними и убыли в Лондон, который оказался в Калининграде.
   Причем сколько я ни пытал Сэма, при посадке в самолет ставшего как прежде Константином, для чего мы заезжали к фальшивомонетчикам, он только загадочно улыбался, но ничего не объяснял. И уже тогда я почувствовал, что эта история закончится не только одним отдыхом.
   Из аэропорта мы проехали на дачу нашего давнего друга – начфина Краснознаменного Балтийского флота. От него позвонили в Лондон и сообщили нашим партнерам, что операция завершена и пора «сматывать удочки». Затем, погревшись в сауне, мы перекусили и отправились прогуляться по городу. Я в форме адмирала, Константин в форме капитана второго ранга.
   В конце прогулки Константин почему-то решил заехать в порт.
   Там он зашел в контору грузовых перевозок и вышел с какими-то бумагами в руках.
   – Пойдем, – сказал он мне загадочно.
   Мы прошли на склад морских контейнеров.
   Там Константин, немного поплутав, остановился у одного контейнера. Обошел его кругом и ласково погладил ладонью.
   У меня зародились подозрения. Я вспомнил посещение и его долгие беседы с фальшивомонетчиками из соседнего поселка.
   – Ты что, увел у Касима контейнеры?
   – Нет, конечно, – улыбнулся Сэм. – Их увели соседи-фальшивомонетчики. Даже не увели, а подменили незаметно и профессионально. Вообще у них в каждом из сел много очень талантливых людей. Так что Касим со своей командой убыл за экватор с фальшивыми деньгами. А настоящие – вот они, здесь.
   Я был восхищен, но не подал вида и, обойдя контейнер, задал все-таки вопрос кавторангу:
   – А почему только один контейнер?
   – Ну, адмирал, сделка-то была честной. Один им, один нам.
   «Моя школа», – гордо подумал я, а в слух сказал:
   – Надеюсь, что у тебя есть соображения, как получить и второй контейнер.
   – Конечно. Я думаю, что фальшивомонетчикам ни к чему настоящие деньги. Могут утратить квалификацию.
   – И это правильно. К тому же ты знаешь, какой ущерб государству наносят люди, изготавливающие фальшивые деньги?
   – Нет, – честно ответил мой партнёр.
   – Пойдём, кавторанг, – махнул я ему рукой, – адмирал расскажет тебе об это…

Зубы из Америки

   То, что произошло со мной тогда на концерте, было так неожиданно, так неожиданно, так ужасно, что я до сих пор не могу прийти в себя.
   Это был первый мой концерт после возвращения из-за границы. Целых шесть месяцев я, солист академического хора «Русская народная песня» солировал на сценах стран Центральной и Северной Америк. Успех был феноменальный.
   Заработал кучу денег.
   Я высокий – метр семьдесят восемь, красивый – женщины от меня без ума, одет, как король: шитый золотом кафтан, красные шаровары в сапоги и сами сапоги – лаковые, высокие, блестящие. Но, самое главное, мой тенор так подходил к нашим русским народным песням, что меня не только провожали, но и встречали криками «браво».
   И все было бы прекрасно, если бы не мои зубы. От кого из предков достались они мне такие слабые и хилые, один бог знает.
   Мучился я с ними всю свою сознательную жизнь: и сверлили их мне, и дергали, и заговаривали, и обтачивали, но они раз за разом напоминали, что в организме у меня есть довольно ветвистая нервная система.
   А тут, в Америке, с зубами вроде моих расправлялись так лихо и умело, что мы, русские, беззубые, просто диву давались: вырывали все тридцать два мучителя из челюстей и на их место вставляли сущее чудо, чья белизна и крепость доводили нас до черной зависти.
   Смотришь на этих американцев, на их улыбки и их ровные зубы, и поневоле хочется иметь такое же у себя во рту.
   Но между желанием и его исполнением лежат, как правило, во-первых, некий отрезок времени – с этим еще можно мириться, если он не длиннее твоей жизни, – а во-вторых, как неизбежный спутник первого условия – деньги, деньжата: рублики, тугрики, доллары, франки, марки…
   Завидовал я, завидовал счастливым белозубым американцам и наконец надумал. Все же я заработал приличные деньги, так что ж, не могу себе позволить зубы заиметь?
   Еще две недели ходил, сомневался: делать зубы – не делать зубы? Тратить деньги – не тратить деньги? Советовался со всеми: и с хормейстером, и с администратором, и с басами из хора. Одни говорили: вставляй, другие: не траться, лучше просто купи вставные.
   Так бы я ничего и не решил, если бы вдруг не заболел правый нижний зуб мудрости.
   Покрутился я волчком по номеру, помучился на сцене и решил: черт с ними, с долларами, вставлю, авось, не помру под наркозом.
   Связался с одной респектабельной стоматологической клиникой, встретился с их агентом, договорился о цене. Внес аванс, дождался выходных – и на экзекуцию.
   Клиника – сама стерильность. Персонал – сплошные улыбки. И зубы. Такие, скажу я вам, зубы! Сказка, а не зубы.
   Тут я совсем уверился: правильно решил!
   Посмотрели они мне в рот – энтузиазм их несколько угас. Зато резко выросла плата. Но я решился твердо, поэтому соглашался на все. Согласился и на новую цену.
   Потом была долгая подготовка и наконец наркоз.
   Очнулся – полон рот тампонов, но и кроме них что-то новое.
   Через некоторое время мне разрешили открыть рот перед зеркалом.
   Я открыл и чуть в обморок не упал: вместо кривых дуплистых зубов у меня во рту сияли истинные бриллианты.
   Я даже рот закрыть боялся.
   Думал, вот закрою – и это чудо исчезнет. Навсегда.
   Для верности я сперва зажмурился.
   Закрыл глаза, открыл. Мои новые, мои великолепные зубы были на месте.
   Страх стал уходить.
   Я решился закрыть рот.
   Но тут же открыл снова.
   Ничего не изменилось.
   Я осмелел: сомкнул губы минут на пять.
   Потом снова открыл рот. Правда, при этом закрыл глаза.
   А когда открыл, понял, что для меня началась новая жизнь.
   С таким-то ртом и такой-то улыбкой! Ну, держись, народ!
   Два дня все меня поздравляли.
   И даже госпожа Мила, дочь нашего дирижера товарища Васека, как-то загадочно-призывно стала на меня посматривать.
   Я щелкнул зубами и зажал ее во время репетиции в углу электрощитовой. Думал, будет брыкаться. Нет. Ничего подобного. Только уцепилась, глупая, за рубильник и на пятнадцать минут обесточила все здание театра. Хорошо еще, я заметил потом, что темно стало, и вернул рубильник на прежнее место. И вовремя, а то уже паника была приличная.
   Жизнь моя стала еще прекрасней. Был я всегда весел и всем улыбался. Как это замечательно – всем улыбаться!
   Доулыбался я последние дни в Америке. Спел последние песни. Откланялся, отбисировал, и в самолет. Домой, на родину, в Россию.
   Странности с моим голосом начались сразу же, едва мы приземлились в Шереметьево. Пограничнику, а затем и таможенной братии я стал объяснять, кто я и зачем везу так много резиновых изделий в одном чемодане, почему-то с легким американским акцентом.
   Мои друзья и товарищи по гастролям, еще не подозревая, какая беда прилетела со мной на самолете, подшучивали и подсмеивались надо мной:
   – Наш солист со своими зубами совсем обамериканился.
   Я вначале не шибко волновался – подумаешь, акцент. С кем не бывает? Все же так долго по Америке болтались, что поневоле привыкнешь к тамошнему говору.
   До первого моего концерта мне все нравилось по-прежнему: и мои зубы, и американский акцент в моей речи, и сам я – красивый, улыбчивый и веселый.
   И вот я вышел на сцену.
   Встретили, как всегда, овацией.
   Я степенно этак поклонился.
   Обернулся на музыкантов. Те приступили.
   Засунул левую руку под кушак, правую широко отвел в сторону и запел:
   «Вийду нэ улэщу…»
   И тут же оборвал. Музыканты поплыли. Публика обалдела.
   Я прокашлялся. Улыбнулся публике нервной, но красивой улыбкой, затем – с улыбкой же – кивнул притихшим музыкантам и приготовился заново.
   Музыка. Я плавно отвел руку и опять:
   «Вийду нэ улэщу…»
   В зале кто-то простодушно засмеялся. Смех этот глупый подхватил один, другой, и через секунду хохотал весь зал.
   И даже мои музыканты.
   Я был ошеломлен, но понял, что надо смываться.
   Часто кланяясь, хватая себя за шею, как бы показывая всем, что у меня с горлом нелады, я попятился со сцены за кулисы.