Страница:
– Географии, – безнадежно сообщил Арсений, тронув повязку на глазу.
Активист вдруг вскочил и нервно забегал вдоль Сени.
– Архиважно. Молодец, товарищ. Молодые ребята, кто пришел на производство, а таких мало, архимало…одни пожилые мотальщики перед пенсией и на жалком приработке…дальше футбольного поля кругозора нет…Объяснить широту мира, долготу времени. Где Париж с его гаврошем…где неправильные мутанты красных бригад, где покоится прах пионера товарища Гевары… Нам нужны врачи, учителя, дантисты, полемисты, сторонники и враги экономических теорий, все со знанием предметов. А то рабочий люд ведь что: громить дворцы, жечь палаты, тащить склады. Ну ладно, это уже проходили с пятого класса про рабочий класс, а дальше? Как реорганизовать Рабфронт? Так что я Вас записываю, записываю не глядя.
– Эй, подождите, – взмолился все еще совсем больной Арсений. – А программа то у Вас. Есть?
– Умственно оторвать молодых ребят от шпаны и бригад, раз, – загнул палец Горячев. – Добыть стекла и оформить стенды агитации – методы питья рабочей крови несознательным хозяйчиком-вампиром. Порядок и честность в колоннах Первомая – три. И многое другое – пошив знамен, обучение немецкой привычке рационального труда, профшкола передового мотальщика. Пальцев не хватит. Так что, товарищ, не волнуйтесь, записал. Через неделю в рабочем баре "У обочины" как всегда в восемь. Захватите географические пособия по местам баррикад и что нужно еще, чучела полезных животных, макеты знаменитых рек. Сами, сами, – вскочил активист. – А то опаздываю к своему врачу…на процедуру. Нервишки, знаете, уже не камень…
– Эй, постойте, – воскликнул Арсений, зацепил тут же рухнувшую на пол алюминиевую лохань и повлекся, как мог, за стремительно удалявшимся активистом.
Вот в этот самый момент, пожалуй, и влип окончательно Арсений Фомич в некоторую историю. Не попадись ему бухгалтер с активистом, не был бы он столь взвинчен и издерган. Но тут, конечно, еще и больное зрение подвело.
Какая-то дамочка, замешкавшись, попалась ему на пути, преградив неширокую – между двух коек – дорогу. Сеня дернулся влево на узком проходе. Но, так бывает, и неловкая особа тоже качнулась вправо.
– Извините, – пробормотал больной, досадуя на отменяющий ориентацию забинтованный глаз.
– Ты кто? – спросила незнакомка похожим на знакомый голосом.
В каком-то темном строгом костюме, в каких-то тонкой резьбы шитых ботинках-мокасинчиках, она смотрелась чуждой декорацией в неустроенной тесноте привыкшего к оплеванным халатам и рваным тапкам покоя.
– Извините? – повторил плохо видящий, ища дорогу.
– Эй. Это ты? – тихо и требовательно спросила женщина.
Арсений поднял видящий глаз и минуту молчал. Потом скривился, поплотнее, пряча грязную майку, запахнул халат, для чего-то попробовал закрыть ладонью бинт, но одумался.
– Я, – прохрипел он. – А разве меня узнать?
Женщина молча смотрела на Полозкова. " Узнала, странно", – подумал.
А ведь канули вверх тормашками в тартарары уже почти пятнадцать лет после дней, когда они, как пьяные, рука об руку шатались по университетским коридорам, непрерывно хохоча и выделываясь, прыгая вдаль и вширь, прикидываясь заблудшими среди наизусть изученных стен. Прошло уже столько же лет и с того дня, когда он мимолетно увидел ее в последний раз.
Но она была, конечно, та же, эта Рита. Просто уложенные волосы теперь не разлетались африканскими кисточками, тонкая, еле заметная сетка морщин у глаз, так же глядящих не совсем "на", а как бы скорее сквозь тебя, "за", будто там, где-то, есть какой-то ты интереснее и важнее. Нет, губы стали тоньше, упрямо сжатые в тельце серого неживого моллюска. И взгляд другой, тяжелый и печальный. " Не она", – подумал Арсений.
– Рита? – переспросил он в надежде на путаницу.
Кто-то, проходя, задел и пихнул их, застрявших на проходе, да еще добавил что-то устно непечатное.
– Ну-ка, пойдем, – сказала теперь уже знакомым тембром женщина и, схватив его за руку, потащила за собой.
Она беспардонно сунулась в комнату старшей сестры и, втянув его, как тюк с мукой, схватила за туго облепленные белым халатом могучие борцовские плечи эту сестру и мягко вытолкала ее за дверь, приговаривая неясное:
– Иди, иди. Дай, дай с человеком поговорить, не сиди тумбой. Зачтем… После, после…
Опять с минуту смотрела на него, отчего больному стало прохладно, и дунуло сквозняком через открытую фортку. Арсений хотел было сказать незнамо что и воздел даже, готовясь, руку. Но Рита покачала головой и ладонью: "молчи".
Потом неясная, словно от серой нахохленной птицы, тень пролетела вдоль ее губ, и Рита усадила больного на смотровую кушетку и уселась напротив.
– Ну?! – спросила с медицинским уже оттенком.
– А что ну, – повторил Сеня, вяло принюхиваясь и нервничая. – Жил-жил, да…Вот, – указал он на перевязанный бинтом поперек головы глаз.
Опять потянуло мокрым сквозняком из дыры в окне.
– …а что ж… – начала Рита, но смолкла. – Что врачи?
– Врут напропалую. Обещают – если старым еле глобус с пяти метров видел, то отремонтированным мышь за версту углядишь. Как сапсан. Ловчая птица…
– Сапсан…с перчатки летает, – подтвердила Рита. – Если прирученный. Где же ты…сейчас?
– В школе. Все там же.
– Не могу здесь ни о чем говорить… – Рита оглядела каморку медсестры. – Словно на аборте…Ладно, – и еще оглядела Арсения Фомича какими-то туманными глазами.
– Слушай, помоги мне, – неожиданно вымолвила.
– Я? – удивился Арсений, проверяя, не сползла ли повязка.
– Да, – кивнула Рита. – Вот – дали деньги, чтобы ночью посидеть сиделкой возле больной. Подмени, а? Я совсем не могу…Боюсь, сам знаешь…Ночью, в незнакомом месте, возле старой старушки…С детства боюсь. Можешь? – и улыбнулась вдруг, склонив голову набок.
– Кто ж разрешит? – усомнился больной. – Хотя…здесь, в общем, неразбериха, дьявол глаз выткнет. Шастают садисты-бухгалтеры и революционеры-доходяги. Не знаю…
– Это чепуха, – быстро возразила Рита. – Можешь?
– Что делать-то? Только не спать?
– Лучше не спать, – мягко уточнила боязливая сиделка. – Но можно, – тихо добавила, шутливо оглянувшись, – и поспать. Покемарить. Если вдруг старушке что надо, тут же зови прикрепленную сестру. Выручай. Одну ночь, – и слегка подавилась своим же предложением.
– Ладно, – смиренно согласился Полозков, зачем то покраснев.
– Вот и чудесно. Потом поговорим. Если хочешь. А то здесь, как в склепе, слова не лезут, – улыбнулась Рита открыто и спокойно. Видно было, ей стало уже весело. – Идем, я тебя медицинским церберам представлю. Да, и возьми сразу деньги.
И она сунула ему в карман халата две хрустящие купюры:
– Кто сапсан, у того и добыча.
– Да ладно, что ты. Не надо, – смутился Арсений.
– Ну, конечно, придумаешь. Вечно ты все придумываешь за других. Я буду дрыхнуть, а он…Мне эти деньги руки сожгут. Всегда ты чудишь. Идем…
Оказалось странное. Они прошли в соседний корпус, в другое отделение, и Сеня будто бы попал в иную климатическую зону – из тундры в саванну.
Теснились кадки с пальмами и крупными вьюнами. Вдоль стерильно окрашенных и отмытых стен и полов сновали тихие накрахмаленные голубым врачи, сестры, как египетские жрицы, восседали в белых хрустящих капорах за обитыми буком стойками и брали двумя маникюренными пальцами, словно священные жезлы, разноцветные телефонные трубки. Туалет, как потом выяснил Полозков, и вовсе был сделан, чтобы унизить торопливого посетителя, причем прилагался к каждой, ясно, одноместной палате.
Рита предъявила Арсения местной главной жрице, плотной и статной, с ухватками и профилем бультерьера-переростка, и та с подозрением осмотрела и обнюхала этого чужого больного, но, сцепив золотые челюсти, ничего не сказала и даже улыбнулась одними глазами так, что будь это где-нибудь в густом парке, стало бы страшно. Проводив нанятого на ночь до его этажа, Рита постояла секунду, совсем знакомо, как когда-то, прикусила нижнюю губу и сказала:
– Ну вот и ладно. Встретились… Пока.
Тут же, нервничая, Арсений разбросал и разогнал по радужке разноцветные недавние видения, открыл здоровый глаз и осмотрелся. Мумия-старушка мирно и беззвучно почивала, но теперь ее глаза были чуть открыты. Правда, за силуэтом сиделки взгляд ее не последовал, когда Сеня, разминаясь, потаскался, натыкаясь на углы, по палате, заглянул, на секунду включив ослепительные лампы, в стерильную, как операционный покой, красоту туалета, а потом, осторожно приоткрыв щелку двери, сунулся и в коридор.
– Тебе чего? – встрепенулся по-прежнему сидящий на стуле у входа в палату охранник, тяжелый круглый малый небольшого росточка с малюсенькими, размером с пуговицы его же полувоенного френча, глазками.
– Воды стакан. Хотелось, – механически ответил Арсений.
– Старухе?
– Да нет. Ссохлось что-то.
– Рассохнется. Иди пока, не время, – отказал стражник, поправляя черную униформу неизвестных войск. – Сестра отвалила, потом как-нибудь.
С этим бойцом тоже вышел казус, когда Полозков заступал в десять вечера на дежурство. В коридоре будущего дежурного властно поманил квадратный лысый мужик, высунувшийся из двери соседней палаты, облаченный в вельветовую пижаму и черные лаковые штиблеты.
– Эй, – зыкнул он. – Ты куда? Ну-ка.
– Ночной няней, на дежурство, – ответил не знающий местных порядков географ. – В пятую палату.
– А почему это, – заорал мужик, вывалившись в коридор. – Почему туда охрана, да еще сиделка безглазая. А где моя охрана?
Подбежала старшая сестра и, пощелкав челюстями, стала ублажать лысого, что ему огромный почет здесь, предельно возможное уважение и лучшие лекарства, которых никому нарочно не дают, для него экономя, потому что он, Евграф Евграфыч Бодяев, крупный, де, организатор промышленности, и его во всех столицах в лицо знают, как облупленного.
– Заткни себе почет знаешь куда…Я не организатор вам тут, – орал лысый. – Где мой пост? Я красный директор, у меня тыща голов и двести станков. У меня на мотальщике кругом посты. Немедля установить!
– Вам пост не нужен, – в конце концов озлилась и без этого не самая ласковая сестра, – не так уж Вы и больные. Если моча слишком бурно бежит, это еще не смерть.
– Смерти моей ждете? – зашелся директор. – Вот отсижусь, всех вас отымею через белый дом…
Еле удалось прибежавшему врачебному начальнику, поглаживая орущего и тыча в него стетоскопом, угомонить и загнать крикуна в палату. Впрочем, Сеня, не дожидаясь развязки, тихонько в неразберихе скандала проскользнул вдоль стены к своему номеру и был тщательно осмотрен кругляшом дежурным.
– Пост ему подавай, – при этом крякнул облаченный в неизвестную униформу. – Да хоть ты красный директор, хоть зеленый, а значит не по сеньке шапка. Тоже фрукт помидор. Кому по сеньке, у всех содют. Точно? – как бы спросил он географа, подмигнув одним, а потом и соседним глазом.
– Угу, – буркнул, ничего не поняв, Полозков.
Но теперь, не получив у охраны ни глотка воды, он тихонько вернулся на место. Старушка смотрела на него, раскрыв глаза. Сеню предупредили, что она не говорит и не движется, только, когда совсем хорошо себя чувствует, бекает и водит без смысла глазами. Если будет слишком водить или сильно бекать – зови сестру, предупредили. В это теперь не верилось.
И сейчас старушка повела глазами вверх и налево. Сильно или нет, подумал географ. И вновь она повторила маневр. Арсений поднялся, собираясь отправиться за подмогой, но вдруг суховатая мумия полувыпростала из-под савана ладонь и покачала скрюченным желтым пальцем, явно предостерегая сиделку от глупостей. Вот тебе и на, подумал Арсений, парализованная-то с характером. Старушка аккуратно, но внятно, глазами и чуть пальцем опять указала влево и наверх, на деревянную спинку кровати. Полозков по линии пальца сунул туда лицо и наверху и сзади обнаружил одним глазом чуждое серебристое квадратное устройство с сеточкой, скорее всего микрофон, от которого вниз по коридору змеился провод. Мумия помотала скрюченным пальцем, что было вполне понятно даже без беканья.
Полозков проследовал за проводником, опять высунул нос в коридор и увидел, что проводок взбирается на стол дежурного в неизвестном френче и вливается в маленькую коробочку с тлеющей зеленой лампочкой и тумблером.
" Жизнеобеспечение ожившей мумии, – с ужасом вначале подумал географ. – Мечтает о суициде."
Потом одумался. Дежурного на стуле не было, он маячил вдали у центрального поста возле какой-то вертлявой молодухи и пытался, похоже успешно, запустить ей под белый халат волосатую лапу. Сеня решился, протянул в дверную щель руку и щелкнул тумблером, загасив зеленый. Но тут же в коробочке зажегся красный тревожно мельтешащий огонек.
Полозков вернулся к еще живой старухе и в смятении пробормотал: "Выключил."
– Вот и славно, – совершенно спокойно и отчетливым сухим голосом произнесла до этого неразговорчивая мумия. – Времени у меня чрезвычайно мало, прошу учесть. Но пока темно, не рассвело, камера, – и она показала пальцем куда-то в угол, – ничего не увидит. Быстро говорите, кто Вы? Кто подослал? Только не врите. Эти?
– Я? – не понял Арсений. – Сиделка. Вернее, географ.
– Географ? – подняла старушка брови.
– Ну да, оперированный позавчера. Так вышло.
– А послал то Вас кто? Не скажете, верно.
– Так вышло. Произошло. Вот и попросили подменить. И деньги всучили.
Тут Сеня вспомнил о деньгах, пощупал карман пижамы и вытянул две надменно хрустящие банкноты, которые оказались огромными сотенными евро.
– А Вы кто, что здесь лежите якобы полностью бездвижная безгласная, – возмутился вдруг Сеня. – На проводе. Да с лысым охранником впридачу. Наверное, бывшая мата-хари.
Старушка улыбнулась одними глазами.
– Мне уж все равно…географ. Я уже никто. Просто залежалка. Задвижка в двери…Ладно, раз так, сделайте милость. Позабавьте меня, раз уж уплочено. Расскажите хоть о себе, что ли, – голос ее стал тише, видно устала. – Своя жизнь мне к чему. Расскажите что-нибудь.
– Может, для забавы просто походить. По камере…по палате, – и Арсений прошелся, чуть, правда, не споткнувшись сослепу о проклятый шнур. – Поприседать могу, но пару раз, не больше.
– Хотите бродить – бродите, – тихо шепнула старушка. – Но лучше рассказать. А то помру и людского слова не услышу.
– А, пожалуйста! – задавленно крикнул вдруг Арсений. – Раз все одно к одному, – и задумчиво продолжил. – Но я совершенно не могу понять…глуп, что ли? Пришла тогда знакомиться, все – договорились. Весна, ранний июнь – ветер мотает липы, тополя пылят, воздух – как вино. На выпускном в университете… обо всем договорились. Да, мама болеет, лежит в комнате…Я устраивался на кухне, на прекрасной удобной лежанке между холодильником "Юрюзань" и окном. Спал, чуть заваливаясь за кухонный стол, как мгновенно убитый…видел восторженные сны. Видел себя уже аспирантом, как единственный, кажется, претендент – экономическая география дальневосточного региона. Обрубить рецессию…возобновляемая ресурсная база, вахтовая стратегия, кадровый бум, малое энергосбережение – тогда в друзьях появились в России югославы, словенцы, такие делали минигенераторы – все жрали, все, сухие листья, чурбачки, мазут, помет. Мечтал проецировать китайскую электоральную экспансию в строгие рамки бригадных вахт на финнами построенные современные лесопилки…Я еще ей ночью сказал, в общежитии: " Рита, все будет хорошо…Мама нас очень любит, я спрашивал. Она просто болеет. У нее все болит, даже кожа черная, от пролежней. Свадьбу не будем, это пошло. Напьемся с сокурсниками в кафе. Мороженого обожремся, как снеговики. А потом бродить по городу – ты, ведь, обожаешь. Весна, июнь, ночью облака и те гуляют парами, воздух, как шампанское. Она любит, только болеет. Все будет хорошо…"
Пришла на следующий день знакомиться. В доме, конечно, запах. Хоть я и старался, проветривал потихоньку, протирал все, как мог. А маме хуже. Говорит: " Вы, Рита, ведь не из города, из провинции. Куда Вас распределяют? " Она растерялась. " Мама, ты же знаешь, мы с Ритой женимся, будем работать вместе. Она тоже дальневосточник. Она такая же умная и хорошая, как ты."
Было около пяти вечера, за окном орут воробьи и дети, прыгают через разное. Фортка открыта – как ее мама открыла! – сама встала, не знаю.
– Я не хорошая, – сказала мать, почему-то отвернувшись. – Я сволочь. Все никак не сдохну, – и заплакала от боли.
Мы ушли, долго бродили ночью по улицам, держась за руки. Потом я проводил Риту до общежития, она чмокнула меня, сказала: " Прости…прости", – и ушла.
Но совершенно не могу понять, зачем она так спешно…Этот пегий доцентик, этот колченогий педант в вонючих носках, для него же было одно удовольствие – удушить студентика, если у того неровные поля на курсовой. Ведь была весна, июнь, в ноздри лез пуховый ветер, и в воздухе пчелы носились и жужжали, будто после сладкого портвейна. Все было бы хорошо. Еще бы чуть…
– Подождите, – прервала рассказчика худенькая старушка, – перестаньте бегать по палате. То, что Вы говорите – это очень, очень…Интересно и…необычно.
– Вам интересно. А мне-то нет, – тихо ответил, остановившись, Полозков. – И, знаете, с того дня…да-да, именно с того дня…
– Молчите, – сказала старушка. – Нет времени. У меня к Вам просьба.
– Тоже? – поразился Арсений.
– Конечно, – тихо подтвердила, опять, видимо, подустав. – Кого просить то еще? Вы один и есть. Меня, если выкарабкаюсь, скоро переведут в дом престарелых. Но что толку. А Вы скоро поправитесь, это я вижу… у Вас еще кучу дел надо, уйму всего переворошить…
– Каких дел? – горестно воскликнул сиделец.
– Разных, – утвердила старушка. – У меня на шее ключик на шнурке от моей комнаты, снимайте, сейчас скажу адрес. Там фибровый чемоданчик с вещами. Я собрала…Письма, несколько носильных вещичек. Снимайте, снимайте…Можете мне его принести?
– Куда? – не понял Сеня.
– Куда-нибудь. Лучше по новому адресу, если доберусь. Да, там еще на стене фотография – я с сыном. Принесите…Я его очень, очень…люблю…А он этого не знает…не знает…
Старушка замолчала, закрыла на секунду глаза. В палату через окно взялся просачиваться блеклый, тягучий, плотный, как марля, свет раннего утра.
– Я на Вас очень надеюсь. Куда ж мне деваться. Ладно? – опять спросила старушка, поглядев на Полозкова, опускающего шнурок с ключом к хрустящим купюрам. – Простите…простите, – тихо добавила и закрыла глаза.
В это мгновение дверь с треском распахнулась, и в палату влетел взмыленный охранник с красным, как перец, лицом, схватил Арсения потными руками за ворот и взялся бессмысленно дергать вверх-вниз и в стороны, выпучив глаза и бессвязно выкрикивая:
– Ты? Ты! Тумблер брал? Дергал? Подставной! Удушу. Удушат всех. Гаденыш безглазый. Сейчас второй выдавлю. Ты? С палкой будешь всю жизнь…с жучкой…Тумблер вертел?
– Уберите лапы, – воскликнул Арсений, с омерзением читая наколку на руке охранника: " Мать тебя не узнает", – потные свои…Тумблер какой-то…Болван…
Но в палату вбегала уже, мелко семеня толстыми увесистыми ляжками, сестричка-бультерьер, всовывал испорченное испугом очкастое лицо врачебный начальник, и слышались иные другие лица. На этом происшествие практически и закончилось.
За день до выписки еще явились к Полозкову ученики. Те самые туповатый Балабейко, староста Быгина и хозяин окровавленного голубя Тюхтяев. Быгина протянула жухлые полуистлевшие парниковые астры:
– Велено Вам, Арсений Фомич, не забаливаться. Здоровья и творческих успехов. Педсовет ждет, у нас Вас подменили. Ботаничка по шпорам ведет ископаемые Африки. Многих прямо в классе тошнит, до того она лицом и телом не выдалась. И с головой у нее вообще срам. А за голубя извиняемся сердечно. Как глазик-то?
Балабейко испуганно добавил:
– Я тут с Вами, Полозков Арсений Фомич, вообще пропал. При Вас у меня почти тройка выходила, а теперь на уроках не сплю, вздрагиваю, как конь – куда податься? Я в ПТУ…в колледж не хочу, забьют меня учителя. Будете хоронить сами, если охота. И плакать под дождем. Так что окончательно извиняюсь за всех уродов, и скорее ходите к нам, не резиньте. Вы для нас и слепой – находка.
– Спасибо, ребята, – честно отреагировал Полозков. – А ты что же молчишь, Тюхтяев?
– Он бессовестный, – пожаловалась Быгина. – На педсовет пришел совсем бессовестно.
– Мне теперь все равно, – вяло подтвердил ученик. – Хотите – извинюсь. Выгоняют за голубя. Ему бы, заразе, в окно подальше от этих уроков улететь. А он прямо к Вам подвалил. А я что ему – указка? У него своя голова на плечах. Так меня продали, – и Тюхтяев украдкой глянул на Быгину, – что я очень радовался Вашему травмапункту. Враки это, насквозь. Я пораженный был голубиной дурью. Что ж мы не знаем: меня самого зимой старшие двое дундуков лупили по носу, так красная текла – почти сухой до бабки добрался.
– В школу я уже на днях зайду, – успокоил Арсений хулигана. – А теперь – хочешь? – бумажку напишу, чтобы пока из школы не гнали. И, вправду, у голубя свой ум должен быть.
– Не надо этого, Арсений Фомич, – заупрямился Тюхтяев. – Спасибо за голубя. Это они придрались, чтобы выгнать. Я хулиган и есть, не до учебы мне.
– Может, ты бы в армию пошел? – вежливо посоветовал географ. – Там бы сгодился. Потихоньку-полегоньку с оружием в руках бросил бы хулиганить. Там, я слышал, с малых лет крепкие и упрямые нужны. Там бы освоился.
– Таким оружие не доверишь, – увернулся от ответа ученик. – Стремно очень. У кого есть и братаны по тюрьмам маются. Тоже бывшие хулиганили маленько. А могут доверить то, оружие, самое какое простое? На пробу, – с надеждой покосился Тюхтяев на учителя. – Ну, кроме финки, ясно.
– Могут, могут, – обнадежил географ. – Если сразу не начать палить почем зря, а подумать, порассуждать перед этим.
– Тогда и мы извиняемся со всеми пожеланиями, – покачал ученик головой. – Не хромайте, не кашляйте.
– Говорила, бессовестный, – закончила девочка разговор, возлагая на кровать цветы. – Все в классе один как один, уроды. Только этот выпендрился со своим голубем.
Удивительно, но за оставшиеся до выписки два дня больше никто к Арсению не пришел. Однажды, правда, появился неподалеку высокий и худой, в строгом сером костюме, судя по выправке бывший теннисист или гребец, с серым мертвенно-бледным лицом и беловатыми чуть на выкате глазами, постоял с минуту-другую, молча глядя на Полозкова, и совершенно беззвучно пропал, растворился, будто в стакане тухлой воды.
Эти оставшиеся два дня Арсений просидел у телевизора, прикрыв здоровый глаз, иногда ощупывая старухин ключ в кармане и слушая ежевечерние выступления-беседы губернатора с шустрым "присяжным" журналистом о нежелательности весенних колебаний в надоях, строительстве нового корпуса дома престарелых на спонсорскую помощь и о судьбе порта и комбината, где китайские братья взялись совместно с нашими братьями хоть что-то наладить из нужного.
Как ни странно, удалось Арсению добыть старушкин адрес. Все подходы к ней теперь, после ночного сидения, были перекрыты, как сибирской плотиной, медпосты выставлены на этажах, и все попытки проникнуть в чужые угодья пресекались вздрюченными дежурными. Осуществил Полозков это мероприятие в предельно лаконичной манере. После перевязки он пошуршал в руке случайно попавшей к нему Ритиной купюрой и, скромно потупясь оставшимся глазом, заявил симпатичной пройдошистой сестричке:
– Старушка одна, черт, обещала отдать старые военные письма с марками, так адрес забыл взять. А теперь через посты к ней в палату не пролезть. Поможете с адресом?
– Собираешь бабушкины адреса, симпатичный? – осведомилась сестричка, ловко завязывая сзади бинт.
– Ну да, – неуверенно подтвердил Полозков, протягивая кулак с купюркой. – Не всегда же она была…в возрасте…
– Ручку разожми, – сестричка положила свои крытые ровным лаком пальцы на его.
И купюрка беззвучно перекочевала на ее грудь.
– Да за такие деньги, – возмутилась медработница, – я тебе и свой адресок добавлю. Ошибешься – не пожалеешь.
И правда, на следующий день присела в коридоре к нему на койку и протянула бумажку. " Алевтина" – с удивлением прочитал Полозков и рядом разглядел телефон. Но на обороте, все же, четким детским почерком малограмотной девчушки было выведено: " Аркадия Самсоновна Двоепольская", и адрес.
– Такими кавалерами, как ты, – молвила сестричка, покачав задом койку и вставая, – только дуры кидаются. А глазки скоро лучше старых будут, все разглядишь – так охнешь, – и пошла, гордо ступая по коридору, только раз обернулась.
Через день Арсений выписался и, еще в повязке, озираясь и вертя шеей в сторону пролетающих мимо машин, вышел из больничных ворот.
Активист вдруг вскочил и нервно забегал вдоль Сени.
– Архиважно. Молодец, товарищ. Молодые ребята, кто пришел на производство, а таких мало, архимало…одни пожилые мотальщики перед пенсией и на жалком приработке…дальше футбольного поля кругозора нет…Объяснить широту мира, долготу времени. Где Париж с его гаврошем…где неправильные мутанты красных бригад, где покоится прах пионера товарища Гевары… Нам нужны врачи, учителя, дантисты, полемисты, сторонники и враги экономических теорий, все со знанием предметов. А то рабочий люд ведь что: громить дворцы, жечь палаты, тащить склады. Ну ладно, это уже проходили с пятого класса про рабочий класс, а дальше? Как реорганизовать Рабфронт? Так что я Вас записываю, записываю не глядя.
– Эй, подождите, – взмолился все еще совсем больной Арсений. – А программа то у Вас. Есть?
– Умственно оторвать молодых ребят от шпаны и бригад, раз, – загнул палец Горячев. – Добыть стекла и оформить стенды агитации – методы питья рабочей крови несознательным хозяйчиком-вампиром. Порядок и честность в колоннах Первомая – три. И многое другое – пошив знамен, обучение немецкой привычке рационального труда, профшкола передового мотальщика. Пальцев не хватит. Так что, товарищ, не волнуйтесь, записал. Через неделю в рабочем баре "У обочины" как всегда в восемь. Захватите географические пособия по местам баррикад и что нужно еще, чучела полезных животных, макеты знаменитых рек. Сами, сами, – вскочил активист. – А то опаздываю к своему врачу…на процедуру. Нервишки, знаете, уже не камень…
– Эй, постойте, – воскликнул Арсений, зацепил тут же рухнувшую на пол алюминиевую лохань и повлекся, как мог, за стремительно удалявшимся активистом.
Вот в этот самый момент, пожалуй, и влип окончательно Арсений Фомич в некоторую историю. Не попадись ему бухгалтер с активистом, не был бы он столь взвинчен и издерган. Но тут, конечно, еще и больное зрение подвело.
Какая-то дамочка, замешкавшись, попалась ему на пути, преградив неширокую – между двух коек – дорогу. Сеня дернулся влево на узком проходе. Но, так бывает, и неловкая особа тоже качнулась вправо.
– Извините, – пробормотал больной, досадуя на отменяющий ориентацию забинтованный глаз.
– Ты кто? – спросила незнакомка похожим на знакомый голосом.
В каком-то темном строгом костюме, в каких-то тонкой резьбы шитых ботинках-мокасинчиках, она смотрелась чуждой декорацией в неустроенной тесноте привыкшего к оплеванным халатам и рваным тапкам покоя.
– Извините? – повторил плохо видящий, ища дорогу.
– Эй. Это ты? – тихо и требовательно спросила женщина.
Арсений поднял видящий глаз и минуту молчал. Потом скривился, поплотнее, пряча грязную майку, запахнул халат, для чего-то попробовал закрыть ладонью бинт, но одумался.
– Я, – прохрипел он. – А разве меня узнать?
Женщина молча смотрела на Полозкова. " Узнала, странно", – подумал.
А ведь канули вверх тормашками в тартарары уже почти пятнадцать лет после дней, когда они, как пьяные, рука об руку шатались по университетским коридорам, непрерывно хохоча и выделываясь, прыгая вдаль и вширь, прикидываясь заблудшими среди наизусть изученных стен. Прошло уже столько же лет и с того дня, когда он мимолетно увидел ее в последний раз.
Но она была, конечно, та же, эта Рита. Просто уложенные волосы теперь не разлетались африканскими кисточками, тонкая, еле заметная сетка морщин у глаз, так же глядящих не совсем "на", а как бы скорее сквозь тебя, "за", будто там, где-то, есть какой-то ты интереснее и важнее. Нет, губы стали тоньше, упрямо сжатые в тельце серого неживого моллюска. И взгляд другой, тяжелый и печальный. " Не она", – подумал Арсений.
– Рита? – переспросил он в надежде на путаницу.
Кто-то, проходя, задел и пихнул их, застрявших на проходе, да еще добавил что-то устно непечатное.
– Ну-ка, пойдем, – сказала теперь уже знакомым тембром женщина и, схватив его за руку, потащила за собой.
Она беспардонно сунулась в комнату старшей сестры и, втянув его, как тюк с мукой, схватила за туго облепленные белым халатом могучие борцовские плечи эту сестру и мягко вытолкала ее за дверь, приговаривая неясное:
– Иди, иди. Дай, дай с человеком поговорить, не сиди тумбой. Зачтем… После, после…
Опять с минуту смотрела на него, отчего больному стало прохладно, и дунуло сквозняком через открытую фортку. Арсений хотел было сказать незнамо что и воздел даже, готовясь, руку. Но Рита покачала головой и ладонью: "молчи".
Потом неясная, словно от серой нахохленной птицы, тень пролетела вдоль ее губ, и Рита усадила больного на смотровую кушетку и уселась напротив.
– Ну?! – спросила с медицинским уже оттенком.
– А что ну, – повторил Сеня, вяло принюхиваясь и нервничая. – Жил-жил, да…Вот, – указал он на перевязанный бинтом поперек головы глаз.
Опять потянуло мокрым сквозняком из дыры в окне.
– …а что ж… – начала Рита, но смолкла. – Что врачи?
– Врут напропалую. Обещают – если старым еле глобус с пяти метров видел, то отремонтированным мышь за версту углядишь. Как сапсан. Ловчая птица…
– Сапсан…с перчатки летает, – подтвердила Рита. – Если прирученный. Где же ты…сейчас?
– В школе. Все там же.
– Не могу здесь ни о чем говорить… – Рита оглядела каморку медсестры. – Словно на аборте…Ладно, – и еще оглядела Арсения Фомича какими-то туманными глазами.
– Слушай, помоги мне, – неожиданно вымолвила.
– Я? – удивился Арсений, проверяя, не сползла ли повязка.
– Да, – кивнула Рита. – Вот – дали деньги, чтобы ночью посидеть сиделкой возле больной. Подмени, а? Я совсем не могу…Боюсь, сам знаешь…Ночью, в незнакомом месте, возле старой старушки…С детства боюсь. Можешь? – и улыбнулась вдруг, склонив голову набок.
– Кто ж разрешит? – усомнился больной. – Хотя…здесь, в общем, неразбериха, дьявол глаз выткнет. Шастают садисты-бухгалтеры и революционеры-доходяги. Не знаю…
– Это чепуха, – быстро возразила Рита. – Можешь?
– Что делать-то? Только не спать?
– Лучше не спать, – мягко уточнила боязливая сиделка. – Но можно, – тихо добавила, шутливо оглянувшись, – и поспать. Покемарить. Если вдруг старушке что надо, тут же зови прикрепленную сестру. Выручай. Одну ночь, – и слегка подавилась своим же предложением.
– Ладно, – смиренно согласился Полозков, зачем то покраснев.
– Вот и чудесно. Потом поговорим. Если хочешь. А то здесь, как в склепе, слова не лезут, – улыбнулась Рита открыто и спокойно. Видно было, ей стало уже весело. – Идем, я тебя медицинским церберам представлю. Да, и возьми сразу деньги.
И она сунула ему в карман халата две хрустящие купюры:
– Кто сапсан, у того и добыча.
– Да ладно, что ты. Не надо, – смутился Арсений.
– Ну, конечно, придумаешь. Вечно ты все придумываешь за других. Я буду дрыхнуть, а он…Мне эти деньги руки сожгут. Всегда ты чудишь. Идем…
Оказалось странное. Они прошли в соседний корпус, в другое отделение, и Сеня будто бы попал в иную климатическую зону – из тундры в саванну.
Теснились кадки с пальмами и крупными вьюнами. Вдоль стерильно окрашенных и отмытых стен и полов сновали тихие накрахмаленные голубым врачи, сестры, как египетские жрицы, восседали в белых хрустящих капорах за обитыми буком стойками и брали двумя маникюренными пальцами, словно священные жезлы, разноцветные телефонные трубки. Туалет, как потом выяснил Полозков, и вовсе был сделан, чтобы унизить торопливого посетителя, причем прилагался к каждой, ясно, одноместной палате.
Рита предъявила Арсения местной главной жрице, плотной и статной, с ухватками и профилем бультерьера-переростка, и та с подозрением осмотрела и обнюхала этого чужого больного, но, сцепив золотые челюсти, ничего не сказала и даже улыбнулась одними глазами так, что будь это где-нибудь в густом парке, стало бы страшно. Проводив нанятого на ночь до его этажа, Рита постояла секунду, совсем знакомо, как когда-то, прикусила нижнюю губу и сказала:
– Ну вот и ладно. Встретились… Пока.
Тут же, нервничая, Арсений разбросал и разогнал по радужке разноцветные недавние видения, открыл здоровый глаз и осмотрелся. Мумия-старушка мирно и беззвучно почивала, но теперь ее глаза были чуть открыты. Правда, за силуэтом сиделки взгляд ее не последовал, когда Сеня, разминаясь, потаскался, натыкаясь на углы, по палате, заглянул, на секунду включив ослепительные лампы, в стерильную, как операционный покой, красоту туалета, а потом, осторожно приоткрыв щелку двери, сунулся и в коридор.
– Тебе чего? – встрепенулся по-прежнему сидящий на стуле у входа в палату охранник, тяжелый круглый малый небольшого росточка с малюсенькими, размером с пуговицы его же полувоенного френча, глазками.
– Воды стакан. Хотелось, – механически ответил Арсений.
– Старухе?
– Да нет. Ссохлось что-то.
– Рассохнется. Иди пока, не время, – отказал стражник, поправляя черную униформу неизвестных войск. – Сестра отвалила, потом как-нибудь.
С этим бойцом тоже вышел казус, когда Полозков заступал в десять вечера на дежурство. В коридоре будущего дежурного властно поманил квадратный лысый мужик, высунувшийся из двери соседней палаты, облаченный в вельветовую пижаму и черные лаковые штиблеты.
– Эй, – зыкнул он. – Ты куда? Ну-ка.
– Ночной няней, на дежурство, – ответил не знающий местных порядков географ. – В пятую палату.
– А почему это, – заорал мужик, вывалившись в коридор. – Почему туда охрана, да еще сиделка безглазая. А где моя охрана?
Подбежала старшая сестра и, пощелкав челюстями, стала ублажать лысого, что ему огромный почет здесь, предельно возможное уважение и лучшие лекарства, которых никому нарочно не дают, для него экономя, потому что он, Евграф Евграфыч Бодяев, крупный, де, организатор промышленности, и его во всех столицах в лицо знают, как облупленного.
– Заткни себе почет знаешь куда…Я не организатор вам тут, – орал лысый. – Где мой пост? Я красный директор, у меня тыща голов и двести станков. У меня на мотальщике кругом посты. Немедля установить!
– Вам пост не нужен, – в конце концов озлилась и без этого не самая ласковая сестра, – не так уж Вы и больные. Если моча слишком бурно бежит, это еще не смерть.
– Смерти моей ждете? – зашелся директор. – Вот отсижусь, всех вас отымею через белый дом…
Еле удалось прибежавшему врачебному начальнику, поглаживая орущего и тыча в него стетоскопом, угомонить и загнать крикуна в палату. Впрочем, Сеня, не дожидаясь развязки, тихонько в неразберихе скандала проскользнул вдоль стены к своему номеру и был тщательно осмотрен кругляшом дежурным.
– Пост ему подавай, – при этом крякнул облаченный в неизвестную униформу. – Да хоть ты красный директор, хоть зеленый, а значит не по сеньке шапка. Тоже фрукт помидор. Кому по сеньке, у всех содют. Точно? – как бы спросил он географа, подмигнув одним, а потом и соседним глазом.
– Угу, – буркнул, ничего не поняв, Полозков.
Но теперь, не получив у охраны ни глотка воды, он тихонько вернулся на место. Старушка смотрела на него, раскрыв глаза. Сеню предупредили, что она не говорит и не движется, только, когда совсем хорошо себя чувствует, бекает и водит без смысла глазами. Если будет слишком водить или сильно бекать – зови сестру, предупредили. В это теперь не верилось.
И сейчас старушка повела глазами вверх и налево. Сильно или нет, подумал географ. И вновь она повторила маневр. Арсений поднялся, собираясь отправиться за подмогой, но вдруг суховатая мумия полувыпростала из-под савана ладонь и покачала скрюченным желтым пальцем, явно предостерегая сиделку от глупостей. Вот тебе и на, подумал Арсений, парализованная-то с характером. Старушка аккуратно, но внятно, глазами и чуть пальцем опять указала влево и наверх, на деревянную спинку кровати. Полозков по линии пальца сунул туда лицо и наверху и сзади обнаружил одним глазом чуждое серебристое квадратное устройство с сеточкой, скорее всего микрофон, от которого вниз по коридору змеился провод. Мумия помотала скрюченным пальцем, что было вполне понятно даже без беканья.
Полозков проследовал за проводником, опять высунул нос в коридор и увидел, что проводок взбирается на стол дежурного в неизвестном френче и вливается в маленькую коробочку с тлеющей зеленой лампочкой и тумблером.
" Жизнеобеспечение ожившей мумии, – с ужасом вначале подумал географ. – Мечтает о суициде."
Потом одумался. Дежурного на стуле не было, он маячил вдали у центрального поста возле какой-то вертлявой молодухи и пытался, похоже успешно, запустить ей под белый халат волосатую лапу. Сеня решился, протянул в дверную щель руку и щелкнул тумблером, загасив зеленый. Но тут же в коробочке зажегся красный тревожно мельтешащий огонек.
Полозков вернулся к еще живой старухе и в смятении пробормотал: "Выключил."
– Вот и славно, – совершенно спокойно и отчетливым сухим голосом произнесла до этого неразговорчивая мумия. – Времени у меня чрезвычайно мало, прошу учесть. Но пока темно, не рассвело, камера, – и она показала пальцем куда-то в угол, – ничего не увидит. Быстро говорите, кто Вы? Кто подослал? Только не врите. Эти?
– Я? – не понял Арсений. – Сиделка. Вернее, географ.
– Географ? – подняла старушка брови.
– Ну да, оперированный позавчера. Так вышло.
– А послал то Вас кто? Не скажете, верно.
– Так вышло. Произошло. Вот и попросили подменить. И деньги всучили.
Тут Сеня вспомнил о деньгах, пощупал карман пижамы и вытянул две надменно хрустящие банкноты, которые оказались огромными сотенными евро.
– А Вы кто, что здесь лежите якобы полностью бездвижная безгласная, – возмутился вдруг Сеня. – На проводе. Да с лысым охранником впридачу. Наверное, бывшая мата-хари.
Старушка улыбнулась одними глазами.
– Мне уж все равно…географ. Я уже никто. Просто залежалка. Задвижка в двери…Ладно, раз так, сделайте милость. Позабавьте меня, раз уж уплочено. Расскажите хоть о себе, что ли, – голос ее стал тише, видно устала. – Своя жизнь мне к чему. Расскажите что-нибудь.
– Может, для забавы просто походить. По камере…по палате, – и Арсений прошелся, чуть, правда, не споткнувшись сослепу о проклятый шнур. – Поприседать могу, но пару раз, не больше.
– Хотите бродить – бродите, – тихо шепнула старушка. – Но лучше рассказать. А то помру и людского слова не услышу.
– А, пожалуйста! – задавленно крикнул вдруг Арсений. – Раз все одно к одному, – и задумчиво продолжил. – Но я совершенно не могу понять…глуп, что ли? Пришла тогда знакомиться, все – договорились. Весна, ранний июнь – ветер мотает липы, тополя пылят, воздух – как вино. На выпускном в университете… обо всем договорились. Да, мама болеет, лежит в комнате…Я устраивался на кухне, на прекрасной удобной лежанке между холодильником "Юрюзань" и окном. Спал, чуть заваливаясь за кухонный стол, как мгновенно убитый…видел восторженные сны. Видел себя уже аспирантом, как единственный, кажется, претендент – экономическая география дальневосточного региона. Обрубить рецессию…возобновляемая ресурсная база, вахтовая стратегия, кадровый бум, малое энергосбережение – тогда в друзьях появились в России югославы, словенцы, такие делали минигенераторы – все жрали, все, сухие листья, чурбачки, мазут, помет. Мечтал проецировать китайскую электоральную экспансию в строгие рамки бригадных вахт на финнами построенные современные лесопилки…Я еще ей ночью сказал, в общежитии: " Рита, все будет хорошо…Мама нас очень любит, я спрашивал. Она просто болеет. У нее все болит, даже кожа черная, от пролежней. Свадьбу не будем, это пошло. Напьемся с сокурсниками в кафе. Мороженого обожремся, как снеговики. А потом бродить по городу – ты, ведь, обожаешь. Весна, июнь, ночью облака и те гуляют парами, воздух, как шампанское. Она любит, только болеет. Все будет хорошо…"
Пришла на следующий день знакомиться. В доме, конечно, запах. Хоть я и старался, проветривал потихоньку, протирал все, как мог. А маме хуже. Говорит: " Вы, Рита, ведь не из города, из провинции. Куда Вас распределяют? " Она растерялась. " Мама, ты же знаешь, мы с Ритой женимся, будем работать вместе. Она тоже дальневосточник. Она такая же умная и хорошая, как ты."
Было около пяти вечера, за окном орут воробьи и дети, прыгают через разное. Фортка открыта – как ее мама открыла! – сама встала, не знаю.
– Я не хорошая, – сказала мать, почему-то отвернувшись. – Я сволочь. Все никак не сдохну, – и заплакала от боли.
Мы ушли, долго бродили ночью по улицам, держась за руки. Потом я проводил Риту до общежития, она чмокнула меня, сказала: " Прости…прости", – и ушла.
Но совершенно не могу понять, зачем она так спешно…Этот пегий доцентик, этот колченогий педант в вонючих носках, для него же было одно удовольствие – удушить студентика, если у того неровные поля на курсовой. Ведь была весна, июнь, в ноздри лез пуховый ветер, и в воздухе пчелы носились и жужжали, будто после сладкого портвейна. Все было бы хорошо. Еще бы чуть…
– Подождите, – прервала рассказчика худенькая старушка, – перестаньте бегать по палате. То, что Вы говорите – это очень, очень…Интересно и…необычно.
– Вам интересно. А мне-то нет, – тихо ответил, остановившись, Полозков. – И, знаете, с того дня…да-да, именно с того дня…
– Молчите, – сказала старушка. – Нет времени. У меня к Вам просьба.
– Тоже? – поразился Арсений.
– Конечно, – тихо подтвердила, опять, видимо, подустав. – Кого просить то еще? Вы один и есть. Меня, если выкарабкаюсь, скоро переведут в дом престарелых. Но что толку. А Вы скоро поправитесь, это я вижу… у Вас еще кучу дел надо, уйму всего переворошить…
– Каких дел? – горестно воскликнул сиделец.
– Разных, – утвердила старушка. – У меня на шее ключик на шнурке от моей комнаты, снимайте, сейчас скажу адрес. Там фибровый чемоданчик с вещами. Я собрала…Письма, несколько носильных вещичек. Снимайте, снимайте…Можете мне его принести?
– Куда? – не понял Сеня.
– Куда-нибудь. Лучше по новому адресу, если доберусь. Да, там еще на стене фотография – я с сыном. Принесите…Я его очень, очень…люблю…А он этого не знает…не знает…
Старушка замолчала, закрыла на секунду глаза. В палату через окно взялся просачиваться блеклый, тягучий, плотный, как марля, свет раннего утра.
– Я на Вас очень надеюсь. Куда ж мне деваться. Ладно? – опять спросила старушка, поглядев на Полозкова, опускающего шнурок с ключом к хрустящим купюрам. – Простите…простите, – тихо добавила и закрыла глаза.
В это мгновение дверь с треском распахнулась, и в палату влетел взмыленный охранник с красным, как перец, лицом, схватил Арсения потными руками за ворот и взялся бессмысленно дергать вверх-вниз и в стороны, выпучив глаза и бессвязно выкрикивая:
– Ты? Ты! Тумблер брал? Дергал? Подставной! Удушу. Удушат всех. Гаденыш безглазый. Сейчас второй выдавлю. Ты? С палкой будешь всю жизнь…с жучкой…Тумблер вертел?
– Уберите лапы, – воскликнул Арсений, с омерзением читая наколку на руке охранника: " Мать тебя не узнает", – потные свои…Тумблер какой-то…Болван…
Но в палату вбегала уже, мелко семеня толстыми увесистыми ляжками, сестричка-бультерьер, всовывал испорченное испугом очкастое лицо врачебный начальник, и слышались иные другие лица. На этом происшествие практически и закончилось.
За день до выписки еще явились к Полозкову ученики. Те самые туповатый Балабейко, староста Быгина и хозяин окровавленного голубя Тюхтяев. Быгина протянула жухлые полуистлевшие парниковые астры:
– Велено Вам, Арсений Фомич, не забаливаться. Здоровья и творческих успехов. Педсовет ждет, у нас Вас подменили. Ботаничка по шпорам ведет ископаемые Африки. Многих прямо в классе тошнит, до того она лицом и телом не выдалась. И с головой у нее вообще срам. А за голубя извиняемся сердечно. Как глазик-то?
Балабейко испуганно добавил:
– Я тут с Вами, Полозков Арсений Фомич, вообще пропал. При Вас у меня почти тройка выходила, а теперь на уроках не сплю, вздрагиваю, как конь – куда податься? Я в ПТУ…в колледж не хочу, забьют меня учителя. Будете хоронить сами, если охота. И плакать под дождем. Так что окончательно извиняюсь за всех уродов, и скорее ходите к нам, не резиньте. Вы для нас и слепой – находка.
– Спасибо, ребята, – честно отреагировал Полозков. – А ты что же молчишь, Тюхтяев?
– Он бессовестный, – пожаловалась Быгина. – На педсовет пришел совсем бессовестно.
– Мне теперь все равно, – вяло подтвердил ученик. – Хотите – извинюсь. Выгоняют за голубя. Ему бы, заразе, в окно подальше от этих уроков улететь. А он прямо к Вам подвалил. А я что ему – указка? У него своя голова на плечах. Так меня продали, – и Тюхтяев украдкой глянул на Быгину, – что я очень радовался Вашему травмапункту. Враки это, насквозь. Я пораженный был голубиной дурью. Что ж мы не знаем: меня самого зимой старшие двое дундуков лупили по носу, так красная текла – почти сухой до бабки добрался.
– В школу я уже на днях зайду, – успокоил Арсений хулигана. – А теперь – хочешь? – бумажку напишу, чтобы пока из школы не гнали. И, вправду, у голубя свой ум должен быть.
– Не надо этого, Арсений Фомич, – заупрямился Тюхтяев. – Спасибо за голубя. Это они придрались, чтобы выгнать. Я хулиган и есть, не до учебы мне.
– Может, ты бы в армию пошел? – вежливо посоветовал географ. – Там бы сгодился. Потихоньку-полегоньку с оружием в руках бросил бы хулиганить. Там, я слышал, с малых лет крепкие и упрямые нужны. Там бы освоился.
– Таким оружие не доверишь, – увернулся от ответа ученик. – Стремно очень. У кого есть и братаны по тюрьмам маются. Тоже бывшие хулиганили маленько. А могут доверить то, оружие, самое какое простое? На пробу, – с надеждой покосился Тюхтяев на учителя. – Ну, кроме финки, ясно.
– Могут, могут, – обнадежил географ. – Если сразу не начать палить почем зря, а подумать, порассуждать перед этим.
– Тогда и мы извиняемся со всеми пожеланиями, – покачал ученик головой. – Не хромайте, не кашляйте.
– Говорила, бессовестный, – закончила девочка разговор, возлагая на кровать цветы. – Все в классе один как один, уроды. Только этот выпендрился со своим голубем.
Удивительно, но за оставшиеся до выписки два дня больше никто к Арсению не пришел. Однажды, правда, появился неподалеку высокий и худой, в строгом сером костюме, судя по выправке бывший теннисист или гребец, с серым мертвенно-бледным лицом и беловатыми чуть на выкате глазами, постоял с минуту-другую, молча глядя на Полозкова, и совершенно беззвучно пропал, растворился, будто в стакане тухлой воды.
Эти оставшиеся два дня Арсений просидел у телевизора, прикрыв здоровый глаз, иногда ощупывая старухин ключ в кармане и слушая ежевечерние выступления-беседы губернатора с шустрым "присяжным" журналистом о нежелательности весенних колебаний в надоях, строительстве нового корпуса дома престарелых на спонсорскую помощь и о судьбе порта и комбината, где китайские братья взялись совместно с нашими братьями хоть что-то наладить из нужного.
Как ни странно, удалось Арсению добыть старушкин адрес. Все подходы к ней теперь, после ночного сидения, были перекрыты, как сибирской плотиной, медпосты выставлены на этажах, и все попытки проникнуть в чужые угодья пресекались вздрюченными дежурными. Осуществил Полозков это мероприятие в предельно лаконичной манере. После перевязки он пошуршал в руке случайно попавшей к нему Ритиной купюрой и, скромно потупясь оставшимся глазом, заявил симпатичной пройдошистой сестричке:
– Старушка одна, черт, обещала отдать старые военные письма с марками, так адрес забыл взять. А теперь через посты к ней в палату не пролезть. Поможете с адресом?
– Собираешь бабушкины адреса, симпатичный? – осведомилась сестричка, ловко завязывая сзади бинт.
– Ну да, – неуверенно подтвердил Полозков, протягивая кулак с купюркой. – Не всегда же она была…в возрасте…
– Ручку разожми, – сестричка положила свои крытые ровным лаком пальцы на его.
И купюрка беззвучно перекочевала на ее грудь.
– Да за такие деньги, – возмутилась медработница, – я тебе и свой адресок добавлю. Ошибешься – не пожалеешь.
И правда, на следующий день присела в коридоре к нему на койку и протянула бумажку. " Алевтина" – с удивлением прочитал Полозков и рядом разглядел телефон. Но на обороте, все же, четким детским почерком малограмотной девчушки было выведено: " Аркадия Самсоновна Двоепольская", и адрес.
– Такими кавалерами, как ты, – молвила сестричка, покачав задом койку и вставая, – только дуры кидаются. А глазки скоро лучше старых будут, все разглядишь – так охнешь, – и пошла, гордо ступая по коридору, только раз обернулась.
Через день Арсений выписался и, еще в повязке, озираясь и вертя шеей в сторону пролетающих мимо машин, вышел из больничных ворот.