Страница:
И тогда Штолленберг решил помочь ему организовать свой досуг. Он попросил отца прислать ему ящик вина. Когда вино прибыло, Штолленберг спросил капрала, где бы он мог его хранить, ибо курсантам запрещалось держать в казарме спиртные напитки.
– Не могли бы мы поместить вино в вашей квартире, господин капрал? Я был бы вам очень признателен. А в качестве платы за эту услугу можете брать себе по бутылке в день.
– По бутылке в день? Я не ослышался, Штолленберг?
– Нет, не ослышались, господин капрал.
– Ну, тогда этого ящика хватит ненадолго.
– Мы достанем еще, господин капрал.
– Кто это – мы?
– Мой отец и я, господин капрал. Мой отец торгует вином.
– Ваша просьба удовлетворена.
Отдав дань Венере и вернувшись домой, Райман любил зайти в казарму и скомандовать:
– Всем встать! Вперед марш! Запевай!
И курсанты должны были петь: «С небес я спустился…» После этого он отдавал такую команду:
– Под кроватями марш, марш, песню запевай!
И из-под коек звучал хор: «В отчаянии прошу тебя, О Боже, услышь мою мольбу…»
Тому, кто пел громче всех, разрешалось первым вернуться в постель.
Теперь этому издевательству пришел конец. Райман, шатаясь, около полуночи забредал в комнату, где спал Штолленберг, и говорил ему:
– К черту этих шлюх, мой мальчик. Я хочу выпить. Могу я взять еще бутылочку, Штолленберг?
– Я польщен, что вино пришлось вам по вкусу, господин капрал, – раздавался с койки голос Штолленберга.
И на следующий день отделение Раймана отсиживалось в кустах.
За два дня до принятия присяги один парень был исключен из училища. Им оказался невысокий парнишка невинного вида из третьего взвода, по имени Премайер. Он получил письменное уведомление о том, что не обладает качествами, необходимыми для курсанта. Вместо того чтобы чистить на кухне кастрюли, он попытался залезть под юбку одной из кухарок и напоролся на верную жену.
Флотская карьера Премайера закончилась, даже не начавшись. Он же уверял товарищей, что ни в чем не виноват – просто заглянул не под ту юбку; он знал, что одна из кухарок любит подобные утехи, но, как благородный человек, не сообщил ее имени, когда его вызвали к ротному.
После этого в пище стало еще больше селитры, а занятия сделались еще более утомительными. В результате этого на следующий день сразу три человека из первого взвода попали в лазарет.
Первым оказался Тайхман. Когда отделение лежало на земле, и Райман скомандовал встать, Шумермахер, сын землевладельца из Вестфалии, ростом сто восемьдесят сантиметров и весом не менее ста килограммов, самый крупный и тяжелый курсант в роте, лежавший впереди Тайхмана, нечаянно наступил ему на руку.
В лазарете ее смазали йодом и забинтовали, но не успел врач закончить с ним, как появился Бюлов, у которого на бедре была штыковая рана, нанесенная курсантом, лежавшим рядом с ним. Часом позже три человека принесли Хейне – он был без сознания. Утром, во время стрельб, он упал в обморок. Врачи с ухватками мясников, закалывающих свиней, впрыснули ему лошадиную дозу сыворотки.
– Вам, наверное, за это дают медали, – сказал Хейне.
В ответ он получил дополнительную порцию сыворотки. Из перевязочной его вынесли на носилках. Но, несмотря на то что правая часть его груди раздулась и стала похожей на грудь крестьянской девушки, его отправили обратно на занятия. Если верить парням, принесшим его, он неожиданно упал во время стрельбы. Доктор назначил ему двухчасовой отдых в постели. В то же утро в лазарет поступил еще один курсант – его звали Форхёльцер, родом из Мюнхена, который во время занятий притворился, будто получил солнечный удар.
На обед был подан суп; он, как обычно, отдавал селитрой, хотя официально назывался ванильным супом. На второе была цветная капуста с картофелем и червяками, политая каким-то непонятным соусом. У Тайхмана оказался самый большой червяк – длиной семь с половиной сантиметров, что оказалось рекордом для роты. Тайхман решил попросить, чтобы ему дали другую порцию, но его даже не пустили на кухню. Сержант из столовой заявил, что после случая с Премайером курсантов не велено пускать на кухню. Тогда Тайхман собрал червяков у всех своих товарищей и, украсив цветную капусту дохлыми мухами, взял свою тарелку и отправился в канцелярию. У двери он поставил тарелку на пол, поскольку мог действовать только одной рукой, снял бескозырку и постучал.
– Да? – послышался голос.
– Матрос второго класса Тайхман просит разрешения войти.
– Входите.
Тайхман открыл дверь, взял тарелку и, поставив ее на пол в канцелярии, закрыл дверь, поднял тарелку и, щелкнув каблуками, произнес:
– Матрос второго класса Тайхман просит разрешения сделать заявление.
– В чем дело? – спросил старший сержант, напротив которого сидел старшина Земмлер; они пили кофе и курили.
– Прошу разрешения заявить, что мне не хватает выдаваемой порции.
– Что же ты тогда не ешь то, что у тебя в тарелке, черт тебя возьми?
– В цветной капусте черви, господин старшина.
– Так она еще и с мясом, а ты все недоволен, – заявил Земмлер. – А солдаты на фронте вообще почти не видят мяса.
– Прошу разрешения показать свою тарелку ротному командиру.
– Давай посмотрим, что там у него, – произнес старший сержант и принялся изучать содержимое тарелки. – Гляди-ка, прямо лох-несское чудовище какое-то, а не червяк, – сказал он Земмлеру, показывая ему самого длинного червяка.
Земмлер с восхищенным видом растянул его и сказал:
– А ведь он к тому же еще и живой. Это хорошо. Это означает, что он еще свежий. А в хорошем свежем червяке нет ничего плохого. У меня, например, при виде такого червяка только аппетит разыгрывается. В наше время, Тайхман, мы не устраивали скандалов из-за маленького червячка в тарелке.
– Но ведь он там не один, – возразил Тайхман.
– Мы это видим, – ответил старший сержант. – Оставь свою тарелку здесь, а сам иди в столовую и получи новую порцию. Я позвоню на кухню.
После обеда была устроена приборка, посвященная предстоящему принятию присяги. Ротный сам проследил за тем, чтобы все было сделано как надо. Тайхмана от тяжелых работ освободили. Когда рота выстроилась, ему велели отойти в сторону. Единственное, что ему доверили – это вытереть пыль.
– Когда закончите, зайдите ко мне в кабинет, – сказал ему ротный.
Тайхман ждал у дверей кабинета, пока оттуда не вышел старший сержант с расчетными книжками для всей роты, которые подписал командир. После этого Тайхману велели войти.
– У меня для вас особое задание. Вы – единственный человек в роте, которому позволяется появляться в городе до принятия присяги. Вы будете сопровождать мою жену. У меня нет времени – я должен присутствовать на совещании ротных командиров. А моей жене надо сделать кое-какие покупки, после чего вы пойдете с ней в кино. Билеты в кассе заказаны. Но помните, что вы идете в город по делу, а не для развлечения.
Тайхман улыбнулся:
– Слушаюсь, господин капитан-лейтенант.
– Погодите радоваться, вы еще не знаете моей жены. А теперь наденьте форму, и пусть старший сержант подпишет вашу увольнительную записку, а то вас не выпустят за ворота. Вот ваша расчетная книжка. В три часа вы должны быть у дверей моего дома. Вопросы есть?
– Нет, господин капитан-лейтенант.
– Ничего себе порученьице, – сказал Штолленберг, помогая Тайхману одеваться.
– Все объясняется очень просто, – вступил в разговор Бюлов, – жена офицера не может выходить в город без сопровождающего.
– Но здесь же не восток, – возразил Штолленберг.
– Дело не в этом, – пояснил Бюлов. – Это такая традиция. А флот держится на традициях. Кроме того, в портах и военных гарнизонах это не лишено определенного смысла. Если женщина хороша собой, к ней все цепляются, а жена ротного, скажу я вам, весьма пикантная штучка.
– Ты должен называть ее фрау и идти слева, а также избегать нецензурных выражений…
– И не забудь рассказать ей, что с нас тут дерут три шкуры, так что пусть почаще отпускает своего обожаемого муженька на работу, иначе мы все загнемся. Эх, жаль, что послали не меня, может, мне удалось бы объяснить ей, что тут с нами делают. Нет, конечно же выбрали самого юного в роте. И все потому, что ты выглядишь совершенно безобидным.
Без пяти три Тайхман стоял у двери дома командира роты. В полчетвертого он продолжал стоять. Вскоре по лестнице спустилась молодая девушка.
– Вы меня ждете?
– Нет, я жду фрау Вегенер.
– Так это я, – произнесла девушка и протянула ему руку. – Добрый день.
– Добрый день, сударыня, – заикаясь от смущения, произнес Тайхман – девушка была невероятно хороша.
– Тяжело вам пришлось, правда?
– Я уже давно никого не называл сударыней.
– Ах, вот в чем дело. Вы, наверное, приняли меня за ребенка. А я на следующий год уже стану совершеннолетней. Надо было дать мне знать, что ждете меня, я бы спустилась быстрее. – Она осмотрела его с головы до пят и сказала: – Пойдемте.
У ворот училища дежурный сержант с исключительной вежливостью поздоровался с фрау Вегенер, которая кивнула ему. После этого он принялся за Тайхмана. Фрау Вегенер стояла за воротами и ждала. Пока сержант внимательно изучал его пропуск и расчетную книжку, Тайхман разглядывал жену ротного. Она была стройной, изящной блондинкой, гораздо ниже его ростом. Ноги, пожалуй, несколько длинноваты, подумал он, но ей это идет. У нее была золотистая кожа, красивые, хрупкие с виду руки, от нее хорошо пахло, и вообще она…
– Пароль?
– Не знаю!
– Что? Называешь себя моряком, а сам даже пароля не знаешь?
– Мне никто не говорил, что я должен знать пароль.
– Надо было самому спросить. Сегодня пароль – «Переборка».
– Понял, господин сержант, – сказал Тайхман.
– Не забудешь до вечера?
– Никак нет, господин сержант.
– Повтори пароль.
– «Переборка», – произнес Тайхман и посмотрел на фрау Вегенер.
Она повернулась к нему спиной и играла с веточкой изгороди. Это были кусты шиповника с облетевшими цветками.
– Сними бескозырку.
Тайхман снял головной убор. Сержант проверил его стрижку.
– Надевай.
Тайхман водрузил бескозырку на голову.
– Покажи ногти.
Тайхман протянул ему свою забинтованную руку – ногтей не было видно.
– Другую руку.
Тайхман протянул другую.
– Мог бы и почистить.
– Как я могу почистить ногти с забинтованной рукой?
– Заткнись и не спорь со старшими, – велел ему сержант. – Когда идешь в город с дамой, твоя внешность должна быть безукоризненной, понял?
– Так точно, господин сержант.
Сержант принялся снова листать расчетную книжку. Фрау Вегенер повернулась к нему:
– Вы что, читать не умеете?
– Как мне понимать этот вопрос, фрау Вегенер?
– Так и понимайте. У вас, по-видимому, проблемы с чтением. Пока вы изучали эту книжку, я бы ее три раза прочитала.
– Я должен еще проверить внешний вид этого парня, фрау Вегенер.
– Я его уже проверила. Мы можем теперь идти?
– Да, можете, – ответил сержант и добавил: – Фрау Вегенер.
– Какой смешной этот сержант. Изображает из себя сыщика, который ловит сбежавшего заключенного.
– Да, фрау Вегенер, – кивнул Тайхман.
– Не надо называть меня фрау Вегенер. Я не обижусь, если вы будете звать меня просто по имени.
Тайхман рассвирепел. Сначала этот сержант со своим дурацким допросом, а теперь еще и эта кошечка! Вздумала над ним поиздеваться! Что бы такое сказать ей в ответ?
– Мой муж долго раздумывал, может ли он послать со мной матроса, ведь, согласно правилам, матрос не имеет права покидать свой пост до принятия присяги. Потому что если вы скроетесь от меня, то вас не смогут привлечь к суду за дезертирство.
«Ara, – подумал Тайхман, – она ждет, чтобы я ее успокоил: «Нет, фрау Вегенер, я от вас не убегу». И еще она, наверное, ждет, чтобы я сказал, что ни один мужчина не смог бы от нее убежать».
И тут он услышал свой голос, произносящий:
– Служба есть служба.
– Я тоже так думаю. Можете взять у меня сумку. Так оно будет лучше смотреться.
И она отдала ему сумку, которая была пустой и весила не больше перышка; Тайхману казалось, что в руках у него ничего нет. Ручка сохранила еще тепло ее ладони; наверное, только на такое тепло она и способна, подумал он.
– Наверное, мне не надо идти наверх, меня сразу же узнают по забинтованной руке, – сказал он, надеясь, что она спросит, почему его рука забинтована. Но она даже не подумала спросить – его рана ее совсем не интересовала. «Мне-то какое до нее дело», – подумал он, начиная нервничать.
– Пожалуйста, не размахивайте сумкой – там лежит кошелек.
Он не нашелся что ответить; кровь прилила к лицу, как тогда, когда его осматривал сержант. Он взглянул на нее и увидел, что ее глаза смеются.
– Видите, я доверила вам все свое состояние, – сказала она.
Тайхман попытался придумать ответ, что-то вроде: «В вашем кошельке не может быть много денег – что-то он больно легок». Но тогда она может ответить: «Банкнот в тысячу марок совсем ничего не весит», – и он опять окажется в дураках.
– Впрочем, вряд ли это можно назвать состоянием, должна вам признаться. С такими деньгами вы далеко не уйдете. Но я уверена, что вы и не захотите уйти. А теперь расскажите мне, что сказали ваши друзья, когда узнали, что вам придется сопровождать меня.
– Конечно же они мне позавидовали, – признался Тайхман.
– Когда вернетесь вечером домой, скажите им, что завидовать было нечему.
Она произнесла эти слова так, как будто это само собой разумелось. Но у Тайхмана создалось ощущение, что она и сама в это не верит.
– Пойдемте немного быстрее, а то опоздаем к началу. Я хочу посмотреть выпуск новостей. Или вы устали? У вас же сегодня утром были стрельбы, правда?
– Да, фрау Вегенер. Но я не устал. От стрельбы не устаешь.
Она принялась задавать ему вопросы, и он неожиданно для себя заговорил о том, как их кормят. О селитре он не упоминал, зато рассказал о червях в капусте. Еда, конечно, неплохая, но какая-то безвкусная; на обед дают много, но времени на еду выделяют мало, а после тренировки ужасно хочется есть.
Фрау Вегенер ужаснулась, услыхав о червяках, и обещала сообщить об этом мужу. Тайхман сказал, что делать этого не стоит – он не хочет, чтобы она думала, будто он завел с ней этот разговор только для того, чтобы она передала его мужу.
– Я знаю. Но должна же быть какая-нибудь польза от нашей прогулки для вас и ваших друзей.
У кинотеатра она дала ему деньги, чтобы он выкупил билеты, пока она займется покупками. Но когда он подошел к кассе, какой-то офицер велел ему встать в очередь. Тайхман хотел было сказать ему, что билеты заказаны его ротным командиром и ему надо только заплатить за них, но какое-то странное чувство заставило его подумать, что если у него не будет билетов, когда вернется фрау Вегенер, то ей самой придется их выкупать, и эта мысль почему-то доставила ему радость.
Когда фрау Вегенер вернулась, он все еще стоял в очереди. Она подошла к кассе и забрала билеты. Их места оказались в ложе. Служитель не хотел пускать туда Тайхмана – в кинотеатре было всего две ложи, и они предназначались только для офицеров. Тогда фрау Вегенер послала за управляющим. Когда она разговаривала с ним, Тайхман увидел, что глаза у нее зеленые, как у кошки.
Они заняли свои места, и она вручила ему пакетик с маленькими булочками с изюмом.
– Только ешьте тихо.
Они сидели в левом углу левой ложи. Тайхман делал вид, что смотрит на экран, а сам украдкой разглядывал ее профиль. Фильм был смешной, и зрители смеялись. Фрау Вегенер тоже смеялась, а когда кидала взгляд на Тайхмана, он делал вид, что смотрит на экран, и тоже смеялся вместе со всеми, но, когда она поворачивала лицо к экрану, снова начинал разглядывать ее.
Наконец, фильм закончился.
– Хорошая картина, – сказала фрау Вегенер, – но неужели она вас так увлекла, что вы позабыли о булочках?
– А можно я возьму их с собой в казарму? – спросил Тайхман.
– Хотите угостить товарищей?
– Да, – ответил Тайхман, радуясь, что она на него не смотрит.
По пути домой они обменялись лишь несколькими фразами. Матросы, мимо которых они проходили, наверняка удивлялись, как это ему удалось подцепить такую кралю, а сержанты ломали голову, почему это дама гуляет с нижним чином.
Часовой у ворот без слов пропустил Тайхмана и обратил внимание только на фрау Вегенер. Они прошли уже метров сорок, когда он, наконец, сообразил крикнуть:
– Пароль?
– Ради бога, крикните «Переборка», – подсказала фрау Вегенер.
Тайхман обернулся и крикнул:
– Переборка!
Он пошел было вперед, но вдруг заметил, что его спутница застыла на месте. Ее глаза загорелись и позеленели.
– Что случилось, фрау Вегенер?
– Ничего. Я кое-что вспомнила. А ну-ка, крикните, пожалуйста: «Катались бы вы лучше в своей ванне, придурки!»
До Тайхмана не сразу дошло. Но, осознав, что деваться некуда, он сказал:
– Вы же не жена командира порта!
– Да, но жена командира порта – моя хорошая подруга, и я была вместе с ней в лодке, когда вы нас обругали.
Он начал объяснять, что их ял должен был уступить ему дорогу. В качестве доказательства сослался на правила дорожного движения. Она выслушала его лекцию, не перебивая, а когда его аргументы истощились, спросила:
– Вы все сказали?
И тут только до Тайхмана дошло, что надо было сделать. Эта мысль уже мелькала в его мозгу, но он не хотел ее замечать.
– Сожалею, что нагрубил вам, и прошу прощения, фрау Вегенер.
– С этого и надо было начинать. Тогда бы вы могли обойтись и без лекции. Мне было бы очень неприятно осознавать, что вы знаете только правила дорожного движения и совсем незнакомы с правилами вежливости. Но забудем об этом. Честно говоря, я совсем не обиделась и не стала бы просить у вас письменного извинения.
– Знали бы вы, как трудно оно мне далось!
– Я вижу, вам с трудом даются самые разные вещи. Кстати говоря, ваше так называемое покаянное письмо было просто оскорбительным. Надеюсь, вы это понимаете?
– Да, понимаю.
– Моя подруга мне его показала. Скажу вам правду. Она собиралась прочитать это письмо своему мужу, но мне удалось убедить ее не делать этого. А то бы вам досталось. Только не делайте из этого далекоидущих выводов – я вас совсем не знаю.
– Все равно, спасибо вам.
– Забудьте об этом. Впрочем, благодаря этому письму я знаю, как вас зовут, господин Тайхман. У меня отличная память на имена. Вам надо было представиться с самого начала. Тогда я знала бы, с кем имею дело.
– Прошу прощения.
– Не стоит. Должна заметить, что после той истории вы изменились к лучшему. Я бы в жизни не догадалась, что вы способны оскорбить женщину. Но может быть, я ошибаюсь?
– Не думаю.
– А что вам еще остается?
Они рассмеялись.
Фрау Вегенер протянула ему руку:
– До свидания, господин Тайхман. Если я захочу научиться ходить под парусом, то приглашу в учителя только вас.
– Отлично и тысяча благодарностей.
– За что? За исключением кино, других удовольствий вы не получили.
Тайхман отошел уже на несколько шагов, когда она окликнула его:
– Эй, вы забыли свои булочки.
Он вернулся и забрал из ее сумки булочки.
– Вы забыли самое важное, – сказала фрау Вегенер.
Тайхман хотел ответить, что самое важное не это, но промолчал. Вместо этого предложил:
– Давайте я отнесу вашу сумку наверх.
– Благодарю вас, не надо. Вон идет мой муж.
– Ну как, все прошло благополучно? – спросил ротный.
– Да, господин капитан-лейтенант, – ответил Тайхман.
Ротный поцеловал жене руку и взял у нее сумку. Они стали рядышком подниматься по лестнице, потом Тайхман увидел, как на втором этаже закрылось окно.
Ночью он съел все булочки. Он съел их сам – медленно и тихо, чтобы никто не услышал; так прошла ночь.
Хейне провел шесть дней в лазарете. Одного было вполне достаточно; остальные пять он просто притворялся больным. Утром у него была температура 37,7, а вечером – 38,3. Он натирал термометр шерстяным носком, пока не получал нужную температуру, а когда к нему заходил доктор, кашлял ему прямо в лицо. На седьмой день утром он доложил о своем выздоровлении в канцелярию роты. Здоровье его настолько поправилось, что в тот же самый день он ухитрился одним из первых получить увольнительную в город, а в воскресенье участвовал в финальном матче батальонного чемпионата по гандболу.
Хейне собирался отправиться в Штральзунд вместе с Тайхманом и Штолленбергом. В два часа дня первая группа уходящих в увольнение подверглась проверке, но пройти ее сумел только Хейне. Тайхмана, Штолленберга, Бюлова и Шумермахера отправили переодеваться. Последние трое нацепили галстук-бабочку; галстук Тайхмана тоже не понравился сержанту. Хейне же заранее заказал себе галстук на резинке. Его не надо было многократно складывать, чтобы завязать узлом, достаточно было только застегнуть сзади резинку – и готово. У этого галстука был только один недостаток – если сержант случайно заметит, что он на резинке, то три дня гауптвахты обеспечено.
Хейне решил подождать друзей и отправиться в город после второй проверки. Он пришел в комнату Тайхмана, где они уселись, положив ноги на стол и закурив, и принялись обсуждать, удастся ли им выиграть завтрашний гандбольный матч. Потом Хейне попросил их рассказать о том, как прошла церемония принятия присяги.
– Ты ничего не потерял, – сказал Тайхман, – по крайней мере, утром. Но нам тебя очень не хватало днем, когда мы одни играли против четверых.
– Но ведь вы выиграли.
– Ну да, еле-еле – со счетом десять – восемь, – заявил Шумермахер.
– Тайхман же с Бюловом не играли.
– Ничего, завтра выиграем. Церемония принятия присяги была так себе, – заметил Тайхман. – В восемь нас повели в церковь: протестантов – в свою, католиков – в свою. Но тем, кто не хотел, можно было и не ходить.
– Держу пари, если мы станем играть так же плохо, как в прошлый раз, то победы нам не видать, – вздохнул Шумермахер.
– Католиков вел командир первой роты, протестантов – наш ротный. Мы все пошли в церковь, даже ребята из Наполаса[1]. Дома остался только парень из Вены – он воспитывался в иезуитском колледже и заявил, что в Бога не верит…
– Снимаю перед ним шляпу, – перебил его Хейне.
– Зато, пока мы были в церкви, ему пришлось подметать асфальт вокруг казарм и носить на учебный плац горшки с лавровыми деревьями и другими растениями, украшая его к церемонии.
– А ведь он хороший вратарь, – сказал Шумермахер.
– Мы дошли строевым шагом до церкви Николая – довольно красивой с виду – и сначала слушали орган.
– Органная музыка всегда прекрасна, – заметил Бюлов, – что бы на нем ни играли.
– Пастор устроил настоящее представление, – продолжал Тайхман. – Он поджимал губы и делал размашистые жесты, впрочем, с моей точки зрения, он говорил слишком громко. От этого я не стал более набожным.
– Не мог же он шептать, – возразил Штолленберг, – церковь ведь большая.
– Тоже мне Эмиль Великодушный нашелся. Вечно он всех защищает, – сказал Хейне.
– Я никого не защищаю. Я говорю, как было, – возразил Штолленберг, слегка покраснев.
– Давайте лучше обсудим нашу завтрашнюю игру, – предложил Шумермахер.
– Пастор рассказал нам историю одного молодого человека, которого назначили знаменосцем, и он написал об этом матери. Впрочем, он написал ей целых три письма, и в каждом просил любить его. Только мы так и не поняли, за что она должна его любить – за то, что он знаменосец, или за то, что он ее сын.
– Такой рассказ есть у Рильке, – заявил Штолленберг.
– Ты всегда все знаешь, – подколол Хейне.
– А я и не знал, что Рильке был таким хорошим солдатом, – произнес Тайхман.
– Да не был он никаким солдатом, просто писал хорошие стихи, – возразил Хейне.
– Как бы то ни было, рассказ пастора оказался совершенно не к месту, ведь на флоте нет знаменосцев, – произнес Шумермахер. – А теперь давайте, наконец, поговорим о гандболе.
– После этого, – продолжил рассказ Тайхман, – снова зазвучал орган, а потом пастор стал молиться, и мы совершенно растерялись, не зная, надо ли вставать или можно слушать сидя.
– Представляю, какое это было зрелище для богов, – усмехнулся Хейне.
– Боюсь, что мы все-таки проиграем.
– В гитлерюгенде нам не говорили, когда надо вставать, а когда не надо, – сказал Тайхман.
– Мы завтра точно проиграем, если не выложимся до конца.
– И тогда ротный подал нам знак встать.
– И мы встали.
– Потом заиграли гимн, но мы не пели, поскольку никто не знал слов, и он быстро закончился. Церемония в Денхольме оказалась простой формальностью. Все роты выстроились на плацу, в центре которого стояла трибуна, с обеих сторон украшенная зеленью. На эту трибуну поднялся наш ротный и произнес речь в старомодном стиле; от каждой роты выделили по одному человеку, чтобы они держали флаг. После этого мы произнесли слова присяги, стоя по стойке «смирно», что было хуже всего. В конце церемонии заиграл оркестр – это был самый запоминающийся момент.
– Не могли бы мы поместить вино в вашей квартире, господин капрал? Я был бы вам очень признателен. А в качестве платы за эту услугу можете брать себе по бутылке в день.
– По бутылке в день? Я не ослышался, Штолленберг?
– Нет, не ослышались, господин капрал.
– Ну, тогда этого ящика хватит ненадолго.
– Мы достанем еще, господин капрал.
– Кто это – мы?
– Мой отец и я, господин капрал. Мой отец торгует вином.
– Ваша просьба удовлетворена.
Отдав дань Венере и вернувшись домой, Райман любил зайти в казарму и скомандовать:
– Всем встать! Вперед марш! Запевай!
И курсанты должны были петь: «С небес я спустился…» После этого он отдавал такую команду:
– Под кроватями марш, марш, песню запевай!
И из-под коек звучал хор: «В отчаянии прошу тебя, О Боже, услышь мою мольбу…»
Тому, кто пел громче всех, разрешалось первым вернуться в постель.
Теперь этому издевательству пришел конец. Райман, шатаясь, около полуночи забредал в комнату, где спал Штолленберг, и говорил ему:
– К черту этих шлюх, мой мальчик. Я хочу выпить. Могу я взять еще бутылочку, Штолленберг?
– Я польщен, что вино пришлось вам по вкусу, господин капрал, – раздавался с койки голос Штолленберга.
И на следующий день отделение Раймана отсиживалось в кустах.
За два дня до принятия присяги один парень был исключен из училища. Им оказался невысокий парнишка невинного вида из третьего взвода, по имени Премайер. Он получил письменное уведомление о том, что не обладает качествами, необходимыми для курсанта. Вместо того чтобы чистить на кухне кастрюли, он попытался залезть под юбку одной из кухарок и напоролся на верную жену.
Флотская карьера Премайера закончилась, даже не начавшись. Он же уверял товарищей, что ни в чем не виноват – просто заглянул не под ту юбку; он знал, что одна из кухарок любит подобные утехи, но, как благородный человек, не сообщил ее имени, когда его вызвали к ротному.
После этого в пище стало еще больше селитры, а занятия сделались еще более утомительными. В результате этого на следующий день сразу три человека из первого взвода попали в лазарет.
Первым оказался Тайхман. Когда отделение лежало на земле, и Райман скомандовал встать, Шумермахер, сын землевладельца из Вестфалии, ростом сто восемьдесят сантиметров и весом не менее ста килограммов, самый крупный и тяжелый курсант в роте, лежавший впереди Тайхмана, нечаянно наступил ему на руку.
В лазарете ее смазали йодом и забинтовали, но не успел врач закончить с ним, как появился Бюлов, у которого на бедре была штыковая рана, нанесенная курсантом, лежавшим рядом с ним. Часом позже три человека принесли Хейне – он был без сознания. Утром, во время стрельб, он упал в обморок. Врачи с ухватками мясников, закалывающих свиней, впрыснули ему лошадиную дозу сыворотки.
– Вам, наверное, за это дают медали, – сказал Хейне.
В ответ он получил дополнительную порцию сыворотки. Из перевязочной его вынесли на носилках. Но, несмотря на то что правая часть его груди раздулась и стала похожей на грудь крестьянской девушки, его отправили обратно на занятия. Если верить парням, принесшим его, он неожиданно упал во время стрельбы. Доктор назначил ему двухчасовой отдых в постели. В то же утро в лазарет поступил еще один курсант – его звали Форхёльцер, родом из Мюнхена, который во время занятий притворился, будто получил солнечный удар.
На обед был подан суп; он, как обычно, отдавал селитрой, хотя официально назывался ванильным супом. На второе была цветная капуста с картофелем и червяками, политая каким-то непонятным соусом. У Тайхмана оказался самый большой червяк – длиной семь с половиной сантиметров, что оказалось рекордом для роты. Тайхман решил попросить, чтобы ему дали другую порцию, но его даже не пустили на кухню. Сержант из столовой заявил, что после случая с Премайером курсантов не велено пускать на кухню. Тогда Тайхман собрал червяков у всех своих товарищей и, украсив цветную капусту дохлыми мухами, взял свою тарелку и отправился в канцелярию. У двери он поставил тарелку на пол, поскольку мог действовать только одной рукой, снял бескозырку и постучал.
– Да? – послышался голос.
– Матрос второго класса Тайхман просит разрешения войти.
– Входите.
Тайхман открыл дверь, взял тарелку и, поставив ее на пол в канцелярии, закрыл дверь, поднял тарелку и, щелкнув каблуками, произнес:
– Матрос второго класса Тайхман просит разрешения сделать заявление.
– В чем дело? – спросил старший сержант, напротив которого сидел старшина Земмлер; они пили кофе и курили.
– Прошу разрешения заявить, что мне не хватает выдаваемой порции.
– Что же ты тогда не ешь то, что у тебя в тарелке, черт тебя возьми?
– В цветной капусте черви, господин старшина.
– Так она еще и с мясом, а ты все недоволен, – заявил Земмлер. – А солдаты на фронте вообще почти не видят мяса.
– Прошу разрешения показать свою тарелку ротному командиру.
– Давай посмотрим, что там у него, – произнес старший сержант и принялся изучать содержимое тарелки. – Гляди-ка, прямо лох-несское чудовище какое-то, а не червяк, – сказал он Земмлеру, показывая ему самого длинного червяка.
Земмлер с восхищенным видом растянул его и сказал:
– А ведь он к тому же еще и живой. Это хорошо. Это означает, что он еще свежий. А в хорошем свежем червяке нет ничего плохого. У меня, например, при виде такого червяка только аппетит разыгрывается. В наше время, Тайхман, мы не устраивали скандалов из-за маленького червячка в тарелке.
– Но ведь он там не один, – возразил Тайхман.
– Мы это видим, – ответил старший сержант. – Оставь свою тарелку здесь, а сам иди в столовую и получи новую порцию. Я позвоню на кухню.
После обеда была устроена приборка, посвященная предстоящему принятию присяги. Ротный сам проследил за тем, чтобы все было сделано как надо. Тайхмана от тяжелых работ освободили. Когда рота выстроилась, ему велели отойти в сторону. Единственное, что ему доверили – это вытереть пыль.
– Когда закончите, зайдите ко мне в кабинет, – сказал ему ротный.
Тайхман ждал у дверей кабинета, пока оттуда не вышел старший сержант с расчетными книжками для всей роты, которые подписал командир. После этого Тайхману велели войти.
– У меня для вас особое задание. Вы – единственный человек в роте, которому позволяется появляться в городе до принятия присяги. Вы будете сопровождать мою жену. У меня нет времени – я должен присутствовать на совещании ротных командиров. А моей жене надо сделать кое-какие покупки, после чего вы пойдете с ней в кино. Билеты в кассе заказаны. Но помните, что вы идете в город по делу, а не для развлечения.
Тайхман улыбнулся:
– Слушаюсь, господин капитан-лейтенант.
– Погодите радоваться, вы еще не знаете моей жены. А теперь наденьте форму, и пусть старший сержант подпишет вашу увольнительную записку, а то вас не выпустят за ворота. Вот ваша расчетная книжка. В три часа вы должны быть у дверей моего дома. Вопросы есть?
– Нет, господин капитан-лейтенант.
– Ничего себе порученьице, – сказал Штолленберг, помогая Тайхману одеваться.
– Все объясняется очень просто, – вступил в разговор Бюлов, – жена офицера не может выходить в город без сопровождающего.
– Но здесь же не восток, – возразил Штолленберг.
– Дело не в этом, – пояснил Бюлов. – Это такая традиция. А флот держится на традициях. Кроме того, в портах и военных гарнизонах это не лишено определенного смысла. Если женщина хороша собой, к ней все цепляются, а жена ротного, скажу я вам, весьма пикантная штучка.
– Ты должен называть ее фрау и идти слева, а также избегать нецензурных выражений…
– И не забудь рассказать ей, что с нас тут дерут три шкуры, так что пусть почаще отпускает своего обожаемого муженька на работу, иначе мы все загнемся. Эх, жаль, что послали не меня, может, мне удалось бы объяснить ей, что тут с нами делают. Нет, конечно же выбрали самого юного в роте. И все потому, что ты выглядишь совершенно безобидным.
Без пяти три Тайхман стоял у двери дома командира роты. В полчетвертого он продолжал стоять. Вскоре по лестнице спустилась молодая девушка.
– Вы меня ждете?
– Нет, я жду фрау Вегенер.
– Так это я, – произнесла девушка и протянула ему руку. – Добрый день.
– Добрый день, сударыня, – заикаясь от смущения, произнес Тайхман – девушка была невероятно хороша.
– Тяжело вам пришлось, правда?
– Я уже давно никого не называл сударыней.
– Ах, вот в чем дело. Вы, наверное, приняли меня за ребенка. А я на следующий год уже стану совершеннолетней. Надо было дать мне знать, что ждете меня, я бы спустилась быстрее. – Она осмотрела его с головы до пят и сказала: – Пойдемте.
У ворот училища дежурный сержант с исключительной вежливостью поздоровался с фрау Вегенер, которая кивнула ему. После этого он принялся за Тайхмана. Фрау Вегенер стояла за воротами и ждала. Пока сержант внимательно изучал его пропуск и расчетную книжку, Тайхман разглядывал жену ротного. Она была стройной, изящной блондинкой, гораздо ниже его ростом. Ноги, пожалуй, несколько длинноваты, подумал он, но ей это идет. У нее была золотистая кожа, красивые, хрупкие с виду руки, от нее хорошо пахло, и вообще она…
– Пароль?
– Не знаю!
– Что? Называешь себя моряком, а сам даже пароля не знаешь?
– Мне никто не говорил, что я должен знать пароль.
– Надо было самому спросить. Сегодня пароль – «Переборка».
– Понял, господин сержант, – сказал Тайхман.
– Не забудешь до вечера?
– Никак нет, господин сержант.
– Повтори пароль.
– «Переборка», – произнес Тайхман и посмотрел на фрау Вегенер.
Она повернулась к нему спиной и играла с веточкой изгороди. Это были кусты шиповника с облетевшими цветками.
– Сними бескозырку.
Тайхман снял головной убор. Сержант проверил его стрижку.
– Надевай.
Тайхман водрузил бескозырку на голову.
– Покажи ногти.
Тайхман протянул ему свою забинтованную руку – ногтей не было видно.
– Другую руку.
Тайхман протянул другую.
– Мог бы и почистить.
– Как я могу почистить ногти с забинтованной рукой?
– Заткнись и не спорь со старшими, – велел ему сержант. – Когда идешь в город с дамой, твоя внешность должна быть безукоризненной, понял?
– Так точно, господин сержант.
Сержант принялся снова листать расчетную книжку. Фрау Вегенер повернулась к нему:
– Вы что, читать не умеете?
– Как мне понимать этот вопрос, фрау Вегенер?
– Так и понимайте. У вас, по-видимому, проблемы с чтением. Пока вы изучали эту книжку, я бы ее три раза прочитала.
– Я должен еще проверить внешний вид этого парня, фрау Вегенер.
– Я его уже проверила. Мы можем теперь идти?
– Да, можете, – ответил сержант и добавил: – Фрау Вегенер.
– Какой смешной этот сержант. Изображает из себя сыщика, который ловит сбежавшего заключенного.
– Да, фрау Вегенер, – кивнул Тайхман.
– Не надо называть меня фрау Вегенер. Я не обижусь, если вы будете звать меня просто по имени.
Тайхман рассвирепел. Сначала этот сержант со своим дурацким допросом, а теперь еще и эта кошечка! Вздумала над ним поиздеваться! Что бы такое сказать ей в ответ?
– Мой муж долго раздумывал, может ли он послать со мной матроса, ведь, согласно правилам, матрос не имеет права покидать свой пост до принятия присяги. Потому что если вы скроетесь от меня, то вас не смогут привлечь к суду за дезертирство.
«Ara, – подумал Тайхман, – она ждет, чтобы я ее успокоил: «Нет, фрау Вегенер, я от вас не убегу». И еще она, наверное, ждет, чтобы я сказал, что ни один мужчина не смог бы от нее убежать».
И тут он услышал свой голос, произносящий:
– Служба есть служба.
– Я тоже так думаю. Можете взять у меня сумку. Так оно будет лучше смотреться.
И она отдала ему сумку, которая была пустой и весила не больше перышка; Тайхману казалось, что в руках у него ничего нет. Ручка сохранила еще тепло ее ладони; наверное, только на такое тепло она и способна, подумал он.
– Наверное, мне не надо идти наверх, меня сразу же узнают по забинтованной руке, – сказал он, надеясь, что она спросит, почему его рука забинтована. Но она даже не подумала спросить – его рана ее совсем не интересовала. «Мне-то какое до нее дело», – подумал он, начиная нервничать.
– Пожалуйста, не размахивайте сумкой – там лежит кошелек.
Он не нашелся что ответить; кровь прилила к лицу, как тогда, когда его осматривал сержант. Он взглянул на нее и увидел, что ее глаза смеются.
– Видите, я доверила вам все свое состояние, – сказала она.
Тайхман попытался придумать ответ, что-то вроде: «В вашем кошельке не может быть много денег – что-то он больно легок». Но тогда она может ответить: «Банкнот в тысячу марок совсем ничего не весит», – и он опять окажется в дураках.
– Впрочем, вряд ли это можно назвать состоянием, должна вам признаться. С такими деньгами вы далеко не уйдете. Но я уверена, что вы и не захотите уйти. А теперь расскажите мне, что сказали ваши друзья, когда узнали, что вам придется сопровождать меня.
– Конечно же они мне позавидовали, – признался Тайхман.
– Когда вернетесь вечером домой, скажите им, что завидовать было нечему.
Она произнесла эти слова так, как будто это само собой разумелось. Но у Тайхмана создалось ощущение, что она и сама в это не верит.
– Пойдемте немного быстрее, а то опоздаем к началу. Я хочу посмотреть выпуск новостей. Или вы устали? У вас же сегодня утром были стрельбы, правда?
– Да, фрау Вегенер. Но я не устал. От стрельбы не устаешь.
Она принялась задавать ему вопросы, и он неожиданно для себя заговорил о том, как их кормят. О селитре он не упоминал, зато рассказал о червях в капусте. Еда, конечно, неплохая, но какая-то безвкусная; на обед дают много, но времени на еду выделяют мало, а после тренировки ужасно хочется есть.
Фрау Вегенер ужаснулась, услыхав о червяках, и обещала сообщить об этом мужу. Тайхман сказал, что делать этого не стоит – он не хочет, чтобы она думала, будто он завел с ней этот разговор только для того, чтобы она передала его мужу.
– Я знаю. Но должна же быть какая-нибудь польза от нашей прогулки для вас и ваших друзей.
У кинотеатра она дала ему деньги, чтобы он выкупил билеты, пока она займется покупками. Но когда он подошел к кассе, какой-то офицер велел ему встать в очередь. Тайхман хотел было сказать ему, что билеты заказаны его ротным командиром и ему надо только заплатить за них, но какое-то странное чувство заставило его подумать, что если у него не будет билетов, когда вернется фрау Вегенер, то ей самой придется их выкупать, и эта мысль почему-то доставила ему радость.
Когда фрау Вегенер вернулась, он все еще стоял в очереди. Она подошла к кассе и забрала билеты. Их места оказались в ложе. Служитель не хотел пускать туда Тайхмана – в кинотеатре было всего две ложи, и они предназначались только для офицеров. Тогда фрау Вегенер послала за управляющим. Когда она разговаривала с ним, Тайхман увидел, что глаза у нее зеленые, как у кошки.
Они заняли свои места, и она вручила ему пакетик с маленькими булочками с изюмом.
– Только ешьте тихо.
Они сидели в левом углу левой ложи. Тайхман делал вид, что смотрит на экран, а сам украдкой разглядывал ее профиль. Фильм был смешной, и зрители смеялись. Фрау Вегенер тоже смеялась, а когда кидала взгляд на Тайхмана, он делал вид, что смотрит на экран, и тоже смеялся вместе со всеми, но, когда она поворачивала лицо к экрану, снова начинал разглядывать ее.
Наконец, фильм закончился.
– Хорошая картина, – сказала фрау Вегенер, – но неужели она вас так увлекла, что вы позабыли о булочках?
– А можно я возьму их с собой в казарму? – спросил Тайхман.
– Хотите угостить товарищей?
– Да, – ответил Тайхман, радуясь, что она на него не смотрит.
По пути домой они обменялись лишь несколькими фразами. Матросы, мимо которых они проходили, наверняка удивлялись, как это ему удалось подцепить такую кралю, а сержанты ломали голову, почему это дама гуляет с нижним чином.
Часовой у ворот без слов пропустил Тайхмана и обратил внимание только на фрау Вегенер. Они прошли уже метров сорок, когда он, наконец, сообразил крикнуть:
– Пароль?
– Ради бога, крикните «Переборка», – подсказала фрау Вегенер.
Тайхман обернулся и крикнул:
– Переборка!
Он пошел было вперед, но вдруг заметил, что его спутница застыла на месте. Ее глаза загорелись и позеленели.
– Что случилось, фрау Вегенер?
– Ничего. Я кое-что вспомнила. А ну-ка, крикните, пожалуйста: «Катались бы вы лучше в своей ванне, придурки!»
До Тайхмана не сразу дошло. Но, осознав, что деваться некуда, он сказал:
– Вы же не жена командира порта!
– Да, но жена командира порта – моя хорошая подруга, и я была вместе с ней в лодке, когда вы нас обругали.
Он начал объяснять, что их ял должен был уступить ему дорогу. В качестве доказательства сослался на правила дорожного движения. Она выслушала его лекцию, не перебивая, а когда его аргументы истощились, спросила:
– Вы все сказали?
И тут только до Тайхмана дошло, что надо было сделать. Эта мысль уже мелькала в его мозгу, но он не хотел ее замечать.
– Сожалею, что нагрубил вам, и прошу прощения, фрау Вегенер.
– С этого и надо было начинать. Тогда бы вы могли обойтись и без лекции. Мне было бы очень неприятно осознавать, что вы знаете только правила дорожного движения и совсем незнакомы с правилами вежливости. Но забудем об этом. Честно говоря, я совсем не обиделась и не стала бы просить у вас письменного извинения.
– Знали бы вы, как трудно оно мне далось!
– Я вижу, вам с трудом даются самые разные вещи. Кстати говоря, ваше так называемое покаянное письмо было просто оскорбительным. Надеюсь, вы это понимаете?
– Да, понимаю.
– Моя подруга мне его показала. Скажу вам правду. Она собиралась прочитать это письмо своему мужу, но мне удалось убедить ее не делать этого. А то бы вам досталось. Только не делайте из этого далекоидущих выводов – я вас совсем не знаю.
– Все равно, спасибо вам.
– Забудьте об этом. Впрочем, благодаря этому письму я знаю, как вас зовут, господин Тайхман. У меня отличная память на имена. Вам надо было представиться с самого начала. Тогда я знала бы, с кем имею дело.
– Прошу прощения.
– Не стоит. Должна заметить, что после той истории вы изменились к лучшему. Я бы в жизни не догадалась, что вы способны оскорбить женщину. Но может быть, я ошибаюсь?
– Не думаю.
– А что вам еще остается?
Они рассмеялись.
Фрау Вегенер протянула ему руку:
– До свидания, господин Тайхман. Если я захочу научиться ходить под парусом, то приглашу в учителя только вас.
– Отлично и тысяча благодарностей.
– За что? За исключением кино, других удовольствий вы не получили.
Тайхман отошел уже на несколько шагов, когда она окликнула его:
– Эй, вы забыли свои булочки.
Он вернулся и забрал из ее сумки булочки.
– Вы забыли самое важное, – сказала фрау Вегенер.
Тайхман хотел ответить, что самое важное не это, но промолчал. Вместо этого предложил:
– Давайте я отнесу вашу сумку наверх.
– Благодарю вас, не надо. Вон идет мой муж.
– Ну как, все прошло благополучно? – спросил ротный.
– Да, господин капитан-лейтенант, – ответил Тайхман.
Ротный поцеловал жене руку и взял у нее сумку. Они стали рядышком подниматься по лестнице, потом Тайхман увидел, как на втором этаже закрылось окно.
Ночью он съел все булочки. Он съел их сам – медленно и тихо, чтобы никто не услышал; так прошла ночь.
Хейне провел шесть дней в лазарете. Одного было вполне достаточно; остальные пять он просто притворялся больным. Утром у него была температура 37,7, а вечером – 38,3. Он натирал термометр шерстяным носком, пока не получал нужную температуру, а когда к нему заходил доктор, кашлял ему прямо в лицо. На седьмой день утром он доложил о своем выздоровлении в канцелярию роты. Здоровье его настолько поправилось, что в тот же самый день он ухитрился одним из первых получить увольнительную в город, а в воскресенье участвовал в финальном матче батальонного чемпионата по гандболу.
Хейне собирался отправиться в Штральзунд вместе с Тайхманом и Штолленбергом. В два часа дня первая группа уходящих в увольнение подверглась проверке, но пройти ее сумел только Хейне. Тайхмана, Штолленберга, Бюлова и Шумермахера отправили переодеваться. Последние трое нацепили галстук-бабочку; галстук Тайхмана тоже не понравился сержанту. Хейне же заранее заказал себе галстук на резинке. Его не надо было многократно складывать, чтобы завязать узлом, достаточно было только застегнуть сзади резинку – и готово. У этого галстука был только один недостаток – если сержант случайно заметит, что он на резинке, то три дня гауптвахты обеспечено.
Хейне решил подождать друзей и отправиться в город после второй проверки. Он пришел в комнату Тайхмана, где они уселись, положив ноги на стол и закурив, и принялись обсуждать, удастся ли им выиграть завтрашний гандбольный матч. Потом Хейне попросил их рассказать о том, как прошла церемония принятия присяги.
– Ты ничего не потерял, – сказал Тайхман, – по крайней мере, утром. Но нам тебя очень не хватало днем, когда мы одни играли против четверых.
– Но ведь вы выиграли.
– Ну да, еле-еле – со счетом десять – восемь, – заявил Шумермахер.
– Тайхман же с Бюловом не играли.
– Ничего, завтра выиграем. Церемония принятия присяги была так себе, – заметил Тайхман. – В восемь нас повели в церковь: протестантов – в свою, католиков – в свою. Но тем, кто не хотел, можно было и не ходить.
– Держу пари, если мы станем играть так же плохо, как в прошлый раз, то победы нам не видать, – вздохнул Шумермахер.
– Католиков вел командир первой роты, протестантов – наш ротный. Мы все пошли в церковь, даже ребята из Наполаса[1]. Дома остался только парень из Вены – он воспитывался в иезуитском колледже и заявил, что в Бога не верит…
– Снимаю перед ним шляпу, – перебил его Хейне.
– Зато, пока мы были в церкви, ему пришлось подметать асфальт вокруг казарм и носить на учебный плац горшки с лавровыми деревьями и другими растениями, украшая его к церемонии.
– А ведь он хороший вратарь, – сказал Шумермахер.
– Мы дошли строевым шагом до церкви Николая – довольно красивой с виду – и сначала слушали орган.
– Органная музыка всегда прекрасна, – заметил Бюлов, – что бы на нем ни играли.
– Пастор устроил настоящее представление, – продолжал Тайхман. – Он поджимал губы и делал размашистые жесты, впрочем, с моей точки зрения, он говорил слишком громко. От этого я не стал более набожным.
– Не мог же он шептать, – возразил Штолленберг, – церковь ведь большая.
– Тоже мне Эмиль Великодушный нашелся. Вечно он всех защищает, – сказал Хейне.
– Я никого не защищаю. Я говорю, как было, – возразил Штолленберг, слегка покраснев.
– Давайте лучше обсудим нашу завтрашнюю игру, – предложил Шумермахер.
– Пастор рассказал нам историю одного молодого человека, которого назначили знаменосцем, и он написал об этом матери. Впрочем, он написал ей целых три письма, и в каждом просил любить его. Только мы так и не поняли, за что она должна его любить – за то, что он знаменосец, или за то, что он ее сын.
– Такой рассказ есть у Рильке, – заявил Штолленберг.
– Ты всегда все знаешь, – подколол Хейне.
– А я и не знал, что Рильке был таким хорошим солдатом, – произнес Тайхман.
– Да не был он никаким солдатом, просто писал хорошие стихи, – возразил Хейне.
– Как бы то ни было, рассказ пастора оказался совершенно не к месту, ведь на флоте нет знаменосцев, – произнес Шумермахер. – А теперь давайте, наконец, поговорим о гандболе.
– После этого, – продолжил рассказ Тайхман, – снова зазвучал орган, а потом пастор стал молиться, и мы совершенно растерялись, не зная, надо ли вставать или можно слушать сидя.
– Представляю, какое это было зрелище для богов, – усмехнулся Хейне.
– Боюсь, что мы все-таки проиграем.
– В гитлерюгенде нам не говорили, когда надо вставать, а когда не надо, – сказал Тайхман.
– Мы завтра точно проиграем, если не выложимся до конца.
– И тогда ротный подал нам знак встать.
– И мы встали.
– Потом заиграли гимн, но мы не пели, поскольку никто не знал слов, и он быстро закончился. Церемония в Денхольме оказалась простой формальностью. Все роты выстроились на плацу, в центре которого стояла трибуна, с обеих сторон украшенная зеленью. На эту трибуну поднялся наш ротный и произнес речь в старомодном стиле; от каждой роты выделили по одному человеку, чтобы они держали флаг. После этого мы произнесли слова присяги, стоя по стойке «смирно», что было хуже всего. В конце церемонии заиграл оркестр – это был самый запоминающийся момент.