Страница:
– Стоп, - велел Гордей. Тринегин притормозил.
– Теперь ждем.
– Чего ждем? Или кого?
– Ждем, когда будет 17.45. Еще десять минут. Тогда я зайду вон в тот дом, в одну квартиру.
– А кто в одной квартире? Что за люди?
– Во-первых, никогда не знал. А во-вторых, забыл.
– Хорошо, я понимаю. Но почему не прямо сейчас?
– Мне так сказали: друзья придут, положат товар. Потом ты зайдешь, положишь деньги, товар возьмешь. Не позже 18.10 меня там чтоб ни коем разе не было. На все дела двадцать пять минут. Потом друзья снимают деньги. Я так мыслю, им физиономия моя тоже без надобности. Я их не знаю. Они меня не знают. Всем спокойнее. Речи Гордея своею открытостью и прямотой убедили философа: на вопрос о том, кто посредник, он получит в ответ что-то вроде - его-не-было-и- нет-и-становится-все-меньше-и-меньше. Тринегин бросил взгляд на дом. Дюжинная жилая кубатура. Особые приметы отсутствуют.
– Милостивый государь, а если ты оттуда не выйдешь в 18.10. И в 18.30 не выйдешь. Тогда что?
– Типун тебе на язык. Там, знаешь, человек, что надо. Серьезный мужик. Не должен… тово. Но, конечно, всякое бывает. Вот, даю тебе бумажку, со всех сторон склеенную. Если они меня там прижучат, не дай бог, ты позвонишь, там телефон, имя, адрес, все. Скажешь, отдавай дружка моего, иначе в милицию. Из будки звони. Если он, мол, какая милиция, вы за стволами приехали, статью вместе поимеем, то ты ему, мол, знать не знаешь, дружок чтой-то хотел продать-купить, а ты и вовсе цивильный шпак. Если нет меня, обязаны деньги отдать и тело тоже, чтоб похоронили по-людски. Такие дела. Скажешь, мол, все вернете, мы в расчете и без обид. А если воспротивятся, то в милицию не ходи. Кроме беды и несуразицы ничего не выйдет, поберегись.
– Значит даже так…
– Так, так. Ты думал, там магазин «Мягкие стрелковые игрушки»? Бабы- продавщицы улыбаются, аж рты до ушей? Я все до конца додумал. Да. Но я мыслю, ничего такого не получится. Серьезный, нормальный мужик, не похож на шпану блатную. Если 19.00, а меня нет, распакуй конверт мой самодельный. А если я раньше приду, не трогай, мне вернешь, как есть.
– У тебя хоть что-нибудь такое с собой есть?
– Да есть, есть. Только в таких делах махаться - последнее дело. Время?
– Как раз.
– Ну, я пошел. Бывай. Зашел в дом. Философ сидит, не жив, не мертв. Ему не приходило в голову, что у сделки с покупкой оружия могут быть дополнительные неприятные аспекты, помимо естественного интереса милиции. Повертел конверт. Посмотрел на просвет, на солнышко. Сюрприз. Гордей свернул его из тетрадочной бумаги, тонкой, писал фломастером, четко высветились буквы «…силий Михайлович Гу…».
– Открой дверцу, - Гордей уже тут как тут, в руках два больших полиэтиленовых пакета.
– Ты уже все? Господи, как хорошо, что все удалось. И ты цел. Как хорошо.
– Это - да. АК-74 у меня. Два. Хорошие машинки. До Конькова, где жил Тринегин, им пришлось добираться через всю Москву. В такое время, в будний день, выходило часа полтора. Пакеты с автоматами и рожками, утопленные в сморчках, невидимые, недвижные, добирались каким-то неизъяснимым образом до мозга философа и приводили его в состояние непрестанной тревоги. А вдруг остановят? А вдруг обыщут! Тогда - все! Он хотел было попросить Гордея сесть за руль, но посовестился. Тот сделал большое дело, стыдно перекладывать на него еще и второе, маленькое, - простую транспортировку.
– Они исправны?
– Я их там успел разобрать и собрать. Смазаны прилично. Рожки полные, тоже проверил. Три рожка. Вроде, исправное все.
– Я так спрашиваю, потому что побоюсь везти автоматы за город, опробовать. Я сразу честно говорю: не повезу.
– И не надо. Я б и сам не поехал. Только напрасно головой поторгуем.
– Что?
– Я говорю, риск напрасный. На углу улицы Профсоюзной и Миклухи-Маклая их остановили. Странная какая-то милиция, вся в черном, укороченные автоматы на груди… У горничных и охранников смены не совпадали. Так что Катерина в этот момент несла по гостиничному коридору простынную стопу. Чистое белье с наркотическим запахом недавней прачечной. Да и выронила на пол. Сердце у нее потерялось, больно. Мать или Степушка? Ближе, ближе, не так далеко. Наверное, он. Вслух Катерина тихонечко сказала:
– Господи, если с моим солнышком что-то случилось, спаси его и помилуй. Пожалуйста. Заставили выйти наружу. Внимательно проверили документы. У Гордея паспорт, у философа - права. Не было у философа паспорта. Брови хмурят.
– Откройте багажник. Философа прошибло холодным потом. Гордей стоит красный, как маков цвет, вот-вот щеки огоньками прорастут. Оба припоминают, где ж они прокололись. Посмотрели, ничего не нашли. Почередили под сидениями. В бардачке. У Тринегина под задним ветровым стеклом лежала визитка, туго набитая газетами. Выпотрошили. Старшой собрался запустить руку в корзины, хотя и видно, что брезгует. Противный гриб - сморчок. Тут ему второй и говорит:
– Это славяне. Это не чернота. Ты посмотри, славянские рожи, отпусти, это, блин, не те. Старшой еще раз поглядел на обоих строгим поглядом. Головой качнул, мол, поезжайте. Отвернулся. Тронулись с места, счастья, как снега в Сибири! Философ озвучил:
– Кого-то еще ловили, оцепление какое-нибудь. Вероятно, опять чеченцы. Подъезжают к дому. Гордей улыбается, довольный.
– Хочешь, подарю кой-что?
– Что?
– Одну корзину.
– Если я правильно понял, мы оба автомата спрячем у меня. Или ты хотел бы изменить план?
– Автоматы, ясное дело, у тебя. Ты один живешь, девок не таскаешь к себе, как Ваня. Не в общежитии, как я. Ты не понял. Да. Не понял ты. Автоматы - к тебе. А я дарю корзину.
– Зачем мне корзина?
– Чудак-человек! На жарень. Философ долго прикидывал, куда ему спрятать оружие. В конце концов решил положить автоматы на антресоли, рядом с лыжами, в картонную коробку со старой обувью. Он еще подумал тогда: «Я бы точно знал, кто нам помогает, но Он не любит убийств. Впрочем, кто ведает пути Его…»…Едут в метро.
– Степа, ты кем в Заокске был?
– Да никем я особенно не был. Школу кончил. Потом служил. Пошел бы ремонтником на автостанцию, если б ты меня тогда в Москву не вытащил. Спасибо тебе. Или, может, к деду, в охотхозяйство.
– Ты мне родня все-таки.
– Родня, ну. Седьмая вода на киселе. Ты меня и знать не знал.
– Просили тебе помочь. Подыскать какое-нибудь дело.
– Вот я и говорю, что спасибо, пристроил. А если ты мне родня, то скажи, откуда у тебя два имени взялось? Почему не одно, как у всех?
– Я не понял. Одно имя у меня.
– Мы тебя Ваней зовем, значит Иван. А под статьями в газетах у тебя стоит «Авангард Евграфов». Рдевгр! Смотри, грохот какой между именем и фамилией. Вечная трагедия. По отцу я из старинных купцов, отсюда фамилия такая хорошая. У Евграфовых до революции все было: лесопилки, пароходы, дома… Теперь одни воспоминания. А мама в райкоме комсомола, активисткой. Это она меня назвала по новорежимному - Авангард. Из Авангарда девчонки Ваней сделали, уже тут, в Москве. Как, говорили, называть тебя ласково: Вангой, Гардей? Давай, Ваней будешь. Ваней так Ваней. Даже лучше получилось, я считаю. Так вот всю жизнь и летаю промеж имени и фамилии: имя как на космическом корабле заклепки, а фамилия вроде старинного такого, добротного сундука. Сундук, одним словом, с космической заклепкой. Евграфов позвонил Гордею и философу, пригласил к себе. Пришли, налил чаю, на стол положил атлас «Москва до дома», уперся в книгу кулаком и говорит:
– Я две недели фиксировал Сметанина. Я его, наконец, отфиксировал.
– Ты его… чего? - озвучил Тринегин всеобщее.
– Только не пытайся иронизировать так же глупо или пошло, как я. Ты умный, хорошо образованный человек. У тебя не получится. А я - тупая бетонная болванка.
– Болван.
– Что?
– Ты мужского рода. Значит, тупой бетонный болван.
– Ты хочешь, чтобы я дальше говорил?
– Не знаю. Наверное, да. Иначе, любезный друг, наш приход сюда теряет всякий смысл. Гордей молчит и смотрит на обоих, как на полных интеллигентов. Под этим взглядом террорист Евграфов переходит к делу:
– Я наблюдал за ним две недели с лишком. В понедельник, среду, четверг Сметанин бывает в офисе «Демократической России» на Беговой… - евграфовский некоротко подстриженный ноготь сделал микробороздку в том месте карты, где должен стоять дом, а в нем офис, а в нем Сметанин, - По целому дню. В пятницу - полдня. Вечером у него эфир. Отхлебнул чайку.
– Вот здесь, как раз напротив, летнее кафе. Замечательно удобно. Если у них есть план по сдаче денег хозяевам, я сработал им два плана. Или три. На кофе и бутербродах. Сметанин выходит, и его плотно прикрывает охранник. Тело в тело. Неуклюжий такой, толстый, может, в нагруднике…
– В бронежилете, - машинально поправил Гордей. Этот предлог и это существительное полностью исчерпали все то, что он скажет за весь вечер.
– В бронежилете. Охранник бережет его крупное тело до машины. Открывает дверь. Впритирку… буквально впритирку к корпусу сажает Сметанина. Машина у него хорошая, с места набирает приличную скорость. Пока она не зарулила на улицу, охранник собой закрывает дверцу, за которой Сметанин. В сметанинской машине водитель - здоровяк. Тот еще бугай, сидит, колени к подбородку. Тоже, наверное, охранник по совместительству. Другой охранник, который прикрывал, садится во вторую машину, там еще шофер, и тоже - не хлюпик. Едут прочным таким тандемом, вторая машина не отстает, светофоры в аккурат вместе проезжают. Едут так, - ноготь журналиста пробороздил всю Беговую до моста через железную дорогу, пробрел из конца в конец Хорошевку - мимо станции метро «Полежаевская», мимо ТЭЦ, перешел на проспект маршала Жукова и добрался до Серебряного бора. Тут маршрут его был короток: до середины Таманской улицы и налево, на 4-ю линию Хорошевского Серебряного бора. В зеленом пятне по правую сторону 4-й линии (если ехать от центра) ноготь завершил экскурсию и поблагодарил за внимание.
– Что там, в самом конце?
– Там глухо. Дом с высоким забором напротив дома с очень высоким забором. Машину поставить негде, ей там и пройти-то не очень удобно, не развернешься. Ритуал с жертвенным охранником - один в один. Только вторая машина обгоняет первую, и жлоб оттуда - рысью-рысью на спасение финиширующего хозяина. Везде камеры, камеры. Насколько я помню, их больше, чем можно увидеть снаружи. Когда я там был, мне показалось, что все буквально увешано этими камерами. У соседей - то же самое. Представьте себе: отличный документальный фильм по тактике террористов-любителей. С разных точек. А мы как бабочки на витрине…
– А вот какие-нибудь канализационные колодцы? Гордей хмыкнул.
– Миша, ты белены объелся. Во-первых, для твоего успокоения скажу, что нет их там, подходящих. Ни на Беговой, ни в Серебряном бору. Я такой же тупой бетонный болван, как и ты, у нас мысли одинаковые. Так что поначалу все к асфальту присматривался, а потом, во-вторых уже, сообразил: мы что, «гоблины» какие-нибудь? Мы не то что тактики не знаем, мы не знаем даже, куда какая труба идет, и можно ли снизу эффективно расстрелять машину из автомата.
– Все-все. Исчерпывающий ответ.
– Да. По вечерам он выезжает из офиса между 18.00 и 19.00. Вся дорога, если нет пробок, должна у него занимать примерно 20 минут. Ну, 30. Замечу особо, по бабам не шастает, Никакие… такие вот бабы ни разу у него в автомобиле не сидели.
– Дельный, чистоплотный человек. Хотя и подонок.
– Святая простота! Да ему их прямо домой целыми гуртами пригонят, если надо.
– А жена?
– В позапрошлом году он был еще неженат. Очень, очень соблазнительный жених. Но кто положит глаз на мужика, если его скоро застрелят террористы?
– Милостивый государь, я полагаю, не следует торопиться с известной медвежьей шкурой.
– Да.
Зато есть у Сметанина один пунктик, чрезвычайно для нас приятный. Все-таки он провинциал. Вроде меня. Только я из Заокска, а он с Урала. Ему в удовольствие кататься на дорогой машине. На своей дорогой машине, ветер в лицо, а на переднем сидении вообще обзор отличный… Очень удобно: крупное тело Сметанина на переднем сидении.
Из «Философского дневника» Тринегина: «ПОЦЕЛУЙ НА НОЧЬ Если миллиону русских сделать духовную «прививку» от дурости, дав прочитать лучшие вещи Леонтьева, Розанова, а из современных - Галковского, то примерно у 300-500.000 это вызовет одинаковую реакцию, которую вполне можно записать по ведомству естественного родства душ. Прочие меня сейчас не интересуют. У них будет разброс реакций в широчайшем диапазоне: от дебильных и вполне банальных воплей о мракобесии, антисемитизме и тоталитаризме (совокупным термином это можно обозначить как «антисемралитаризм») до ноздревских по форме шумных восторгов. Зачем интересоваться этими? Что интересного в них? Даже если меня насильно учить в течение пяти лет их языкам, видит Бог, я не заговорю: ни по- антисемралитарному, ни по-ноздревски. Природная, так сказать, невосприимчивость. А вот с остальными говорить как раз очень хочется. Но у них, видите ли, какое дело, прививка вызывает позыв к улыбчивому молчанию. По улыбке видно: знает, понимает, чувствует ровным счетом то же самое, что и ты, но молчит, хитрый сукин сын. Красноречиво так помалкивает. Если я, как идиот, выйду на подиум и что-то там заверещу по поводу любви, 500.000 тысяч замечательных людей немедленно от меня отвернуться. Правильно, правильно. По Москве и Питеру носятся восторженные орды с одним воплем на устах: «Мама, я Пушкина люблю!». Или перед выборами отсыпят червонцев журналистам, как водится, и цветущие женщины вполне традиционной сексуальной ориентации легко перквалифицируются в ядреных геронтофлобок (некрофилок): «Люди, я Ельцына люблю!», а импозантные мужчины столь же традиционного разлива - в матерых копрофагов: «Я Черномырдина люблю!» Нет, бывают, я сам таких видел, бывают-бывают в подростковом, в основном, возрасте восторженные натуры, хлебом их не корми, дай выйти на площадь Красную и прокричать: «Светку Соколову из третьего подъезда жарко очень я люблю!», а заполночь намалевать пульверизатором такого же содержания текст на стенах мочой пропахшего подъезда. Александр Сергеевич, простите Бога ради, что мы Вас общенародно измазываем восхвалениями! Вас макнули в тираж, так уж Леонтьева с Розановым не хотим отдавать на макание, пусть останутся в душах наших тем, что они есть. А что они есть для меня и этих 500.000 на миллион русских, образованных русских, во всяком случае? Вот представьте себе женщину или мужчину, словом, человека, который вам необыкновенно дорог: жена, брат, мать, любимый, дочь… Вы вечером сели за работу и вскоре утратили ощущение времени. Заработались, одним словом. На часах уже рано, а не поздно. А она (он), утомившись ожиданием, дремлет. Книжка выпала из рук и закрылась. Ладонь под подушкой. Настольная лампа все еще горит. Вы подходите, поправляете одеяло и целуете легчайшим прикосновением, лишь бы не потревожить чуткий сон. Поцеловав, смотрите на это родное существо и все никак не можете оторваться… Прокричать потом об этом сумеете? Ну вот и мы не кричим о Розановых и Леонтьевых. Мы одинаково молчим и одинаково улыбаемся». Стоял невообразимо жаркий май. По пятницам, с вечера, Серебряный бор превращался в средоточие тьмочисленных пилигримажей. Троллейбусы натужно стонали, едва вытягивая туго набитые утробы из переполненного мегаполиса. Навстречу им с такими же стенаниями ползли такие же колоссальные огурцы на колесах, по самое горлышко заполненные семенами… Семена, почти всегда розоватые или вовсе красные - с нездоровым майским загаром поверх еще зимней бледной кожи - стиснутые со всех сторон, поругивались, дышали перегарами, совершали однообразный троллейбусный недосекс. И все же чувствовалось, что мало, мало, что настоящее пекло еще не пришло, оно на подходе. «Жигули» с тремя террористами на борту подъехали к Хорошевскому мосту. Философ вел машину, Евграфов задумчиво полистывал «Москвудодома», Гордей вертел головой. Этот мост, по общему мнению терористов, - ключевой пункт всей акции. Серебряный бор, как известно, представляет собой обширный остров, прикрепленный к внешнему миру одной-единственной деталькой, по коей можно пройти и проехать, а не проплыть или, скажем, перелететь. Деталька - Хорошевский мост, всадничающий на канале Московское спрямление, который изуродовал честный полустров до состояния неизлечимого острова. До Хорошевского моста в Сметанина стрелять было просто негде. Это же Москва! Для густопсовых профессионалов пальба в центре города - на Беговой улице, Хорошевском шоссе или даже на проспекте Жукова (уже не очень центр, но все равно широкая улица, вся в домах) - могла бы, возможно, окончиться счастливо. Да что там, неробкий снайпер без особого риска убил бы Сметанина, целясь с какого-нибудь чердака. Но для бодрого совершения теракта, который задумали три вопиющих непрофессионала с двумя большими, тяжелыми, полностью лишенными глушителей автоматами, требовались тепличные условия, тишина и покой, комфорт. Им никто за это денег не заплатит, трем исполнителям, то есть. Работать приходится на одном энтузиазме. Прямо за мостом автолюбителей ожидал пост милиции. Дорога перегорожена. Дальше пускали только машины серебряноборцев. По каким-то особым пропускам. Оно и понятно: слишком много на благословенном неизлечимом острове дач, принадлежащих серьезным основательным людям, до которых и Сметанину неблизко. Для чего им шум, толпы «Жигулей», небезопасное любопытство пришлых скаутов? Совершенно ни к чему им все это. Но жизнь, она в России разделена слабопроницаемыми перегородками на очень отдельные слои. Наподобие коктейля «Трехцветный флаг». Только цвета - в другой последовательности. Если полоса наверху - аристократически- голубая, то внизу она совершенно красная, и каждому третьему снятся лапти и наган. Поэтому любой закон, любую инструкцию и любой приказ, конечно, придумали не наши, кровопийцы, относиться к нему стоит соответственно. Да и выполнять их тоже будут не наши - уже с противоположной точки зрения. Не наши, быдло. Надеяться на них стоит соответственно. Тринегин рассказал милиционеру сказку о том, как он вот только приятеля подвезет, и сейчас же уедет. Видно, был конец милицейской смены, да хотя бы и апогей, не нашлось у постового словесной резвости, махнул он рукой, ему это надо?…Они катались вот уже скоро час. На 4-й линии подходящего места не сыскалось. А на Таманской - слишком шумно. Троллейбусные остановки. Ходят люди. Очень много людей. Дальше от моста и ближе к повороту на 4-ю линию их, правда, поменьше. Потише. Но до такой степени все прозрачно! Все обозреваемо и голо.
– Вот оно, - сказал им Гордей. И вправду, вот оно. С одной стороны тянется высокий забор с номерами то ли домов, то ли участков по Таманской улице. Примерно напротив 79-го или 81-го участка - старый гидрант, вокруг которого утоптан микроскопический лужок. На этой, противоположной забору, стороне - лесок и густой кустарник. Лесок имеется и дальше, к концу улице, и, наоборот, в сторону моста. Но здесь особенный лесок. Не слишком простроченный тропинками, но и не дебри. Коротенький, узенький участок леса в форме неправильного четырехугольника. С одной стороны - уличный асфальт, с другой - водяная муть Москвареки, с третьей - гидрант, лесная дорожка и… другой лесок, реденький. С четвертой стороны - тоже дорожка, всего несколько десятков метров, от асфальта до пристани… Пристань какая-то позабытая и позаброшенная… Не то чтобы изношенная, а скорее подержанная. Порядочному пароходу и подходить-то стыдно к такой пристани. Террористы не стали даже имени ее отыскивать, когда «Жигули» совсем рядом подняли с грунта мучнистую пыль и успокоили мотор. Гордей ходит, как гончая собака, вынюхивает что-то, в глазах блеск, вот оно, началось, началось, хозяин! Ткнул пальцем в место, совершенно неотличимое ото всех прочих:
– Здесь поставить машину. С улицы не заметят, если их нельзя здесь ставить, - повернулся. Не просто повернулся, а каким-то фиксированным военным движением сделал пол оборота. Еще ткнул:
– Здесь первый стрелок. И вошел в лес, не обращая внимания на прочих. Евграфов и философ - вслед за ним, молча, журналист хотел было пошутить, но не стал, потому что от Гордея исходил особенный дух решительности. Он молча, не оборачиваясь и не делая ни малейшего жеста на эту тему, принуждал их обоих к повиновению. Немного не дошел до гидранта. Раздвинул ветки, оценил, как отсюда видно трассу. Остался недоволен. Приглядел другую позицию. Опять раздвинул ветки. Потоптался.
– Здесь второй. Взглянул на Тринегина и журналиста исподлобья. Повел ладонью в направлении реки:
– Очень хорошо. Река рядом. Сразу после акции автоматы - в воду. И сел в машину. Поехали обратно. Тринегин все думал с характерной для философов неприязнью по отношению к воинам: «Что ж ты в армии не остался, любезный друг! Твое». Но потом поправил себя: это не вообще армия. Это наша современная армия. Нищета, анархия, мафия. Идти туда?
– Миша, я вот подумал: отчего такая слабая охрана у Сметанина? Это для она - проблема, а какие-нибудь бандиты их живо бы перещелкали. Или снайпер… Получается, охрана у него - от нас с тобой. От таких, как мы. Наш друг очень давно знает, что кто-нибудь должен прийти по его душу. И оберегает ее от преждевременного знакомства с жаровнями бесят.
– Пожалуй.
– …Нет, Катя, все нормально. Тебе кажется.
– Я твое лицо знаю наизусть. Я вижу. Я по глазам и по губам вижу, что тебе холодно. Что-то тебя холодит. Через какое-то неприятное дело тебе надо пройти. Расскажи мне. Я боюсь за тебя. Рассказывать, конечно, не резон.
– Да ничего такого.
– Зачем же ты мне неправду говоришь? Он и сам измаялся. Некстати все выходит. Концы с концами не вяжутся.
– Ты не бойся. Ну да, есть дело. Но не опасное. Так, должок старый. Да. Не опасно. Но муторно. Вот я и хожу такой. А ты не бойся. И напрасно меня не тереби. Тебе это ни к чему. Скоро сделаю дело, отвяжусь, заживем с тобой славно. Порядочно заживем. Ты только напрасно меня не тереби. Все будет хорошо. Вроде успокоилась, послушалась. Гордей привязался к ней, полюбил ее. Что уж тут поделаешь. Жалко ее, хороший она человек, да и его тоже жалеет. Договорились, что венчаться. Это правильно. Без Бога брак - блуд. Жизнь им славная предстоит. Да. Порядочная жизнь. Какая она ласковая, какая заботливая! Но поди объясни, поди ты объясни Катерине, что отец ушел от него только утром, а говорил всю ночь. Не надо, сынок мстить, надо жить, побереги себя. Да. Это все прямо значит, надо отомстить. Он упокоится, наконец, дух неугомонный.
– До Конькова.
– Сколько?
– А сколько спросишь?
– А сколько дашь?
– Ну, не знаю. Я, может, червонец дам.
– А серьезно?
– Полста.
– Да что ты, блин! Таких цен нет. Такие цены на х… посылают.
– А что ты сам просишь? Давай, откройся.
– Ну, восемьдесят. Это минимальное.
– Брат, ну шестьдесят. У меня деньги свои, ты понимаешь, не казенные деньги. Я что, похож на нового русского?!
– Да какие шестьдесят? Ты что, туда за столько не ездят. Мне на бензин надо. Только поэтому, блин, скидочку. Семьдесят.
– Брат, не по-твоему, не по-моему. Шестьдесят пять. Соглашайся. Больше у меня просто в кармане нет. Я те просто не дам больше. Соглашайся.
– Семьдесят.
– Да я отсюда каждое утро за шестьдесят езжу. Тут все так берут. Тут все за шестьдесят ездят.
– Далеко там от метро?
– Да нет, рядом.
– Ладно, залезай. Поехали.
– Это, я те скажу, вообще не деньги. Это фуфло. Смотри, бензин как дорожает!
– Что верно, то верно.
– Хорошо, хоть закон не ввели. Эти козлы президентские. Козлы в Думе этим козлам президентским вот такой откинули. Хоть они и козлы, но дело полезное сделали. Козлы, спихнуть его не могли, импичмент провалили. Хорошо, хоть на бензин закон эти козлы не дали сделать тем козлам. Козлы! Вонючие, блин, козлы. Сидят, е…м торгуют, чмошники. Ну хоть бензин этим козлам не дали. А он все равно, с-сука, дорожает. Цена все равно ползет. Ползет козлиная цена, блин. При большевиках порядок был. Больше было порядка.
– Ну да.
– Да чего там, я этих козлов демократов по пять за одного большевика отдам. Я бы это их все козлиное гнездо разбомбил. Я бы каждого этого козла из пулемета бы пострелял.
– Угу.
– Хотя, я те скажу, большевики тоже были козлы. Я на заводе вламывал. Ты бы, блин, поглядел, я там впахивал, как черт. Я там всех забивал. А они мне что, эти твои большевики? Они мне три семитки. Козлы. Вонючие, поганые козлы и падлы. Они, суки, заработать не давали. Но хоть порядок был. Тут с тебя, блин, каждый мент берет. Нет честных ментов, или, блин, есть, но мало. Я, сука б…, из своего кармана им плачу, а они меня же грабят. Они что, бандитов ловят? Нет, бандитов они не ловят. Козлы демократы бандитов охраняют. Они их, блин, плодят. А ментам отстегивают, чтоб они нормальных людей в бараний рог… Не было такого при большевиках, скажи?
– Не было.
– Правильно, при большевиках столько бандитов не было. И менты были не такие козлы и чмо. Другие были менты. Тоже, я те скажу, не сахар были менты. Но не такие, блин, как сейчас. Это козлы демократы. Большевики заработать не давали, а эти козлы все с тебя сдерут. Три шкуры сдерут. Ты видел цены? Ты, блин, цены какие, видел. У меня жена, приличная баба, она ходит в магазин и ср… кругами. Она, блин, что говорит? Какие, говорит, козлы. А президент у них там главный козел. Главвор на зоне, сука, всех держит, хоть бы уже сдох, что ли.
– Теперь ждем.
– Чего ждем? Или кого?
– Ждем, когда будет 17.45. Еще десять минут. Тогда я зайду вон в тот дом, в одну квартиру.
– А кто в одной квартире? Что за люди?
– Во-первых, никогда не знал. А во-вторых, забыл.
– Хорошо, я понимаю. Но почему не прямо сейчас?
– Мне так сказали: друзья придут, положат товар. Потом ты зайдешь, положишь деньги, товар возьмешь. Не позже 18.10 меня там чтоб ни коем разе не было. На все дела двадцать пять минут. Потом друзья снимают деньги. Я так мыслю, им физиономия моя тоже без надобности. Я их не знаю. Они меня не знают. Всем спокойнее. Речи Гордея своею открытостью и прямотой убедили философа: на вопрос о том, кто посредник, он получит в ответ что-то вроде - его-не-было-и- нет-и-становится-все-меньше-и-меньше. Тринегин бросил взгляд на дом. Дюжинная жилая кубатура. Особые приметы отсутствуют.
– Милостивый государь, а если ты оттуда не выйдешь в 18.10. И в 18.30 не выйдешь. Тогда что?
– Типун тебе на язык. Там, знаешь, человек, что надо. Серьезный мужик. Не должен… тово. Но, конечно, всякое бывает. Вот, даю тебе бумажку, со всех сторон склеенную. Если они меня там прижучат, не дай бог, ты позвонишь, там телефон, имя, адрес, все. Скажешь, отдавай дружка моего, иначе в милицию. Из будки звони. Если он, мол, какая милиция, вы за стволами приехали, статью вместе поимеем, то ты ему, мол, знать не знаешь, дружок чтой-то хотел продать-купить, а ты и вовсе цивильный шпак. Если нет меня, обязаны деньги отдать и тело тоже, чтоб похоронили по-людски. Такие дела. Скажешь, мол, все вернете, мы в расчете и без обид. А если воспротивятся, то в милицию не ходи. Кроме беды и несуразицы ничего не выйдет, поберегись.
– Значит даже так…
– Так, так. Ты думал, там магазин «Мягкие стрелковые игрушки»? Бабы- продавщицы улыбаются, аж рты до ушей? Я все до конца додумал. Да. Но я мыслю, ничего такого не получится. Серьезный, нормальный мужик, не похож на шпану блатную. Если 19.00, а меня нет, распакуй конверт мой самодельный. А если я раньше приду, не трогай, мне вернешь, как есть.
– У тебя хоть что-нибудь такое с собой есть?
– Да есть, есть. Только в таких делах махаться - последнее дело. Время?
– Как раз.
– Ну, я пошел. Бывай. Зашел в дом. Философ сидит, не жив, не мертв. Ему не приходило в голову, что у сделки с покупкой оружия могут быть дополнительные неприятные аспекты, помимо естественного интереса милиции. Повертел конверт. Посмотрел на просвет, на солнышко. Сюрприз. Гордей свернул его из тетрадочной бумаги, тонкой, писал фломастером, четко высветились буквы «…силий Михайлович Гу…».
– Открой дверцу, - Гордей уже тут как тут, в руках два больших полиэтиленовых пакета.
– Ты уже все? Господи, как хорошо, что все удалось. И ты цел. Как хорошо.
– Это - да. АК-74 у меня. Два. Хорошие машинки. До Конькова, где жил Тринегин, им пришлось добираться через всю Москву. В такое время, в будний день, выходило часа полтора. Пакеты с автоматами и рожками, утопленные в сморчках, невидимые, недвижные, добирались каким-то неизъяснимым образом до мозга философа и приводили его в состояние непрестанной тревоги. А вдруг остановят? А вдруг обыщут! Тогда - все! Он хотел было попросить Гордея сесть за руль, но посовестился. Тот сделал большое дело, стыдно перекладывать на него еще и второе, маленькое, - простую транспортировку.
– Они исправны?
– Я их там успел разобрать и собрать. Смазаны прилично. Рожки полные, тоже проверил. Три рожка. Вроде, исправное все.
– Я так спрашиваю, потому что побоюсь везти автоматы за город, опробовать. Я сразу честно говорю: не повезу.
– И не надо. Я б и сам не поехал. Только напрасно головой поторгуем.
– Что?
– Я говорю, риск напрасный. На углу улицы Профсоюзной и Миклухи-Маклая их остановили. Странная какая-то милиция, вся в черном, укороченные автоматы на груди… У горничных и охранников смены не совпадали. Так что Катерина в этот момент несла по гостиничному коридору простынную стопу. Чистое белье с наркотическим запахом недавней прачечной. Да и выронила на пол. Сердце у нее потерялось, больно. Мать или Степушка? Ближе, ближе, не так далеко. Наверное, он. Вслух Катерина тихонечко сказала:
– Господи, если с моим солнышком что-то случилось, спаси его и помилуй. Пожалуйста. Заставили выйти наружу. Внимательно проверили документы. У Гордея паспорт, у философа - права. Не было у философа паспорта. Брови хмурят.
– Откройте багажник. Философа прошибло холодным потом. Гордей стоит красный, как маков цвет, вот-вот щеки огоньками прорастут. Оба припоминают, где ж они прокололись. Посмотрели, ничего не нашли. Почередили под сидениями. В бардачке. У Тринегина под задним ветровым стеклом лежала визитка, туго набитая газетами. Выпотрошили. Старшой собрался запустить руку в корзины, хотя и видно, что брезгует. Противный гриб - сморчок. Тут ему второй и говорит:
– Это славяне. Это не чернота. Ты посмотри, славянские рожи, отпусти, это, блин, не те. Старшой еще раз поглядел на обоих строгим поглядом. Головой качнул, мол, поезжайте. Отвернулся. Тронулись с места, счастья, как снега в Сибири! Философ озвучил:
– Кого-то еще ловили, оцепление какое-нибудь. Вероятно, опять чеченцы. Подъезжают к дому. Гордей улыбается, довольный.
– Хочешь, подарю кой-что?
– Что?
– Одну корзину.
– Если я правильно понял, мы оба автомата спрячем у меня. Или ты хотел бы изменить план?
– Автоматы, ясное дело, у тебя. Ты один живешь, девок не таскаешь к себе, как Ваня. Не в общежитии, как я. Ты не понял. Да. Не понял ты. Автоматы - к тебе. А я дарю корзину.
– Зачем мне корзина?
– Чудак-человек! На жарень. Философ долго прикидывал, куда ему спрятать оружие. В конце концов решил положить автоматы на антресоли, рядом с лыжами, в картонную коробку со старой обувью. Он еще подумал тогда: «Я бы точно знал, кто нам помогает, но Он не любит убийств. Впрочем, кто ведает пути Его…»…Едут в метро.
– Степа, ты кем в Заокске был?
– Да никем я особенно не был. Школу кончил. Потом служил. Пошел бы ремонтником на автостанцию, если б ты меня тогда в Москву не вытащил. Спасибо тебе. Или, может, к деду, в охотхозяйство.
– Ты мне родня все-таки.
– Родня, ну. Седьмая вода на киселе. Ты меня и знать не знал.
– Просили тебе помочь. Подыскать какое-нибудь дело.
– Вот я и говорю, что спасибо, пристроил. А если ты мне родня, то скажи, откуда у тебя два имени взялось? Почему не одно, как у всех?
– Я не понял. Одно имя у меня.
– Мы тебя Ваней зовем, значит Иван. А под статьями в газетах у тебя стоит «Авангард Евграфов». Рдевгр! Смотри, грохот какой между именем и фамилией. Вечная трагедия. По отцу я из старинных купцов, отсюда фамилия такая хорошая. У Евграфовых до революции все было: лесопилки, пароходы, дома… Теперь одни воспоминания. А мама в райкоме комсомола, активисткой. Это она меня назвала по новорежимному - Авангард. Из Авангарда девчонки Ваней сделали, уже тут, в Москве. Как, говорили, называть тебя ласково: Вангой, Гардей? Давай, Ваней будешь. Ваней так Ваней. Даже лучше получилось, я считаю. Так вот всю жизнь и летаю промеж имени и фамилии: имя как на космическом корабле заклепки, а фамилия вроде старинного такого, добротного сундука. Сундук, одним словом, с космической заклепкой. Евграфов позвонил Гордею и философу, пригласил к себе. Пришли, налил чаю, на стол положил атлас «Москва до дома», уперся в книгу кулаком и говорит:
– Я две недели фиксировал Сметанина. Я его, наконец, отфиксировал.
– Ты его… чего? - озвучил Тринегин всеобщее.
– Только не пытайся иронизировать так же глупо или пошло, как я. Ты умный, хорошо образованный человек. У тебя не получится. А я - тупая бетонная болванка.
– Болван.
– Что?
– Ты мужского рода. Значит, тупой бетонный болван.
– Ты хочешь, чтобы я дальше говорил?
– Не знаю. Наверное, да. Иначе, любезный друг, наш приход сюда теряет всякий смысл. Гордей молчит и смотрит на обоих, как на полных интеллигентов. Под этим взглядом террорист Евграфов переходит к делу:
– Я наблюдал за ним две недели с лишком. В понедельник, среду, четверг Сметанин бывает в офисе «Демократической России» на Беговой… - евграфовский некоротко подстриженный ноготь сделал микробороздку в том месте карты, где должен стоять дом, а в нем офис, а в нем Сметанин, - По целому дню. В пятницу - полдня. Вечером у него эфир. Отхлебнул чайку.
– Вот здесь, как раз напротив, летнее кафе. Замечательно удобно. Если у них есть план по сдаче денег хозяевам, я сработал им два плана. Или три. На кофе и бутербродах. Сметанин выходит, и его плотно прикрывает охранник. Тело в тело. Неуклюжий такой, толстый, может, в нагруднике…
– В бронежилете, - машинально поправил Гордей. Этот предлог и это существительное полностью исчерпали все то, что он скажет за весь вечер.
– В бронежилете. Охранник бережет его крупное тело до машины. Открывает дверь. Впритирку… буквально впритирку к корпусу сажает Сметанина. Машина у него хорошая, с места набирает приличную скорость. Пока она не зарулила на улицу, охранник собой закрывает дверцу, за которой Сметанин. В сметанинской машине водитель - здоровяк. Тот еще бугай, сидит, колени к подбородку. Тоже, наверное, охранник по совместительству. Другой охранник, который прикрывал, садится во вторую машину, там еще шофер, и тоже - не хлюпик. Едут прочным таким тандемом, вторая машина не отстает, светофоры в аккурат вместе проезжают. Едут так, - ноготь журналиста пробороздил всю Беговую до моста через железную дорогу, пробрел из конца в конец Хорошевку - мимо станции метро «Полежаевская», мимо ТЭЦ, перешел на проспект маршала Жукова и добрался до Серебряного бора. Тут маршрут его был короток: до середины Таманской улицы и налево, на 4-ю линию Хорошевского Серебряного бора. В зеленом пятне по правую сторону 4-й линии (если ехать от центра) ноготь завершил экскурсию и поблагодарил за внимание.
– Что там, в самом конце?
– Там глухо. Дом с высоким забором напротив дома с очень высоким забором. Машину поставить негде, ей там и пройти-то не очень удобно, не развернешься. Ритуал с жертвенным охранником - один в один. Только вторая машина обгоняет первую, и жлоб оттуда - рысью-рысью на спасение финиширующего хозяина. Везде камеры, камеры. Насколько я помню, их больше, чем можно увидеть снаружи. Когда я там был, мне показалось, что все буквально увешано этими камерами. У соседей - то же самое. Представьте себе: отличный документальный фильм по тактике террористов-любителей. С разных точек. А мы как бабочки на витрине…
– А вот какие-нибудь канализационные колодцы? Гордей хмыкнул.
– Миша, ты белены объелся. Во-первых, для твоего успокоения скажу, что нет их там, подходящих. Ни на Беговой, ни в Серебряном бору. Я такой же тупой бетонный болван, как и ты, у нас мысли одинаковые. Так что поначалу все к асфальту присматривался, а потом, во-вторых уже, сообразил: мы что, «гоблины» какие-нибудь? Мы не то что тактики не знаем, мы не знаем даже, куда какая труба идет, и можно ли снизу эффективно расстрелять машину из автомата.
– Все-все. Исчерпывающий ответ.
– Да. По вечерам он выезжает из офиса между 18.00 и 19.00. Вся дорога, если нет пробок, должна у него занимать примерно 20 минут. Ну, 30. Замечу особо, по бабам не шастает, Никакие… такие вот бабы ни разу у него в автомобиле не сидели.
– Дельный, чистоплотный человек. Хотя и подонок.
– Святая простота! Да ему их прямо домой целыми гуртами пригонят, если надо.
– А жена?
– В позапрошлом году он был еще неженат. Очень, очень соблазнительный жених. Но кто положит глаз на мужика, если его скоро застрелят террористы?
– Милостивый государь, я полагаю, не следует торопиться с известной медвежьей шкурой.
– Да.
Зато есть у Сметанина один пунктик, чрезвычайно для нас приятный. Все-таки он провинциал. Вроде меня. Только я из Заокска, а он с Урала. Ему в удовольствие кататься на дорогой машине. На своей дорогой машине, ветер в лицо, а на переднем сидении вообще обзор отличный… Очень удобно: крупное тело Сметанина на переднем сидении.
Из «Философского дневника» Тринегина: «ПОЦЕЛУЙ НА НОЧЬ Если миллиону русских сделать духовную «прививку» от дурости, дав прочитать лучшие вещи Леонтьева, Розанова, а из современных - Галковского, то примерно у 300-500.000 это вызовет одинаковую реакцию, которую вполне можно записать по ведомству естественного родства душ. Прочие меня сейчас не интересуют. У них будет разброс реакций в широчайшем диапазоне: от дебильных и вполне банальных воплей о мракобесии, антисемитизме и тоталитаризме (совокупным термином это можно обозначить как «антисемралитаризм») до ноздревских по форме шумных восторгов. Зачем интересоваться этими? Что интересного в них? Даже если меня насильно учить в течение пяти лет их языкам, видит Бог, я не заговорю: ни по- антисемралитарному, ни по-ноздревски. Природная, так сказать, невосприимчивость. А вот с остальными говорить как раз очень хочется. Но у них, видите ли, какое дело, прививка вызывает позыв к улыбчивому молчанию. По улыбке видно: знает, понимает, чувствует ровным счетом то же самое, что и ты, но молчит, хитрый сукин сын. Красноречиво так помалкивает. Если я, как идиот, выйду на подиум и что-то там заверещу по поводу любви, 500.000 тысяч замечательных людей немедленно от меня отвернуться. Правильно, правильно. По Москве и Питеру носятся восторженные орды с одним воплем на устах: «Мама, я Пушкина люблю!». Или перед выборами отсыпят червонцев журналистам, как водится, и цветущие женщины вполне традиционной сексуальной ориентации легко перквалифицируются в ядреных геронтофлобок (некрофилок): «Люди, я Ельцына люблю!», а импозантные мужчины столь же традиционного разлива - в матерых копрофагов: «Я Черномырдина люблю!» Нет, бывают, я сам таких видел, бывают-бывают в подростковом, в основном, возрасте восторженные натуры, хлебом их не корми, дай выйти на площадь Красную и прокричать: «Светку Соколову из третьего подъезда жарко очень я люблю!», а заполночь намалевать пульверизатором такого же содержания текст на стенах мочой пропахшего подъезда. Александр Сергеевич, простите Бога ради, что мы Вас общенародно измазываем восхвалениями! Вас макнули в тираж, так уж Леонтьева с Розановым не хотим отдавать на макание, пусть останутся в душах наших тем, что они есть. А что они есть для меня и этих 500.000 на миллион русских, образованных русских, во всяком случае? Вот представьте себе женщину или мужчину, словом, человека, который вам необыкновенно дорог: жена, брат, мать, любимый, дочь… Вы вечером сели за работу и вскоре утратили ощущение времени. Заработались, одним словом. На часах уже рано, а не поздно. А она (он), утомившись ожиданием, дремлет. Книжка выпала из рук и закрылась. Ладонь под подушкой. Настольная лампа все еще горит. Вы подходите, поправляете одеяло и целуете легчайшим прикосновением, лишь бы не потревожить чуткий сон. Поцеловав, смотрите на это родное существо и все никак не можете оторваться… Прокричать потом об этом сумеете? Ну вот и мы не кричим о Розановых и Леонтьевых. Мы одинаково молчим и одинаково улыбаемся». Стоял невообразимо жаркий май. По пятницам, с вечера, Серебряный бор превращался в средоточие тьмочисленных пилигримажей. Троллейбусы натужно стонали, едва вытягивая туго набитые утробы из переполненного мегаполиса. Навстречу им с такими же стенаниями ползли такие же колоссальные огурцы на колесах, по самое горлышко заполненные семенами… Семена, почти всегда розоватые или вовсе красные - с нездоровым майским загаром поверх еще зимней бледной кожи - стиснутые со всех сторон, поругивались, дышали перегарами, совершали однообразный троллейбусный недосекс. И все же чувствовалось, что мало, мало, что настоящее пекло еще не пришло, оно на подходе. «Жигули» с тремя террористами на борту подъехали к Хорошевскому мосту. Философ вел машину, Евграфов задумчиво полистывал «Москвудодома», Гордей вертел головой. Этот мост, по общему мнению терористов, - ключевой пункт всей акции. Серебряный бор, как известно, представляет собой обширный остров, прикрепленный к внешнему миру одной-единственной деталькой, по коей можно пройти и проехать, а не проплыть или, скажем, перелететь. Деталька - Хорошевский мост, всадничающий на канале Московское спрямление, который изуродовал честный полустров до состояния неизлечимого острова. До Хорошевского моста в Сметанина стрелять было просто негде. Это же Москва! Для густопсовых профессионалов пальба в центре города - на Беговой улице, Хорошевском шоссе или даже на проспекте Жукова (уже не очень центр, но все равно широкая улица, вся в домах) - могла бы, возможно, окончиться счастливо. Да что там, неробкий снайпер без особого риска убил бы Сметанина, целясь с какого-нибудь чердака. Но для бодрого совершения теракта, который задумали три вопиющих непрофессионала с двумя большими, тяжелыми, полностью лишенными глушителей автоматами, требовались тепличные условия, тишина и покой, комфорт. Им никто за это денег не заплатит, трем исполнителям, то есть. Работать приходится на одном энтузиазме. Прямо за мостом автолюбителей ожидал пост милиции. Дорога перегорожена. Дальше пускали только машины серебряноборцев. По каким-то особым пропускам. Оно и понятно: слишком много на благословенном неизлечимом острове дач, принадлежащих серьезным основательным людям, до которых и Сметанину неблизко. Для чего им шум, толпы «Жигулей», небезопасное любопытство пришлых скаутов? Совершенно ни к чему им все это. Но жизнь, она в России разделена слабопроницаемыми перегородками на очень отдельные слои. Наподобие коктейля «Трехцветный флаг». Только цвета - в другой последовательности. Если полоса наверху - аристократически- голубая, то внизу она совершенно красная, и каждому третьему снятся лапти и наган. Поэтому любой закон, любую инструкцию и любой приказ, конечно, придумали не наши, кровопийцы, относиться к нему стоит соответственно. Да и выполнять их тоже будут не наши - уже с противоположной точки зрения. Не наши, быдло. Надеяться на них стоит соответственно. Тринегин рассказал милиционеру сказку о том, как он вот только приятеля подвезет, и сейчас же уедет. Видно, был конец милицейской смены, да хотя бы и апогей, не нашлось у постового словесной резвости, махнул он рукой, ему это надо?…Они катались вот уже скоро час. На 4-й линии подходящего места не сыскалось. А на Таманской - слишком шумно. Троллейбусные остановки. Ходят люди. Очень много людей. Дальше от моста и ближе к повороту на 4-ю линию их, правда, поменьше. Потише. Но до такой степени все прозрачно! Все обозреваемо и голо.
– Вот оно, - сказал им Гордей. И вправду, вот оно. С одной стороны тянется высокий забор с номерами то ли домов, то ли участков по Таманской улице. Примерно напротив 79-го или 81-го участка - старый гидрант, вокруг которого утоптан микроскопический лужок. На этой, противоположной забору, стороне - лесок и густой кустарник. Лесок имеется и дальше, к концу улице, и, наоборот, в сторону моста. Но здесь особенный лесок. Не слишком простроченный тропинками, но и не дебри. Коротенький, узенький участок леса в форме неправильного четырехугольника. С одной стороны - уличный асфальт, с другой - водяная муть Москвареки, с третьей - гидрант, лесная дорожка и… другой лесок, реденький. С четвертой стороны - тоже дорожка, всего несколько десятков метров, от асфальта до пристани… Пристань какая-то позабытая и позаброшенная… Не то чтобы изношенная, а скорее подержанная. Порядочному пароходу и подходить-то стыдно к такой пристани. Террористы не стали даже имени ее отыскивать, когда «Жигули» совсем рядом подняли с грунта мучнистую пыль и успокоили мотор. Гордей ходит, как гончая собака, вынюхивает что-то, в глазах блеск, вот оно, началось, началось, хозяин! Ткнул пальцем в место, совершенно неотличимое ото всех прочих:
– Здесь поставить машину. С улицы не заметят, если их нельзя здесь ставить, - повернулся. Не просто повернулся, а каким-то фиксированным военным движением сделал пол оборота. Еще ткнул:
– Здесь первый стрелок. И вошел в лес, не обращая внимания на прочих. Евграфов и философ - вслед за ним, молча, журналист хотел было пошутить, но не стал, потому что от Гордея исходил особенный дух решительности. Он молча, не оборачиваясь и не делая ни малейшего жеста на эту тему, принуждал их обоих к повиновению. Немного не дошел до гидранта. Раздвинул ветки, оценил, как отсюда видно трассу. Остался недоволен. Приглядел другую позицию. Опять раздвинул ветки. Потоптался.
– Здесь второй. Взглянул на Тринегина и журналиста исподлобья. Повел ладонью в направлении реки:
– Очень хорошо. Река рядом. Сразу после акции автоматы - в воду. И сел в машину. Поехали обратно. Тринегин все думал с характерной для философов неприязнью по отношению к воинам: «Что ж ты в армии не остался, любезный друг! Твое». Но потом поправил себя: это не вообще армия. Это наша современная армия. Нищета, анархия, мафия. Идти туда?
– Миша, я вот подумал: отчего такая слабая охрана у Сметанина? Это для она - проблема, а какие-нибудь бандиты их живо бы перещелкали. Или снайпер… Получается, охрана у него - от нас с тобой. От таких, как мы. Наш друг очень давно знает, что кто-нибудь должен прийти по его душу. И оберегает ее от преждевременного знакомства с жаровнями бесят.
– Пожалуй.
– …Нет, Катя, все нормально. Тебе кажется.
– Я твое лицо знаю наизусть. Я вижу. Я по глазам и по губам вижу, что тебе холодно. Что-то тебя холодит. Через какое-то неприятное дело тебе надо пройти. Расскажи мне. Я боюсь за тебя. Рассказывать, конечно, не резон.
– Да ничего такого.
– Зачем же ты мне неправду говоришь? Он и сам измаялся. Некстати все выходит. Концы с концами не вяжутся.
– Ты не бойся. Ну да, есть дело. Но не опасное. Так, должок старый. Да. Не опасно. Но муторно. Вот я и хожу такой. А ты не бойся. И напрасно меня не тереби. Тебе это ни к чему. Скоро сделаю дело, отвяжусь, заживем с тобой славно. Порядочно заживем. Ты только напрасно меня не тереби. Все будет хорошо. Вроде успокоилась, послушалась. Гордей привязался к ней, полюбил ее. Что уж тут поделаешь. Жалко ее, хороший она человек, да и его тоже жалеет. Договорились, что венчаться. Это правильно. Без Бога брак - блуд. Жизнь им славная предстоит. Да. Порядочная жизнь. Какая она ласковая, какая заботливая! Но поди объясни, поди ты объясни Катерине, что отец ушел от него только утром, а говорил всю ночь. Не надо, сынок мстить, надо жить, побереги себя. Да. Это все прямо значит, надо отомстить. Он упокоится, наконец, дух неугомонный.
– До Конькова.
– Сколько?
– А сколько спросишь?
– А сколько дашь?
– Ну, не знаю. Я, может, червонец дам.
– А серьезно?
– Полста.
– Да что ты, блин! Таких цен нет. Такие цены на х… посылают.
– А что ты сам просишь? Давай, откройся.
– Ну, восемьдесят. Это минимальное.
– Брат, ну шестьдесят. У меня деньги свои, ты понимаешь, не казенные деньги. Я что, похож на нового русского?!
– Да какие шестьдесят? Ты что, туда за столько не ездят. Мне на бензин надо. Только поэтому, блин, скидочку. Семьдесят.
– Брат, не по-твоему, не по-моему. Шестьдесят пять. Соглашайся. Больше у меня просто в кармане нет. Я те просто не дам больше. Соглашайся.
– Семьдесят.
– Да я отсюда каждое утро за шестьдесят езжу. Тут все так берут. Тут все за шестьдесят ездят.
– Далеко там от метро?
– Да нет, рядом.
– Ладно, залезай. Поехали.
– Это, я те скажу, вообще не деньги. Это фуфло. Смотри, бензин как дорожает!
– Что верно, то верно.
– Хорошо, хоть закон не ввели. Эти козлы президентские. Козлы в Думе этим козлам президентским вот такой откинули. Хоть они и козлы, но дело полезное сделали. Козлы, спихнуть его не могли, импичмент провалили. Хорошо, хоть на бензин закон эти козлы не дали сделать тем козлам. Козлы! Вонючие, блин, козлы. Сидят, е…м торгуют, чмошники. Ну хоть бензин этим козлам не дали. А он все равно, с-сука, дорожает. Цена все равно ползет. Ползет козлиная цена, блин. При большевиках порядок был. Больше было порядка.
– Ну да.
– Да чего там, я этих козлов демократов по пять за одного большевика отдам. Я бы это их все козлиное гнездо разбомбил. Я бы каждого этого козла из пулемета бы пострелял.
– Угу.
– Хотя, я те скажу, большевики тоже были козлы. Я на заводе вламывал. Ты бы, блин, поглядел, я там впахивал, как черт. Я там всех забивал. А они мне что, эти твои большевики? Они мне три семитки. Козлы. Вонючие, поганые козлы и падлы. Они, суки, заработать не давали. Но хоть порядок был. Тут с тебя, блин, каждый мент берет. Нет честных ментов, или, блин, есть, но мало. Я, сука б…, из своего кармана им плачу, а они меня же грабят. Они что, бандитов ловят? Нет, бандитов они не ловят. Козлы демократы бандитов охраняют. Они их, блин, плодят. А ментам отстегивают, чтоб они нормальных людей в бараний рог… Не было такого при большевиках, скажи?
– Не было.
– Правильно, при большевиках столько бандитов не было. И менты были не такие козлы и чмо. Другие были менты. Тоже, я те скажу, не сахар были менты. Но не такие, блин, как сейчас. Это козлы демократы. Большевики заработать не давали, а эти козлы все с тебя сдерут. Три шкуры сдерут. Ты видел цены? Ты, блин, цены какие, видел. У меня жена, приличная баба, она ходит в магазин и ср… кругами. Она, блин, что говорит? Какие, говорит, козлы. А президент у них там главный козел. Главвор на зоне, сука, всех держит, хоть бы уже сдох, что ли.