23 июля (5 августа) 1919 Коктебель
VIII
РОССИЯ
1
С Руси тянуло выстуженным ветром. Над Карадагом сбились груды туч. На берег опрокидывались волны, Нечастые и тяжкие. Во сне, Как тяжело больной, вздыхало море, Ворочаясь со стоном. Этой ночью Со дна души вздувалось, нагрубало Мучительно-бесформенное чувство -Безмерное и смутное -- Россия... Как будто бы во мне самом легла Бескрайняя и тусклая равнина, Белесою лоснящаяся тьмой, Остуженная жгучими ветрами. В молчании вился морозный прах: Ни выстрелов, ни зарев, ни пожаров; Мерцали солью топи Сиваша, Да камыши шуршали на Кубани, Да стыл Кронштадт... Украина и Дон, Урал, Сибирь и Польша - всё молчало. Лишь горький снег могилы заметал... Но было так неизъяснимо томно, Что старая всей пережитой кровью, Усталая от ужаса душа Всё вынесла бы -- только не молчанье.
2
Я нес в себе -- багровый, как гнойник, Горячечный и триумфальный город, Построенный на трупах, на костях "Всея Руси" -- во мраке финских топей, Со шпилями церквей и кораблей, С застенками подводных казематов, С водой стоячей, вправленной в гранит, С дворцами цвета пламени и мяса, С белесоватым мороком ночей, С алтарным камнем финских чернобогов, Растоптанным копытами коня, И с озаренным лаврами и гневом Безумным ликом медного Петра.
В болотной мгле клубились клочья марев: Российских дел неизжитые сны...
Царь, пьяным делом, вздернувши на дыбу, Допрашивает Стрешнева: "Скажи -Твой сын я, али нет?". А Стрешнев с дыбы: "А черт тя знает, чей ты... много нас У матушки-царицы переспало..."
В конклаве всешутейшего собора На медведях, на свиньях, на козлах, Задрав полы духовных облачений, Царь, в чине протодьякона, ведет По Петербургу машкерную одурь.
В кунсткамере хранится голова, Как монстра, заспиртованная в банке, Красавицы Марии Гамильтон...
В застенке Трубецкого равелина Пытает царь царевича -- и кровь Засеченного льет по кнутовищу...
Стрелец в Москве у плахи говорит: "Посторонись-ка, царь, мое здесь место 1000 ". Народ уж знает свычаи царей И свой удел в строительстве империй.
Кровавый пар столбом стоит над Русью, Топор Петра российский ломит бор И вдаль ведет проспекты страшных просек, Покамест сам великий дровосек Не валится, удушенный рукою -Водянки? иль предательства? как знать... Но вздутая таинственная маска С лица усопшего хранит следы Не то петли, а может быть, подушки.
Зажатое в державном кулаке Зверье Петра кидается на волю: Царица из солдатских портомой, Волк -- Меншиков, стервятник -- Ягужинский, Лиса - Толстой, куница -- Остерман -Клыками рвут российское наследство.
Петр написал коснеющей рукой: "Отдайте всё..." Судьба же дописала: "...распутным бабам с хахалями их".
Елисавета с хохотом, без гнева Развязному курьеру говорит: "Не лапай, дуралей, не про тебя-де Печь топится". А печи в те поры Топились часто, истово и жарко У цесаревен и императриц. Российский двор стирает все различья Блудилища, дворца и кабака. Царицы коронуются на царство По похоти гвардейских жеребцов, Пять женщин распухают телесами На целый век в длину и ширину. Россия задыхается под грудой Распаренных грудей и животов. Ее гноят в острогах и в походах, По Ладогам да по Рогервикам, Голландскому и прусскому манеру Туземцев учат шкипер и капрал. Голштинский лоск сержант наводит палкой, Курляндский конюх тычет сапогом; Тупейный мастер завивает души; Народ цивилизуют под плетьми И обучают грамоте в застенке... А в Петербурге крепость и дворец Меняются жильцами, и кибитка Кого-то мчит в Березов и в Пелым.
3
Минует век, и мрачная фигура Встает над Русью: форменный мундир, Бескровные щетинистые губы, Мясистый нос, солдатский узкий лоб, И взгляд неизреченного бесстыдства Пустых очей из-под припухших век. У ног ее до самых бурых далей Нагих равнин -- казарменный фасад И каланча: ни зверя, ни растенья... Земля судилась и осуждена. Все грешники записаны в солдаты. Всяк холм понизился и стал как плац. А надо всем солдатскою шинелью Провис до крыш разбухший небосвод. Таким он был написан кистью Доу -Земли российской первый коммунист Граф Алексей Андреич Аракчеев.
Он вырос в смраде гатчинских казарм, Его познал, вознес и всхолил Павел. "Дружку любезному" вставлял клистир Державный мистик тою же рукою, Что иступила посох Кузьмича И сокрушила силу Бонапарта. Его посев взлелял Николай, Десятки лет удавьими глазами Медузивший засеченную Русь.
Раздерганный и полоумный Павел Собою открывает целый ряд Наряженных в мундиры автоматов, Штампованных по прусским образцам (Знак: "Made in Germany" 1, клеймо: Романов). Царь козыряет, делает развод, Глаза пред фронтом пялит растопыркой И пишет на полях: "Быть по сему".
А между тем от голода, от мора, От поражений, как и от побед, Россию прет и вширь, и ввысь -- безмерно. Ее сознание уходит в рост, На мускулы, на поддержанье массы, На крепкий тяж подпружных обручей. Пять виселиц на Кронверкской куртине Рифмуют на Семеновском плацу; Волы в Тифлис волочат "Грибоеда", Отправленного на смерть в Тегеран; Гроб Пушкина ссылают под конвоем На розвальнях в опальный монастырь; Над трупом Лермонтова царь: "Собаке -Собачья смерть" -- придворным говорит; Промозглым утром бледный Достоевский Горит свечой, всходя на эшафот... И всё тесней, всё гуще этот список...
Закон самодержавия таков: Чем царь добрей, тем больше льется крови. А всех добрей был Николай Второй, Зиявший непристойной пустотою В сосредоточьи гения Петра. Санкт-Петербург был скроен исполином, Размах столицы был не по плечу Тому, кто стер блистательное имя. Как медиум, опорожнив сосуд Своей души, притягивает нежить -И пляшет стол, и щелкает стена, -Так хлынула вся бестолочь России В пустой сквозняк последнего царя: Желвак От-Цу, Ходынка и Цусима, Филипп, Папюс, Гапонов ход, Азеф... Тень Александра Третьего из гроба Заезжий вызывает некромант, Царице примеряют от бесплодья В Сарове чудотворные штаны. Она, как немка, честно верит в мощи, В юродивых и в преданный народ. И вот со дна самой крестьянской гущи -Из тех же не 1000 др, откуда Пугачев, -Рыжебородый, с оморошным взглядом -Идет Распутин в государев дом, Чтоб честь двора, и церкви, и царицы В грязь затоптать мужицким сапогом И до низов ославить власть цареву. И всё быстрей, всё круче чертогон... В Юсуповском дворце на Мойке -- Старец, С отравленным пирожным в животе, Простреленный, грозит убийце пальцем: "Феликс, Феликс! царице всё скажу..."
Раздутая войною до отказа, Россия расседается, и год Солдатчина гуляет на просторе... И где-то на Урале средь лесов Латышские солдаты и мадьяры Расстреливают царскую семью В сумятице поспешных отступлений: Царевич на руках царя, одна Царевна мечется, подушкой прикрываясь, Царица выпрямилась у стены... Потом их жгут и зарывают пепел. Всё кончено. Петровский замкнут круг.
1 Сделано в Германии (англ.). -- Ред.
4
Великий Петр был первый большевик, Замысливший Россию перебросить, Склонениям и нравам вопреки, За сотни лет к ее грядущим далям. Он, как и мы, не знал иных путей, Опричь указа, казни и застенка, К осуществленью правды на земле. Не то мясник, а может быть, ваятель -Не в мраморе, а в мясе высекал Он топором живую Галатею, Кромсал ножом и шваркал лоскуты. Строителю необходимо сручье: Дворянство было первым Р.К.П. -Опричниною, гвардией, жандармом, И парником для ранних овощей. Но, наскоро его стесавши, невод Закинул Петр в морскую глубину. Спустя сто лет иными рыбарями На невский брег был вытащен улов. В Петрову мрежь попался разночинец, Оторванный от родовых корней, Отстоянный в архивах канцелярий -Ручной Дантон, домашний Робеспьер, -Бесценный клад для революций сверху. Но просвещенных принцев испугал Неумолимый разум гильотины. Монархия извергла из себя Дворянский цвет при Александре Первом, А семя разночинцев -- при Втором.
Не в первый раз без толка расточали Правители созревшие плоды: Боярский сын -- долбивший при Тишайшем Вокабулы и вирши -- при Петре Служил царю армейским интендантом. Отправленный в Голландию Петром Учиться навигации, вернувшись, Попал не в тон галантностям цариц. Екатерининский вольтерианец Свой праздный век в деревне пробрюзжал. Ученики французских эмигрантов, Детьми освобождавшие Париж, Сгноили жизнь на каторге в Сибири... Так шиворот-навыворот текла Из рода в род разладица правлений. Но ныне рознь таила смысл иной: Отвергнутый царями разночинец Унес с собой рабочий пыл Петра И утаенный пламень революций: Книголюбивый новиковский дух, Горячку и озноб Виссариона.
От их корней пошел интеллигент. Его мы помним слабым и гонимым, В измятой шляпе, в сношенном пальто, Сутулым, бледным, с рваною бородкой, Страдающей улыбкой и в пенсне, Прекраснодушным, честным, мягкотелым, Оттиснутым, как точный негатив, По профилю самодержавья: шишка, Где у того кулак, где штык -- дыра, На месте утвержденья -- отрицанье, Идеи, чувства -- всё наоборот, Всё "под углом гражданского протеста". Он верил в Божие небытие, В прогресс и в конституцию, в науку, Он утверждал (свидетель -- Соловьев), Что "человек рожден от обезьяны, А потому -- нет большия любви, Как положить свою за ближних душу".
Он был с рожденья отдан под надзор, Посажен в крепость, заперт в Шлиссельбурге, Судим, ссылаем, вешан и казним На каторге -- по Ленам да по Карам... Почти сто лет он проносил в себе -В сухой мякине -- искру Прометея, Собой вскормил и выносил огонь.
Но -- пасынок, изгой самодержавья -И кровь кровей, и кость его костей -Он вместе с ним в циклоне революций Размыкан был, растоптан и сожжен. Судьбы его печальней нет в России. И нам -- вспоенным бурей этих лет -Век не избыть в себе его обиды: Гомункула, взращенного Петром Из плесени в реторте Петербурга.
5
Все имена сменились на Руси. (Политика -- расклейка этикеток, Назначенных, чтоб утаить состав), Но логика и выводы всё те же: Мы говорим: "Коммуна на земле Немыслима вне роста капитала, Индустрии и классовой борьбы. Поэтому не Запад, а Россия Зажжет собою мировой пожар".
До Мартобря (его предвидел Гоголь) В России не было ни буржуа, Ни 1000 классового пролетариата: Была земля, купцы да голытьба, Чиновники, дворяне да крестьяне... Да выли ветры, да орал сохой Поля доисторический Микула... Один поверил в то, что он буржуй, Другой себя сознал, как пролетарий, И почалась кровавая игра. На всё нужна в России только вера: Мы верили в двуперстие, в царя, И в сон, и в чох, в распластанных лягушек, В социализм и в интернацьонал. Материалист ощупывал руками Не вещество, а тень своей мечты; Мы бредили, переломав машины, Об электрофикации; среди Стрельбы и голода -- о социальном рае, И ели человечью колбасу. Политика была для нас раденьем, Наука -- духоборчеством, марксизм -Догматикой, партийность -- оскопленьем. Вся наша революция была Комком религиозной истерии: В течение пятидесяти лет Мы созерцали бедствия рабочих На Западе с такою остротой, Что приняли стигматы их распятий. И наше достиженье в том, что мы В бреду и корчах создали вакцину От социальных революций: Запад Переживет их вновь, и не одну, Но выживет, не расточив культуры.
Есть дух Истории -- безликий и глухой, Что действует помимо нашей воли, Что направлял топор и мысль Петра, Что вынудил мужицкую Россию За три столетья сделать перегон От берегов Ливонских до Аляски. И тот же дух ведет большевиков Исконными народными путями. Грядущее -- извечный сон корней: Во время революций водоверти Со дна времен взмывают старый ил И новизны рыгают стариною. Мы не вольны в наследии отцов, И, вопреки бичам идеологий, Колеса вязнут в старой колее: Неверы очищают православье Гоненьями и вскрытием мощей, Большевики отстраивают стены На цоколях разбитого Кремля, Социалисты разлагают рати, Чтоб год спустя опять собрать в кулак. И белые, и красные Россию Плечом к плечу взрывают, как волы, -В одном ярме -- сохой междоусобья, Москва сшивает снова лоскуты Удельных царств, чтоб утвердить единство. Истории потребен сгусток воль: Партийность и программы -- безразличны.
6
В России революция была Исконнейшим из прав самодержавья, Как ныне в свой черед утверждено Самодержавье правом революций.
Крыжанич жаловался до Петра: "Великое народное несчастье Есть неумеренность во власти: мы Ни в чем не знаем меры да средины, Всё по краям да пропастям блуждаем, И нет нигде такого безнарядья, И власти нету более крутой".
Мы углубили рознь противоречий За двести лет, что прожили с Петра: При добродушьи русского народа, При сказочном терпеньи мужика -Никто не делал более кровавой -И страшной революции, чем мы. При всем упорстве Сергиевой веры И Серафимовых молитв -- никто С такой хулой не потрошил святыни, Так страшно не кощунствовал, как мы. При русских грамотах на благородство, Как Пушкин, Тютчев, Герцен, Соловьев, -Мы шли путем не их, а Смердякова -Через Азефа, через Брестский мир.
В России нет сыновнего преемства И нет ответственности за отцов. Мы нерадивы, мы нечистоплотны, Невежественны и ущемлены. На дне души мы презираем Запад, Но мы оттуда в поисках богов Выкрадываем Гегелей и Марксов, Чтоб, взгромоздив на варварский Олимп, Курить в их честь стираксою и серой И головы рубить родным богам, А год спустя -- заморского болвана Тащить к реке привязанным к хвосту.
Зато в нас есть бродило духа -- совесть -И наш великий покаянный дар, Оплавивший Толстых и Достоевских И Иоанна Грозного. В нас нет Достоинства простого гражданина, Но каждый, кто перекипел в котле Российской государственности, -- рядом С любым из европейцев -- человек.
У нас в душе некошенные степи. Вся наша непашь буйно заросла Разрыв-травой, быльем да своевольем. Размахом мысли, дерзостью ума, Паденьями и взлетами -- Бакунин Наш истый лик отобразил вполне. В анархии всё творчество России: Европа шла культурою огня, А мы в себе несем культуру взрыва. Огню нужны -- машины, города, И фабрики, и доменные печи, А взрыву, чтоб не распылить себя, -Стальной нарез и маточник орудий. Отсюда -- тяж советских обручей И тугоплавкость колб самодержавья. Бакунину потребен Николай, Как Петр -- стрельцу, как Аввакуму -- Никон. Поэтому та 1c8 к непомерна Русь И в своевольи, и в самодержавьи. И нет истории темней, страшней, Безумней, чем история России.
7
И этой ночью с напряженных плеч Глухого Киммерийского вулкана Я вижу изневоленную Русь В волокнах расходящегося дыма, Просвеченную заревом лампад -Страданьями горящих о России... И чувствую безмерную вину Всея Руси -- пред всеми и пред каждым.
6 февраля 1924 Коктебель
VIII
РОССИЯ
1
С Руси тянуло выстуженным ветром. Над Карадагом сбились груды туч. На берег опрокидывались волны, Нечастые и тяжкие. Во сне, Как тяжело больной, вздыхало море, Ворочаясь со стоном. Этой ночью Со дна души вздувалось, нагрубало Мучительно-бесформенное чувство -Безмерное и смутное -- Россия... Как будто бы во мне самом легла Бескрайняя и тусклая равнина, Белесою лоснящаяся тьмой, Остуженная жгучими ветрами. В молчании вился морозный прах: Ни выстрелов, ни зарев, ни пожаров; Мерцали солью топи Сиваша, Да камыши шуршали на Кубани, Да стыл Кронштадт... Украина и Дон, Урал, Сибирь и Польша - всё молчало. Лишь горький снег могилы заметал... Но было так неизъяснимо томно, Что старая всей пережитой кровью, Усталая от ужаса душа Всё вынесла бы -- только не молчанье.
2
Я нес в себе -- багровый, как гнойник, Горячечный и триумфальный город, Построенный на трупах, на костях "Всея Руси" -- во мраке финских топей, Со шпилями церквей и кораблей, С застенками подводных казематов, С водой стоячей, вправленной в гранит, С дворцами цвета пламени и мяса, С белесоватым мороком ночей, С алтарным камнем финских чернобогов, Растоптанным копытами коня, И с озаренным лаврами и гневом Безумным ликом медного Петра.
В болотной мгле клубились клочья марев: Российских дел неизжитые сны...
Царь, пьяным делом, вздернувши на дыбу, Допрашивает Стрешнева: "Скажи -Твой сын я, али нет?". А Стрешнев с дыбы: "А черт тя знает, чей ты... много нас У матушки-царицы переспало..."
В конклаве всешутейшего собора На медведях, на свиньях, на козлах, Задрав полы духовных облачений, Царь, в чине протодьякона, ведет По Петербургу машкерную одурь.
В кунсткамере хранится голова, Как монстра, заспиртованная в банке, Красавицы Марии Гамильтон...
В застенке Трубецкого равелина Пытает царь царевича -- и кровь Засеченного льет по кнутовищу...
Стрелец в Москве у плахи говорит: "Посторонись-ка, царь, мое здесь место 1000 ". Народ уж знает свычаи царей И свой удел в строительстве империй.
Кровавый пар столбом стоит над Русью, Топор Петра российский ломит бор И вдаль ведет проспекты страшных просек, Покамест сам великий дровосек Не валится, удушенный рукою -Водянки? иль предательства? как знать... Но вздутая таинственная маска С лица усопшего хранит следы Не то петли, а может быть, подушки.
Зажатое в державном кулаке Зверье Петра кидается на волю: Царица из солдатских портомой, Волк -- Меншиков, стервятник -- Ягужинский, Лиса - Толстой, куница -- Остерман -Клыками рвут российское наследство.
Петр написал коснеющей рукой: "Отдайте всё..." Судьба же дописала: "...распутным бабам с хахалями их".
Елисавета с хохотом, без гнева Развязному курьеру говорит: "Не лапай, дуралей, не про тебя-де Печь топится". А печи в те поры Топились часто, истово и жарко У цесаревен и императриц. Российский двор стирает все различья Блудилища, дворца и кабака. Царицы коронуются на царство По похоти гвардейских жеребцов, Пять женщин распухают телесами На целый век в длину и ширину. Россия задыхается под грудой Распаренных грудей и животов. Ее гноят в острогах и в походах, По Ладогам да по Рогервикам, Голландскому и прусскому манеру Туземцев учат шкипер и капрал. Голштинский лоск сержант наводит палкой, Курляндский конюх тычет сапогом; Тупейный мастер завивает души; Народ цивилизуют под плетьми И обучают грамоте в застенке... А в Петербурге крепость и дворец Меняются жильцами, и кибитка Кого-то мчит в Березов и в Пелым.
3
Минует век, и мрачная фигура Встает над Русью: форменный мундир, Бескровные щетинистые губы, Мясистый нос, солдатский узкий лоб, И взгляд неизреченного бесстыдства Пустых очей из-под припухших век. У ног ее до самых бурых далей Нагих равнин -- казарменный фасад И каланча: ни зверя, ни растенья... Земля судилась и осуждена. Все грешники записаны в солдаты. Всяк холм понизился и стал как плац. А надо всем солдатскою шинелью Провис до крыш разбухший небосвод. Таким он был написан кистью Доу -Земли российской первый коммунист Граф Алексей Андреич Аракчеев.
Он вырос в смраде гатчинских казарм, Его познал, вознес и всхолил Павел. "Дружку любезному" вставлял клистир Державный мистик тою же рукою, Что иступила посох Кузьмича И сокрушила силу Бонапарта. Его посев взлелял Николай, Десятки лет удавьими глазами Медузивший засеченную Русь.
Раздерганный и полоумный Павел Собою открывает целый ряд Наряженных в мундиры автоматов, Штампованных по прусским образцам (Знак: "Made in Germany" 1, клеймо: Романов). Царь козыряет, делает развод, Глаза пред фронтом пялит растопыркой И пишет на полях: "Быть по сему".
А между тем от голода, от мора, От поражений, как и от побед, Россию прет и вширь, и ввысь -- безмерно. Ее сознание уходит в рост, На мускулы, на поддержанье массы, На крепкий тяж подпружных обручей. Пять виселиц на Кронверкской куртине Рифмуют на Семеновском плацу; Волы в Тифлис волочат "Грибоеда", Отправленного на смерть в Тегеран; Гроб Пушкина ссылают под конвоем На розвальнях в опальный монастырь; Над трупом Лермонтова царь: "Собаке -Собачья смерть" -- придворным говорит; Промозглым утром бледный Достоевский Горит свечой, всходя на эшафот... И всё тесней, всё гуще этот список...
Закон самодержавия таков: Чем царь добрей, тем больше льется крови. А всех добрей был Николай Второй, Зиявший непристойной пустотою В сосредоточьи гения Петра. Санкт-Петербург был скроен исполином, Размах столицы был не по плечу Тому, кто стер блистательное имя. Как медиум, опорожнив сосуд Своей души, притягивает нежить -И пляшет стол, и щелкает стена, -Так хлынула вся бестолочь России В пустой сквозняк последнего царя: Желвак От-Цу, Ходынка и Цусима, Филипп, Папюс, Гапонов ход, Азеф... Тень Александра Третьего из гроба Заезжий вызывает некромант, Царице примеряют от бесплодья В Сарове чудотворные штаны. Она, как немка, честно верит в мощи, В юродивых и в преданный народ. И вот со дна самой крестьянской гущи -Из тех же не 1000 др, откуда Пугачев, -Рыжебородый, с оморошным взглядом -Идет Распутин в государев дом, Чтоб честь двора, и церкви, и царицы В грязь затоптать мужицким сапогом И до низов ославить власть цареву. И всё быстрей, всё круче чертогон... В Юсуповском дворце на Мойке -- Старец, С отравленным пирожным в животе, Простреленный, грозит убийце пальцем: "Феликс, Феликс! царице всё скажу..."
Раздутая войною до отказа, Россия расседается, и год Солдатчина гуляет на просторе... И где-то на Урале средь лесов Латышские солдаты и мадьяры Расстреливают царскую семью В сумятице поспешных отступлений: Царевич на руках царя, одна Царевна мечется, подушкой прикрываясь, Царица выпрямилась у стены... Потом их жгут и зарывают пепел. Всё кончено. Петровский замкнут круг.
1 Сделано в Германии (англ.). -- Ред.
4
Великий Петр был первый большевик, Замысливший Россию перебросить, Склонениям и нравам вопреки, За сотни лет к ее грядущим далям. Он, как и мы, не знал иных путей, Опричь указа, казни и застенка, К осуществленью правды на земле. Не то мясник, а может быть, ваятель -Не в мраморе, а в мясе высекал Он топором живую Галатею, Кромсал ножом и шваркал лоскуты. Строителю необходимо сручье: Дворянство было первым Р.К.П. -Опричниною, гвардией, жандармом, И парником для ранних овощей. Но, наскоро его стесавши, невод Закинул Петр в морскую глубину. Спустя сто лет иными рыбарями На невский брег был вытащен улов. В Петрову мрежь попался разночинец, Оторванный от родовых корней, Отстоянный в архивах канцелярий -Ручной Дантон, домашний Робеспьер, -Бесценный клад для революций сверху. Но просвещенных принцев испугал Неумолимый разум гильотины. Монархия извергла из себя Дворянский цвет при Александре Первом, А семя разночинцев -- при Втором.
Не в первый раз без толка расточали Правители созревшие плоды: Боярский сын -- долбивший при Тишайшем Вокабулы и вирши -- при Петре Служил царю армейским интендантом. Отправленный в Голландию Петром Учиться навигации, вернувшись, Попал не в тон галантностям цариц. Екатерининский вольтерианец Свой праздный век в деревне пробрюзжал. Ученики французских эмигрантов, Детьми освобождавшие Париж, Сгноили жизнь на каторге в Сибири... Так шиворот-навыворот текла Из рода в род разладица правлений. Но ныне рознь таила смысл иной: Отвергнутый царями разночинец Унес с собой рабочий пыл Петра И утаенный пламень революций: Книголюбивый новиковский дух, Горячку и озноб Виссариона.
От их корней пошел интеллигент. Его мы помним слабым и гонимым, В измятой шляпе, в сношенном пальто, Сутулым, бледным, с рваною бородкой, Страдающей улыбкой и в пенсне, Прекраснодушным, честным, мягкотелым, Оттиснутым, как точный негатив, По профилю самодержавья: шишка, Где у того кулак, где штык -- дыра, На месте утвержденья -- отрицанье, Идеи, чувства -- всё наоборот, Всё "под углом гражданского протеста". Он верил в Божие небытие, В прогресс и в конституцию, в науку, Он утверждал (свидетель -- Соловьев), Что "человек рожден от обезьяны, А потому -- нет большия любви, Как положить свою за ближних душу".
Он был с рожденья отдан под надзор, Посажен в крепость, заперт в Шлиссельбурге, Судим, ссылаем, вешан и казним На каторге -- по Ленам да по Карам... Почти сто лет он проносил в себе -В сухой мякине -- искру Прометея, Собой вскормил и выносил огонь.
Но -- пасынок, изгой самодержавья -И кровь кровей, и кость его костей -Он вместе с ним в циклоне революций Размыкан был, растоптан и сожжен. Судьбы его печальней нет в России. И нам -- вспоенным бурей этих лет -Век не избыть в себе его обиды: Гомункула, взращенного Петром Из плесени в реторте Петербурга.
5
Все имена сменились на Руси. (Политика -- расклейка этикеток, Назначенных, чтоб утаить состав), Но логика и выводы всё те же: Мы говорим: "Коммуна на земле Немыслима вне роста капитала, Индустрии и классовой борьбы. Поэтому не Запад, а Россия Зажжет собою мировой пожар".
До Мартобря (его предвидел Гоголь) В России не было ни буржуа, Ни 1000 классового пролетариата: Была земля, купцы да голытьба, Чиновники, дворяне да крестьяне... Да выли ветры, да орал сохой Поля доисторический Микула... Один поверил в то, что он буржуй, Другой себя сознал, как пролетарий, И почалась кровавая игра. На всё нужна в России только вера: Мы верили в двуперстие, в царя, И в сон, и в чох, в распластанных лягушек, В социализм и в интернацьонал. Материалист ощупывал руками Не вещество, а тень своей мечты; Мы бредили, переломав машины, Об электрофикации; среди Стрельбы и голода -- о социальном рае, И ели человечью колбасу. Политика была для нас раденьем, Наука -- духоборчеством, марксизм -Догматикой, партийность -- оскопленьем. Вся наша революция была Комком религиозной истерии: В течение пятидесяти лет Мы созерцали бедствия рабочих На Западе с такою остротой, Что приняли стигматы их распятий. И наше достиженье в том, что мы В бреду и корчах создали вакцину От социальных революций: Запад Переживет их вновь, и не одну, Но выживет, не расточив культуры.
Есть дух Истории -- безликий и глухой, Что действует помимо нашей воли, Что направлял топор и мысль Петра, Что вынудил мужицкую Россию За три столетья сделать перегон От берегов Ливонских до Аляски. И тот же дух ведет большевиков Исконными народными путями. Грядущее -- извечный сон корней: Во время революций водоверти Со дна времен взмывают старый ил И новизны рыгают стариною. Мы не вольны в наследии отцов, И, вопреки бичам идеологий, Колеса вязнут в старой колее: Неверы очищают православье Гоненьями и вскрытием мощей, Большевики отстраивают стены На цоколях разбитого Кремля, Социалисты разлагают рати, Чтоб год спустя опять собрать в кулак. И белые, и красные Россию Плечом к плечу взрывают, как волы, -В одном ярме -- сохой междоусобья, Москва сшивает снова лоскуты Удельных царств, чтоб утвердить единство. Истории потребен сгусток воль: Партийность и программы -- безразличны.
6
В России революция была Исконнейшим из прав самодержавья, Как ныне в свой черед утверждено Самодержавье правом революций.
Крыжанич жаловался до Петра: "Великое народное несчастье Есть неумеренность во власти: мы Ни в чем не знаем меры да средины, Всё по краям да пропастям блуждаем, И нет нигде такого безнарядья, И власти нету более крутой".
Мы углубили рознь противоречий За двести лет, что прожили с Петра: При добродушьи русского народа, При сказочном терпеньи мужика -Никто не делал более кровавой -И страшной революции, чем мы. При всем упорстве Сергиевой веры И Серафимовых молитв -- никто С такой хулой не потрошил святыни, Так страшно не кощунствовал, как мы. При русских грамотах на благородство, Как Пушкин, Тютчев, Герцен, Соловьев, -Мы шли путем не их, а Смердякова -Через Азефа, через Брестский мир.
В России нет сыновнего преемства И нет ответственности за отцов. Мы нерадивы, мы нечистоплотны, Невежественны и ущемлены. На дне души мы презираем Запад, Но мы оттуда в поисках богов Выкрадываем Гегелей и Марксов, Чтоб, взгромоздив на варварский Олимп, Курить в их честь стираксою и серой И головы рубить родным богам, А год спустя -- заморского болвана Тащить к реке привязанным к хвосту.
Зато в нас есть бродило духа -- совесть -И наш великий покаянный дар, Оплавивший Толстых и Достоевских И Иоанна Грозного. В нас нет Достоинства простого гражданина, Но каждый, кто перекипел в котле Российской государственности, -- рядом С любым из европейцев -- человек.
У нас в душе некошенные степи. Вся наша непашь буйно заросла Разрыв-травой, быльем да своевольем. Размахом мысли, дерзостью ума, Паденьями и взлетами -- Бакунин Наш истый лик отобразил вполне. В анархии всё творчество России: Европа шла культурою огня, А мы в себе несем культуру взрыва. Огню нужны -- машины, города, И фабрики, и доменные печи, А взрыву, чтоб не распылить себя, -Стальной нарез и маточник орудий. Отсюда -- тяж советских обручей И тугоплавкость колб самодержавья. Бакунину потребен Николай, Как Петр -- стрельцу, как Аввакуму -- Никон. Поэтому та 1c8 к непомерна Русь И в своевольи, и в самодержавьи. И нет истории темней, страшней, Безумней, чем история России.
7
И этой ночью с напряженных плеч Глухого Киммерийского вулкана Я вижу изневоленную Русь В волокнах расходящегося дыма, Просвеченную заревом лампад -Страданьями горящих о России... И чувствую безмерную вину Всея Руси -- пред всеми и пред каждым.
6 февраля 1924 Коктебель