Страница:
– Гигиена – дело второе, – пояснил Лыков, поспешно брякая банку на стол и дуя на обожженные пальцы. – Первое дело – дезинфекция. Ты, Ильич, очень хорошо это все нам растолковал. Про бациллы всякие.
– Сам ты бацилла, – проворчал Славин, придвигая к себе емкость со спиртом. – Сейчас мы тебя того.., продезинфицируем.
– Так я ж не против! – обрадовался Лыков и потянулся за кружкой.
– Еще бы ты был против, – ухмыльнулся Гуняев, тоже вооружаясь алюминиевой кружкой и не сводя глаз с фляги.
Спирт, аппетитно булькая, полился в кружки прозрачной струей. Славин поставил емкость на стол, по-хозяйски завинтил крышку и поднял кружку.
– Ну, мужики, – сказал он, – давайте дернем по маленькой за все хорошее. Вечер у нас сегодня свободный, день прошел…
– День прошел, и хрен с ним, – вставил Гуняев старое солдатское присловье, застрявшее у него в голове еще с тех пор, как он тянул срочную.
– Вот именно, – сказал Славин, недовольно покосившись на своего подчиненного: он не любил, когда его перебивали. – День прошел нормально. Завтра будет работа.
– Опять? – скривился Лыков. – Ох и не люблю я это дело… Все время кажется, что вот-вот застукают. Чего хоть в них, в этих гробах, а, Ильич?
– Не твое собачье дело, – не утруждая себя дипломатией, отрезал Славин. – Не любит он… А бабки ты любишь?
– Бабки люблю, – покладисто согласился Лыков. – Да я ж ничего… Мне-то что? Я только говорю, что стремно. А что, если и вправду застукают?
– Да кому ты нужен? – снова вмешался Гуняев. – Кто тебя станет останавливать? От нашей труповозки все шарахаются, как от долбаного Летучего Голландца. А много ящиков, Ильич? – заинтересованно спросил он, повернувшись к Славину.
– Два, – ответил Славин, не сводя тяжелого взгляда с Лыкова. – А ты, Сашок, – продолжал он, обращаясь непосредственно к Лыкову, – запомни одно: меньше знаешь – лучше спишь. И, опять же, кто много знает, тот мало живет. Я, к примеру, про эти гробы ни хрена не знаю и знать не хочу. Знание, Сашок, это не всегда сила. Иногда это не сила, а могила, понял?
– Чего ж тут не понять, – смущенно пробормотал Лыков. – Я просто так спросил, для интереса. Для разговору, в общем.
– Для разговору лучше выпить, – успокаиваясь, сказал Славин. – А то устроили тут вечер вопросов и ответов, прямо слушать противно.
Контрактники молча подняли кружки, и Гуняев незаметно скорчил Лыкову рожу: дурак, мол, ты, Лыков, и не лечишься. Сколько можно говорить об одном и том же? Никто не знает, что в них, в этих гробах, и прав Славин, говоря, что знать это им вовсе не обязательно. Они получают за это хорошие деньги, а в случае чего с них взятки гладки: они действовали по приказу.
Выпить они не успели. Старший прапорщик вдруг замер, на сантиметр не донеся кружку до распахнутого, как ворота пожарного депо, красногубого рта, прислушался к раздавшемуся за занавешенной брезентом дверью тихому, какому-то очень вороватому шороху, и осторожно поставил кружку обратно на стол. Гуняев, не обративший на шорох никакого внимания, весь похолодел, увидев, как рука Славина, выпустив кружку, соскользнула со стола и потянулась к кобуре. Толстые пальцы старшего прапорщика бесшумно отстегнули кожаный ремешок застежки, откинули поцарапанный кожаный клапан кобуры и сомкнулись на рукоятке “Макарова”. Гуняеву вдруг показалось, что Ильич спятил, не выдержав напряжения военных будней, и сейчас пристрелит любопытного Лыкова как собаку. Судьба приятеля Гуню не волновала, но заодно с Лыковым Славин вполне мог шлепнуть и его, и поэтому он тоже поставил кружку на стол и потянулся к автомату, немедленно похолодев еще больше, потому что вспомнил, что в его автомате нет рожка. Днем он от нечего делать решил почистить автомат, и вот, поди ж ты, забыл вставить обойму…
Тугодум Лыков, целиком пребывавший во власти приятных предвкушений, вообще ничего не заметил. Внимательно глядя в кружку, словно на ее дне лежали невесть какие сокровища, он бережно поднес посудину ко рту и проглотил ее содержимое одним богатырским глотком. Глаза его выпучились, и он поспешно зашарил вокруг в поисках воды, но тут заменявший дверное полотно брезент откинулся в сторону, образовав треугольный проем, и в этом проеме появился незнакомый человек.
Лыков поперхнулся спиртом и мучительно закашлялся, брызгая слюной и тяжело мотая белобрысой головой. Старший прапорщик потащил из кобуры пистолет, но заколебался, вытянув его до половины, потому что на вошедшем была военная форма с капитанскими знаками различия. Острый глаз старшего прапорщика мгновенно засек в облике неизвестного капитана несколько странностей, которые по отдельности казались совсем мелкими и незначительными, а в совокупности заставляли насторожиться.
Во-первых, несмотря на темное время суток, на носу у капитана сидели слегка притененные очки в тонкой металлической оправе, словно этот хлыщ прогуливался по залитой солнцем набережной какого-нибудь приморского курорта. Во-вторых, пестрая камуфляжная одежонка капитана казалась совсем новенькой, хотя уже успела порядком извозиться в грязи. К левому плечу офицерского бушлата прицепился серый прошлогодний листок, словно капитан бродил по “зеленке” или сидел там в засаде. И наконец, совершенно новая пистолетная кобура на поясе у капитана была подозрительно плоской, наверняка пустой, так же как и его руки. Славин удивился: кто это рискует бродить по здешним местам после наступления комендантского часа, не имея при себе даже пистолета? Он вздрогнул, вспомнив о комендантском часе. С наступлением темноты вооруженные ночными прицелами снайперы стреляли во все, что двигалось к селению со стороны “зеленки”, а сельские улицы были наводнены патрулями. Славин знал всех офицеров в своей части, и этот капитан не относился к их числу. Это был какой-то пришлый капитан, и оставалось только гадать, каким образом ему удалось просочиться через блокпосты и патрули, не наделав при этом шума. Славин мог поклясться, что не слышал ни окриков, ни стрельбы – ничего, кроме ежевечерней перепалки возле одного из блокпостов. В селении было тихо и темно, и появление странного незнакомца в капитанских погонах выглядело очень подозрительно.
Славин осторожно вытащил пистолет из кобуры, пользуясь тем, что сидевший справа Гуняев заслонял его от капитана.
– Добрый вечер, – вполне дружелюбно сказал капитан. Гуняев и Лыков начали неуверенно подниматься со своих мест, имея совершенно обалдевший вид, и капитан, слегка улыбнувшись, добавил:
– Вольно. Отдыхаете?
Он смотрел прямо на Славина, который продолжал сидеть на месте, на всякий случай держа руку со взведенным пистолетом под столом. Ствол пистолета был направлен приблизительно в живот капитану. Правда, за точность прицела старший прапорщик поручиться не мог, поскольку никогда не был ни снайпером, ни ковбоем и не умел целиться из пистолета, которого не видел.
– Здравия желаю, товарищ капитан, – неторопливо ответил Славин. – Так точно, отдыхаем.
– Пахнет вкусно, – заметил капитан, делая шаг вперед. Его левая рука была свободно опущена вдоль тела, а вот правая почему-то пряталась за отворотом пятнистого бушлата, и это очень не понравилось Олегу Ильичу. – А во фляге что? Уж не спиртик ли?
– А вы из общества трезвости или из дисциплинарной комиссии? – не слишком вежливо поинтересовался Славин. Здесь, на фронте, субординация была чисто функциональной: приказы, разумеется, не обсуждались, но на формальности никто давным-давно не обращал внимания. Попробуй-ка козырять под прицелом снайперов или шпарить строевым шагом по здешней грязи! Козырнет тебе солдат, и в ту же секунду засевший на каком-нибудь чердаке чеченец влепит в тебя пулю, решив, что ты генерал. Кому это надо?
Капитан весело улыбнулся.
– Не рычите, прапорщик, – миролюбиво сказал он. – Я в том смысле, что основательно продрог, да и не ел ничего уже почти сутки. Не примете ли в компанию? Тем более что у меня к вам дело.
– Вон как, – медленно произнес Славин, не опуская под столом направленного в живот капитану пистолета. Он даже немного подвигал стволом, стараясь поточнее прицелиться.
Воякой он был весьма относительным, да и целиться из пистолета в офицеров российской армии как-то не привык, так что испытывал сейчас что-то вроде легкого головокружения, но внезапное появление незнакомца, утверждавшего, что у него дело к старшему прапорщику, было чрезвычайно подозрительным. Это мог быть кто угодно: от наемника, работающего на чеченцев, до какого-нибудь чокнутого эфэсбэшника, пронюхавшего про дела Славина и полковника Логинова. Олег Ильич пожалел, что так ни разу и не удосужился хоть одним глазком заглянуть в гробы, которые отправлял в Россию по приказанию полковника. Возможно, дело было по-настоящему серьезное, и тогда этот капитан вполне мог явиться по его душу. “Хрен тебе, – подумал старший прапорщик. – Хрен ты меня возьмешь, морда. Места тут дикие, никто тебя не найдет. И меня никто не найдет. Заведу свою труповозку, и поминай как звали. Деньги есть, на первое время хватит. Уйду за кордон, и пошли вы все в задницу с вашей войной, вашими жмуриками и вашими гробами. Вот так вот, дорогой товарищ капитан."
– Дело, значит? – продолжал он, исподлобья глядя на капитана. – Если дело есть, поговорим непременно, только желательно было бы сперва документик увидеть. Места тут, сами понимаете, дикие, всякое может случиться. Что-то я вас, товарищ капитан, не припоминаю. Вы где служите? Давно у нас?
– У вас совсем недавно, – ответил капитан. – Буквально несколько часов. А служу я в Москве. Вот мои документы.
Он стал вынимать правую руку из-за пазухи. Владевшее Славиным нервное напряжение было так велико, что он едва не выпалил в капитана, решив, что тот сейчас вынет из-под бушлата пистолет. Но ничего подобного не произошло. В руке у незнакомца появился картонный прямоугольничек в темном коленкоровом переплете, который он с улыбкой протянул Славину через стол.
– Капитан Суворов, – вслух прочел старший прапорщик, держа удостоверение в левой руке. Его правая ладонь, сжимавшая под столом рукоятку пистолета, разом вспотела, сделавшись скользкой. – Федеральная служба… Не понял.
– Что же тут непонятного, прапорщик? – продолжая улыбаться, удивился капитан. – Если есть служба безопасности, значит, в ней кто-то должен работать. Почему бы не я? Мне нужно кое-что у вас выяснить. Потом ч поужинаю вместе с вами, если) вы, конечно, не возражаете, и спокойно уйду.
– Выяснить? – переспросил Славин, тупо глядя в развернутое удостоверение. В мозгу молотом стучала одна-единственная мысль: влип. Все-таки влип, черт бы побрал Логинова с его деньгами! – Насчет чего это?
– Насчет гробов, – все так же широко улыбаясь, заявил капитан. В стеклах его притененных очков плясали желтые огоньки. Это было просто отражение керосиновой лампы, но сейчас старшему прапорщику Славину почудилось, что за дымчатыми стеклами полыхает адское пламя, словно капитан на самом деле был дьяволом, пришедшим по его душу. – Насчет гробов, прапорщик. Тех самых, которые вы отправляете в Москву. Несчастные родители рыдают над этими жестянками, думая, что внутри их убитые сыновья, а там…
– А что там? – стараясь говорить как можно равнодушнее, спросил Славин.
Капитан посмотрел на него с удивлением:
– А вы не знаете? Вот странно… Если это правда, то мне вас искренне жаль. А хотите совет? Колитесь, прапорщик. Колитесь, и я оставлю вас в покое. Целее будете, честное слово.
– Ага, – сказал старший прапорщик Славин, – понятно.
Боковым зрением он увидел бледное как мел лицо Гуняева и обреченно сгорбленную спину Лыкова.
"Суки дрисливые”, – подумал он и нажал на спусковой крючок пистолета, ставя точку в этом неприятном разговоре.
Большую часть этого времени он мирно проспал, проснувшись уже под вечер от промозглого холода. Поднявшийся ветер заунывно гудел в голых ветвях, заставляя их шуршать и постукивать. Обращенный к земле правый бок Сиверова затек и был ощутимо влажным, несмотря на оборудованную Глебом подстилку из веток. Он подумал, что боевикам сейчас не позавидуешь, и выбрался из укрытия, чтобы размяться.
Когда стемнело, он спустился в долину, все время помня о том, что подходы к селению наверняка тщательно патрулируются и простреливаются снайперами. Сейчас, в кромешной темноте, его камуфляжная форма и капитанские погоны были для него плохой защитой.
Он без приключений добрался до дома, возле которого утром заметил разгружавшийся “Урал” с гробами. По дороге ему дважды встретился вооруженный патруль. Глеб каждый раз замечал солдат издали и прятался в густой тени полуразрушенных домов и покосившихся заборов. Жителей в этом поселке, судя по всему, почти не было. Лишь в некоторых более или менее сохранившихся домах сквозь плотные ставни и шторы пробивался жиденький оранжевый свет керосиновых ламп. В сыром ночном воздухе висел неистребимый запах гари и нечистот – тоскливый дух разрушенного жилья, взорванного уклада жизни и рухнувших надежд, густой смрад большой беды. От этого запаха и вида окружавших его развалин Глебу стало не по себе. Он давно потерял счет людям, которых собственноручно отправил на тот свет, но каждая война прежде всего заставляет страдать мирных людей, никогда не бравших в руки оружия и не причинивших никому зла, – разумеется, если не считать мелких бытовых склок, которых везде хватает. Он представил себе тысячи этих бедняг, бредущих по раскисшим, разбитым гусеницами тяжелых танков дорогам, сгибаясь под тяжестью своего жалкого скарба. Потом он подумал о тех, кто греет на всем этом руки. Большинство войн в наше время – это не только и не столько политика, сколько большой бизнес, думал Глеб, тенью скользя вдоль темной улицы. Жаль, что мое задание предполагает устранение лишь тех, кто вертится вокруг войны, отщипывая крохи то тут, то там. До организаторов не достать, да и вряд ли это возможно – ткнуть в кого-то одного пальцем и сказать: вот он. Он все это затеял, берите его, дорогие товарищи. Пусть ответит за все, бандитская морда… Конечно, в конце концов кто-то обязательно ответит, но это будет тот, кого успеют поймать, а вовсе не тот, кто во всем виновен. Вот, на Масхадова завели уголовное дело. А кто он такой? Пешка в каракулевой папахе, и больше ничего…
Эмоции, Глеб Петрович, сказал он себе, скользя вдоль стены большого, рассчитанного на тентованный грузовик каменного гаража, в котором, как он понял, теперь хранились цинковые гробы. Это все эмоции, а мы с вами, Глеб Петрович, люди военные, находящиеся при исполнении, и в своих действиях должны руководствоваться голосом разума и высшими государственными интересами. Жаль только, что интересы государства порой так трудно отличить от интересов какого-нибудь толстосума из тех, что именуют себя модным словечком “олигархи”.
Он проник во двор через широкий пролом в дощатом заборе, чудом не угодив в зиявшую сразу за проломом глубокую воронку, до половины наполненную талой водой и глинистой жижей. Под ноги попадались обломки расщепленных взрывом досок и битых кирпичей, но в целом чувствовалось, что двор содержится в относительном порядке. Другие дворы, которые видел Глеб, были сплошь завалены обломками.
Задняя дверь гаража оказалась запертой, как и огромные железные ворота. Впрочем, Глеб сомневался, что фальшивые деньги печатают или хотя бы хранят здесь. Это было бы полным безумием. Здесь была перевалочная база, пункт, в котором трупы убитых на войне солдат и офицеров таинственным образом превращались в зеленые бумажки, фальшивые, как предвыборные обещания политиков. Он напомнил себе, что может ошибаться, хотя вероятность ошибки в данном случае была очень невелика.
Он внимательно осмотрел двор, прежде чем двинуться к дому. Ему все еще не давала покоя одна мысль. Все складывалось как-то на удивление просто и незатейливо. Выйти на тех, кто занимался отправкой гробов, оказалось чересчур легко. Вот они, голубчики, как на ладони, и, если их как следует прижать, они обязательно скажут, откуда в таких фантастических количествах берутся фальшивые доллары. Тогда почему это не сделано до сих пор? Почему состоявшая из профессионалов группа, отправленная сюда с тем же заданием, что и Глеб, погибла в полном составе, не успев ничего сделать? Тут был какой-то подвох, и Слепой невольно вспомнил о самолете, который упал на грязное поле под Воронежем, – том самом самолете, на котором должен был лететь в Чечню посланный ФСБ специалист по общественному мнению капитан Суворов. Кому-то очень не хотелось, чтобы капитан Суворов слонялся по здешним местам, создавая общественное мнение и суя во все щели свой любопытный нос.
Глеб невесело улыбнулся. Первый раунд он выиграл, но драка, как всегда, предстояла серьезная. Пока что он и его противник были на равных: оба ничего не знали друг о друге. Преимущество, заключавшееся в том, что противник полагал Слепого погибшим, должно было исчезнуть в ближайшее время: как только Глеб начнет действовать, в налаженной цепочке возникнут неполадки, из нее одно за другим станут исчезать звенья, и противник, если он не полный идиот, поймет, что самолет взорвался зря. В том, что его противник не был идиотом, Глеб не сомневался ни минуты.
Перед ним стоял кирпичный дом с исковерканными осколками стенами и съехавшей набок шиферной крышей. Выбитые окна заколочены фанерой, а кое-где просто занавешены брезентом, как и входная дверь. Сквозь прорехи в брезенте пробивался слабый свет, а над полуразрушенной печной трубой поднимался казавшийся в темноте совсем белым дымок. Божедомы отдыхали после трудового дня. “Наверняка водку пьют, – подумал Глеб. – Пьют и, что характерно, закусывают.” Ему даже показалось, что он чувствует сытный, щекочущий ноздри запах мясных консервов. Его рот наполнился слюной, и Глеб непроизвольно сглотнул, некстати вспомнив, что не ел уже целые сутки.
Он сделал шаг, направляясь к дому, но тут же замер, чутко прислушиваясь. Ему показалось, что где-то на улице кто-то шлепает по грязи, не разбирая дороги. Через несколько секунд звук приблизился, и Глеб понял, что не ошибся: сюда действительно кто-то шел, по-хозяйски расплескивая тяжелыми сапогами жидкую грязь, светя себе под ноги карманным фонариком и бормоча невнятные проклятия.
Слепой отступил в тень, прижавшись спиной к холодной и шершавой кирпичной стене гаража. Он думал, что ночной гуляка пройдет мимо, но тот свернул прямиком во двор. Этот человек держался с уверенностью генерала, инспектирующего позиции возглавляемой им дивизии, а комплекцией напоминал вставшего на задние лапы гиппопотама, для смеха нарядившегося в военную форму.
Подойдя к заменявшему входную дверь куску брезента, здоровяк выключил свой фонарь, обернулся и выстрелил в темноту окурком сигареты. Красный огонек описал в воздухе плавную дугу и шлепнулся в грязь в десяти сантиметрах от ног Слепого. Он тлел еще пару секунд, а потом коротко зашипел и погас. Брезент откинулся с громким шуршанием, и толстяк исчез внутри, опустив за собой тяжелый полог.
Глеб последовал за ним и присел под окном, из которого доносились приглушенные брезентовой занавеской голоса. Он сознавал, что любой, кому вздумается заглянуть во двор, увидит на фоне белеющей в темноте стены его черный силуэт, но решил рискнуть и немного послушать, чтобы не переть напролом. Это было довольно тяжело, поскольку сразу же выяснилось, что запах мясных консервов ему вовсе не почудился. Видимо, внутри дома действительно садились ужинать.
Послушав несколько минут, Глеб убедился, что попал точно по адресу: разговор шел о гробах и их таинственном содержимом. Сиверов понял, что здешняя похоронная команда работает вслепую. Впрочем, человек-гиппопотам мог просто темнить, уверяя, что ничего не знает о начинке цинковых ящиков, и Глеб решил, что постарается выяснить это в ближайшее время.
Он вошел в дом, почти не скрываясь, и увидел мирную, очень домашнюю картину. В каждом полку, в каждой роте и едва ли не в каждом взводе любой армии есть особая категория военнослужащих, которых палкой не выгонишь из каптерки. То есть выгнать такого воина из одного теплого местечка, конечно же, можно, но спустя несколько дней он непременно обнаружится в другом, не менее теплом, – если не в каптерке, то в хлеборезке, если не в хлеборезке, то в бане, а если не в бане, то на вещевом или продуктовом складе. Сослуживцы люто ненавидят этих старшинских любимчиков и старательно лебезят перед ними, надеясь таким образом заслужить лишний кусок хлеба с маслом или пару портянок поновее.
Человек-гора, игравший в этом райском уголке роль местного божества, носил на мясистых плечах погоны старшего прапорщика и обладал чудовищным, похожим на крупный парниковый огурец носом. Глазки у него были маленькие, темные, утонувшие в складках сала, и смотрели из-под низкого лба остро и подозрительно. На столе перед старшим прапорщиком стояла жестяная кружка, но его правая рука при этом что-то делала под столом. Судя по положению этой руки, старший прапорщик держал ладонь на рукоятке пистолета, и Глеб подумал, что здоровяк не так глуп, как это могло бы показаться. Один из солдат, темноволосый и круглолицый мозгляк с похожей на печеное яблоко подленькой физиономией, выглядел испуганным. Когда Глеб вошел, он как раз пытался дотянуться до стоявшего в сторонке автомата без рожка. Под взглядом Слепого он нерешительно опустил руку и стал подниматься, приветствуя старшего по званию.
Второй солдат, белобрысый увалень, только что осушивший свою кружку, при появлении Глеба поперхнулся и закашлялся, распространяя свежий спиртовой запах. Он тоже попытался встать. Глеб окинул его быстрым взглядом и понял, что из всех троих он наименее опасен. Это был обыкновенный кусок мяса, в данный момент к тому же оглушенный лошадиной дозой неразбавленного спирта. Зато прапорщик активно не нравился Глебу. Он неподвижно сидел за столом, и только его правая рука жила какой-то своей, отдельной от всего остального тела, потаенной жизнью. Она шевелилась, что-то незаметно делая под столом, и, ведя с прапорщиком непринужденную беседу, Глеб все время следил за выражением его глаз и за почти незаметными движениями этой руки, ожидая выстрела. Вынимая из кармана удостоверение на имя капитана Суворова, он был почти уверен, что напуганный его появлением прапорщик спустит курок, и на какое-то мгновение ему показалось, что так оно и будет, но, увидев в руке у незнакомца вместо пистолета книжечку в коленкоровом переплете, прапорщик слегка расслабился Глядя на него, Глеб понял, что добыть из этого бегемота необходимую информацию будет очень непросто. Сначала со старшего прапорщика придется сбить спесь, чтобы бедняга перестал считать себя хозяином положения и пупом Вселенной.
– Колитесь, прапорщик, – сказал он снисходительным тоном. – Колитесь, и я оставлю вас в покое. Целее будете, честное слово.
Старший прапорщик презрительно оттопырил нижнюю губу. Его поросячьи глазки метнулись сначала в одну сторону, потом в другую, словно в поисках выхода.
– Ага, – сказал он, – понятно.
Глаза его при этом едва заметно сузились, мышцы лица и шеи слегка напряглись, и Глеб отскочил в сторону как раз в тот момент, когда под столом звонко бабахнул пистолет. “Кольт” с навинченным на ствол глушителем словно сам собой прыгнул в ладонь Слепого, раздался негромкий хлопок, и старший прапорщик, изумленно охнув, схватился левой рукой за простреленное плечо. Его пистолет, глухо брякнув, свалился на пол.
– Ох, с-сука, – простонал прапорщик, ложась щекой на стол.
Белобрысый солдат, которого Глеб считал безобидным увальнем, поднял на него мутные, затуманенные алкоголем глаза и вдруг, матерно взревев и опрокинув ящик, на котором сидел, вскочил на ноги. Он схватил торчавший в крышке стола штык-нож с тусклым сточенным лезвием и с неожиданным проворством бросился на Глеба. Это произошло так быстро, что Слепой среагировал чисто рефлекторно, и контрактник, нелепо взмахнув руками, опрокинулся спиной на стол, а оттуда скатился на пол, перевернув свою пустую кружку и выронив штык-нож. Лоб его был пробит, затылок разворочен, и Глеб недовольно поморщился, заметив, что содержимое черепной коробки любителя поножовщины густо забрызгало стол и обе стоявшие на нем вскрытые банки с тушенкой. Несколько капель попало на лицо старшего прапорщика, превратив его в безумную языческую маску. “Пропал ужин”, – огорченно подумал Глеб.
Второй контрактник, издав нечленораздельный визг, пятясь, вскочил из-за стола, схватил стоявший у окна разряженный автомат и попытался трясущимися руками вставить в него обойму. Его сморщенное круглое лицо перекосилось от животного ужаса, он никак не мог попасть магазином в прорезь.
– Уймись, вояка, – сказал ему Глеб, но солдат его, похоже, даже не услышал. Тогда Слепой повел стволом пистолета и спустил курок.
Пуля сорок пятого калибра ударила в казенник автомата, вырвав его из рук Гуняева. Тот затряс ушибленной кистью, посмотрел безумно округлившимися глазами на зажатый в другой руке оранжевый пластмассовый рожок автоматного магазина, снова по-бабьи взвизгнул и запустил рожком в Глеба.
Слепой легко уклонился, и рожок со стуком ударился в стену возле двери. Старший прапорщик за это время успел куда-то исчезнуть, но в следующее мгновение он вынырнул из-под стола как черт из табакерки, держа свой пистолет в вытянутой левой руке. Глеб снова выстрелил, раздробив ему пальцы. Пистолет выпал, прапорщик издал странный сипящий звук. Его губы разошлись в гримасе жуткой боли, обнажив стиснутые зубы и бледные десны, глаза опасно выпучились, лицо посинело от усилий, которые прапорщик прилагал, чтобы сдержать распиравший его изнутри вопль. Глеб был вынужден отдать ему должное: даже в такой ситуации прапорщик не хотел привлекать к себе внимание, понимая, что разбирательство не сулит ему ничего хорошего.
– Сам ты бацилла, – проворчал Славин, придвигая к себе емкость со спиртом. – Сейчас мы тебя того.., продезинфицируем.
– Так я ж не против! – обрадовался Лыков и потянулся за кружкой.
– Еще бы ты был против, – ухмыльнулся Гуняев, тоже вооружаясь алюминиевой кружкой и не сводя глаз с фляги.
Спирт, аппетитно булькая, полился в кружки прозрачной струей. Славин поставил емкость на стол, по-хозяйски завинтил крышку и поднял кружку.
– Ну, мужики, – сказал он, – давайте дернем по маленькой за все хорошее. Вечер у нас сегодня свободный, день прошел…
– День прошел, и хрен с ним, – вставил Гуняев старое солдатское присловье, застрявшее у него в голове еще с тех пор, как он тянул срочную.
– Вот именно, – сказал Славин, недовольно покосившись на своего подчиненного: он не любил, когда его перебивали. – День прошел нормально. Завтра будет работа.
– Опять? – скривился Лыков. – Ох и не люблю я это дело… Все время кажется, что вот-вот застукают. Чего хоть в них, в этих гробах, а, Ильич?
– Не твое собачье дело, – не утруждая себя дипломатией, отрезал Славин. – Не любит он… А бабки ты любишь?
– Бабки люблю, – покладисто согласился Лыков. – Да я ж ничего… Мне-то что? Я только говорю, что стремно. А что, если и вправду застукают?
– Да кому ты нужен? – снова вмешался Гуняев. – Кто тебя станет останавливать? От нашей труповозки все шарахаются, как от долбаного Летучего Голландца. А много ящиков, Ильич? – заинтересованно спросил он, повернувшись к Славину.
– Два, – ответил Славин, не сводя тяжелого взгляда с Лыкова. – А ты, Сашок, – продолжал он, обращаясь непосредственно к Лыкову, – запомни одно: меньше знаешь – лучше спишь. И, опять же, кто много знает, тот мало живет. Я, к примеру, про эти гробы ни хрена не знаю и знать не хочу. Знание, Сашок, это не всегда сила. Иногда это не сила, а могила, понял?
– Чего ж тут не понять, – смущенно пробормотал Лыков. – Я просто так спросил, для интереса. Для разговору, в общем.
– Для разговору лучше выпить, – успокаиваясь, сказал Славин. – А то устроили тут вечер вопросов и ответов, прямо слушать противно.
Контрактники молча подняли кружки, и Гуняев незаметно скорчил Лыкову рожу: дурак, мол, ты, Лыков, и не лечишься. Сколько можно говорить об одном и том же? Никто не знает, что в них, в этих гробах, и прав Славин, говоря, что знать это им вовсе не обязательно. Они получают за это хорошие деньги, а в случае чего с них взятки гладки: они действовали по приказу.
Выпить они не успели. Старший прапорщик вдруг замер, на сантиметр не донеся кружку до распахнутого, как ворота пожарного депо, красногубого рта, прислушался к раздавшемуся за занавешенной брезентом дверью тихому, какому-то очень вороватому шороху, и осторожно поставил кружку обратно на стол. Гуняев, не обративший на шорох никакого внимания, весь похолодел, увидев, как рука Славина, выпустив кружку, соскользнула со стола и потянулась к кобуре. Толстые пальцы старшего прапорщика бесшумно отстегнули кожаный ремешок застежки, откинули поцарапанный кожаный клапан кобуры и сомкнулись на рукоятке “Макарова”. Гуняеву вдруг показалось, что Ильич спятил, не выдержав напряжения военных будней, и сейчас пристрелит любопытного Лыкова как собаку. Судьба приятеля Гуню не волновала, но заодно с Лыковым Славин вполне мог шлепнуть и его, и поэтому он тоже поставил кружку на стол и потянулся к автомату, немедленно похолодев еще больше, потому что вспомнил, что в его автомате нет рожка. Днем он от нечего делать решил почистить автомат, и вот, поди ж ты, забыл вставить обойму…
Тугодум Лыков, целиком пребывавший во власти приятных предвкушений, вообще ничего не заметил. Внимательно глядя в кружку, словно на ее дне лежали невесть какие сокровища, он бережно поднес посудину ко рту и проглотил ее содержимое одним богатырским глотком. Глаза его выпучились, и он поспешно зашарил вокруг в поисках воды, но тут заменявший дверное полотно брезент откинулся в сторону, образовав треугольный проем, и в этом проеме появился незнакомый человек.
Лыков поперхнулся спиртом и мучительно закашлялся, брызгая слюной и тяжело мотая белобрысой головой. Старший прапорщик потащил из кобуры пистолет, но заколебался, вытянув его до половины, потому что на вошедшем была военная форма с капитанскими знаками различия. Острый глаз старшего прапорщика мгновенно засек в облике неизвестного капитана несколько странностей, которые по отдельности казались совсем мелкими и незначительными, а в совокупности заставляли насторожиться.
Во-первых, несмотря на темное время суток, на носу у капитана сидели слегка притененные очки в тонкой металлической оправе, словно этот хлыщ прогуливался по залитой солнцем набережной какого-нибудь приморского курорта. Во-вторых, пестрая камуфляжная одежонка капитана казалась совсем новенькой, хотя уже успела порядком извозиться в грязи. К левому плечу офицерского бушлата прицепился серый прошлогодний листок, словно капитан бродил по “зеленке” или сидел там в засаде. И наконец, совершенно новая пистолетная кобура на поясе у капитана была подозрительно плоской, наверняка пустой, так же как и его руки. Славин удивился: кто это рискует бродить по здешним местам после наступления комендантского часа, не имея при себе даже пистолета? Он вздрогнул, вспомнив о комендантском часе. С наступлением темноты вооруженные ночными прицелами снайперы стреляли во все, что двигалось к селению со стороны “зеленки”, а сельские улицы были наводнены патрулями. Славин знал всех офицеров в своей части, и этот капитан не относился к их числу. Это был какой-то пришлый капитан, и оставалось только гадать, каким образом ему удалось просочиться через блокпосты и патрули, не наделав при этом шума. Славин мог поклясться, что не слышал ни окриков, ни стрельбы – ничего, кроме ежевечерней перепалки возле одного из блокпостов. В селении было тихо и темно, и появление странного незнакомца в капитанских погонах выглядело очень подозрительно.
Славин осторожно вытащил пистолет из кобуры, пользуясь тем, что сидевший справа Гуняев заслонял его от капитана.
– Добрый вечер, – вполне дружелюбно сказал капитан. Гуняев и Лыков начали неуверенно подниматься со своих мест, имея совершенно обалдевший вид, и капитан, слегка улыбнувшись, добавил:
– Вольно. Отдыхаете?
Он смотрел прямо на Славина, который продолжал сидеть на месте, на всякий случай держа руку со взведенным пистолетом под столом. Ствол пистолета был направлен приблизительно в живот капитану. Правда, за точность прицела старший прапорщик поручиться не мог, поскольку никогда не был ни снайпером, ни ковбоем и не умел целиться из пистолета, которого не видел.
– Здравия желаю, товарищ капитан, – неторопливо ответил Славин. – Так точно, отдыхаем.
– Пахнет вкусно, – заметил капитан, делая шаг вперед. Его левая рука была свободно опущена вдоль тела, а вот правая почему-то пряталась за отворотом пятнистого бушлата, и это очень не понравилось Олегу Ильичу. – А во фляге что? Уж не спиртик ли?
– А вы из общества трезвости или из дисциплинарной комиссии? – не слишком вежливо поинтересовался Славин. Здесь, на фронте, субординация была чисто функциональной: приказы, разумеется, не обсуждались, но на формальности никто давным-давно не обращал внимания. Попробуй-ка козырять под прицелом снайперов или шпарить строевым шагом по здешней грязи! Козырнет тебе солдат, и в ту же секунду засевший на каком-нибудь чердаке чеченец влепит в тебя пулю, решив, что ты генерал. Кому это надо?
Капитан весело улыбнулся.
– Не рычите, прапорщик, – миролюбиво сказал он. – Я в том смысле, что основательно продрог, да и не ел ничего уже почти сутки. Не примете ли в компанию? Тем более что у меня к вам дело.
– Вон как, – медленно произнес Славин, не опуская под столом направленного в живот капитану пистолета. Он даже немного подвигал стволом, стараясь поточнее прицелиться.
Воякой он был весьма относительным, да и целиться из пистолета в офицеров российской армии как-то не привык, так что испытывал сейчас что-то вроде легкого головокружения, но внезапное появление незнакомца, утверждавшего, что у него дело к старшему прапорщику, было чрезвычайно подозрительным. Это мог быть кто угодно: от наемника, работающего на чеченцев, до какого-нибудь чокнутого эфэсбэшника, пронюхавшего про дела Славина и полковника Логинова. Олег Ильич пожалел, что так ни разу и не удосужился хоть одним глазком заглянуть в гробы, которые отправлял в Россию по приказанию полковника. Возможно, дело было по-настоящему серьезное, и тогда этот капитан вполне мог явиться по его душу. “Хрен тебе, – подумал старший прапорщик. – Хрен ты меня возьмешь, морда. Места тут дикие, никто тебя не найдет. И меня никто не найдет. Заведу свою труповозку, и поминай как звали. Деньги есть, на первое время хватит. Уйду за кордон, и пошли вы все в задницу с вашей войной, вашими жмуриками и вашими гробами. Вот так вот, дорогой товарищ капитан."
– Дело, значит? – продолжал он, исподлобья глядя на капитана. – Если дело есть, поговорим непременно, только желательно было бы сперва документик увидеть. Места тут, сами понимаете, дикие, всякое может случиться. Что-то я вас, товарищ капитан, не припоминаю. Вы где служите? Давно у нас?
– У вас совсем недавно, – ответил капитан. – Буквально несколько часов. А служу я в Москве. Вот мои документы.
Он стал вынимать правую руку из-за пазухи. Владевшее Славиным нервное напряжение было так велико, что он едва не выпалил в капитана, решив, что тот сейчас вынет из-под бушлата пистолет. Но ничего подобного не произошло. В руке у незнакомца появился картонный прямоугольничек в темном коленкоровом переплете, который он с улыбкой протянул Славину через стол.
– Капитан Суворов, – вслух прочел старший прапорщик, держа удостоверение в левой руке. Его правая ладонь, сжимавшая под столом рукоятку пистолета, разом вспотела, сделавшись скользкой. – Федеральная служба… Не понял.
– Что же тут непонятного, прапорщик? – продолжая улыбаться, удивился капитан. – Если есть служба безопасности, значит, в ней кто-то должен работать. Почему бы не я? Мне нужно кое-что у вас выяснить. Потом ч поужинаю вместе с вами, если) вы, конечно, не возражаете, и спокойно уйду.
– Выяснить? – переспросил Славин, тупо глядя в развернутое удостоверение. В мозгу молотом стучала одна-единственная мысль: влип. Все-таки влип, черт бы побрал Логинова с его деньгами! – Насчет чего это?
– Насчет гробов, – все так же широко улыбаясь, заявил капитан. В стеклах его притененных очков плясали желтые огоньки. Это было просто отражение керосиновой лампы, но сейчас старшему прапорщику Славину почудилось, что за дымчатыми стеклами полыхает адское пламя, словно капитан на самом деле был дьяволом, пришедшим по его душу. – Насчет гробов, прапорщик. Тех самых, которые вы отправляете в Москву. Несчастные родители рыдают над этими жестянками, думая, что внутри их убитые сыновья, а там…
– А что там? – стараясь говорить как можно равнодушнее, спросил Славин.
Капитан посмотрел на него с удивлением:
– А вы не знаете? Вот странно… Если это правда, то мне вас искренне жаль. А хотите совет? Колитесь, прапорщик. Колитесь, и я оставлю вас в покое. Целее будете, честное слово.
– Ага, – сказал старший прапорщик Славин, – понятно.
Боковым зрением он увидел бледное как мел лицо Гуняева и обреченно сгорбленную спину Лыкова.
"Суки дрисливые”, – подумал он и нажал на спусковой крючок пистолета, ставя точку в этом неприятном разговоре.
* * *
Глеб провел в своем укрытии весь световой день.Большую часть этого времени он мирно проспал, проснувшись уже под вечер от промозглого холода. Поднявшийся ветер заунывно гудел в голых ветвях, заставляя их шуршать и постукивать. Обращенный к земле правый бок Сиверова затек и был ощутимо влажным, несмотря на оборудованную Глебом подстилку из веток. Он подумал, что боевикам сейчас не позавидуешь, и выбрался из укрытия, чтобы размяться.
Когда стемнело, он спустился в долину, все время помня о том, что подходы к селению наверняка тщательно патрулируются и простреливаются снайперами. Сейчас, в кромешной темноте, его камуфляжная форма и капитанские погоны были для него плохой защитой.
Он без приключений добрался до дома, возле которого утром заметил разгружавшийся “Урал” с гробами. По дороге ему дважды встретился вооруженный патруль. Глеб каждый раз замечал солдат издали и прятался в густой тени полуразрушенных домов и покосившихся заборов. Жителей в этом поселке, судя по всему, почти не было. Лишь в некоторых более или менее сохранившихся домах сквозь плотные ставни и шторы пробивался жиденький оранжевый свет керосиновых ламп. В сыром ночном воздухе висел неистребимый запах гари и нечистот – тоскливый дух разрушенного жилья, взорванного уклада жизни и рухнувших надежд, густой смрад большой беды. От этого запаха и вида окружавших его развалин Глебу стало не по себе. Он давно потерял счет людям, которых собственноручно отправил на тот свет, но каждая война прежде всего заставляет страдать мирных людей, никогда не бравших в руки оружия и не причинивших никому зла, – разумеется, если не считать мелких бытовых склок, которых везде хватает. Он представил себе тысячи этих бедняг, бредущих по раскисшим, разбитым гусеницами тяжелых танков дорогам, сгибаясь под тяжестью своего жалкого скарба. Потом он подумал о тех, кто греет на всем этом руки. Большинство войн в наше время – это не только и не столько политика, сколько большой бизнес, думал Глеб, тенью скользя вдоль темной улицы. Жаль, что мое задание предполагает устранение лишь тех, кто вертится вокруг войны, отщипывая крохи то тут, то там. До организаторов не достать, да и вряд ли это возможно – ткнуть в кого-то одного пальцем и сказать: вот он. Он все это затеял, берите его, дорогие товарищи. Пусть ответит за все, бандитская морда… Конечно, в конце концов кто-то обязательно ответит, но это будет тот, кого успеют поймать, а вовсе не тот, кто во всем виновен. Вот, на Масхадова завели уголовное дело. А кто он такой? Пешка в каракулевой папахе, и больше ничего…
Эмоции, Глеб Петрович, сказал он себе, скользя вдоль стены большого, рассчитанного на тентованный грузовик каменного гаража, в котором, как он понял, теперь хранились цинковые гробы. Это все эмоции, а мы с вами, Глеб Петрович, люди военные, находящиеся при исполнении, и в своих действиях должны руководствоваться голосом разума и высшими государственными интересами. Жаль только, что интересы государства порой так трудно отличить от интересов какого-нибудь толстосума из тех, что именуют себя модным словечком “олигархи”.
Он проник во двор через широкий пролом в дощатом заборе, чудом не угодив в зиявшую сразу за проломом глубокую воронку, до половины наполненную талой водой и глинистой жижей. Под ноги попадались обломки расщепленных взрывом досок и битых кирпичей, но в целом чувствовалось, что двор содержится в относительном порядке. Другие дворы, которые видел Глеб, были сплошь завалены обломками.
Задняя дверь гаража оказалась запертой, как и огромные железные ворота. Впрочем, Глеб сомневался, что фальшивые деньги печатают или хотя бы хранят здесь. Это было бы полным безумием. Здесь была перевалочная база, пункт, в котором трупы убитых на войне солдат и офицеров таинственным образом превращались в зеленые бумажки, фальшивые, как предвыборные обещания политиков. Он напомнил себе, что может ошибаться, хотя вероятность ошибки в данном случае была очень невелика.
Он внимательно осмотрел двор, прежде чем двинуться к дому. Ему все еще не давала покоя одна мысль. Все складывалось как-то на удивление просто и незатейливо. Выйти на тех, кто занимался отправкой гробов, оказалось чересчур легко. Вот они, голубчики, как на ладони, и, если их как следует прижать, они обязательно скажут, откуда в таких фантастических количествах берутся фальшивые доллары. Тогда почему это не сделано до сих пор? Почему состоявшая из профессионалов группа, отправленная сюда с тем же заданием, что и Глеб, погибла в полном составе, не успев ничего сделать? Тут был какой-то подвох, и Слепой невольно вспомнил о самолете, который упал на грязное поле под Воронежем, – том самом самолете, на котором должен был лететь в Чечню посланный ФСБ специалист по общественному мнению капитан Суворов. Кому-то очень не хотелось, чтобы капитан Суворов слонялся по здешним местам, создавая общественное мнение и суя во все щели свой любопытный нос.
Глеб невесело улыбнулся. Первый раунд он выиграл, но драка, как всегда, предстояла серьезная. Пока что он и его противник были на равных: оба ничего не знали друг о друге. Преимущество, заключавшееся в том, что противник полагал Слепого погибшим, должно было исчезнуть в ближайшее время: как только Глеб начнет действовать, в налаженной цепочке возникнут неполадки, из нее одно за другим станут исчезать звенья, и противник, если он не полный идиот, поймет, что самолет взорвался зря. В том, что его противник не был идиотом, Глеб не сомневался ни минуты.
Перед ним стоял кирпичный дом с исковерканными осколками стенами и съехавшей набок шиферной крышей. Выбитые окна заколочены фанерой, а кое-где просто занавешены брезентом, как и входная дверь. Сквозь прорехи в брезенте пробивался слабый свет, а над полуразрушенной печной трубой поднимался казавшийся в темноте совсем белым дымок. Божедомы отдыхали после трудового дня. “Наверняка водку пьют, – подумал Глеб. – Пьют и, что характерно, закусывают.” Ему даже показалось, что он чувствует сытный, щекочущий ноздри запах мясных консервов. Его рот наполнился слюной, и Глеб непроизвольно сглотнул, некстати вспомнив, что не ел уже целые сутки.
Он сделал шаг, направляясь к дому, но тут же замер, чутко прислушиваясь. Ему показалось, что где-то на улице кто-то шлепает по грязи, не разбирая дороги. Через несколько секунд звук приблизился, и Глеб понял, что не ошибся: сюда действительно кто-то шел, по-хозяйски расплескивая тяжелыми сапогами жидкую грязь, светя себе под ноги карманным фонариком и бормоча невнятные проклятия.
Слепой отступил в тень, прижавшись спиной к холодной и шершавой кирпичной стене гаража. Он думал, что ночной гуляка пройдет мимо, но тот свернул прямиком во двор. Этот человек держался с уверенностью генерала, инспектирующего позиции возглавляемой им дивизии, а комплекцией напоминал вставшего на задние лапы гиппопотама, для смеха нарядившегося в военную форму.
Подойдя к заменявшему входную дверь куску брезента, здоровяк выключил свой фонарь, обернулся и выстрелил в темноту окурком сигареты. Красный огонек описал в воздухе плавную дугу и шлепнулся в грязь в десяти сантиметрах от ног Слепого. Он тлел еще пару секунд, а потом коротко зашипел и погас. Брезент откинулся с громким шуршанием, и толстяк исчез внутри, опустив за собой тяжелый полог.
Глеб последовал за ним и присел под окном, из которого доносились приглушенные брезентовой занавеской голоса. Он сознавал, что любой, кому вздумается заглянуть во двор, увидит на фоне белеющей в темноте стены его черный силуэт, но решил рискнуть и немного послушать, чтобы не переть напролом. Это было довольно тяжело, поскольку сразу же выяснилось, что запах мясных консервов ему вовсе не почудился. Видимо, внутри дома действительно садились ужинать.
Послушав несколько минут, Глеб убедился, что попал точно по адресу: разговор шел о гробах и их таинственном содержимом. Сиверов понял, что здешняя похоронная команда работает вслепую. Впрочем, человек-гиппопотам мог просто темнить, уверяя, что ничего не знает о начинке цинковых ящиков, и Глеб решил, что постарается выяснить это в ближайшее время.
Он вошел в дом, почти не скрываясь, и увидел мирную, очень домашнюю картину. В каждом полку, в каждой роте и едва ли не в каждом взводе любой армии есть особая категория военнослужащих, которых палкой не выгонишь из каптерки. То есть выгнать такого воина из одного теплого местечка, конечно же, можно, но спустя несколько дней он непременно обнаружится в другом, не менее теплом, – если не в каптерке, то в хлеборезке, если не в хлеборезке, то в бане, а если не в бане, то на вещевом или продуктовом складе. Сослуживцы люто ненавидят этих старшинских любимчиков и старательно лебезят перед ними, надеясь таким образом заслужить лишний кусок хлеба с маслом или пару портянок поновее.
Человек-гора, игравший в этом райском уголке роль местного божества, носил на мясистых плечах погоны старшего прапорщика и обладал чудовищным, похожим на крупный парниковый огурец носом. Глазки у него были маленькие, темные, утонувшие в складках сала, и смотрели из-под низкого лба остро и подозрительно. На столе перед старшим прапорщиком стояла жестяная кружка, но его правая рука при этом что-то делала под столом. Судя по положению этой руки, старший прапорщик держал ладонь на рукоятке пистолета, и Глеб подумал, что здоровяк не так глуп, как это могло бы показаться. Один из солдат, темноволосый и круглолицый мозгляк с похожей на печеное яблоко подленькой физиономией, выглядел испуганным. Когда Глеб вошел, он как раз пытался дотянуться до стоявшего в сторонке автомата без рожка. Под взглядом Слепого он нерешительно опустил руку и стал подниматься, приветствуя старшего по званию.
Второй солдат, белобрысый увалень, только что осушивший свою кружку, при появлении Глеба поперхнулся и закашлялся, распространяя свежий спиртовой запах. Он тоже попытался встать. Глеб окинул его быстрым взглядом и понял, что из всех троих он наименее опасен. Это был обыкновенный кусок мяса, в данный момент к тому же оглушенный лошадиной дозой неразбавленного спирта. Зато прапорщик активно не нравился Глебу. Он неподвижно сидел за столом, и только его правая рука жила какой-то своей, отдельной от всего остального тела, потаенной жизнью. Она шевелилась, что-то незаметно делая под столом, и, ведя с прапорщиком непринужденную беседу, Глеб все время следил за выражением его глаз и за почти незаметными движениями этой руки, ожидая выстрела. Вынимая из кармана удостоверение на имя капитана Суворова, он был почти уверен, что напуганный его появлением прапорщик спустит курок, и на какое-то мгновение ему показалось, что так оно и будет, но, увидев в руке у незнакомца вместо пистолета книжечку в коленкоровом переплете, прапорщик слегка расслабился Глядя на него, Глеб понял, что добыть из этого бегемота необходимую информацию будет очень непросто. Сначала со старшего прапорщика придется сбить спесь, чтобы бедняга перестал считать себя хозяином положения и пупом Вселенной.
– Колитесь, прапорщик, – сказал он снисходительным тоном. – Колитесь, и я оставлю вас в покое. Целее будете, честное слово.
Старший прапорщик презрительно оттопырил нижнюю губу. Его поросячьи глазки метнулись сначала в одну сторону, потом в другую, словно в поисках выхода.
– Ага, – сказал он, – понятно.
Глаза его при этом едва заметно сузились, мышцы лица и шеи слегка напряглись, и Глеб отскочил в сторону как раз в тот момент, когда под столом звонко бабахнул пистолет. “Кольт” с навинченным на ствол глушителем словно сам собой прыгнул в ладонь Слепого, раздался негромкий хлопок, и старший прапорщик, изумленно охнув, схватился левой рукой за простреленное плечо. Его пистолет, глухо брякнув, свалился на пол.
– Ох, с-сука, – простонал прапорщик, ложась щекой на стол.
Белобрысый солдат, которого Глеб считал безобидным увальнем, поднял на него мутные, затуманенные алкоголем глаза и вдруг, матерно взревев и опрокинув ящик, на котором сидел, вскочил на ноги. Он схватил торчавший в крышке стола штык-нож с тусклым сточенным лезвием и с неожиданным проворством бросился на Глеба. Это произошло так быстро, что Слепой среагировал чисто рефлекторно, и контрактник, нелепо взмахнув руками, опрокинулся спиной на стол, а оттуда скатился на пол, перевернув свою пустую кружку и выронив штык-нож. Лоб его был пробит, затылок разворочен, и Глеб недовольно поморщился, заметив, что содержимое черепной коробки любителя поножовщины густо забрызгало стол и обе стоявшие на нем вскрытые банки с тушенкой. Несколько капель попало на лицо старшего прапорщика, превратив его в безумную языческую маску. “Пропал ужин”, – огорченно подумал Глеб.
Второй контрактник, издав нечленораздельный визг, пятясь, вскочил из-за стола, схватил стоявший у окна разряженный автомат и попытался трясущимися руками вставить в него обойму. Его сморщенное круглое лицо перекосилось от животного ужаса, он никак не мог попасть магазином в прорезь.
– Уймись, вояка, – сказал ему Глеб, но солдат его, похоже, даже не услышал. Тогда Слепой повел стволом пистолета и спустил курок.
Пуля сорок пятого калибра ударила в казенник автомата, вырвав его из рук Гуняева. Тот затряс ушибленной кистью, посмотрел безумно округлившимися глазами на зажатый в другой руке оранжевый пластмассовый рожок автоматного магазина, снова по-бабьи взвизгнул и запустил рожком в Глеба.
Слепой легко уклонился, и рожок со стуком ударился в стену возле двери. Старший прапорщик за это время успел куда-то исчезнуть, но в следующее мгновение он вынырнул из-под стола как черт из табакерки, держа свой пистолет в вытянутой левой руке. Глеб снова выстрелил, раздробив ему пальцы. Пистолет выпал, прапорщик издал странный сипящий звук. Его губы разошлись в гримасе жуткой боли, обнажив стиснутые зубы и бледные десны, глаза опасно выпучились, лицо посинело от усилий, которые прапорщик прилагал, чтобы сдержать распиравший его изнутри вопль. Глеб был вынужден отдать ему должное: даже в такой ситуации прапорщик не хотел привлекать к себе внимание, понимая, что разбирательство не сулит ему ничего хорошего.