Страница:
– Да, – согласился Арцыбашев, – у нас все это как-то проще, грубее.. – Он постучал ногтем по висевшему справа от него шестоперу. – И потом, религия… У христиан во все времена самоубийство считалось смертным грехом. Я, знаете ли, православный, поэтому харакири – не мой стиль. Тому, кто захочет от меня избавиться, придется изрядно попотеть.
– Гордыня, – вздохнул Граф. – Суета сует, все суета… Что мы такое? Смертная пыль, из праха восстали и в прах уйдем. Жутковатая у вас коллекция. Я, например, в детстве собирал марки.
– А я всегда любил оружие, – признался Арцыбашев. – В нем есть сила. Посмотрите, какое оно красивое” Вы заметили, кстати, что уродливое оружие начали делать только во второй половине нашего века? Да и то, если присмотреться, в нем можно увидеть скрытую красоту – красоту смертоносной силы и стопроцентной целесообразности Ведь, если разобраться, тот же носорог уродлив, как смертный грех. А приглядишься – красавец!
– Может быть, – равнодушно согласился Арчибальд Артурович, – но я как-то никогда об этом не задумывался. Оружие – это оружие. Просто инструмент для убийства и нанесения увечий. Но не кажется ли вам, что наш разговор принимает несколько странное направление?
– Это была ваша инициатива, – твердо ответил Арцыбашев, глядя прямо в выцветшие глаза Графа. – Мне почему-то показалось, что вы зачем-то пытаетесь меня припугнуть.
– Я? Да Господь с вами, Евгений Дмитриевич! Вы как-то превратно меня истолковали… – Худощавая, с головы до ног затянутая в белое фигура Графа прошлась взад-вперед вдоль увешанной оружием всех времен и народов стены и остановилась у окна. – Я хотел поговорить о деле. Вы помните наш уговор?
Сердце Арцыбашева гулко толкнулось в груди, выплескивая лошадиную дозу адреналина. “Вот оно, – понял сообразительный Цыба, – начинается! Точнее, уже началось”.
– Я никогда не забываю ничего, что имеет отношение к делам, – подчеркнуто сухо ответил он. – Ваши деньги находятся в полной сохранности и могут быть выданы вам в любой момент.
– Даже сейчас?
– Ну уж… То есть какая-то часть, несомненно, может быть выплачена сию минуту, но на то, чтобы собрать всю сумму наличными, потребуется пара дней. Завтра у нас воскресенье, так что.., три дня.
– Я примерно так и думал, – сказал Граф. – Именно поэтому я и обратился к вам заранее. Даже не за три дня, а за четыре. По дню на миллион. Надеюсь, этого времени вам будет достаточно.
– Более чем, – сказал Арцыбашев и не отвел глаза, когда Граф вперился прямо в них своими блекло-голубыми стекляшками. Если бы на свете существовали голубоглазые крокодилы, они смотрели бы именно так – в этом Евгений был уверен на все сто.
– Это время на то, чтобы собрать деньги, – с напором произнес Граф, сверля его взглядом. В его голосе больше не осталось ни малейшего намека на интеллигентную мягкость. Теперь в нем лязгал металл. – Собрать деньги и подготовить их к транспортировке, а не свалить с ними в какую-нибудь нору. Вы умный человек и наверняка навели обо мне справки. Вам должно быть известно, что спрятаться от меня невозможно.
Евгений независимо заложил руки за спину, сплел пальцы в замок и стиснул их до хруста в суставах. Это помогло ему сохранить бесстрастное выражение лица и не отвести глаза. Некоторое время они стояли молча, играя в гляделки, потом Граф не спеша перевел взгляд на окно и кашлянул в кулак. Арцыбашев расслабился. Первый раунд закончился если не победой, то, по крайней мере, почетной ничьей. Когда дерешься с крокодилом, ничья – не самый худший из вариантов.
Граф все еще стоял, повернувшись к окну. Евгений посмотрел на его седой, аккуратно подстриженный затылок, перевел взгляд на шестопер и снова на затылок Графа. Это было очень заманчиво и доставило бы ему ни с чем не сравнимое удовольствие, но такие твари, как Граф, обычно живут стаями и жестоко мстят за своего вожака. “Заказать” Графа тоже вряд ли удастся, просто никто не захочет связываться.., да что там связываться! Сразу же снимут трубочку и накапают: так, мол, и так, Граф, один банкир тебя заказал, так не хочешь ли узнать, кто именно?
…Когда Евгений вернулся к гостям, Воробейчика уже выудили из реки. Оказалось, что надежда и опора молодого российского бизнеса купалась прямо в костюме и между делом утопила в реке золотой “паркер”. За “паркером” полезли, но, конечно же, ничего не нашли, кроме нескольких ракушек. Воробейчик немедленно выразил желание продемонстрировать всем присутствующим, как нужно по всем правилам есть устриц, начисто забыв о своей драгоценной ручке. Его с трудом оттащили в сторону, “устриц” выбросили обратно в реку. Гости натянуто посмеивались, предчувствуя приближение вечера, когда пьянка достигнет апогея и многие из них попытаются превзойти скандалиста Воробейчика. Некоторые уже осторожно шарили глазами по фигурам присутствующих женщин, присматривая себе партнерш.
Арцыбашев, который был кристально трезв, печален и взвинчен до предела, крепко взял Воробейчика под локоть и, мужественно выполняя роль гостеприимного хозяина, повлек слабо упирающегося “утопленника” вверх по косогору к дому. С Воробейчика лило, в ботинках у него хлюпало и чавкало, он непрерывно мучительно икал и время от времени принимался тяжело мотать головой, веером рассыпая тяжелые прохладные брызги. От него пахло коньяком и илом. По дороге он дважды упал, причем второе падение пришлось прямиком на клумбу. Там он принялся ползать по-пластунски, показывая Арцыбашеву, как его учили делать это в родном мотострелковом полку, переломал цветы, расковырял всю клумбу и до неузнаваемости перемазался землей, так что впору было волочь его обратно к реке и отмывать там, а не в ванной, куда первоначально направлялся Евгений. Арцыбашев покрыл коллегу трехэтажным матом, воровато огляделся по сторонам и быстро пнул под ребра. Дом был уже рядом, и он все-таки поволок Воробейчика именно туда.
Спускаясь в подвал, они едва не переломали себе шеи, потому что на середине лестницы Воробейчику приспичило обниматься. Стиснув зубы от нечеловеческого напряжения, Арцыбашев удержался на узкой ступеньке, высвободил одну руку и от души врезал приятелю в солнечное сплетение. Воробейчик пискнул, задохнулся и обмяк, прекратив свои поползновения.
Евгений протащил его мимо обитой лиственными дощечками двери в сауну, спустил по коротенькому лестничному маршу, проволок, постанывая от натуги, по узкому, освещенному пыльной лампочкой коридорчику с голыми неоштукатуренными стенами и наконец с облегчением опустил на бетонный пол в пустом квадратном закутке как раз под расположенным на уровне пояса водоразборным краном, неизвестно по какой причине врезанным в трубу. Тугой вентиль со скрипом провернулся, уступая его усилиям, и пошел вертеться все легче и легче с каждым оборотом. Из тронутого ржавчиной патрубка с винтовой нарезкой на конце потекла тонкая струйка ледяной воды, через мгновение превратившаяся в настоящий водопад, который с высокой точностью обрушился Воробейчику на грудь. Воробейчик замычал и стал отмахиваться руками, словно отгоняя пчел. Он все еще ничего не соображал, да Евгений и не ожидал этого: он просто хотел смыть с Воробейчика землю, прежде чем тащить его наверх. Вся эта возня пришлась очень не ко времени, но Воробейчик был нужен Евгению трезвым, причем немедленно.
Пока директор Мытищинского филиала, шлепая губами и совершая непонятные движения руками, плавал в растущей луже на полу, отмокая под ледяной струей, Арцыбашев сходил в предбанник и вернулся оттуда с пустым стаканом и флаконом нашатырного спирта. Он наполнил стакан водой, подставив его под хлещущую из ржавого крана струю, и капнул туда немного нашатыря. Размешав эту адскую смесь пальцем, он отставил стакан в сторону, перекрыл воду и с некоторым трудом придал Воробейчику сидячее положение, привалив его спиной к стене.
– Ну и шторм был, – пробормотал Воробейчик, вяло отплевываясь.
– Девять баллов, – серьезно подтвердил Арцыбашев и, присев на корточки, протянул приятелю стакан. – Надо принять стопочку за тех, кто в море – Мл'дец, боцман, – пробормотал Воробейчик, вцепляясь в стакан обеими руками. – Прральна мыслишь…
Евгений поддержал стакан и помог коллеге донести его до рта. Воробейчик жадно припал к стакану и сделал огромный глоток. Арцыбашев предусмотрительно отскочил, спасая и без того перепачканные брюки.
Воробейчик закашлялся, плюясь во все стороны продирающим мозги коктейлем, посинел, как удавленник, выронил стакан и схватился обеими руками за лицо, мучительно скорчившись у стены. Глаза его выкатились из орбит, покраснели, и из них хлынули слезы. Арцыбашев отошел в сторонку, нащупал в кармане сигареты и закурил, с интересом наблюдая за приятелем. С этим способом протрезвления он был знаком лишь понаслышке, и теперь ему было очень любопытно, что из всего этого выйдет. “Не окочурился бы”, – подумал он с беспокойством.
Воробейчик не окочурился. Прокашлявшись, прохрипевшись и как следует просморкавшись в два пальца, он обвел мрачный застенок красными, как у кролика, слезящимися глазами и перехваченным, но почти трезвым голосом спросил:
– Боже, что это было?
– Шоковая терапия, – сказал Евгений. – Ты уже очухался?
Воробейчик встал, придерживаясь обеими руками за стену. Вода потекла с его одежды журчащими струйками. Евгений ожидал вопросов, но Воробейчик, который с завидной регулярностью вырубался задолго до конца каждой пьянки, в которой ему доводилось принимать участие, сам сообразил, что к чему.
– Мать моя, мамочка, – пробормотал он, вытирая дрожащей мокрой ладонью мокрое лицо. – Вот это да…
– С тобой уже можно разговаривать?
– Да погоди ты, какие разговоры… Выпить дай. Арцыбашев сделал шаг вперед и отвесил ему звонкую пощечину. Воробейчик вздрогнул и неуверенно схватился за щеку, но глаза у него прояснились.
– У меня нет времени, Володя, – сказал Евгений, – так что извини. К среде мешки должны быть готовы.
– Какие мешки?
Арцыбашев снова занес руку, и Воробейчик испуганно закивал.
– Все, все, я понял. Что ты, в самом деле? Что за энкаведешные замашки? Я понял.
– Повтори, пожалуйста, что ты понял.
– Мешки к среде…
– И никому ни слова. Помни про пятьсот тысяч. Если все будет в порядке, они твои.
Воробейчик тряхнул головой, прогоняя остатки пьяной мути.
– А если не будет? – спросил он.
– Будет, – заверил его Арцыбашев. – Должно быть, а значит – будет. А про то, что случится, если все пойдет коту под хвост по твоей вине, тебе лучше не знать. Ты меня понял?
Воробейчик кивнул, механически выжимая воду из лацканов раскисшего, потерявшего форму пиджака.
– Отступать некуда, – сказал ему Арцыбашев. – Все уже завертелось, так что теперь либо пан, либо пропал. Пойдем, тебе надо переодеться.
Двухнедельная разлука помогла ему разобраться в своих чувствах. Это был необходимый перерыв в затянувшемся марафоне безумия, но Юрий понял это лишь к концу первой недели, когда тоска немного улеглась, сделавшись привычной и потому не такой острой, как вначале. Он осознал, что прожил три месяца как во сне, ни о чем не думая и ничего не ощущая, кроме постоянного головокружения и щемящего восторга. Ее руки, волосы, глаза, теплые губы и нежное опытное тело заслонили весь мир. Когда их не стало рядом, он огляделся и вспомнил о Цыбе, Алена не раз утверждала, беззаботно смеясь, что Цыба наверняка в курсе их отношений. Юрий этому не верил. Кто, как не Цыба, третий месяц подряд опекал его и пресекал все его слабые попытки исчезнуть с горизонта? Если бы Арцыбашев был осведомлен о том, что творилось за его спиной, он повел бы себя иначе. Юрий затруднялся сказать, как именно, но иначе.
Еще Алена говорила ему, что любовь не бывает грязной.
В этом он тоже сомневался. Во всем, что они делали, в каждой их встрече, в каждой минуте счастья ему чудился едва уловимый душок чего-то нечистого, наподобие запаха прогорклого жира, который издает забытая неряшливой хозяйкой немытая сковорода. Если бы его губы могли произнести эти слова, он постарался бы объяснить Алене, что ворованное счастье не бывает долгим, а любовь украдкой не может с полным правом называться любовью.
Теперь, когда она вернулась, он чувствовал, что объяснить ей это придется. Она не собиралась уходить от Арцыбашева. Юрий, в отличие от своего старинного приятеля Цыбы, отлично видел, что Алену устраивает существующее положение вещей и она не намерена что бы то ни было менять в расстановке сил. Зачем, собственно? С Юрием ей было хорошо, а с Арцыбашевым – спокойно.
– Выпьешь что-нибудь? – внезапно услышал он ее голос над самым ухом. Алена стояла рядом с шезлонгом, держа у плеча нагруженный поднос, и улыбалась ему одними глазами.
Юрий показал ей свой стакан, в котором было еще глотка на три прозрачной смеси, и отрицательно покачал головой.
– Ты останешься ночевать? – едва слышно спросила она, протягивая ему поднос. Он снова покачал головой, и свет ее глаз немного померк, словно где-то внутри передвинули бегунок реостата, уменьшив напряжение в ее персональной сети. – Значит, встретимся у тебя?
– Нет, – сказал он. – Прости меня, если сможешь, но.., нет.
Ее глава сделались совсем темными.
– Что случилось? Впрочем, здесь не место. Мы еще поговорим об этом.
Юрий хорошо знал, чем закончится такой разговор. Он уже сто раз пытался говорить с ней “об этом”, но все его “так нельзя” разбивались вдребезги о ее “хочу”, а потом в дело шли аргументы совсем иного порядка, и остатки его решимости летели в тартарары от одного прикосновения ее губ. Поэтому он твердо сжал губы и снова покачал головой.
– Нет. Мы больше не станем об этом говорить. Глядя на то, как задрожал ее рот, и слушая мелодичный перезвон бокалов, на вдруг потерявшем устойчивость подносе, Юрий думал о том, что здесь действительно не время и не место для подобного разговора. Но он знал и другое: иного времени и места у него просто не будет. Стоит дать себе отсрочку на час, и все опять закружится в сумасшедшем водовороте опасливого счастья и отчаянного, изнуряющего душу вранья. “Да, – с горечью подумал он, – на Казанову я не тяну. Пожалуй, не стоило и пытаться…"
Лена хотела что-то сказать, но в это время ее сильно толкнули. Мимо них, сильно шатаясь и во всю глотку распевая: “Лучше лежать на дне, в синей прохладной мгле…”, промаршировало лицо некоренной национальности с огромным горбатым носом, шапкой кучерявых волос, окружавшей круглую аккуратную лысину на макушке, в очках с золоченой оправой и в строгом деловом костюме. Не переставая фальшиво петь, лицо вошло в реку по колено, взмахнуло руками, как ветряная мельница, по-бабьи взвизгнуло, ухнуло и с громким плеском погрузилось в воду. На берегу немедленно образовалась небольшая толпа заинтересованных зрителей, и Юрий с облегчением понял, что разговор окончен.
Алена с усилием взяла себя в руки и отошла в сторону. Юрий одним глотком осушил свой стакан, ввинтил его донышком в песок у ножки шезлонга, поднялся и тоже отошел в сторонку, присев прямо на землю. Незаконченный разговор оставил на дне души мутный осадок. Хотелось догнать Алену, как-то оправдаться, что-то объяснить, сгладить невольную и незаслуженную обиду… “Нет, – решил он. – Все вышло именно так, как нужно. Пусть ее последним воспоминанием обо мне будет обида. Она гордая, она не простит… И не надо. Постепенно пыль уляжется, и тогда она тоже поймет, что все было правильно. И хватит об этом, а то так и до психушки недалеко”.
От толпы болельщиков, пытавшихся посулами и угрозами выманить из воды барахтавшегося в метре от берега пловца, отделился представительный господин лет пятидесяти или пятидесяти пяти. У него было толстое холеное лицо с жирным подбородком и гладкими белыми щеками, обширная лоснящаяся лысина и выпирающее из-под короткой летней рубашки круглое, как глобус, волосатое брюхо, нависавшее над жилистыми узловатыми ногами. Свои брюки и ботинки он нес в руке.
Приблизившись к Юрию, он с кряхтением опустился на землю и принялся старательно обметать песок с босых ступней, поминутно теряя равновесие. Только теперь Юрий заметил, что его сосед изрядно пьян.
– Черт знает что, – ворчал тот, с брезгливой гримасой расправляя носки. – Каждый раз одно и то же… Хоть бы морду кому-нибудь набили. Одни и те же люди, одни и те же места.., тоска!
Говоря, он смотрел то на реку, то на свои носки, и Юрий решил, что можно не отвечать – собеседнику, похоже, было абсолютно безразлично, перед кем произносить свой монолог. Спустя секунду выяснилось, что он ошибся.
– Кстати, – сказал представительный господин, замерев в неудобной позе с наполовину натянутым на ногу носком, – что же это я говорю? Передо мной совершенно новое лицо, а я… Простите великодушно и позвольте представиться. – Он выпустил свой носок и сел прямо. – Аркадий Игнатьевич Самойлов, Георгиевский кавалер.
Юрий от неожиданности поперхнулся дымом и окинул Аркадия Игнатьевича удивленным взглядом. Меньше всего тот был похож на кадрового военного, принимавшего непосредственное участие в боевых операциях.
– Так вы военный? – осторожно спросил он.
– Я? Военный? Неужели похож? Надо бросать пить… Нет, молодой человек, я писатель. Член Союза и лауреат чего-то там такого… А вы, если не секрет, по какой части?
– По банковской, – после короткой заминки ответил Юрий. – Юрий Филатов, – спохватившись, представился он.
– Этого вы могли бы и не говорить, – возвращаясь к своему носку, заявил лауреат и Георгиевский кавалер. – Все равно через две минуты забуду к чертовой матери…
– М-да, – сказал Юрий, испытывая острое желание взять Георгиевского кавалера за холку и обмакнуть мордой сначала в воду, а потом в песок.
– Да вы не обижайтесь, юноша, – добродушно сказал лауреат. – На писателей нельзя обижаться. Говорить правду – наш горький удел.., наш тяжкий крест, если хотите. Что же делать, если правда порой неприглядна? А она, черт бы ее побрал, всегда неприглядна. Никогда не говорите правды, молодой человек, особенно друзьям и знакомым, я уж не говорю о жене… Вас никто не будет любить, и на каждом углу вас станут бить камнями…
Юрий пригляделся, но так и не заметил на упитанном теле Георгиевского кавалера следов побоев. Кавалер доблестно сражался со вторым носком. В метре от покинутого Юрием шезлонга шумная компания тащила из воды совершенно размокшего купальщика в деловом костюме. Тот слабо отбивался и требовал вернуть ему золотой “паркер”. Кто-то полез обратно в реку и принялся искать пропажу, шаря руками по дну и отплевываясь от попадавшей в рот взбаламученной воды. Юрий встал и медленно пошел вдоль пляжа. Навстречу ему попался Арцыбашев, торопившийся к месту спасения утопающего. Он дружески улыбнулся Юрию, хлопнул его по плечу, сунул в руки шашлык на длинном шампуре и заспешил дальше.
Шашлык оказался хорош, и можно было не опасаться того, что он когда-то лаял и вилял хвостом. Юрий немного постоял возле закопченного, пропахшего дымом, обильно потеющего армянина-шашлычника, наблюдая за его работой, неторопливо жуя и спрашивая себя, какой черт принес его сюда. “Пора начинать общаться с приличными людьми”, – сказал ему Цыба по телефону. Юрий огляделся.
Приличные люди в большинстве своем были уже основательно на взводе, хотя солнце едва перевалило зенит. Алена наконец перестала бегать с подносом. Она куда-то исчезла, и Юрий опять испытал острый укол вины за нанесенную ей обиду. Народ, казалось, не заметил исчезновения хозяйки, преспокойно перейдя на полное самообслуживание. На границе травы и песка в тени одинокого пляжного зонтика стоял зверски распатроненный картонный ящик, из которого рядами торчали закрытые алюминиевыми колпачками горлышки. Кто-то, спотыкаясь и падая, пытался играть в бадминтон, кто-то с пеной у рта доказывал, что Женька – молодец, потому что “Сейшелы – это круто, а вот Канары твои – фуфло для лохов”. Речь, судя по всему, шла об Арцыбашеве. Юрий прислушался было, но дальше пошел узкоспециальный разговор о кредитах, процентах и офшорных зонах, из которого Юрию были понятны только непечатные эпитеты. Слева от него две аппетитного вида дамы увлеченно делились впечатлениями от последнего показа моделей, на котором одна присутствовала лично, а другая, менее удачливая, смогла лишь посмотреть запись. “Но эксклюзивно, – с большой экспрессией вещала она. – уверяю тебя, эксклюзивно! Он клялся, что я первый зритель…” Ее собеседница, снисходительно улыбаясь, размеренно кивала головой в такт ее словам, держа приоткрытый рот наготове, чтобы при первой же возможности вклинить в разговор свою реплику.
– Кунсткамера, – произнес вдруг кто-то немного левее Юрия. – Дурдом.
Голос был тихий, женский и очень молодой, но Юрию послышалась в нем такая ненависть, что вдоль спины пробежал зябкий холодок. Он обернулся немного резче, чем позволяли приличия, и увидел высокую, пропорционально сложенную девушку с длинными темными волосами и нежным овальным лицом, которое, казалось, светилось изнутри. Этот внутренний свет был сродни тому, которым иногда озарялось лицо Алены, но здесь его не заслоняли ни возраст, ни косметика, и смотреть на это лицо с немного вздернутым носом и полными, не тронутыми помадой губами было удивительно приятно. Цвет ее глаз было невозможно различить, поскольку они сузились в две темные недобрые щелочки, смотревшие на бурлящее вокруг веселье с выражением, которое живо напомнило Юрию засевший в засаде танк – подбитый, горелый, но готовый к бою и очень опасный.
Краем глаза она засекла его резкое движение и повернула к нему.., нет, не башню, конечно же, а голову. Глаза открылись немного пошире и оказались темно-карими. В них был вызов.
– Вы со мной не согласны? – спросила она.
– Я в гостях и вынужден сохранять нейтралитет, – ответил Юрий. – Надеюсь, вы тоже пришли сюда не для того, чтобы подложить под хозяина бомбу.
Ее взгляд потеплел, но ровно настолько, чтобы перестать казаться откровенно враждебным. Зажатый в тонкой, почему-то незагорелой руке высокий стакан поднялся вверх, коснувшись полных губ, и снова опустился на уровень груди. Губы слегка увлажнились, и Юрий поймал себя на том, что пялится на эти губы, как папуас на стеклянные бусы.
– Нет, – сказала она после короткой паузы. – По крайней мере, не сегодня.
Ее губы тронула легкая тень улыбки, Юрий напрягся и отвел от них взгляд, сфокусировав его над левым плечом девушки. Краем глаза он заметил, как ее бровь на мгновение удивленно приподнялась, и понял, что счастливо избежал ловушки.
– Дайте закурить, – потребовала девушка. Юрий протянул ей открытую пачку и щелкнул зажигалкой. – Вы кто?
– Честно говоря, я просто школьный приятель хозяина, – признался он и тоже закурил. Наполовину съеденный шашлык мешал ему, но сунуть дурацкий шампур было некуда.
– Вот не думала, что у этого.., что у него могут быть школьные приятели. Но я не об этом спрашиваю. Чем вы занимаетесь? На чем зашибаете монету?
– Черт, я совершенно не готов к допросу… Впрочем, отвечу, чтобы у вас пропал ко мне интерес. Я инкассатор. Я не зашибаю монету, а занимаюсь ее перевозкой.
– Надо же… Кто бы мог подумать! Слушай, – она вдруг перешла на “ты”, – а это не твоя “Победа” там, во дворе?
Юрий развел руками.
– Н-ну…
– Точно, твоя! Так ты кто?
Юрий с огорчением понял, что его собеседница не намного трезвее остальных.
– Инкассатор, – сказал он.
– Вот дурак! Зовут тебя как? Инкассатор… Впрочем, и так сойдет. А я Таня. Ну, и как тебе это сборище? Юрий пожал плечами.
– Я уже высказался на эту тему.
– Ах, да… Нейтралитет и все такое. Ну и черт с тобой! Инкассатор – это банк, банк – это Швейцария, а Швейцария – это нейтралитет.., и наемники.
– К черту нейтралитет и наемников, – приняв решение, сказал Юрий. Эта девушка начинала ему нравиться. – Может, выпьем?
Ему показалось, что она вздрогнула, и он украдкой оглядел свою одежду, пытаясь понять, что могло ее так напугать и шокировать. Одежда была в полном порядке, и оставалось лишь предположить, что Таню напугало предложение выпить, и даже не столько само предложение, сколько содержавшийся в нем подтекст.
– Нет, – сказала она тем же тоном, каким отвечала на вопрос, не собирается ли она взорвать резиденцию Арцыбашева. – Нет. Не сегодня.
Она отступила на шаг, и тут на пляж обрушилась оглушительная, как артобстрел, музыка. Говорить стало невозможно, а в следующее мгновение к Тане, пританцовывая, приблизился лауреат и Георгиевский кавалер и жестами дал понять, что приглашает ее на танец. Он уже успел надеть штаны и даже обуться, не хватало разве что лауреатского значка и Георгиевского креста на нагрудном кармане рубашки. Его слегка качало, он выделывал ногами какие-то странные, явно собственного изобретения, танцевальные па, комично отставляя обтянутый светлыми брюками зад. Юрию захотелось дать ему пинка. Он представил, как будет выглядеть на этой светло-бежевой лауреатской корме темный след его подошвы, и, чтобы уберечься от греха, перевел взгляд на Таню.
– Гордыня, – вздохнул Граф. – Суета сует, все суета… Что мы такое? Смертная пыль, из праха восстали и в прах уйдем. Жутковатая у вас коллекция. Я, например, в детстве собирал марки.
– А я всегда любил оружие, – признался Арцыбашев. – В нем есть сила. Посмотрите, какое оно красивое” Вы заметили, кстати, что уродливое оружие начали делать только во второй половине нашего века? Да и то, если присмотреться, в нем можно увидеть скрытую красоту – красоту смертоносной силы и стопроцентной целесообразности Ведь, если разобраться, тот же носорог уродлив, как смертный грех. А приглядишься – красавец!
– Может быть, – равнодушно согласился Арчибальд Артурович, – но я как-то никогда об этом не задумывался. Оружие – это оружие. Просто инструмент для убийства и нанесения увечий. Но не кажется ли вам, что наш разговор принимает несколько странное направление?
– Это была ваша инициатива, – твердо ответил Арцыбашев, глядя прямо в выцветшие глаза Графа. – Мне почему-то показалось, что вы зачем-то пытаетесь меня припугнуть.
– Я? Да Господь с вами, Евгений Дмитриевич! Вы как-то превратно меня истолковали… – Худощавая, с головы до ног затянутая в белое фигура Графа прошлась взад-вперед вдоль увешанной оружием всех времен и народов стены и остановилась у окна. – Я хотел поговорить о деле. Вы помните наш уговор?
Сердце Арцыбашева гулко толкнулось в груди, выплескивая лошадиную дозу адреналина. “Вот оно, – понял сообразительный Цыба, – начинается! Точнее, уже началось”.
– Я никогда не забываю ничего, что имеет отношение к делам, – подчеркнуто сухо ответил он. – Ваши деньги находятся в полной сохранности и могут быть выданы вам в любой момент.
– Даже сейчас?
– Ну уж… То есть какая-то часть, несомненно, может быть выплачена сию минуту, но на то, чтобы собрать всю сумму наличными, потребуется пара дней. Завтра у нас воскресенье, так что.., три дня.
– Я примерно так и думал, – сказал Граф. – Именно поэтому я и обратился к вам заранее. Даже не за три дня, а за четыре. По дню на миллион. Надеюсь, этого времени вам будет достаточно.
– Более чем, – сказал Арцыбашев и не отвел глаза, когда Граф вперился прямо в них своими блекло-голубыми стекляшками. Если бы на свете существовали голубоглазые крокодилы, они смотрели бы именно так – в этом Евгений был уверен на все сто.
– Это время на то, чтобы собрать деньги, – с напором произнес Граф, сверля его взглядом. В его голосе больше не осталось ни малейшего намека на интеллигентную мягкость. Теперь в нем лязгал металл. – Собрать деньги и подготовить их к транспортировке, а не свалить с ними в какую-нибудь нору. Вы умный человек и наверняка навели обо мне справки. Вам должно быть известно, что спрятаться от меня невозможно.
Евгений независимо заложил руки за спину, сплел пальцы в замок и стиснул их до хруста в суставах. Это помогло ему сохранить бесстрастное выражение лица и не отвести глаза. Некоторое время они стояли молча, играя в гляделки, потом Граф не спеша перевел взгляд на окно и кашлянул в кулак. Арцыбашев расслабился. Первый раунд закончился если не победой, то, по крайней мере, почетной ничьей. Когда дерешься с крокодилом, ничья – не самый худший из вариантов.
Граф все еще стоял, повернувшись к окну. Евгений посмотрел на его седой, аккуратно подстриженный затылок, перевел взгляд на шестопер и снова на затылок Графа. Это было очень заманчиво и доставило бы ему ни с чем не сравнимое удовольствие, но такие твари, как Граф, обычно живут стаями и жестоко мстят за своего вожака. “Заказать” Графа тоже вряд ли удастся, просто никто не захочет связываться.., да что там связываться! Сразу же снимут трубочку и накапают: так, мол, и так, Граф, один банкир тебя заказал, так не хочешь ли узнать, кто именно?
…Когда Евгений вернулся к гостям, Воробейчика уже выудили из реки. Оказалось, что надежда и опора молодого российского бизнеса купалась прямо в костюме и между делом утопила в реке золотой “паркер”. За “паркером” полезли, но, конечно же, ничего не нашли, кроме нескольких ракушек. Воробейчик немедленно выразил желание продемонстрировать всем присутствующим, как нужно по всем правилам есть устриц, начисто забыв о своей драгоценной ручке. Его с трудом оттащили в сторону, “устриц” выбросили обратно в реку. Гости натянуто посмеивались, предчувствуя приближение вечера, когда пьянка достигнет апогея и многие из них попытаются превзойти скандалиста Воробейчика. Некоторые уже осторожно шарили глазами по фигурам присутствующих женщин, присматривая себе партнерш.
Арцыбашев, который был кристально трезв, печален и взвинчен до предела, крепко взял Воробейчика под локоть и, мужественно выполняя роль гостеприимного хозяина, повлек слабо упирающегося “утопленника” вверх по косогору к дому. С Воробейчика лило, в ботинках у него хлюпало и чавкало, он непрерывно мучительно икал и время от времени принимался тяжело мотать головой, веером рассыпая тяжелые прохладные брызги. От него пахло коньяком и илом. По дороге он дважды упал, причем второе падение пришлось прямиком на клумбу. Там он принялся ползать по-пластунски, показывая Арцыбашеву, как его учили делать это в родном мотострелковом полку, переломал цветы, расковырял всю клумбу и до неузнаваемости перемазался землей, так что впору было волочь его обратно к реке и отмывать там, а не в ванной, куда первоначально направлялся Евгений. Арцыбашев покрыл коллегу трехэтажным матом, воровато огляделся по сторонам и быстро пнул под ребра. Дом был уже рядом, и он все-таки поволок Воробейчика именно туда.
Спускаясь в подвал, они едва не переломали себе шеи, потому что на середине лестницы Воробейчику приспичило обниматься. Стиснув зубы от нечеловеческого напряжения, Арцыбашев удержался на узкой ступеньке, высвободил одну руку и от души врезал приятелю в солнечное сплетение. Воробейчик пискнул, задохнулся и обмяк, прекратив свои поползновения.
Евгений протащил его мимо обитой лиственными дощечками двери в сауну, спустил по коротенькому лестничному маршу, проволок, постанывая от натуги, по узкому, освещенному пыльной лампочкой коридорчику с голыми неоштукатуренными стенами и наконец с облегчением опустил на бетонный пол в пустом квадратном закутке как раз под расположенным на уровне пояса водоразборным краном, неизвестно по какой причине врезанным в трубу. Тугой вентиль со скрипом провернулся, уступая его усилиям, и пошел вертеться все легче и легче с каждым оборотом. Из тронутого ржавчиной патрубка с винтовой нарезкой на конце потекла тонкая струйка ледяной воды, через мгновение превратившаяся в настоящий водопад, который с высокой точностью обрушился Воробейчику на грудь. Воробейчик замычал и стал отмахиваться руками, словно отгоняя пчел. Он все еще ничего не соображал, да Евгений и не ожидал этого: он просто хотел смыть с Воробейчика землю, прежде чем тащить его наверх. Вся эта возня пришлась очень не ко времени, но Воробейчик был нужен Евгению трезвым, причем немедленно.
Пока директор Мытищинского филиала, шлепая губами и совершая непонятные движения руками, плавал в растущей луже на полу, отмокая под ледяной струей, Арцыбашев сходил в предбанник и вернулся оттуда с пустым стаканом и флаконом нашатырного спирта. Он наполнил стакан водой, подставив его под хлещущую из ржавого крана струю, и капнул туда немного нашатыря. Размешав эту адскую смесь пальцем, он отставил стакан в сторону, перекрыл воду и с некоторым трудом придал Воробейчику сидячее положение, привалив его спиной к стене.
– Ну и шторм был, – пробормотал Воробейчик, вяло отплевываясь.
– Девять баллов, – серьезно подтвердил Арцыбашев и, присев на корточки, протянул приятелю стакан. – Надо принять стопочку за тех, кто в море – Мл'дец, боцман, – пробормотал Воробейчик, вцепляясь в стакан обеими руками. – Прральна мыслишь…
Евгений поддержал стакан и помог коллеге донести его до рта. Воробейчик жадно припал к стакану и сделал огромный глоток. Арцыбашев предусмотрительно отскочил, спасая и без того перепачканные брюки.
Воробейчик закашлялся, плюясь во все стороны продирающим мозги коктейлем, посинел, как удавленник, выронил стакан и схватился обеими руками за лицо, мучительно скорчившись у стены. Глаза его выкатились из орбит, покраснели, и из них хлынули слезы. Арцыбашев отошел в сторонку, нащупал в кармане сигареты и закурил, с интересом наблюдая за приятелем. С этим способом протрезвления он был знаком лишь понаслышке, и теперь ему было очень любопытно, что из всего этого выйдет. “Не окочурился бы”, – подумал он с беспокойством.
Воробейчик не окочурился. Прокашлявшись, прохрипевшись и как следует просморкавшись в два пальца, он обвел мрачный застенок красными, как у кролика, слезящимися глазами и перехваченным, но почти трезвым голосом спросил:
– Боже, что это было?
– Шоковая терапия, – сказал Евгений. – Ты уже очухался?
Воробейчик встал, придерживаясь обеими руками за стену. Вода потекла с его одежды журчащими струйками. Евгений ожидал вопросов, но Воробейчик, который с завидной регулярностью вырубался задолго до конца каждой пьянки, в которой ему доводилось принимать участие, сам сообразил, что к чему.
– Мать моя, мамочка, – пробормотал он, вытирая дрожащей мокрой ладонью мокрое лицо. – Вот это да…
– С тобой уже можно разговаривать?
– Да погоди ты, какие разговоры… Выпить дай. Арцыбашев сделал шаг вперед и отвесил ему звонкую пощечину. Воробейчик вздрогнул и неуверенно схватился за щеку, но глаза у него прояснились.
– У меня нет времени, Володя, – сказал Евгений, – так что извини. К среде мешки должны быть готовы.
– Какие мешки?
Арцыбашев снова занес руку, и Воробейчик испуганно закивал.
– Все, все, я понял. Что ты, в самом деле? Что за энкаведешные замашки? Я понял.
– Повтори, пожалуйста, что ты понял.
– Мешки к среде…
– И никому ни слова. Помни про пятьсот тысяч. Если все будет в порядке, они твои.
Воробейчик тряхнул головой, прогоняя остатки пьяной мути.
– А если не будет? – спросил он.
– Будет, – заверил его Арцыбашев. – Должно быть, а значит – будет. А про то, что случится, если все пойдет коту под хвост по твоей вине, тебе лучше не знать. Ты меня понял?
Воробейчик кивнул, механически выжимая воду из лацканов раскисшего, потерявшего форму пиджака.
– Отступать некуда, – сказал ему Арцыбашев. – Все уже завертелось, так что теперь либо пан, либо пропал. Пойдем, тебе надо переодеться.
* * *
Юрий сидел в полосатом шезлонге у самой линии воды, и мелкие волны касались подошв его кроссовок. Он курил, полузакрыв глаза и стараясь не смотреть туда, где между гостями расхаживала с уставленным запотевшими бокалами подносом загорелая, неуловимо изменившаяся Алена. Это было трудно, и порой их взгляды все равно встречались. Тогда Алена чуть заметно приподнимала уголки губ, отчего ее лицо на мгновение теплело, озаряясь внутренним светом, который так любил Юрий.Двухнедельная разлука помогла ему разобраться в своих чувствах. Это был необходимый перерыв в затянувшемся марафоне безумия, но Юрий понял это лишь к концу первой недели, когда тоска немного улеглась, сделавшись привычной и потому не такой острой, как вначале. Он осознал, что прожил три месяца как во сне, ни о чем не думая и ничего не ощущая, кроме постоянного головокружения и щемящего восторга. Ее руки, волосы, глаза, теплые губы и нежное опытное тело заслонили весь мир. Когда их не стало рядом, он огляделся и вспомнил о Цыбе, Алена не раз утверждала, беззаботно смеясь, что Цыба наверняка в курсе их отношений. Юрий этому не верил. Кто, как не Цыба, третий месяц подряд опекал его и пресекал все его слабые попытки исчезнуть с горизонта? Если бы Арцыбашев был осведомлен о том, что творилось за его спиной, он повел бы себя иначе. Юрий затруднялся сказать, как именно, но иначе.
Еще Алена говорила ему, что любовь не бывает грязной.
В этом он тоже сомневался. Во всем, что они делали, в каждой их встрече, в каждой минуте счастья ему чудился едва уловимый душок чего-то нечистого, наподобие запаха прогорклого жира, который издает забытая неряшливой хозяйкой немытая сковорода. Если бы его губы могли произнести эти слова, он постарался бы объяснить Алене, что ворованное счастье не бывает долгим, а любовь украдкой не может с полным правом называться любовью.
Теперь, когда она вернулась, он чувствовал, что объяснить ей это придется. Она не собиралась уходить от Арцыбашева. Юрий, в отличие от своего старинного приятеля Цыбы, отлично видел, что Алену устраивает существующее положение вещей и она не намерена что бы то ни было менять в расстановке сил. Зачем, собственно? С Юрием ей было хорошо, а с Арцыбашевым – спокойно.
– Выпьешь что-нибудь? – внезапно услышал он ее голос над самым ухом. Алена стояла рядом с шезлонгом, держа у плеча нагруженный поднос, и улыбалась ему одними глазами.
Юрий показал ей свой стакан, в котором было еще глотка на три прозрачной смеси, и отрицательно покачал головой.
– Ты останешься ночевать? – едва слышно спросила она, протягивая ему поднос. Он снова покачал головой, и свет ее глаз немного померк, словно где-то внутри передвинули бегунок реостата, уменьшив напряжение в ее персональной сети. – Значит, встретимся у тебя?
– Нет, – сказал он. – Прости меня, если сможешь, но.., нет.
Ее глава сделались совсем темными.
– Что случилось? Впрочем, здесь не место. Мы еще поговорим об этом.
Юрий хорошо знал, чем закончится такой разговор. Он уже сто раз пытался говорить с ней “об этом”, но все его “так нельзя” разбивались вдребезги о ее “хочу”, а потом в дело шли аргументы совсем иного порядка, и остатки его решимости летели в тартарары от одного прикосновения ее губ. Поэтому он твердо сжал губы и снова покачал головой.
– Нет. Мы больше не станем об этом говорить. Глядя на то, как задрожал ее рот, и слушая мелодичный перезвон бокалов, на вдруг потерявшем устойчивость подносе, Юрий думал о том, что здесь действительно не время и не место для подобного разговора. Но он знал и другое: иного времени и места у него просто не будет. Стоит дать себе отсрочку на час, и все опять закружится в сумасшедшем водовороте опасливого счастья и отчаянного, изнуряющего душу вранья. “Да, – с горечью подумал он, – на Казанову я не тяну. Пожалуй, не стоило и пытаться…"
Лена хотела что-то сказать, но в это время ее сильно толкнули. Мимо них, сильно шатаясь и во всю глотку распевая: “Лучше лежать на дне, в синей прохладной мгле…”, промаршировало лицо некоренной национальности с огромным горбатым носом, шапкой кучерявых волос, окружавшей круглую аккуратную лысину на макушке, в очках с золоченой оправой и в строгом деловом костюме. Не переставая фальшиво петь, лицо вошло в реку по колено, взмахнуло руками, как ветряная мельница, по-бабьи взвизгнуло, ухнуло и с громким плеском погрузилось в воду. На берегу немедленно образовалась небольшая толпа заинтересованных зрителей, и Юрий с облегчением понял, что разговор окончен.
Алена с усилием взяла себя в руки и отошла в сторону. Юрий одним глотком осушил свой стакан, ввинтил его донышком в песок у ножки шезлонга, поднялся и тоже отошел в сторонку, присев прямо на землю. Незаконченный разговор оставил на дне души мутный осадок. Хотелось догнать Алену, как-то оправдаться, что-то объяснить, сгладить невольную и незаслуженную обиду… “Нет, – решил он. – Все вышло именно так, как нужно. Пусть ее последним воспоминанием обо мне будет обида. Она гордая, она не простит… И не надо. Постепенно пыль уляжется, и тогда она тоже поймет, что все было правильно. И хватит об этом, а то так и до психушки недалеко”.
От толпы болельщиков, пытавшихся посулами и угрозами выманить из воды барахтавшегося в метре от берега пловца, отделился представительный господин лет пятидесяти или пятидесяти пяти. У него было толстое холеное лицо с жирным подбородком и гладкими белыми щеками, обширная лоснящаяся лысина и выпирающее из-под короткой летней рубашки круглое, как глобус, волосатое брюхо, нависавшее над жилистыми узловатыми ногами. Свои брюки и ботинки он нес в руке.
Приблизившись к Юрию, он с кряхтением опустился на землю и принялся старательно обметать песок с босых ступней, поминутно теряя равновесие. Только теперь Юрий заметил, что его сосед изрядно пьян.
– Черт знает что, – ворчал тот, с брезгливой гримасой расправляя носки. – Каждый раз одно и то же… Хоть бы морду кому-нибудь набили. Одни и те же люди, одни и те же места.., тоска!
Говоря, он смотрел то на реку, то на свои носки, и Юрий решил, что можно не отвечать – собеседнику, похоже, было абсолютно безразлично, перед кем произносить свой монолог. Спустя секунду выяснилось, что он ошибся.
– Кстати, – сказал представительный господин, замерев в неудобной позе с наполовину натянутым на ногу носком, – что же это я говорю? Передо мной совершенно новое лицо, а я… Простите великодушно и позвольте представиться. – Он выпустил свой носок и сел прямо. – Аркадий Игнатьевич Самойлов, Георгиевский кавалер.
Юрий от неожиданности поперхнулся дымом и окинул Аркадия Игнатьевича удивленным взглядом. Меньше всего тот был похож на кадрового военного, принимавшего непосредственное участие в боевых операциях.
– Так вы военный? – осторожно спросил он.
– Я? Военный? Неужели похож? Надо бросать пить… Нет, молодой человек, я писатель. Член Союза и лауреат чего-то там такого… А вы, если не секрет, по какой части?
– По банковской, – после короткой заминки ответил Юрий. – Юрий Филатов, – спохватившись, представился он.
– Этого вы могли бы и не говорить, – возвращаясь к своему носку, заявил лауреат и Георгиевский кавалер. – Все равно через две минуты забуду к чертовой матери…
– М-да, – сказал Юрий, испытывая острое желание взять Георгиевского кавалера за холку и обмакнуть мордой сначала в воду, а потом в песок.
– Да вы не обижайтесь, юноша, – добродушно сказал лауреат. – На писателей нельзя обижаться. Говорить правду – наш горький удел.., наш тяжкий крест, если хотите. Что же делать, если правда порой неприглядна? А она, черт бы ее побрал, всегда неприглядна. Никогда не говорите правды, молодой человек, особенно друзьям и знакомым, я уж не говорю о жене… Вас никто не будет любить, и на каждом углу вас станут бить камнями…
Юрий пригляделся, но так и не заметил на упитанном теле Георгиевского кавалера следов побоев. Кавалер доблестно сражался со вторым носком. В метре от покинутого Юрием шезлонга шумная компания тащила из воды совершенно размокшего купальщика в деловом костюме. Тот слабо отбивался и требовал вернуть ему золотой “паркер”. Кто-то полез обратно в реку и принялся искать пропажу, шаря руками по дну и отплевываясь от попадавшей в рот взбаламученной воды. Юрий встал и медленно пошел вдоль пляжа. Навстречу ему попался Арцыбашев, торопившийся к месту спасения утопающего. Он дружески улыбнулся Юрию, хлопнул его по плечу, сунул в руки шашлык на длинном шампуре и заспешил дальше.
Шашлык оказался хорош, и можно было не опасаться того, что он когда-то лаял и вилял хвостом. Юрий немного постоял возле закопченного, пропахшего дымом, обильно потеющего армянина-шашлычника, наблюдая за его работой, неторопливо жуя и спрашивая себя, какой черт принес его сюда. “Пора начинать общаться с приличными людьми”, – сказал ему Цыба по телефону. Юрий огляделся.
Приличные люди в большинстве своем были уже основательно на взводе, хотя солнце едва перевалило зенит. Алена наконец перестала бегать с подносом. Она куда-то исчезла, и Юрий опять испытал острый укол вины за нанесенную ей обиду. Народ, казалось, не заметил исчезновения хозяйки, преспокойно перейдя на полное самообслуживание. На границе травы и песка в тени одинокого пляжного зонтика стоял зверски распатроненный картонный ящик, из которого рядами торчали закрытые алюминиевыми колпачками горлышки. Кто-то, спотыкаясь и падая, пытался играть в бадминтон, кто-то с пеной у рта доказывал, что Женька – молодец, потому что “Сейшелы – это круто, а вот Канары твои – фуфло для лохов”. Речь, судя по всему, шла об Арцыбашеве. Юрий прислушался было, но дальше пошел узкоспециальный разговор о кредитах, процентах и офшорных зонах, из которого Юрию были понятны только непечатные эпитеты. Слева от него две аппетитного вида дамы увлеченно делились впечатлениями от последнего показа моделей, на котором одна присутствовала лично, а другая, менее удачливая, смогла лишь посмотреть запись. “Но эксклюзивно, – с большой экспрессией вещала она. – уверяю тебя, эксклюзивно! Он клялся, что я первый зритель…” Ее собеседница, снисходительно улыбаясь, размеренно кивала головой в такт ее словам, держа приоткрытый рот наготове, чтобы при первой же возможности вклинить в разговор свою реплику.
– Кунсткамера, – произнес вдруг кто-то немного левее Юрия. – Дурдом.
Голос был тихий, женский и очень молодой, но Юрию послышалась в нем такая ненависть, что вдоль спины пробежал зябкий холодок. Он обернулся немного резче, чем позволяли приличия, и увидел высокую, пропорционально сложенную девушку с длинными темными волосами и нежным овальным лицом, которое, казалось, светилось изнутри. Этот внутренний свет был сродни тому, которым иногда озарялось лицо Алены, но здесь его не заслоняли ни возраст, ни косметика, и смотреть на это лицо с немного вздернутым носом и полными, не тронутыми помадой губами было удивительно приятно. Цвет ее глаз было невозможно различить, поскольку они сузились в две темные недобрые щелочки, смотревшие на бурлящее вокруг веселье с выражением, которое живо напомнило Юрию засевший в засаде танк – подбитый, горелый, но готовый к бою и очень опасный.
Краем глаза она засекла его резкое движение и повернула к нему.., нет, не башню, конечно же, а голову. Глаза открылись немного пошире и оказались темно-карими. В них был вызов.
– Вы со мной не согласны? – спросила она.
– Я в гостях и вынужден сохранять нейтралитет, – ответил Юрий. – Надеюсь, вы тоже пришли сюда не для того, чтобы подложить под хозяина бомбу.
Ее взгляд потеплел, но ровно настолько, чтобы перестать казаться откровенно враждебным. Зажатый в тонкой, почему-то незагорелой руке высокий стакан поднялся вверх, коснувшись полных губ, и снова опустился на уровень груди. Губы слегка увлажнились, и Юрий поймал себя на том, что пялится на эти губы, как папуас на стеклянные бусы.
– Нет, – сказала она после короткой паузы. – По крайней мере, не сегодня.
Ее губы тронула легкая тень улыбки, Юрий напрягся и отвел от них взгляд, сфокусировав его над левым плечом девушки. Краем глаза он заметил, как ее бровь на мгновение удивленно приподнялась, и понял, что счастливо избежал ловушки.
– Дайте закурить, – потребовала девушка. Юрий протянул ей открытую пачку и щелкнул зажигалкой. – Вы кто?
– Честно говоря, я просто школьный приятель хозяина, – признался он и тоже закурил. Наполовину съеденный шашлык мешал ему, но сунуть дурацкий шампур было некуда.
– Вот не думала, что у этого.., что у него могут быть школьные приятели. Но я не об этом спрашиваю. Чем вы занимаетесь? На чем зашибаете монету?
– Черт, я совершенно не готов к допросу… Впрочем, отвечу, чтобы у вас пропал ко мне интерес. Я инкассатор. Я не зашибаю монету, а занимаюсь ее перевозкой.
– Надо же… Кто бы мог подумать! Слушай, – она вдруг перешла на “ты”, – а это не твоя “Победа” там, во дворе?
Юрий развел руками.
– Н-ну…
– Точно, твоя! Так ты кто?
Юрий с огорчением понял, что его собеседница не намного трезвее остальных.
– Инкассатор, – сказал он.
– Вот дурак! Зовут тебя как? Инкассатор… Впрочем, и так сойдет. А я Таня. Ну, и как тебе это сборище? Юрий пожал плечами.
– Я уже высказался на эту тему.
– Ах, да… Нейтралитет и все такое. Ну и черт с тобой! Инкассатор – это банк, банк – это Швейцария, а Швейцария – это нейтралитет.., и наемники.
– К черту нейтралитет и наемников, – приняв решение, сказал Юрий. Эта девушка начинала ему нравиться. – Может, выпьем?
Ему показалось, что она вздрогнула, и он украдкой оглядел свою одежду, пытаясь понять, что могло ее так напугать и шокировать. Одежда была в полном порядке, и оставалось лишь предположить, что Таню напугало предложение выпить, и даже не столько само предложение, сколько содержавшийся в нем подтекст.
– Нет, – сказала она тем же тоном, каким отвечала на вопрос, не собирается ли она взорвать резиденцию Арцыбашева. – Нет. Не сегодня.
Она отступила на шаг, и тут на пляж обрушилась оглушительная, как артобстрел, музыка. Говорить стало невозможно, а в следующее мгновение к Тане, пританцовывая, приблизился лауреат и Георгиевский кавалер и жестами дал понять, что приглашает ее на танец. Он уже успел надеть штаны и даже обуться, не хватало разве что лауреатского значка и Георгиевского креста на нагрудном кармане рубашки. Его слегка качало, он выделывал ногами какие-то странные, явно собственного изобретения, танцевальные па, комично отставляя обтянутый светлыми брюками зад. Юрию захотелось дать ему пинка. Он представил, как будет выглядеть на этой светло-бежевой лауреатской корме темный след его подошвы, и, чтобы уберечься от греха, перевел взгляд на Таню.