Страница:
— Так вот, можете оформить как явку с повинной и чистосердечную помощь следствию: все остальное у меня изъяли ваши оперы, когда шмонали меня на квартире у Прудникова.
— Так обыск все-таки был? — все еще сдерживаясь, спросил майор.
— Ну натурально, — пожал плечами Студент. — Что же вы так плохо думаете о своих сотрудниках? Чтобы они да по карманам не полазили?..
— Откуда же тогда у вас сигареты?
— Ах, это... Это я приобрел, когда от ваших ребят убежал. Что же это, думаю, так мне теперь без курева и пухнуть? Ну, и рванул...
— А деньги? — в душе умиляясь собственной кротости, поинтересовался майор.
— А мне в долг дали, — снова белозубо улыбнувшись, сообщил Панин. — Очень удобно иметь знакомства среди торгового люда. Вот вы, я вижу, таких знакомств не имеете, а напрасно. Курите всякую дрянь, да и та у вас кончилась...
— Ладно, — сказал майор, обходя скользкую тему, — давайте-ка ближе к делу.
Он положил перед собой чистый бланк протокола и расписал шариковую ручку на листке перекидного календаря за тысяча девятьсот восьмидесятый год.
— Фамилия, имя, отчество, адрес, год рождения, семейное положение.
Панин вздохнул, потушил сигарету и скучным голосом отбарабанил свои анкетные данные, делая паузы, чтобы майор успевал записывать.
— Вы задержаны по подозрению в ограблении квартиры гражданина Прудникова. Кроме того, вы подозреваетесь в убийстве или похищении упомянутого гражданина. Что вы можете сказать по этому поводу?
— Чушь собачья, — легко, без задержки ответил Студент. — Вы что, майор, белены объелись? Я уж не говорю о том, что это бред по существу, но каково это по форме? Вы нарушаете собственные правила, хватаете посреди улицы ни в чем не повинных граждан, выворачиваете карманы, везете в кутузку, снова лазите по карманам, и все это, насколько я понимаю, даже без намека на ордер...
— Что верно, то верно, — согласился Селиванов, отодвигая в сторону бланк протокола, — ордера пока нет. Просто не успели, если честно. Но поверь мне на слово, на основании тех улик, которыми мы располагаем, ордер будет выдан без малейшей задержки, моментально. То есть, если бы я сейчас вдруг расчувствовался и решил тебя отпустить, ты бы даже на улицу не успел выйти, как тебя бы уже снова взяли — по всем правилам, с ордером.
— А вам не кажется иногда, что так — по всем правилам — было бы лучше? — вдруг негромко спросил Студент.
— Смотрите, какой законник, — протянул Селиванов. — Уж кто бы говорил про правила!.. Мой тебе совет, Студент, колись сразу, пока я тебя не прижал. Дело твое гиблое, зря ты с мокрухой связался, не твоя это специальность. Ты же умный парень, зачем тебе это — ножи, топоры, жмурики...
— Фу ты, ну ты, — покрутил головой Панин, — меня прямо в пот бросило и слеза прошибла. Что ж у вас там за улики такие убойные, разрешите полюбопытствовать? И еще я не понял, что же именно я с этим вашим Прудниковым сотворил — убил или, наоборот, похитил? Вы уж решите что-нибудь одно, что же мне, сразу по двум статьям отбрыкиваться?
— Значит, от чистосердечного признания мы отказываемся, — констатировал майор, снова придвигая к себе бланк протокола.
— Да я же не против, только скажите толком, в чем признаваться! — воскликнул Панин.
Он снова развлекался, но в глубине его глаз майор Селиванов подметил какое-то новое, холодное и жесткое выражение. Он заглянул в акт судебно-медицинской экспертизы, лежавший в ящике стола, чтобы уточнить время предполагаемого убийства, и недовольно хмыкнул: промежуток получался солидный. Впрочем, подумал он, эксперты сделали, что могли, ведь трупа-то в их распоряжении не было. Главное, решил майор, что они мне сдали вот этого субчика, и никуда он теперь не денется.
— Где вы были сегодня в период с четырех до восьми утра? — спросил он у Панина.
— Нормальные люди в это время, как правило, спят — по крайней мере, большую часть этого промежутка, — ответил Панин.
— Я вас не спрашиваю, что делают в это время нормальные люди, — сказал майор. — Меня интересует, чем занимались в это время вы.
Тут ему некстати подумалось, что и сам он вряд ли может с полным правом отнести себя к числу людей нормальных, так как именно в этот промежуток времени вертелся в постели и разглядывал уличный фонарь под окном. Впрочем, это к делу не относилось.
— Один — ноль, — оценил выпад майора Панин. — Ну а если я, к примеру, скажу, что тоже спал, как все нормальные люди, или, допустим, страдая от бессонницы, писал мемуары или выпиливал лобзиком из фанеры фигуры пионеров-героев?
— Не пойдет, — сказал майор, разводя руками. Курить ему хотелось отчаянно, и он старательно отводил глаза от лежавшей на краю стола пачки дорогих сигарет. Все получалось шиворот-навыворот: по идее, это Панин должен был страдать от никотинового голодания, глядя, как покуривает, развалясь на стуле, благополучный и сытый следователь. Страдать и подсознательно настраиваться на то, что чистосердечное признание не только смягчает вину, но и дает шанс стрельнуть у следователя сигаретку. — Не получается, гражданин Панин.
— Почему не получается? — заинтересованно спросил Панин.
— Вот акт экспертизы, — сказал Селиванов, — ознакомьтесь.
Панин, пожав плечами, взял сколотые скрепкой странички и погрузился в чтение. Закончив, он аккуратно положил листки на стол и молча уставился на майора.
— Вот и получается, что спать вы в это время никак не могли, — сказал ему Селиванов.
— Н-да, — несколько озадаченно сказал Панин, — получается.
Реакция была не совсем та, на которую рассчитывал майор, но он решил не сдаваться и довести дело до победного конца.
— С Прудниковым знакомы давно? — деловито спросил он.
— Давненько, — к некоторому удивлению майора, ответил Панин. — Лет пять уже, пожалуй, а то и все шесть.
— В каких были отношениях?
— С Прудниковым?
— С Прудниковым.
— Да, в общем, ни в каких, — ответил Панин. Он явно думал о чем-то своем, и майор дорого бы отдал, чтобы узнать, о чем именно. — Иногда обращался за консультацией. Иногда у него возникали проблемы... ну, знаете, по моей части.
— Например?
— Ишь, чего захотел... А впрочем, чего там. Ну, вот вам пример: повадились в прошлом году какие-то недоумки дверь у него пробовать. Само собой, сигнализация срабатывает, охрана тут как тут, по квартире ходят, сапогами топчут. А на дворе, заметьте, март месяц, грязищи по колено, — короче, сплошная нервотрепка. Он ко мне: так, мол, и так. Ну, нашел я их, поговорили... Гастролеры оказались из Казани, на заработки приехали. Уговорил я их Прудникова не трогать, они и поехали себе обратно в Казань.
— Живьем поехали?
— Обижаете... Правда, морды им кто-то красиво разрисовал, но это уж, как водится — как же им было с гастролей без ничего возвращаться? Братва в Казани засмеяла бы, а так хоть морды битые...
— И ты тут, конечно, ни при чем.
— Разумеется.
— То есть, с Прудниковым вы не ссорились?
— Да вроде бы, нет. Делить нам с ним нечего, работаем в разных областях народного хозяйства, так что причин ссориться до сих пор как-то не возникало.
— До сих пор? А теперь, стало быть, возникли?
— Бросьте, бросьте, майор. Это же просто несерьезно. В вашем возрасте, в вашем чине, при вашем опыте работы... Ну, что вы мне шьете? Это же курам на смех, честное слово. Закурить не желаете?
— Не желаю. Так что у вас с Прудниковым произошло?
— Как хотите. А я, с вашего позволения, закурю.
— Нервишки?
— Представьте себе, да. Настойчивость, с которой вы пытаетесь повесить на меня это убийство, в котором, как я понял, вы сами не вполне уверены, не может не действовать на нервы. Учтите, я вам не Александр Матросов, и на амбразуру ложиться не намерен. Хотя есть мнение, что он просто поскользнулся... Так или иначе, по зоне я не скучаю, и идти туда ради вашего процента раскрываемости не намерен, при всем моем к вам уважении.
— Откуда это у тебя ко мне уважение?
— Наслышан. Говорят, непродажный. Сигаретку, тем не менее, возьмите. Вижу ведь, что хочется. Это не взятка, а бескорыстная помощь следствию. У вас же, наверное, мысли путаются.
— Благодарю. Я уж как-нибудь перебьюсь. Вернемся к нашим баранам. Значит, как я понял, свою причастность к исчезновению коллекционера Прудникова вы отрицаете...
— Начисто.
— В таком случае, как вы объясните наличие отпечатков ваших пальцев на стакане в квартире потерпевшего?
— ...А вот эти пальчики мы обнаружили на чемодане русской “пианистки”, — печально процитировал Панин.
— Я вам не Штирлиц, майор, мне времени на раздумья не нужно. Отвечаю сразу: я был у Панина позавчера. Заходил по делу. Посидели немного, выпили коньячку. Потом я ушел.
— А стаканы стояли на столе двое суток, — иронически добавил майор.
— На мой взгляд, это выглядит гораздо более логично, чем предположение, что я убил человека из-за пары картин.
— Это на ваш взгляд. Кстати, откуда вам известно, что именно пропало из квартиры Прудникова?
— А что там еще брать? Телевизоры-магнитофоны? Так это надо быть вообще без головы, даже те казанские придурки, наверное, сообразили бы. И потом, меня ведь приводили в квартиру сегодня утром. Наверное, думали, что я, как только туда попаду, начну рыдать и давать показания. Так что время осмотреться у меня было.
— И чего, на ваш взгляд, не хватает?
— Самого ценного. Голубой Пикассо, одна прелюбопытная вещица Коро... Я не заметил Левитана, но его мог-таки выторговать тот приставучий семит... как его...
— Кляйнман, — подсказал майор.
— Вот-вот. Не выторговал?
— Нет. Не успел.
— Жаль. Ну, сейф очищен... Там, конечно, было, что взять, хотя я туда никогда не заглядывал. Еще мне показалось, что не хватает кое-каких скульптур, но тут я боюсь ошибиться.
— Опись почти полная, — подтвердил майор. — А вы уверены, что все это не обнаружится у вас в гараже или на даче?
— Ищите, майор. Хотя, пардон, что это я... Вам же ордера не дадут.
— Дадут. Значит, сегодня утром вы в квартире у Прудникова не были, что с ним случилось, не знаете, куда подевались похищенные вещи, понятия не имеете и утверждаете, что стакан с отпечатками ваших пальцев простоял на столе с позавчерашнего дня. Так?
— Так.
— А по какому делу вы к нему заходили позавчера? Или это секрет?
— Секрет, но вам я скажу. Я заходил к Прудникову, чтобы получить консультацию по поводу одной занятной вещицы. Он, знаете ли, большой специалист по антиквариату. Кроме того, у него обширные связи, так что в случае затруднения он всегда в состоянии проконсультироваться с профессионалами.
— А что за вещица? Краденая?
— Чего не знаю, того не знаю, а врать не буду. И вообще, это к нашему делу касательства не имеет.
— Об этом предоставьте судить мне.
— Ничего не выйдет, майор. Вещи той уже нет, и судить не о чем.
— Где же она?
— Подарил одной бабе. Что она языком вытворяет — с ума можно сойти!
— Имя?
— Чье, ее? Фи, майор, мы с вами воспитанные люди! И потом, я у них, болезных, документы никогда не спрашиваю. Но, если интересуетесь, могу познакомить. Она по вечерам возле “Космоса” гуляет, такая худенькая, крашеная...
— Это непременно, — пообещал майор. — Только немного позже. Расскажите, зачем вы шли к Прудникову сегодня утром.
— А кто вам сказал, что я шел к Прудникову? Просто шел себе мимо... Что, опять не пойдет? — спросил он, видя, как скривился Селиванов.
— Ни в какие ворота не лезет, — подтвердил его опасения майор. — Шел он себе мимо... Попробуйте еще раз.
— Экий вы, право... Ну хорошо, я шел к Прудникову. У нас была назначена встреча.
— С какой целью?
— Хотели взорвать стадион... Ну что вы, в самом деле? Я его просил присмотреть хорошее ожерелье по сходной цене, договорились, что зайду сегодня. Прихожу, а у подъезда только что пожарников нету. Я покрутился вокруг: что, думаю, тут делается, неужели Прудникова грабанули? А меня тут под белы рученьки, дубиной по почкам и в кандалы...
— А зачем вам ожерелье?
— А для чего вообще мужики покупают украшения? Может быть, я пол хочу сменить, откуда вы знаете?
— Неубедительно все это, гражданин Панин. Все, что вы мне тут наговорили, не перевешивает того простого факта, что на стакане в квартире потерпевшего обнаружены отпечатки ваших пальцев. Предположение, что грязные стаканы могли простоять на столе двое суток, не выдерживает никакой критики: это же все-таки не алкаш, не наркоман какой-нибудь, у него же люди бывали — культурные люди, не в пример вам, да и мне тоже. Уж что-что, а стаканы он бы убрал. Кроме того, вы, на мой взгляд, слишком хорошо знаете, что именно пропало из квартиры потерпевшего. Вы часто бывали там раньше и могли не спеша разработать план ограбления, наметить то, что нужно вынести в первую очередь. Замечу, что вы не правы — девять из десяти преступников, боясь ошибиться, потащили бы из квартиры прежде всего электронику, а уж потом, глядишь, взялись бы за картины, причем за те, на которых рамы побогаче. И вернулись вы в квартиру для того, чтобы забрать остальное, а скорее всего, для того, чтобы убрать следы своего присутствия. Вот так все это выглядит в моем представлении, и теперь я начну постепенно и методично, шаг за шагом, отрабатывать эту версию и в конце концов припру вас к стенке так, что ни вздохнуть вам будет, ни охнуть. Поэтому в последний раз предлагаю вам не валять дурака, а постараться максимально облегчить свою участь.
Договорив, он с некоторым беспокойством прислушался к своим ощущениям, стараясь уразуметь, что это так раздражает его, словно камешек в ботинке. И вдруг он понял: не было привычной уверенности, ощущения своей правоты и неизбежности только что красочно описанного финала. Что-то было не так и с этим делом, и с подозреваемым Паниным, да и с потерпевшим, коли уж на то пошло. Как-то все получалось шатко и немотивированно, и это очень не нравилось майору. И еще больше не нравилось ему то, как реагировал на эту его речь задержанный Валерий Панин по кличке Студент. Он ничуть не испугался, даже не встревожился. Видно было, что все это ему до фонаря, и слушает он вполуха, скорее из вежливости, словно не на допросе сидит, а на скучной лекции по какому-нибудь половому воспитанию подростков в детской колонии. Подследственный явно был погружен в размышления, что-то такое рассчитывал и прикидывал, взвешивал и отбрасывал, и майор вместе со всем уголовным розыском в этих его расчетах, похоже, вообще не фигурировал. Он рассеянно взял сигарету, прикурил, щелкнув зажигалкой, и выпустил в сторонку облако ароматного дыма.
— Чепуха это все, начальник, — сказал он наконец. — Во всей этой ерунде только стакан с отпечатками чего-то стоит, да и то... В общем со мной у вас ошибочка вышла. Алиби у меня, вот какая штука. Девка эта, про которую я вам говорил, подтвердит. Да еще человек десять ее коллег видели, как я ее вечером в машину сажал, а утром на том же месте высадил. Высадил и сразу поехал к Прудникову.
— Девка — свидетель сомнительный, — сказал майор, понимая уже, впрочем, что Панин говорит правду.
— А вы моего соседа снизу спросите, — посоветовал Панин. — Он нам полночи в потолок палкой стучал, всю побелку обил, наверное, а в семь утра ругаться прибежал: почему-де ему спать после трудового дня не давали.
— А он кто? — вяло поинтересовался майор.
— Прапорщик. Старшина роты в какой-то части. Вообще-то он мужик ничего, особенно когда молчит или анекдоты травит. Пить с ним интересно — в смысле, кто кого перепьет. Железный организм, я все время первый вырубаюсь. Но сильно не любит, когда у него над головой кроватью скрипят.
Майор слушал про незнакомого ему старшину, уныло наблюдая за тем, как беззвучно рушится самая многообещающая из его версий. Вдобавок ко всему, он был почти уверен, что Панину что-то известно, но точно так же он был уверен в том, что Панин своей информацией не поделится.
Студента увели. Майор послал людей проверить его алиби, в котором не сомневался, и со вздохом откинулся на спинку стула. Взгляд его скользнул по столу и задержался на кучке сигарет, лежавшей на том месте, где до этого была принадлежавшая Панину пачка. Когда Студент успел оставить на столе свой подарок, было совершенно непонятно: во время допроса майор почти не спускал с него глаз. На вид здесь было никак не меньше половины пачки. Селиванов вздохнул и с наслаждением закурил, убрав остальные сигареты в ящик стола. Он боялся признаться себе в том, что почти рад крушению своей версии: Панин чем-то нравился майору, и чем дольше они общались, тем сильнее становилась эта противоестественная симпатия. И дело тут было, конечно, не в сигаретах.
Не прошло и часа, как позвонил Колокольчиков, отправленный на дом к любящему тишину прапорщику с железным организмом. Прапорщик, судя по всему, полностью подтверждал показания Панина, от себя же передавал пожелание, чтобы “этого кобеля там у вас кастрировали на хрен”. Майор горестно покивал в трубку и пошел в столовую управления. Он, как всегда, опоздал, и картошка уже кончилась. Гоняя по тарелке скользкие макароны, Селиванов думал о том, что панинская девка, конечно же, тоже все подтвердит, и что Студента надо выпускать, хотя он и врет про свои таинственные дела с Прудниковым, и что стакан с отпечатками теперь настолько не лезет ни в какие ворота, что приобретает едва ли не первостепенное значение во всем этом неудобоваримом деле. Или, наоборот, теряет всякое значение — подумаешь, грязный стакан. Майор Селиванов однажды, отправив супругу на курорт, не мыл посуду две недели. Или две с половиной? Какая, впрочем, разница, ведь он и дома-то почти не бывал... Майор залпом допил остывший чай и отправился в свой кабинет, где его уже ждал очередной сюрприз.
В тридцати километрах от города, в жиденьком придорожном лесочке был обнаружен “мерседес” Прудникова. Обе передние дверцы и багажник машины были распахнуты настежь, бензобак пуст. Больше всего заинтересовал майора Селиванова тот факт, что все отпечатки пальцев были тщательно стерты — кто-то весьма старательно уничтожил все следы своего пребывания. Панин этого сделать никак не мог, и получалось, что он все-таки и вправду ни при чем, хотя майор просто кожей чувствовал какую-то скрытую, глубинную и очень важную связь Студента с исчезновением Прудникова.
Глава 3
— Так обыск все-таки был? — все еще сдерживаясь, спросил майор.
— Ну натурально, — пожал плечами Студент. — Что же вы так плохо думаете о своих сотрудниках? Чтобы они да по карманам не полазили?..
— Откуда же тогда у вас сигареты?
— Ах, это... Это я приобрел, когда от ваших ребят убежал. Что же это, думаю, так мне теперь без курева и пухнуть? Ну, и рванул...
— А деньги? — в душе умиляясь собственной кротости, поинтересовался майор.
— А мне в долг дали, — снова белозубо улыбнувшись, сообщил Панин. — Очень удобно иметь знакомства среди торгового люда. Вот вы, я вижу, таких знакомств не имеете, а напрасно. Курите всякую дрянь, да и та у вас кончилась...
— Ладно, — сказал майор, обходя скользкую тему, — давайте-ка ближе к делу.
Он положил перед собой чистый бланк протокола и расписал шариковую ручку на листке перекидного календаря за тысяча девятьсот восьмидесятый год.
— Фамилия, имя, отчество, адрес, год рождения, семейное положение.
Панин вздохнул, потушил сигарету и скучным голосом отбарабанил свои анкетные данные, делая паузы, чтобы майор успевал записывать.
— Вы задержаны по подозрению в ограблении квартиры гражданина Прудникова. Кроме того, вы подозреваетесь в убийстве или похищении упомянутого гражданина. Что вы можете сказать по этому поводу?
— Чушь собачья, — легко, без задержки ответил Студент. — Вы что, майор, белены объелись? Я уж не говорю о том, что это бред по существу, но каково это по форме? Вы нарушаете собственные правила, хватаете посреди улицы ни в чем не повинных граждан, выворачиваете карманы, везете в кутузку, снова лазите по карманам, и все это, насколько я понимаю, даже без намека на ордер...
— Что верно, то верно, — согласился Селиванов, отодвигая в сторону бланк протокола, — ордера пока нет. Просто не успели, если честно. Но поверь мне на слово, на основании тех улик, которыми мы располагаем, ордер будет выдан без малейшей задержки, моментально. То есть, если бы я сейчас вдруг расчувствовался и решил тебя отпустить, ты бы даже на улицу не успел выйти, как тебя бы уже снова взяли — по всем правилам, с ордером.
— А вам не кажется иногда, что так — по всем правилам — было бы лучше? — вдруг негромко спросил Студент.
— Смотрите, какой законник, — протянул Селиванов. — Уж кто бы говорил про правила!.. Мой тебе совет, Студент, колись сразу, пока я тебя не прижал. Дело твое гиблое, зря ты с мокрухой связался, не твоя это специальность. Ты же умный парень, зачем тебе это — ножи, топоры, жмурики...
— Фу ты, ну ты, — покрутил головой Панин, — меня прямо в пот бросило и слеза прошибла. Что ж у вас там за улики такие убойные, разрешите полюбопытствовать? И еще я не понял, что же именно я с этим вашим Прудниковым сотворил — убил или, наоборот, похитил? Вы уж решите что-нибудь одно, что же мне, сразу по двум статьям отбрыкиваться?
— Значит, от чистосердечного признания мы отказываемся, — констатировал майор, снова придвигая к себе бланк протокола.
— Да я же не против, только скажите толком, в чем признаваться! — воскликнул Панин.
Он снова развлекался, но в глубине его глаз майор Селиванов подметил какое-то новое, холодное и жесткое выражение. Он заглянул в акт судебно-медицинской экспертизы, лежавший в ящике стола, чтобы уточнить время предполагаемого убийства, и недовольно хмыкнул: промежуток получался солидный. Впрочем, подумал он, эксперты сделали, что могли, ведь трупа-то в их распоряжении не было. Главное, решил майор, что они мне сдали вот этого субчика, и никуда он теперь не денется.
— Где вы были сегодня в период с четырех до восьми утра? — спросил он у Панина.
— Нормальные люди в это время, как правило, спят — по крайней мере, большую часть этого промежутка, — ответил Панин.
— Я вас не спрашиваю, что делают в это время нормальные люди, — сказал майор. — Меня интересует, чем занимались в это время вы.
Тут ему некстати подумалось, что и сам он вряд ли может с полным правом отнести себя к числу людей нормальных, так как именно в этот промежуток времени вертелся в постели и разглядывал уличный фонарь под окном. Впрочем, это к делу не относилось.
— Один — ноль, — оценил выпад майора Панин. — Ну а если я, к примеру, скажу, что тоже спал, как все нормальные люди, или, допустим, страдая от бессонницы, писал мемуары или выпиливал лобзиком из фанеры фигуры пионеров-героев?
— Не пойдет, — сказал майор, разводя руками. Курить ему хотелось отчаянно, и он старательно отводил глаза от лежавшей на краю стола пачки дорогих сигарет. Все получалось шиворот-навыворот: по идее, это Панин должен был страдать от никотинового голодания, глядя, как покуривает, развалясь на стуле, благополучный и сытый следователь. Страдать и подсознательно настраиваться на то, что чистосердечное признание не только смягчает вину, но и дает шанс стрельнуть у следователя сигаретку. — Не получается, гражданин Панин.
— Почему не получается? — заинтересованно спросил Панин.
— Вот акт экспертизы, — сказал Селиванов, — ознакомьтесь.
Панин, пожав плечами, взял сколотые скрепкой странички и погрузился в чтение. Закончив, он аккуратно положил листки на стол и молча уставился на майора.
— Вот и получается, что спать вы в это время никак не могли, — сказал ему Селиванов.
— Н-да, — несколько озадаченно сказал Панин, — получается.
Реакция была не совсем та, на которую рассчитывал майор, но он решил не сдаваться и довести дело до победного конца.
— С Прудниковым знакомы давно? — деловито спросил он.
— Давненько, — к некоторому удивлению майора, ответил Панин. — Лет пять уже, пожалуй, а то и все шесть.
— В каких были отношениях?
— С Прудниковым?
— С Прудниковым.
— Да, в общем, ни в каких, — ответил Панин. Он явно думал о чем-то своем, и майор дорого бы отдал, чтобы узнать, о чем именно. — Иногда обращался за консультацией. Иногда у него возникали проблемы... ну, знаете, по моей части.
— Например?
— Ишь, чего захотел... А впрочем, чего там. Ну, вот вам пример: повадились в прошлом году какие-то недоумки дверь у него пробовать. Само собой, сигнализация срабатывает, охрана тут как тут, по квартире ходят, сапогами топчут. А на дворе, заметьте, март месяц, грязищи по колено, — короче, сплошная нервотрепка. Он ко мне: так, мол, и так. Ну, нашел я их, поговорили... Гастролеры оказались из Казани, на заработки приехали. Уговорил я их Прудникова не трогать, они и поехали себе обратно в Казань.
— Живьем поехали?
— Обижаете... Правда, морды им кто-то красиво разрисовал, но это уж, как водится — как же им было с гастролей без ничего возвращаться? Братва в Казани засмеяла бы, а так хоть морды битые...
— И ты тут, конечно, ни при чем.
— Разумеется.
— То есть, с Прудниковым вы не ссорились?
— Да вроде бы, нет. Делить нам с ним нечего, работаем в разных областях народного хозяйства, так что причин ссориться до сих пор как-то не возникало.
— До сих пор? А теперь, стало быть, возникли?
— Бросьте, бросьте, майор. Это же просто несерьезно. В вашем возрасте, в вашем чине, при вашем опыте работы... Ну, что вы мне шьете? Это же курам на смех, честное слово. Закурить не желаете?
— Не желаю. Так что у вас с Прудниковым произошло?
— Как хотите. А я, с вашего позволения, закурю.
— Нервишки?
— Представьте себе, да. Настойчивость, с которой вы пытаетесь повесить на меня это убийство, в котором, как я понял, вы сами не вполне уверены, не может не действовать на нервы. Учтите, я вам не Александр Матросов, и на амбразуру ложиться не намерен. Хотя есть мнение, что он просто поскользнулся... Так или иначе, по зоне я не скучаю, и идти туда ради вашего процента раскрываемости не намерен, при всем моем к вам уважении.
— Откуда это у тебя ко мне уважение?
— Наслышан. Говорят, непродажный. Сигаретку, тем не менее, возьмите. Вижу ведь, что хочется. Это не взятка, а бескорыстная помощь следствию. У вас же, наверное, мысли путаются.
— Благодарю. Я уж как-нибудь перебьюсь. Вернемся к нашим баранам. Значит, как я понял, свою причастность к исчезновению коллекционера Прудникова вы отрицаете...
— Начисто.
— В таком случае, как вы объясните наличие отпечатков ваших пальцев на стакане в квартире потерпевшего?
— ...А вот эти пальчики мы обнаружили на чемодане русской “пианистки”, — печально процитировал Панин.
— Я вам не Штирлиц, майор, мне времени на раздумья не нужно. Отвечаю сразу: я был у Панина позавчера. Заходил по делу. Посидели немного, выпили коньячку. Потом я ушел.
— А стаканы стояли на столе двое суток, — иронически добавил майор.
— На мой взгляд, это выглядит гораздо более логично, чем предположение, что я убил человека из-за пары картин.
— Это на ваш взгляд. Кстати, откуда вам известно, что именно пропало из квартиры Прудникова?
— А что там еще брать? Телевизоры-магнитофоны? Так это надо быть вообще без головы, даже те казанские придурки, наверное, сообразили бы. И потом, меня ведь приводили в квартиру сегодня утром. Наверное, думали, что я, как только туда попаду, начну рыдать и давать показания. Так что время осмотреться у меня было.
— И чего, на ваш взгляд, не хватает?
— Самого ценного. Голубой Пикассо, одна прелюбопытная вещица Коро... Я не заметил Левитана, но его мог-таки выторговать тот приставучий семит... как его...
— Кляйнман, — подсказал майор.
— Вот-вот. Не выторговал?
— Нет. Не успел.
— Жаль. Ну, сейф очищен... Там, конечно, было, что взять, хотя я туда никогда не заглядывал. Еще мне показалось, что не хватает кое-каких скульптур, но тут я боюсь ошибиться.
— Опись почти полная, — подтвердил майор. — А вы уверены, что все это не обнаружится у вас в гараже или на даче?
— Ищите, майор. Хотя, пардон, что это я... Вам же ордера не дадут.
— Дадут. Значит, сегодня утром вы в квартире у Прудникова не были, что с ним случилось, не знаете, куда подевались похищенные вещи, понятия не имеете и утверждаете, что стакан с отпечатками ваших пальцев простоял на столе с позавчерашнего дня. Так?
— Так.
— А по какому делу вы к нему заходили позавчера? Или это секрет?
— Секрет, но вам я скажу. Я заходил к Прудникову, чтобы получить консультацию по поводу одной занятной вещицы. Он, знаете ли, большой специалист по антиквариату. Кроме того, у него обширные связи, так что в случае затруднения он всегда в состоянии проконсультироваться с профессионалами.
— А что за вещица? Краденая?
— Чего не знаю, того не знаю, а врать не буду. И вообще, это к нашему делу касательства не имеет.
— Об этом предоставьте судить мне.
— Ничего не выйдет, майор. Вещи той уже нет, и судить не о чем.
— Где же она?
— Подарил одной бабе. Что она языком вытворяет — с ума можно сойти!
— Имя?
— Чье, ее? Фи, майор, мы с вами воспитанные люди! И потом, я у них, болезных, документы никогда не спрашиваю. Но, если интересуетесь, могу познакомить. Она по вечерам возле “Космоса” гуляет, такая худенькая, крашеная...
— Это непременно, — пообещал майор. — Только немного позже. Расскажите, зачем вы шли к Прудникову сегодня утром.
— А кто вам сказал, что я шел к Прудникову? Просто шел себе мимо... Что, опять не пойдет? — спросил он, видя, как скривился Селиванов.
— Ни в какие ворота не лезет, — подтвердил его опасения майор. — Шел он себе мимо... Попробуйте еще раз.
— Экий вы, право... Ну хорошо, я шел к Прудникову. У нас была назначена встреча.
— С какой целью?
— Хотели взорвать стадион... Ну что вы, в самом деле? Я его просил присмотреть хорошее ожерелье по сходной цене, договорились, что зайду сегодня. Прихожу, а у подъезда только что пожарников нету. Я покрутился вокруг: что, думаю, тут делается, неужели Прудникова грабанули? А меня тут под белы рученьки, дубиной по почкам и в кандалы...
— А зачем вам ожерелье?
— А для чего вообще мужики покупают украшения? Может быть, я пол хочу сменить, откуда вы знаете?
— Неубедительно все это, гражданин Панин. Все, что вы мне тут наговорили, не перевешивает того простого факта, что на стакане в квартире потерпевшего обнаружены отпечатки ваших пальцев. Предположение, что грязные стаканы могли простоять на столе двое суток, не выдерживает никакой критики: это же все-таки не алкаш, не наркоман какой-нибудь, у него же люди бывали — культурные люди, не в пример вам, да и мне тоже. Уж что-что, а стаканы он бы убрал. Кроме того, вы, на мой взгляд, слишком хорошо знаете, что именно пропало из квартиры потерпевшего. Вы часто бывали там раньше и могли не спеша разработать план ограбления, наметить то, что нужно вынести в первую очередь. Замечу, что вы не правы — девять из десяти преступников, боясь ошибиться, потащили бы из квартиры прежде всего электронику, а уж потом, глядишь, взялись бы за картины, причем за те, на которых рамы побогаче. И вернулись вы в квартиру для того, чтобы забрать остальное, а скорее всего, для того, чтобы убрать следы своего присутствия. Вот так все это выглядит в моем представлении, и теперь я начну постепенно и методично, шаг за шагом, отрабатывать эту версию и в конце концов припру вас к стенке так, что ни вздохнуть вам будет, ни охнуть. Поэтому в последний раз предлагаю вам не валять дурака, а постараться максимально облегчить свою участь.
Договорив, он с некоторым беспокойством прислушался к своим ощущениям, стараясь уразуметь, что это так раздражает его, словно камешек в ботинке. И вдруг он понял: не было привычной уверенности, ощущения своей правоты и неизбежности только что красочно описанного финала. Что-то было не так и с этим делом, и с подозреваемым Паниным, да и с потерпевшим, коли уж на то пошло. Как-то все получалось шатко и немотивированно, и это очень не нравилось майору. И еще больше не нравилось ему то, как реагировал на эту его речь задержанный Валерий Панин по кличке Студент. Он ничуть не испугался, даже не встревожился. Видно было, что все это ему до фонаря, и слушает он вполуха, скорее из вежливости, словно не на допросе сидит, а на скучной лекции по какому-нибудь половому воспитанию подростков в детской колонии. Подследственный явно был погружен в размышления, что-то такое рассчитывал и прикидывал, взвешивал и отбрасывал, и майор вместе со всем уголовным розыском в этих его расчетах, похоже, вообще не фигурировал. Он рассеянно взял сигарету, прикурил, щелкнув зажигалкой, и выпустил в сторонку облако ароматного дыма.
— Чепуха это все, начальник, — сказал он наконец. — Во всей этой ерунде только стакан с отпечатками чего-то стоит, да и то... В общем со мной у вас ошибочка вышла. Алиби у меня, вот какая штука. Девка эта, про которую я вам говорил, подтвердит. Да еще человек десять ее коллег видели, как я ее вечером в машину сажал, а утром на том же месте высадил. Высадил и сразу поехал к Прудникову.
— Девка — свидетель сомнительный, — сказал майор, понимая уже, впрочем, что Панин говорит правду.
— А вы моего соседа снизу спросите, — посоветовал Панин. — Он нам полночи в потолок палкой стучал, всю побелку обил, наверное, а в семь утра ругаться прибежал: почему-де ему спать после трудового дня не давали.
— А он кто? — вяло поинтересовался майор.
— Прапорщик. Старшина роты в какой-то части. Вообще-то он мужик ничего, особенно когда молчит или анекдоты травит. Пить с ним интересно — в смысле, кто кого перепьет. Железный организм, я все время первый вырубаюсь. Но сильно не любит, когда у него над головой кроватью скрипят.
Майор слушал про незнакомого ему старшину, уныло наблюдая за тем, как беззвучно рушится самая многообещающая из его версий. Вдобавок ко всему, он был почти уверен, что Панину что-то известно, но точно так же он был уверен в том, что Панин своей информацией не поделится.
Студента увели. Майор послал людей проверить его алиби, в котором не сомневался, и со вздохом откинулся на спинку стула. Взгляд его скользнул по столу и задержался на кучке сигарет, лежавшей на том месте, где до этого была принадлежавшая Панину пачка. Когда Студент успел оставить на столе свой подарок, было совершенно непонятно: во время допроса майор почти не спускал с него глаз. На вид здесь было никак не меньше половины пачки. Селиванов вздохнул и с наслаждением закурил, убрав остальные сигареты в ящик стола. Он боялся признаться себе в том, что почти рад крушению своей версии: Панин чем-то нравился майору, и чем дольше они общались, тем сильнее становилась эта противоестественная симпатия. И дело тут было, конечно, не в сигаретах.
Не прошло и часа, как позвонил Колокольчиков, отправленный на дом к любящему тишину прапорщику с железным организмом. Прапорщик, судя по всему, полностью подтверждал показания Панина, от себя же передавал пожелание, чтобы “этого кобеля там у вас кастрировали на хрен”. Майор горестно покивал в трубку и пошел в столовую управления. Он, как всегда, опоздал, и картошка уже кончилась. Гоняя по тарелке скользкие макароны, Селиванов думал о том, что панинская девка, конечно же, тоже все подтвердит, и что Студента надо выпускать, хотя он и врет про свои таинственные дела с Прудниковым, и что стакан с отпечатками теперь настолько не лезет ни в какие ворота, что приобретает едва ли не первостепенное значение во всем этом неудобоваримом деле. Или, наоборот, теряет всякое значение — подумаешь, грязный стакан. Майор Селиванов однажды, отправив супругу на курорт, не мыл посуду две недели. Или две с половиной? Какая, впрочем, разница, ведь он и дома-то почти не бывал... Майор залпом допил остывший чай и отправился в свой кабинет, где его уже ждал очередной сюрприз.
В тридцати километрах от города, в жиденьком придорожном лесочке был обнаружен “мерседес” Прудникова. Обе передние дверцы и багажник машины были распахнуты настежь, бензобак пуст. Больше всего заинтересовал майора Селиванова тот факт, что все отпечатки пальцев были тщательно стерты — кто-то весьма старательно уничтожил все следы своего пребывания. Панин этого сделать никак не мог, и получалось, что он все-таки и вправду ни при чем, хотя майор просто кожей чувствовал какую-то скрытую, глубинную и очень важную связь Студента с исчезновением Прудникова.
Глава 3
— Отлично, — сказал редактор, разглядывая еще влажные снимки, разложенные по всей поверхности модернового офисного стола. — Просто блеск. Пустим это прямо в следующий номер. Как это тебе удалось? Туда же, я слышал, никого не пускали? Признавайся, Катюша, чем ты их взяла?
— Какая разница? — пожала плечами Катя, подавляя зевок. Спать хотелось невыносимо. В кабинете было тепло, и от этого в сон клонило еще сильнее.
— Как это — какая разница? — воскликнул редактор. — Ведь это, — он похлопал ладонью по снимкам, — настоящая бомба! Тебя же там ухлопать могли запросто, а ты говоришь: какая разница. Это же — ух!..
— Что ух, то ух, — вяло согласилась Катя, шаря по карманам кожаной куртки в поисках сигарет. Потом она вспомнила, что сигареты кончились еще ночью, и решила пока что потерпеть — ей страшно не хотелось давать редактору повод быть галантным.
Впрочем, редактор заметил ее движение, лихо крутнулся на вращающемся кресле и, обойдя стол, присел на его краешек перед Катей.
— Прошу, — сказал он, протягивая открытую пачку.
Катя неохотно вытянула из пачки сигарету. Редактор поднес ей огоньку и закурил сам.
— Устала? — участливо спросил он, наклоняясь вперед и накрывая ее колено своей мягкой ладонью.
— Угу, — кивнула она, аккуратно снимая его ладонь. — Вить, я пойду, а? Спать охота просто до безобразия.
— Конечно, конечно, — сказал он, ненавязчиво возвращая ладонь на место. — И почему ты, Катюша, вечно в джинсах ходишь?
— А у меня ноги волосатые, — немного резче, чем следовало, ответила она, вторично стряхивая его ладонь. Ладонь немедленно вернулась на колено и даже продвинулась немного выше. Она посмотрела прямо в водянисто-серые глазки на широком розовом лице, и выражение этих глазок ей не понравилось. — Витя, мне не до брачных игр. Я действительно устала.
— Ну, извини, — легко сказал он, убирая руку. — Надеюсь, к вечеру ты отдохнешь?
— Возможно.
— Так я заеду часиков в семь-восемь.
— Не стоит.
— Не понял.
Она вздохнула. Похоже было, что испытательный срок подошел к концу, и теперь начиналась ее настоящая работа в еженедельнике “Инга”. Теперь или — или, поняла она. Ей стало невыносимо тошно, и снова возникло знакомое ощущение западни. Ты можешь работать, как бог, или не работать вообще, носить джинсы, мини-юбку или джутовый мешок с дырками для головы и рук, тратить все свои заработки на косметику или не пользоваться ею вообще — такому вот Вите это без различно. Он не успокоится, пока не затащит тебя в постель, после чего, вполне возможно, все вернется на круги своя. Ему ведь просто нужно отметиться, и все. Вряд ли это будет долго, вряд ли это будет больно — в общем-то, можно было бы и потерпеть. Некоторые только так и живут, и ничего, вполне довольны. В конце концов, нечего корчить из себя королеву, это сейчас не модно. Противно, конечно, ведь он станет болтать, но и это вполне можно пережить — сейчас кругом все только и делают, что болтают, и давным-давно никто никому не верит. Кроме того, болтать он станет все равно, так что — какая разница? И потом, она сейчас не в таком положении, чтобы вертеть носом. В наше время таких, как она, на копейку — пачка, только свистни — толпами сбегутся.
Так что весьма желательно было бы потерпеть. Ну что, убудет от тебя, что ли?
— Так я заеду, — утвердительно повторил редактор.
— Нет, — сказала она, вставая, — не заедешь.
Редактор сделался серьезным.
— Подумай, Катюша, — сказал он. — В наше время такими, как ты, дороги мостить можно.
Он почти дословно повторил ее мысли, и от этого ей вдруг сделалось невыносимо смешно. С трудом сдержав истеричный смешок, она только криво улыбнулась и сказала:
— Ну да. Толоконникова тебе будет репортажи делать.
— А хотя бы и Толоконникова. Руки у нее, конечно, не тем концом вставлены, зато ноги...
Он мечтательно закатил глаза и даже поцокал языком от приятных воспоминаний. Катя молча стояла, терпеливо дожидаясь окончания этой пантомимы. Когда редактор открыл глаза, она спросила:
— Какое будет задание?
— Задание? Какое задание? Ах, задание... Пока никакого. Отдохни, выспись... подумай. Завтра позвонишь и скажешь, что надумала. Тогда посмотрим, какое задание тебе давать, и давать ли вообще.
Давно копившееся напряжение вдруг разрядилось в короткой, но разрушительной вспышке, и Катя раздельно и громко сказала, глядя прямо в поросячьи глазки:
— А не пошел бы ты на...
Редактор все еще сидел на краю стола. Теперь он встал, и Катя поняла, что он борется с желанием ударить ее.
“Попробуй, — мысленно сказала она, — и тебя ожидает сюрприз. Костей не соберешь, половой гигант... Казанова ограниченного радиуса действия.”
Через несколько секунд редактор, справившись, по всей видимости, со своими дремучими инстинктами, бесцветным голосом сказал:
— Пошла вон, шалава. И можешь не возвращаться.
— Всего хорошего, — сказала Катя, подхватывая с пола свой желтый кофр. — Кстати, — добавила она, оборачиваясь от самых дверей, — Толоконникова сказала, что ты импотент.
Это, конечно, была детская месть, но, идя по коридору редакции, Катя испытывала своеобразное горькое удовлетворение. Пускай теперь разбираются, кто кому что сказал... Черт, фотографии я у него оставила, вспомнила она, но тут же махнула рукой — пусть подавится, хряк, да и пленка, в любом случае, у меня.
Залитая прозрачным пластиком карточка представителя прессы в такт шагам хлопала ее по груди, и она раздраженным жестом сорвала ее и небрежно засунула в карман.
У лифта томилась, строя глазки всем подряд, тоже отягощенная кофром Толоконникова. Катя, не удержавшись, внимательно посмотрела на ее ноги. Ноги были как ноги — длинные, стройные, удлиненные высоченными каблуками, облитые лайкрой, немного чересчур выставляемые напоказ — в общем, вполне ординарные ноги без видимых изъянов.
— Привет, — проворковала Толоконникова. Она никогда не разговаривала, предпочитая нормальной человеческой речи это горловое воркование сексуально озабоченного голубя. Впрочем, иногда она переставала курлыкать и начинала визжать, как циркулярная пила. Это происходило в тех случаях, когда Людочка Толоконникова полагала себя несправедливо обделенной дарами земными — о существовании даров небесных она, похоже, просто не догадывалась.
Катя кивнула в ответ на приветствие, машинально продолжая разглядывать сверкающие ноги Толоконниковой. Проследив направление ее взгляда, та удивленно приподняла тонко прорисованные на кукольном личике брови.
— Что ты так смотришь? Туфли нравятся? Это мне Витя подарил.
Отупевший от недосыпания разум почти без боя сдался зловредному бесу, и Катя сказала:
— Туфли? Да нет, не то. Я все никак не пойму, с чего он взял, что у тебя кривые ноги.
— Кто? — вскинулась Толоконникова.
— Да Витя твой, кто ж еще. Ну, куда этот лифт запропастился? Пойду-ка я, пожалуй, пешком.
Она поправила на плече ремень кофра и скрылась на лестнице прежде, чем опешившая Толоконникова нашлась, что ответить.
На улице опять лило. Катя попыталась вспомнить, где оставила зонтик, но вспоминались только ночные улицы, красно-синие огни на крышах милицейских машин, дождь — кажется, зонтика при ней не было уже тогда, — развороченные взрывом внутренности какого-то склада, лаково блестящая кровь на цементном полу, обгорелые, распотрошенные картонные ящики, битое стекло и пронзительный, дурманящий запах спиртного, исходящий от огромных, быстро испаряющихся луж... Омоновцы, как всегда, сохраняли каменное выражение лиц, но ноздри трепетали, втягивая этот запах — какой же трезвый не мечтает сделаться пьяным, особенно если он русский? Кого-то били прикладом и волокли к машине, кто-то невидимый стонал и матерился плачущим голосом, временами начиная надсадно кашлять и отхаркиваться, слышались деловито взвинченные голоса, короткие команды, и вдруг кто-то начал палить из темноты, и она успела трижды щелкнуть затвором камеры, ловя вспышки выстрелов, а потом там что-то тяжело упало, коротко заорали, заматерились в два голоса, послышалась какая-то возня, глухие звуки ударов, и мимо проволокли еще одного в черной кожаной куртке, с черной растрепавшейся шевелюрой и черным от заливавшей его крови лицом, безвольно обвисшего, с болтающейся из стороны в сторону головой...
— Какая разница? — пожала плечами Катя, подавляя зевок. Спать хотелось невыносимо. В кабинете было тепло, и от этого в сон клонило еще сильнее.
— Как это — какая разница? — воскликнул редактор. — Ведь это, — он похлопал ладонью по снимкам, — настоящая бомба! Тебя же там ухлопать могли запросто, а ты говоришь: какая разница. Это же — ух!..
— Что ух, то ух, — вяло согласилась Катя, шаря по карманам кожаной куртки в поисках сигарет. Потом она вспомнила, что сигареты кончились еще ночью, и решила пока что потерпеть — ей страшно не хотелось давать редактору повод быть галантным.
Впрочем, редактор заметил ее движение, лихо крутнулся на вращающемся кресле и, обойдя стол, присел на его краешек перед Катей.
— Прошу, — сказал он, протягивая открытую пачку.
Катя неохотно вытянула из пачки сигарету. Редактор поднес ей огоньку и закурил сам.
— Устала? — участливо спросил он, наклоняясь вперед и накрывая ее колено своей мягкой ладонью.
— Угу, — кивнула она, аккуратно снимая его ладонь. — Вить, я пойду, а? Спать охота просто до безобразия.
— Конечно, конечно, — сказал он, ненавязчиво возвращая ладонь на место. — И почему ты, Катюша, вечно в джинсах ходишь?
— А у меня ноги волосатые, — немного резче, чем следовало, ответила она, вторично стряхивая его ладонь. Ладонь немедленно вернулась на колено и даже продвинулась немного выше. Она посмотрела прямо в водянисто-серые глазки на широком розовом лице, и выражение этих глазок ей не понравилось. — Витя, мне не до брачных игр. Я действительно устала.
— Ну, извини, — легко сказал он, убирая руку. — Надеюсь, к вечеру ты отдохнешь?
— Возможно.
— Так я заеду часиков в семь-восемь.
— Не стоит.
— Не понял.
Она вздохнула. Похоже было, что испытательный срок подошел к концу, и теперь начиналась ее настоящая работа в еженедельнике “Инга”. Теперь или — или, поняла она. Ей стало невыносимо тошно, и снова возникло знакомое ощущение западни. Ты можешь работать, как бог, или не работать вообще, носить джинсы, мини-юбку или джутовый мешок с дырками для головы и рук, тратить все свои заработки на косметику или не пользоваться ею вообще — такому вот Вите это без различно. Он не успокоится, пока не затащит тебя в постель, после чего, вполне возможно, все вернется на круги своя. Ему ведь просто нужно отметиться, и все. Вряд ли это будет долго, вряд ли это будет больно — в общем-то, можно было бы и потерпеть. Некоторые только так и живут, и ничего, вполне довольны. В конце концов, нечего корчить из себя королеву, это сейчас не модно. Противно, конечно, ведь он станет болтать, но и это вполне можно пережить — сейчас кругом все только и делают, что болтают, и давным-давно никто никому не верит. Кроме того, болтать он станет все равно, так что — какая разница? И потом, она сейчас не в таком положении, чтобы вертеть носом. В наше время таких, как она, на копейку — пачка, только свистни — толпами сбегутся.
Так что весьма желательно было бы потерпеть. Ну что, убудет от тебя, что ли?
— Так я заеду, — утвердительно повторил редактор.
— Нет, — сказала она, вставая, — не заедешь.
Редактор сделался серьезным.
— Подумай, Катюша, — сказал он. — В наше время такими, как ты, дороги мостить можно.
Он почти дословно повторил ее мысли, и от этого ей вдруг сделалось невыносимо смешно. С трудом сдержав истеричный смешок, она только криво улыбнулась и сказала:
— Ну да. Толоконникова тебе будет репортажи делать.
— А хотя бы и Толоконникова. Руки у нее, конечно, не тем концом вставлены, зато ноги...
Он мечтательно закатил глаза и даже поцокал языком от приятных воспоминаний. Катя молча стояла, терпеливо дожидаясь окончания этой пантомимы. Когда редактор открыл глаза, она спросила:
— Какое будет задание?
— Задание? Какое задание? Ах, задание... Пока никакого. Отдохни, выспись... подумай. Завтра позвонишь и скажешь, что надумала. Тогда посмотрим, какое задание тебе давать, и давать ли вообще.
Давно копившееся напряжение вдруг разрядилось в короткой, но разрушительной вспышке, и Катя раздельно и громко сказала, глядя прямо в поросячьи глазки:
— А не пошел бы ты на...
Редактор все еще сидел на краю стола. Теперь он встал, и Катя поняла, что он борется с желанием ударить ее.
“Попробуй, — мысленно сказала она, — и тебя ожидает сюрприз. Костей не соберешь, половой гигант... Казанова ограниченного радиуса действия.”
Через несколько секунд редактор, справившись, по всей видимости, со своими дремучими инстинктами, бесцветным голосом сказал:
— Пошла вон, шалава. И можешь не возвращаться.
— Всего хорошего, — сказала Катя, подхватывая с пола свой желтый кофр. — Кстати, — добавила она, оборачиваясь от самых дверей, — Толоконникова сказала, что ты импотент.
Это, конечно, была детская месть, но, идя по коридору редакции, Катя испытывала своеобразное горькое удовлетворение. Пускай теперь разбираются, кто кому что сказал... Черт, фотографии я у него оставила, вспомнила она, но тут же махнула рукой — пусть подавится, хряк, да и пленка, в любом случае, у меня.
Залитая прозрачным пластиком карточка представителя прессы в такт шагам хлопала ее по груди, и она раздраженным жестом сорвала ее и небрежно засунула в карман.
У лифта томилась, строя глазки всем подряд, тоже отягощенная кофром Толоконникова. Катя, не удержавшись, внимательно посмотрела на ее ноги. Ноги были как ноги — длинные, стройные, удлиненные высоченными каблуками, облитые лайкрой, немного чересчур выставляемые напоказ — в общем, вполне ординарные ноги без видимых изъянов.
— Привет, — проворковала Толоконникова. Она никогда не разговаривала, предпочитая нормальной человеческой речи это горловое воркование сексуально озабоченного голубя. Впрочем, иногда она переставала курлыкать и начинала визжать, как циркулярная пила. Это происходило в тех случаях, когда Людочка Толоконникова полагала себя несправедливо обделенной дарами земными — о существовании даров небесных она, похоже, просто не догадывалась.
Катя кивнула в ответ на приветствие, машинально продолжая разглядывать сверкающие ноги Толоконниковой. Проследив направление ее взгляда, та удивленно приподняла тонко прорисованные на кукольном личике брови.
— Что ты так смотришь? Туфли нравятся? Это мне Витя подарил.
Отупевший от недосыпания разум почти без боя сдался зловредному бесу, и Катя сказала:
— Туфли? Да нет, не то. Я все никак не пойму, с чего он взял, что у тебя кривые ноги.
— Кто? — вскинулась Толоконникова.
— Да Витя твой, кто ж еще. Ну, куда этот лифт запропастился? Пойду-ка я, пожалуй, пешком.
Она поправила на плече ремень кофра и скрылась на лестнице прежде, чем опешившая Толоконникова нашлась, что ответить.
На улице опять лило. Катя попыталась вспомнить, где оставила зонтик, но вспоминались только ночные улицы, красно-синие огни на крышах милицейских машин, дождь — кажется, зонтика при ней не было уже тогда, — развороченные взрывом внутренности какого-то склада, лаково блестящая кровь на цементном полу, обгорелые, распотрошенные картонные ящики, битое стекло и пронзительный, дурманящий запах спиртного, исходящий от огромных, быстро испаряющихся луж... Омоновцы, как всегда, сохраняли каменное выражение лиц, но ноздри трепетали, втягивая этот запах — какой же трезвый не мечтает сделаться пьяным, особенно если он русский? Кого-то били прикладом и волокли к машине, кто-то невидимый стонал и матерился плачущим голосом, временами начиная надсадно кашлять и отхаркиваться, слышались деловито взвинченные голоса, короткие команды, и вдруг кто-то начал палить из темноты, и она успела трижды щелкнуть затвором камеры, ловя вспышки выстрелов, а потом там что-то тяжело упало, коротко заорали, заматерились в два голоса, послышалась какая-то возня, глухие звуки ударов, и мимо проволокли еще одного в черной кожаной куртке, с черной растрепавшейся шевелюрой и черным от заливавшей его крови лицом, безвольно обвисшего, с болтающейся из стороны в сторону головой...