Ещё с вечера Таиска вертелась возле матери:
– Мамка, погляди-ка на численник…
– Поглядела. Двадцатое. Что же дальше?
– А дальше – завтра двадцать первое. Ты что же, забыла?
– А что такое двадцать первое? Война кончится, что ли?
– Да мамка же, не притворяйся! Ведь завтра жаворонки прилетят!
– Отстань! – с досадой ответила мать Таиске. – Нужны мне твои жаворонки! Прилетят, и ладно.
Таиска чуть не заплакала:
– Да ведь тесто ставить нужно!
Но мать ничего не ответила.
А поздно вечером она всё-таки взяла большую глиняную миску и тихонько замесила тесто.
На другой день Валентинка встала пораньше и вышла на крыльцо. Может, она увидит, как летят жаворонки.
Свежее лучезарное утро встретило её. Неистово чирикали воробьи под окнами. Кричали грачи. На изгороди сидела красивая чёрно-белая сорока и поглядывала на Валентинку то одним глазом, то другим. И по всей деревне из конца в конец без умолку голосили петухи.
На крыльцо вышел дед:
– Ты что рано выскочила?
– А я жаворонков гляжу. Таиска говорит, они прилетят сегодня.
Дед усмехнулся:
– Эка, хватились! Да уж я одного ещё на той неделе слышал!
Дед взял метлу, промёл канавку с водой, а потом подошёл к старой берёзе и стал прислушиваться к чему-то.
Валентинка подошла к нему:
– Дедушка, что ты слушаешь?
– Слушаю, как у берёзы сок пошёл. Слышишь? От корня вверх. Так и напирает. Слышишь?
Валентинка слушала, приложив ухо к прохладной атласистой коре. Где-то тихонько шумело, где-то журчало – может, это вода журчала в канавке, может, это ветерок шумел. Но Валентинка шепнула:
– Слышу!
Вдруг на крыльцо выскочила Таиска и закричала звонче, чем все деревенские петухи:
– Валентинка, иди жаворонков лепить! Ну скорей же ты, ну скорей же!
Валентинка побежала в избу. На кухонном столе пыжилось пухлое ржаное тесто. Ребятишки окружили стол. Даже ленивая Груша встала пораньше. Даже Романок проснулся, хотя завтрак ещё не был готов.
– Жаворонков лепить! – крикнул Романок.
– Каких жаворонков? – удивилась Валентинка. – Из чего лепить? Из теста?
– Не знает! – со вздохом сказала Груша. – Ничего не знает! Вот уж правду тётка Марья сказала…
– Много правды твоя тётка Марья наговорила! – прервала мать. – Людей надо слушать, когда они доброе говорят. А когда говорят злое – слушать тут нечего, не то что повторять. Чтоб ни про какую тётку Марью я больше не слышала!
– Бери тесто, – сказала Таиска, – лепи.
– А как?
– Да как хочешь! Вот, гляди, какого мамка слепила!
На большом противне лежал первый жаворонок. Правда, он очень мало был похож на птицу. Хвост у него завивался кренделем, вместо крыльев были две бараночки, вместо глаз торчали две сухие смородины, а клюва и вовсе не было. И всё-таки это был жаворонок.
Груша лепила старательно. Она хотела сделать точь-в-точь такого же. Раз мать сделала такого, значит, и всем надо делать таких.
Зато у Таиски жаворонок был необыкновенной красоты и нарядности. Хвост у него распускался веером, на голове, будто корона, поднимался высокий гребень. На крыльях, широко распластанных по столу, одно перо вниз – другое кверху, одно перо вниз – другое кверху… Такого жаворонка даже во сне увидеть нельзя!
Романок тоже что-то валял в муке, что-то комкал, раскатывал, расшлёпывал ладонью, а потом опять комкал…
Валентинка отрезала себе кусок теста:
– Значит, какого хочу?
Она сделала своему жаворонку хвост в три пера, каждое перо с завитушкой. А крылья сложила на спинке и концы подняла кверху. Жаворонок вышел не похожий ни на материн, ни на Таискин.
– Вот здорово! – сказала Таиска. – Давай придумывать, чтоб все разные-преразные были.
Противень заполнялся. Удивительные птицы появлялись на нём – и маленькие и большие, и с длинными хвостами и с короткими, и с гребешками и без гребешков… Только Грушины все были похожи друг на друга: хвост крендельком и крылья баранками. Романок наконец тоже сделал жаворонка. Но мать не захотела сажать его на противень:
– Куда такого чёрного? Кто его есть будет? Не жаворонок, а валякушка! Нет ему места!
– Ну и не надо! – сказал Романок. – Я его и так съем, – и недолго думая тут же съел своего жаворонка.
Никто не уходил гулять. Так и похаживали у печки: как-то испекутся жаворонки, как-то они зарумянятся?
Тёплый приятный запах расплывался по избе. Это жаворонками пахнет, праздником, весной… Ну скоро ли они будут готовы?
Таиска приставала к матери:
– Мамка, ты не забыла?
– Отстань!
Но Таиска не унималась:
– Мамка… ну, может, я погляжу?
– Уйди, не суйся к печке!
– Ну, смотри! А то, может, ты забудешь…
Вкусный запах стал густым и жарким. Мать вытащила противень.
У, какие чудесные, какие зарумяненные птицы сидят на нём! Целая стая! Что, если они сейчас взмахнут своими необыкновенными крыльями да и полетят по всей избе?
Таиска прыгала и визжала от радости. Валентинка смеялась. Романок порывался схватить то одного жаворонка, то другого… Только Груша издали поглядывала на них.
Ну что там особенного? Этим маленьким всегда всё на свете интересно!
Мать каждому дала по жаворонку. Каждый выбрал, какого хотел.
И когда дед пришёл завтракать, ребятишки встретили его в три голоса:
– Дедушка, гляди-ка, гляди-ка, жаворонки прилетели!
Дед поглядел на жаворонков и покачал головой:
– Ух ты! Вот это птицы так птицы!
Лёд пошёл. Романок чуть не превратился в Магеллана
Огонёк увидел солнце
Письмо с фронта
Подснежники
– Мамка, погляди-ка на численник…
– Поглядела. Двадцатое. Что же дальше?
– А дальше – завтра двадцать первое. Ты что же, забыла?
– А что такое двадцать первое? Война кончится, что ли?
– Да мамка же, не притворяйся! Ведь завтра жаворонки прилетят!
– Отстань! – с досадой ответила мать Таиске. – Нужны мне твои жаворонки! Прилетят, и ладно.
Таиска чуть не заплакала:
– Да ведь тесто ставить нужно!
Но мать ничего не ответила.
А поздно вечером она всё-таки взяла большую глиняную миску и тихонько замесила тесто.
На другой день Валентинка встала пораньше и вышла на крыльцо. Может, она увидит, как летят жаворонки.
Свежее лучезарное утро встретило её. Неистово чирикали воробьи под окнами. Кричали грачи. На изгороди сидела красивая чёрно-белая сорока и поглядывала на Валентинку то одним глазом, то другим. И по всей деревне из конца в конец без умолку голосили петухи.
На крыльцо вышел дед:
– Ты что рано выскочила?
– А я жаворонков гляжу. Таиска говорит, они прилетят сегодня.
Дед усмехнулся:
– Эка, хватились! Да уж я одного ещё на той неделе слышал!
Дед взял метлу, промёл канавку с водой, а потом подошёл к старой берёзе и стал прислушиваться к чему-то.
Валентинка подошла к нему:
– Дедушка, что ты слушаешь?
– Слушаю, как у берёзы сок пошёл. Слышишь? От корня вверх. Так и напирает. Слышишь?
Валентинка слушала, приложив ухо к прохладной атласистой коре. Где-то тихонько шумело, где-то журчало – может, это вода журчала в канавке, может, это ветерок шумел. Но Валентинка шепнула:
– Слышу!
Вдруг на крыльцо выскочила Таиска и закричала звонче, чем все деревенские петухи:
– Валентинка, иди жаворонков лепить! Ну скорей же ты, ну скорей же!
Валентинка побежала в избу. На кухонном столе пыжилось пухлое ржаное тесто. Ребятишки окружили стол. Даже ленивая Груша встала пораньше. Даже Романок проснулся, хотя завтрак ещё не был готов.
– Жаворонков лепить! – крикнул Романок.
– Каких жаворонков? – удивилась Валентинка. – Из чего лепить? Из теста?
– Не знает! – со вздохом сказала Груша. – Ничего не знает! Вот уж правду тётка Марья сказала…
– Много правды твоя тётка Марья наговорила! – прервала мать. – Людей надо слушать, когда они доброе говорят. А когда говорят злое – слушать тут нечего, не то что повторять. Чтоб ни про какую тётку Марью я больше не слышала!
– Бери тесто, – сказала Таиска, – лепи.
– А как?
– Да как хочешь! Вот, гляди, какого мамка слепила!
На большом противне лежал первый жаворонок. Правда, он очень мало был похож на птицу. Хвост у него завивался кренделем, вместо крыльев были две бараночки, вместо глаз торчали две сухие смородины, а клюва и вовсе не было. И всё-таки это был жаворонок.
Груша лепила старательно. Она хотела сделать точь-в-точь такого же. Раз мать сделала такого, значит, и всем надо делать таких.
Зато у Таиски жаворонок был необыкновенной красоты и нарядности. Хвост у него распускался веером, на голове, будто корона, поднимался высокий гребень. На крыльях, широко распластанных по столу, одно перо вниз – другое кверху, одно перо вниз – другое кверху… Такого жаворонка даже во сне увидеть нельзя!
Романок тоже что-то валял в муке, что-то комкал, раскатывал, расшлёпывал ладонью, а потом опять комкал…
Валентинка отрезала себе кусок теста:
– Значит, какого хочу?
Она сделала своему жаворонку хвост в три пера, каждое перо с завитушкой. А крылья сложила на спинке и концы подняла кверху. Жаворонок вышел не похожий ни на материн, ни на Таискин.
– Вот здорово! – сказала Таиска. – Давай придумывать, чтоб все разные-преразные были.
Противень заполнялся. Удивительные птицы появлялись на нём – и маленькие и большие, и с длинными хвостами и с короткими, и с гребешками и без гребешков… Только Грушины все были похожи друг на друга: хвост крендельком и крылья баранками. Романок наконец тоже сделал жаворонка. Но мать не захотела сажать его на противень:
– Куда такого чёрного? Кто его есть будет? Не жаворонок, а валякушка! Нет ему места!
– Ну и не надо! – сказал Романок. – Я его и так съем, – и недолго думая тут же съел своего жаворонка.
Никто не уходил гулять. Так и похаживали у печки: как-то испекутся жаворонки, как-то они зарумянятся?
Тёплый приятный запах расплывался по избе. Это жаворонками пахнет, праздником, весной… Ну скоро ли они будут готовы?
Таиска приставала к матери:
– Мамка, ты не забыла?
– Отстань!
Но Таиска не унималась:
– Мамка… ну, может, я погляжу?
– Уйди, не суйся к печке!
– Ну, смотри! А то, может, ты забудешь…
Вкусный запах стал густым и жарким. Мать вытащила противень.
У, какие чудесные, какие зарумяненные птицы сидят на нём! Целая стая! Что, если они сейчас взмахнут своими необыкновенными крыльями да и полетят по всей избе?
Таиска прыгала и визжала от радости. Валентинка смеялась. Романок порывался схватить то одного жаворонка, то другого… Только Груша издали поглядывала на них.
Ну что там особенного? Этим маленьким всегда всё на свете интересно!
Мать каждому дала по жаворонку. Каждый выбрал, какого хотел.
И когда дед пришёл завтракать, ребятишки встретили его в три голоса:
– Дедушка, гляди-ка, гляди-ка, жаворонки прилетели!
Дед поглядел на жаворонков и покачал головой:
– Ух ты! Вот это птицы так птицы!
Лёд пошёл. Романок чуть не превратился в Магеллана
Валентинка проснулась среди ночи от какого-то далёкого, неясного шума. Она встревоженно прислушалась. Шумело ровно, широко, стремительно. Валентинка привстала. Может, разбудить мать? Может, это фронт нагрянул? Может, идут по дорогам немецкие машины и шумят-шумят, а деревня спит и не слышит ничего?
Тёмная-тёмная ночь глядела в окна. По стёклам шуршал дождь, и что-то тихонько постукивало по наличнику.
Шум не затихал и не становился сильнее. Валентинка успокоилась. Нет, это не машины шумят. Так может ветер шуметь в густых вершинах, так, может быть, шумит море.
Валентинка улеглась, но долго не могла уснуть. Что происходит там, в сырой весенней темноте? Что-то таинственное, что-то чудесное и немножко жуткое…
Утром, проснувшись, она снова услышала тот же монотонный шум.
Таиска умывалась. Она, смеясь, брызнула на Валентинку водой:
– Вставай! Пойдём реку смотреть – лёд пошёл! Слышишь, как шумит?
– Это река шумит? Так, значит, это река шумит! Она ещё ночью шумела. А я подумала…
– Что подумала?
– Так, ничего.
…Все нечаевские ребятишки высыпали на реку. Маленькие стояли на горе, пригретой солнышком, а ребятишки постарше и посмелее подошли к самой воде. У, как бурлила вода, как она крутилась воронками! Льдины плыли по реке, сталкивались, натыкались на берега и снова мчались куда-то. Река прибывала, вздувалась, начинала выступать из берегов. Она казалась Валентинке огромной, сильной и опасной. Кто её знает: вот возьмёт да и выхлестнет сейчас на берег, затопит луг, рощу, а их всех утащит и понесёт вместе со льдом. Как она глубока, наверно! И какая холодная, страшная эта глубина!
Мальчишки стояли на берегу. Романок был с ними. Они стояли на самом краю и бросали палки на середину реки, чтобы посмотреть, как они крутятся в бурунчиках.
Вдруг мальчишки закричали. Край берега, на котором они стояли, отделился и медленно поплыл… Это был кусок льда, прибитый к земле. Ребята один за другим прыгали на берег. Только Романок, растерявшись, стоял и не знал, что ему делать. А полоска воды между ним и берегом потихоньку увеличивалась и увеличивалась.
– Прыгай! – кричали ребятишки. – Прыгай скорее!
– Прыгай, дурак! – взвизгнула Таиска.
Валентинка, увидев Романка на уплывающей льдине, такого маленького, жалкого и растерянного, забыла всё на свете. Она прыгнула в воду, сдёрнула Романка со льдины и вместе с ним выскочила обратно на берег.
Всё произошло очень быстро. Валентинка даже испугаться не успела. Но она увидела уплывающую льдину, которая уже неслась по течению, – ведь Романок сейчас стоял бы на ней! Она заглянула в тёмную воду, в которую только что прыгнула, – до чего страшная эта вода! И ей стало до того жутко, что слёзы подступили к горлу.
Таиска подлетела, отшлёпала Романка и отогнала его от реки, словно он не человек был, а какая-нибудь овца.
Потом подошла к Валентинке:
– Как же теперь домой-то идти? С тебя так и льёт. Полны валенки небось. А ну-ка, скинь!
Девочки помогли Валентинке снять валенки и вылили из них воду.
Валентинка дрожала.
– Пошли к бабушке Славиной! – сказала Варя. – Она добрая. Мы когда зимой в прорубь провалились, она всех нас сушила.
– И правда! – подхватила Таиска. – Пошли!
Бабушка Славина одиноко жила в своей маленькой избушке. Ни родных, ни близких у неё не было. Но когда соседи заходили к ней за какой-нибудь нуждой или ребятишки забегали со своим горем, она всегда была рада помочь, чем только могла.
Бабушка велела Валентинке снять валенки и намокшее платье, дала ей свою шубейку и затопила печку. А на стол поставила чугунок со сладкой пареной брюквой:
– Ешьте. Мёд, а не брюква.
Девчонки всё ещё переживали случившееся. Они уже не дичились Валентинки. И Валентинка больше не боялась их. Они не смеялись над её синим капором, не разглядывали, какие у неё чулки.
– А всё-таки у нас Валентинка смелая, – сказала Таиска. – Я ещё и опомниться даже не успела…
Алёнка поёжилась:
– Прямо в воду! Ух!.. А если б тут не мелко было? Если б тут яма была?
– Страшно! – прошептала Варя.
– Ну и что ж, что страшно! – ответила Валентинка. – А если б Романок ваш был? И ты тоже прыгнула бы. Мало ли что страшно! Конечно…
Она вдруг заплакала. Ей снова представилось, как бурная река уносит льдину и Романок стоит на этой льдине и смотрит на всех испуганными синими глазами. А льдину уже вертит, уже крутит в воде… Ой, что, если б это и в самом деле случилось?
– Ну, ведь не случилось же, ведь не случилось же! – повторяла Таиска. – Ведь не случилось же!
Но неожиданно всхлипнула и сама. И тут же рассердилась:
– Уж и надаю я этому Романку сегодня! Будет он у меня знать, как в реку соваться!
Тёмная-тёмная ночь глядела в окна. По стёклам шуршал дождь, и что-то тихонько постукивало по наличнику.
Шум не затихал и не становился сильнее. Валентинка успокоилась. Нет, это не машины шумят. Так может ветер шуметь в густых вершинах, так, может быть, шумит море.
Валентинка улеглась, но долго не могла уснуть. Что происходит там, в сырой весенней темноте? Что-то таинственное, что-то чудесное и немножко жуткое…
Утром, проснувшись, она снова услышала тот же монотонный шум.
Таиска умывалась. Она, смеясь, брызнула на Валентинку водой:
– Вставай! Пойдём реку смотреть – лёд пошёл! Слышишь, как шумит?
– Это река шумит? Так, значит, это река шумит! Она ещё ночью шумела. А я подумала…
– Что подумала?
– Так, ничего.
…Все нечаевские ребятишки высыпали на реку. Маленькие стояли на горе, пригретой солнышком, а ребятишки постарше и посмелее подошли к самой воде. У, как бурлила вода, как она крутилась воронками! Льдины плыли по реке, сталкивались, натыкались на берега и снова мчались куда-то. Река прибывала, вздувалась, начинала выступать из берегов. Она казалась Валентинке огромной, сильной и опасной. Кто её знает: вот возьмёт да и выхлестнет сейчас на берег, затопит луг, рощу, а их всех утащит и понесёт вместе со льдом. Как она глубока, наверно! И какая холодная, страшная эта глубина!
Мальчишки стояли на берегу. Романок был с ними. Они стояли на самом краю и бросали палки на середину реки, чтобы посмотреть, как они крутятся в бурунчиках.
Вдруг мальчишки закричали. Край берега, на котором они стояли, отделился и медленно поплыл… Это был кусок льда, прибитый к земле. Ребята один за другим прыгали на берег. Только Романок, растерявшись, стоял и не знал, что ему делать. А полоска воды между ним и берегом потихоньку увеличивалась и увеличивалась.
– Прыгай! – кричали ребятишки. – Прыгай скорее!
– Прыгай, дурак! – взвизгнула Таиска.
Валентинка, увидев Романка на уплывающей льдине, такого маленького, жалкого и растерянного, забыла всё на свете. Она прыгнула в воду, сдёрнула Романка со льдины и вместе с ним выскочила обратно на берег.
Всё произошло очень быстро. Валентинка даже испугаться не успела. Но она увидела уплывающую льдину, которая уже неслась по течению, – ведь Романок сейчас стоял бы на ней! Она заглянула в тёмную воду, в которую только что прыгнула, – до чего страшная эта вода! И ей стало до того жутко, что слёзы подступили к горлу.
Таиска подлетела, отшлёпала Романка и отогнала его от реки, словно он не человек был, а какая-нибудь овца.
Потом подошла к Валентинке:
– Как же теперь домой-то идти? С тебя так и льёт. Полны валенки небось. А ну-ка, скинь!
Девочки помогли Валентинке снять валенки и вылили из них воду.
Валентинка дрожала.
– Пошли к бабушке Славиной! – сказала Варя. – Она добрая. Мы когда зимой в прорубь провалились, она всех нас сушила.
– И правда! – подхватила Таиска. – Пошли!
Бабушка Славина одиноко жила в своей маленькой избушке. Ни родных, ни близких у неё не было. Но когда соседи заходили к ней за какой-нибудь нуждой или ребятишки забегали со своим горем, она всегда была рада помочь, чем только могла.
Бабушка велела Валентинке снять валенки и намокшее платье, дала ей свою шубейку и затопила печку. А на стол поставила чугунок со сладкой пареной брюквой:
– Ешьте. Мёд, а не брюква.
Девчонки всё ещё переживали случившееся. Они уже не дичились Валентинки. И Валентинка больше не боялась их. Они не смеялись над её синим капором, не разглядывали, какие у неё чулки.
– А всё-таки у нас Валентинка смелая, – сказала Таиска. – Я ещё и опомниться даже не успела…
Алёнка поёжилась:
– Прямо в воду! Ух!.. А если б тут не мелко было? Если б тут яма была?
– Страшно! – прошептала Варя.
– Ну и что ж, что страшно! – ответила Валентинка. – А если б Романок ваш был? И ты тоже прыгнула бы. Мало ли что страшно! Конечно…
Она вдруг заплакала. Ей снова представилось, как бурная река уносит льдину и Романок стоит на этой льдине и смотрит на всех испуганными синими глазами. А льдину уже вертит, уже крутит в воде… Ой, что, если б это и в самом деле случилось?
– Ну, ведь не случилось же, ведь не случилось же! – повторяла Таиска. – Ведь не случилось же!
Но неожиданно всхлипнула и сама. И тут же рассердилась:
– Уж и надаю я этому Романку сегодня! Будет он у меня знать, как в реку соваться!
Огонёк увидел солнце
Серые стояли дни. Тяжёлый сырой туман висел над землёй. Ночи были непроглядны. Только ветер шумел и река бушевала вдали.
И вдруг ударило солнце. Засверкали Грушины спицы, воткнутые в клубок; словно серебряные, засветились ручки у комода; заблестела посуда на полке, и на большой глиняной миске отчётливо проглянули глянцевые синие цветы.
А на подоконниках, затопленных солнцем, свежо и сквозисто зеленели дедушкины сеянцы.
Валентинка была молчалива. Но ей казалось, что начался какой-то необъяснимый длительный праздник. Этот праздник не имел названия, но он был разлит в воздухе, глядел в окна. Она вышла на улицу – праздник был и здесь. Да ещё какой! Снег уже исчез – туман и чёрные ночи согнали его. Синие лужи, словно осколки зеркала, ослепительно сверкали под солнцем. Тонко звенел ручеёк, бегущий через двор. А возле избы на старой берёзе пел скворец. Как он пел! Он словно хотел рассыпаться сам в своих звонких трелях, он даже крылья распускал и весь трепетал от неизбывного счастья.
Дед на усадьбе подправлял изгородь. Он постукивал топором по тонким ольховым жердинкам, подгонял их, прилаживал к высоким кольям, перевязывал мягкой, как волокно, ивовой корой.
Но вот он остановился отчего-то, поднял бороду и глядит в небо. Валентинка сразу встревожилась. Что там? Самолёт? Немецкий?
Дед поманил её пальцем. Валентинка подошла. И – как хорошо! – вместо жёсткого, воющего гула немецких пропеллеров она услышала ещё одну птичью песню. Словно серебряные колокольчики звенели вверху. Словно серебряный дождик падал на землю. Высоко-высоко дрожала в небе маленькая птица.
– Дедушка, кто это? – спросила Валентинка. – Это соловей?
– Это не соловей, – ответил дед, – это самая наша крестьянская птичка. Всегда она с мужиком в поле. Мужик работает, а она над ним поёт, веселит его, радует. Это, Валентинка, жаворонок!
– Жаворонок?!
Тотчас вспомнились жаворонки, которых они лепили из теста. Какой же этот? Может, как Таискин – с широкими крыльями и гребешком на голове? Или такой, как был у неё, – с тремя перьями в хвосте? Какие у него перья: синие или красные?
Но нет! В толстой книге был нарисован жаворонок. Маленькая серая птичка с хохолком на голове. Такая же простая серая птица, как воробей.
Ну и пусть как воробей! Пусть совсем простая и совсем серенькая! Всё равно – это самая лучшая птичка на свете!
Среди улицы, подёрнутой яркой зеленью, одна за другой собирались бабы-колхозницы. Сначала две встретились, заговорили и остановились. Потом из соседних дворов подошли. Все поглядывали на тёплое небо, на талый, украшенный лужицами выгон, советовались о чём-то…
– Вроде как пора… Уж вон возле палисадника и крапива выскочила.
– Да, думается, пора… Чего ж томить, пусть прогуляются… Ванька, беги за пастухом!
Вышла мать за калитку:
– Что, бабы, скотину, что ли, выгонять?
– Да вот стоим думаем.
– А чего ж думать? Тепло, хорошо… Да вот председатель идёт… Эй, Василий Никитич, подойди к нам на совет!
Председатель колхоза, крепкий загорелый старик, подошёл к женщинам, снял шапку, поклонился:
– О чём совет идёт?
– О скотине совет. Выгонять не пора ли?
– Ну что ж, хорошо, – ответил Василий Никитич. – Давайте выгонять.
А потом обернулся к Дарье, спросил приветливо:
– Ну как, Дарья, твоя новая дочка: приживается?
– Приживается, – ответила мать.
– Ну, вот и добро, вот и добро! Расти ребятишек, Дарья. А в чём нужда будет – приди скажи. Колхоз поможет.
Мать несколько раз кивнула ему головой:
– Спасибо, Василий Никитич! Спасибо на добром слове!
Решив выгонять скотину, женщины разошлись по дворам.
Таиска выскочила на улицу:
– Валентинка, пойдём смотреть!
Пастух встал на краю деревни и хлопнул длинным кнутом. Словно выстрелил! Потом ещё раз и ещё…
По всей деревне начали открываться скрипучие ворота – впервые после того, как наглухо закрылись осенью. По всей деревне замычали коровы, заблеяли овцы… Вот-то гомон поднялся на улице!
Мать прежде всех выпустила корову Милку. Милка подняла голову, раздула ноздри и заревела, как в трубу затрубила. Сонные глаза её заблестели, будто внутри больших чёрных зрачков зажглось по фонарику.
– Ну иди, иди! – сказала мать, слегка стегая её пучком вербы (такой уж обычай – выгонять скотину в первый день вербой). – Иди и другим давай дорогу!
Милка медленно вышла на улицу и опять затрубила. Соседские коровы отвечали ей.
Мать открыла овчарник – и овцы высыпали всей гурьбой. Ягнята жались к овце и кричали как заведённые, и овца отвечала им. Белогрудый увидел Валентинку, хотел было подбежать к ней, но овцы шарахнулись в сторону, и он бросился за ними, поджав хвост.
Труднее всех было справиться с Огоньком. Он был в такой радости от солнца, от вольного воздуха, от необъятного простора, который вдруг открылся перед ним! Он рвался, бодался, подпрыгивал и бегал по двору – того и гляди, расшибётся об изгородь или об стену. Мать пыталась его успокоить, уговорить. Валентинка тоже упрашивала:
– Ну тише ты, дуралей, ну тише! Ну что ты, сумасшедший, что ли?
Наконец они вдвоём с матерью вывели бычка на улицу. Дорогой он раза два лизнул Валентинку и успел уже намусолить край материного фартука. Но как только он увидел перед собой широкую улицу, так опять вырвался, макнул, бакнул, задрал хвост, разбежался и влетел прямо в пруд. Холодная вода заставила его опомниться. Он выскочил из пруда, покрутил головой. Но тут же, увидев других телят, помчался за ними.
– Вот чучело! – волнуясь, повторяла Валентинка. – Ну, смотрите, все свои белые чулки испачкал!
Скотина медленно проходила по улице. Хозяйки провожали своих коров и овец. Коровы останавливались и пробовали бодаться – надо было разгонять их. Овцы бросались то в один прогон, то в другой – надо было направлять их по дороге.
Открыли двор колхозной фермы. Породистые ярославские тёлочки, белые с чёрным, одна за другой выходили из стойла.
Таиска дёрнула Валентинку:
– Пойдём поближе, посмотрим!
– А забодают?
– Да не забодают – мы сзади.
Девочки вышли на середину улицы и тихонько пошли за стадом. Свежий ветерок, прилетевший из леса, веял в лицо. Глубокая тишина, полная затаённой радости, лежала на полях. Неподвижный, сквозной под солнцем, стоял лес. Он словно примолк, он словно прислушивался к чему-то. Что творилось там? Что происходило в его таинственной глубине?
Вдруг сзади, совсем близко, раздался негромкий, но грозный и протяжный рёв.
– Бык! – вскрикнула Таиска и бросилась к дому.
Валентинка оглянулась. Из ворот фермы вышел большой светло-рыжий бык. Он шёл, опустив лобастую голову, и ревел. Острые прямые рога торчали в стороны. Он прошёл несколько шагов, нагнулся и начал рыть рогом землю. Валентинка растерялась. Она стояла на месте и не могла отвести глаза от быка.
– Убегай! – кричала ей Таиска.
Валентинка увидела, как ребятишки бросились врассыпную. Вон и Романок, словно вспугнутый гусёнок, улепётывает к соседям на крыльцо.
Тогда и Валентинка наконец встрепенулась. Она побежала, а бык будто только этого и ждал. Он рявкнул, закрутил головой и двинулся вслед за ней.
Бык пробежал шагов пять и снова остановился. А Валентинка мчалась, охваченная ужасом. Она уже видела, как бык нагоняет её, она слышала прямо за собой его хриплый рёв, чувствовала его огромные рога… И Валентинка закричала, закричала отчаянно:
– Мама! Ма-ма!..
Она не знала, какую маму она звала на помощь. Может быть, ту, которая умерла. Но из-за коровьих спин выскочила худенькая светло-русая женщина, бросилась ей навстречу, протянула к ней руки:
– Я здесь, дочка! Ко мне, сюда!
Валентинка с размаху обхватила её за шею и крепко прижалась к ней. Опасность миновала. Как бы ни был страшен бык, разве он посмеет подойти к матери?
– Пусть подойдёт! – сказала мать. – А вот палка-то на что?
Стадо уходило за околицу. Самым последним прошёл бык. Он всё ещё ревел, нюхал землю и вертел головой – видно, крепкие весенние запахи дурманили его.
У матери в синих глазах светилась гордая радость. Её сегодня наконец-то назвали мамой! Разве тётка Марья или бабка Устинья не слышали, как чужая темноволосая девочка сегодня кричала ей на всю улицу: «Мама! Мама!..»
Валентинка знала, чему радуется мать. Только её ли она назвала мамой? Может, нет?
Может, и нет. Но всё равно, трудное слово сказано. А раз уж оно сказано, повторить его будет гораздо легче.
И вдруг ударило солнце. Засверкали Грушины спицы, воткнутые в клубок; словно серебряные, засветились ручки у комода; заблестела посуда на полке, и на большой глиняной миске отчётливо проглянули глянцевые синие цветы.
А на подоконниках, затопленных солнцем, свежо и сквозисто зеленели дедушкины сеянцы.
Валентинка была молчалива. Но ей казалось, что начался какой-то необъяснимый длительный праздник. Этот праздник не имел названия, но он был разлит в воздухе, глядел в окна. Она вышла на улицу – праздник был и здесь. Да ещё какой! Снег уже исчез – туман и чёрные ночи согнали его. Синие лужи, словно осколки зеркала, ослепительно сверкали под солнцем. Тонко звенел ручеёк, бегущий через двор. А возле избы на старой берёзе пел скворец. Как он пел! Он словно хотел рассыпаться сам в своих звонких трелях, он даже крылья распускал и весь трепетал от неизбывного счастья.
Дед на усадьбе подправлял изгородь. Он постукивал топором по тонким ольховым жердинкам, подгонял их, прилаживал к высоким кольям, перевязывал мягкой, как волокно, ивовой корой.
Но вот он остановился отчего-то, поднял бороду и глядит в небо. Валентинка сразу встревожилась. Что там? Самолёт? Немецкий?
Дед поманил её пальцем. Валентинка подошла. И – как хорошо! – вместо жёсткого, воющего гула немецких пропеллеров она услышала ещё одну птичью песню. Словно серебряные колокольчики звенели вверху. Словно серебряный дождик падал на землю. Высоко-высоко дрожала в небе маленькая птица.
– Дедушка, кто это? – спросила Валентинка. – Это соловей?
– Это не соловей, – ответил дед, – это самая наша крестьянская птичка. Всегда она с мужиком в поле. Мужик работает, а она над ним поёт, веселит его, радует. Это, Валентинка, жаворонок!
– Жаворонок?!
Тотчас вспомнились жаворонки, которых они лепили из теста. Какой же этот? Может, как Таискин – с широкими крыльями и гребешком на голове? Или такой, как был у неё, – с тремя перьями в хвосте? Какие у него перья: синие или красные?
Но нет! В толстой книге был нарисован жаворонок. Маленькая серая птичка с хохолком на голове. Такая же простая серая птица, как воробей.
Ну и пусть как воробей! Пусть совсем простая и совсем серенькая! Всё равно – это самая лучшая птичка на свете!
Среди улицы, подёрнутой яркой зеленью, одна за другой собирались бабы-колхозницы. Сначала две встретились, заговорили и остановились. Потом из соседних дворов подошли. Все поглядывали на тёплое небо, на талый, украшенный лужицами выгон, советовались о чём-то…
– Вроде как пора… Уж вон возле палисадника и крапива выскочила.
– Да, думается, пора… Чего ж томить, пусть прогуляются… Ванька, беги за пастухом!
Вышла мать за калитку:
– Что, бабы, скотину, что ли, выгонять?
– Да вот стоим думаем.
– А чего ж думать? Тепло, хорошо… Да вот председатель идёт… Эй, Василий Никитич, подойди к нам на совет!
Председатель колхоза, крепкий загорелый старик, подошёл к женщинам, снял шапку, поклонился:
– О чём совет идёт?
– О скотине совет. Выгонять не пора ли?
– Ну что ж, хорошо, – ответил Василий Никитич. – Давайте выгонять.
А потом обернулся к Дарье, спросил приветливо:
– Ну как, Дарья, твоя новая дочка: приживается?
– Приживается, – ответила мать.
– Ну, вот и добро, вот и добро! Расти ребятишек, Дарья. А в чём нужда будет – приди скажи. Колхоз поможет.
Мать несколько раз кивнула ему головой:
– Спасибо, Василий Никитич! Спасибо на добром слове!
Решив выгонять скотину, женщины разошлись по дворам.
Таиска выскочила на улицу:
– Валентинка, пойдём смотреть!
Пастух встал на краю деревни и хлопнул длинным кнутом. Словно выстрелил! Потом ещё раз и ещё…
По всей деревне начали открываться скрипучие ворота – впервые после того, как наглухо закрылись осенью. По всей деревне замычали коровы, заблеяли овцы… Вот-то гомон поднялся на улице!
Мать прежде всех выпустила корову Милку. Милка подняла голову, раздула ноздри и заревела, как в трубу затрубила. Сонные глаза её заблестели, будто внутри больших чёрных зрачков зажглось по фонарику.
– Ну иди, иди! – сказала мать, слегка стегая её пучком вербы (такой уж обычай – выгонять скотину в первый день вербой). – Иди и другим давай дорогу!
Милка медленно вышла на улицу и опять затрубила. Соседские коровы отвечали ей.
Мать открыла овчарник – и овцы высыпали всей гурьбой. Ягнята жались к овце и кричали как заведённые, и овца отвечала им. Белогрудый увидел Валентинку, хотел было подбежать к ней, но овцы шарахнулись в сторону, и он бросился за ними, поджав хвост.
Труднее всех было справиться с Огоньком. Он был в такой радости от солнца, от вольного воздуха, от необъятного простора, который вдруг открылся перед ним! Он рвался, бодался, подпрыгивал и бегал по двору – того и гляди, расшибётся об изгородь или об стену. Мать пыталась его успокоить, уговорить. Валентинка тоже упрашивала:
– Ну тише ты, дуралей, ну тише! Ну что ты, сумасшедший, что ли?
Наконец они вдвоём с матерью вывели бычка на улицу. Дорогой он раза два лизнул Валентинку и успел уже намусолить край материного фартука. Но как только он увидел перед собой широкую улицу, так опять вырвался, макнул, бакнул, задрал хвост, разбежался и влетел прямо в пруд. Холодная вода заставила его опомниться. Он выскочил из пруда, покрутил головой. Но тут же, увидев других телят, помчался за ними.
– Вот чучело! – волнуясь, повторяла Валентинка. – Ну, смотрите, все свои белые чулки испачкал!
Скотина медленно проходила по улице. Хозяйки провожали своих коров и овец. Коровы останавливались и пробовали бодаться – надо было разгонять их. Овцы бросались то в один прогон, то в другой – надо было направлять их по дороге.
Открыли двор колхозной фермы. Породистые ярославские тёлочки, белые с чёрным, одна за другой выходили из стойла.
Таиска дёрнула Валентинку:
– Пойдём поближе, посмотрим!
– А забодают?
– Да не забодают – мы сзади.
Девочки вышли на середину улицы и тихонько пошли за стадом. Свежий ветерок, прилетевший из леса, веял в лицо. Глубокая тишина, полная затаённой радости, лежала на полях. Неподвижный, сквозной под солнцем, стоял лес. Он словно примолк, он словно прислушивался к чему-то. Что творилось там? Что происходило в его таинственной глубине?
Вдруг сзади, совсем близко, раздался негромкий, но грозный и протяжный рёв.
– Бык! – вскрикнула Таиска и бросилась к дому.
Валентинка оглянулась. Из ворот фермы вышел большой светло-рыжий бык. Он шёл, опустив лобастую голову, и ревел. Острые прямые рога торчали в стороны. Он прошёл несколько шагов, нагнулся и начал рыть рогом землю. Валентинка растерялась. Она стояла на месте и не могла отвести глаза от быка.
– Убегай! – кричала ей Таиска.
Валентинка увидела, как ребятишки бросились врассыпную. Вон и Романок, словно вспугнутый гусёнок, улепётывает к соседям на крыльцо.
Тогда и Валентинка наконец встрепенулась. Она побежала, а бык будто только этого и ждал. Он рявкнул, закрутил головой и двинулся вслед за ней.
Бык пробежал шагов пять и снова остановился. А Валентинка мчалась, охваченная ужасом. Она уже видела, как бык нагоняет её, она слышала прямо за собой его хриплый рёв, чувствовала его огромные рога… И Валентинка закричала, закричала отчаянно:
– Мама! Ма-ма!..
Она не знала, какую маму она звала на помощь. Может быть, ту, которая умерла. Но из-за коровьих спин выскочила худенькая светло-русая женщина, бросилась ей навстречу, протянула к ней руки:
– Я здесь, дочка! Ко мне, сюда!
Валентинка с размаху обхватила её за шею и крепко прижалась к ней. Опасность миновала. Как бы ни был страшен бык, разве он посмеет подойти к матери?
– Пусть подойдёт! – сказала мать. – А вот палка-то на что?
Стадо уходило за околицу. Самым последним прошёл бык. Он всё ещё ревел, нюхал землю и вертел головой – видно, крепкие весенние запахи дурманили его.
У матери в синих глазах светилась гордая радость. Её сегодня наконец-то назвали мамой! Разве тётка Марья или бабка Устинья не слышали, как чужая темноволосая девочка сегодня кричала ей на всю улицу: «Мама! Мама!..»
Валентинка знала, чему радуется мать. Только её ли она назвала мамой? Может, нет?
Может, и нет. Но всё равно, трудное слово сказано. А раз уж оно сказано, повторить его будет гораздо легче.
Письмо с фронта
Всё дальше отходил фронт. С тяжёлыми боями выбивала Красная Армия врагов со своей родной земли. По-прежнему каждый день колхозники поджидали почтальона. Нет ли письма из армии? Что в газетах: гонят ли немца, или опять упёрся?
Мать стала частенько задумываться. Нет и нет письма с фронта… Она сама стала выходить за ворота встречать почтальона. Но уже издали видела, что почтальон идёт по деревне и не собирается свернуть к их дому. И, понурив голову, тихонько возвращалась домой.
Молчаливая печаль незаметно поселилась в доме. Никто о ней не говорил, но все чувствовали её, знали о ней. Все, кроме Романка, который ни минуты не сомневался, что всё на свете очень хорошо и ничего плохого вообще не бывает.
Но вот однажды дед пришёл обедать в каком-то необычайном настроении. Во-первых, он весело хмыкал и покрякивал, во-вторых, был что-то очень разговорчив.
– Ну, как дела, пострелята? Как дела, мать? Какая у тебя похлёбка нынче?.. С грибами? Хорошо, лучше некуда!
И, садясь за стол, даже забурчал что-то похожее на песню.
Мать поглядела на него с улыбкой:
– Отец, да что с тобой сегодня? По займу, что ли, выиграл?
Дед хмыкнул:
– По займу? Подумаешь, по займу! Не по займу, а кое-что побольше…
– Так чего же побольше? Медаль, что ли, получил?
– Медаль не медаль, а кое-что получил!
И вдруг не выдержал, достал из кармана голубой конверт:
– Вон оно!
– Письмо! – вскрикнула мать.
– Письмо! – закричали ребятишки.
Груша, которая только что вошла в избу, увидев письмо, поспешно бросила свою сумку.
Мать хотела доставать из печки похлёбку, но забыла про неё и отставила ухват:
– Ну что это ты, отец! Читай же скорее!
Дед бережно вынул письмо из конверта и надел очки. Ребятишки окружили его. Только Валентинка не подошла, осталась там, где стояла.
Дед читал письмо с фронта. Отец писал, что он жив и здоров, что бьют они фашистов из тяжёлых орудий, а фашисты, как крысы, забились под дома, в подвалы, и нелегко выбивать их оттуда, проклятых.
Описывал отец, как был он в большом бою и как выгнали они врагов из нескольких населённых пунктов.
А потом отец спрашивал, всё ли благополучно в доме, здоровы ли ребятишки, как учится Груша…
Груша подняла голову и гордо поглядела на Таиску и Романка. Вот как: отец про неё отдельно спрашивает!
– «…Как Таиска, шибко ли озорует?»
Таиска даже подпрыгнула. И про неё отец тоже отдельно спрашивает!
– «…Как наш Романок, наш будущий боец? Подрастает он или всё ещё такой же карапуз, из-под стола не видать?»
– И про меня! – крикнул Романок. – И про меня тоже!
Мать, не спуская глаз, глядела на деда и, казалось, ждала ещё чего-то в письме, очень важного, очень нужного…
– «Дорогая моя жена Даша, – читал дальше дед, – ты писала мне, что взяла в дом сиротку Валентинку…»
Вот оно! Все сразу оглянулись на Валентинку. Валентинка насторожилась, а у матери на щеках вспыхнули красные пятна.
– «…Должен тебе сказать, – читал дед, – что ты, Даша, у меня умница и хороший человек. Не слушай, что говорят некоторые люди. Пускай сиротка найдёт в нашем доме свой родной дом, пускай она в нашей семье найдёт свою родную семью. Прикажи ребятишкам, чтоб они её не обижали. Пусть живёт и растёт на здоровье!»
Мать только теперь перевела дух.
– Вот и хорошо! – прошептала она.
А Романок подбежал к Валентинке и весело дёрнул её за платье:
– Слышала? И про тебя тоже!
– Слышала! – ответила Валентинка и, покраснев, так же гордо, как Груша и Таиска, поглядела на всех.
А Груша неожиданно сказала:
– Мамка, может, надо и Валентинке чулки связать?
Мать стала частенько задумываться. Нет и нет письма с фронта… Она сама стала выходить за ворота встречать почтальона. Но уже издали видела, что почтальон идёт по деревне и не собирается свернуть к их дому. И, понурив голову, тихонько возвращалась домой.
Молчаливая печаль незаметно поселилась в доме. Никто о ней не говорил, но все чувствовали её, знали о ней. Все, кроме Романка, который ни минуты не сомневался, что всё на свете очень хорошо и ничего плохого вообще не бывает.
Но вот однажды дед пришёл обедать в каком-то необычайном настроении. Во-первых, он весело хмыкал и покрякивал, во-вторых, был что-то очень разговорчив.
– Ну, как дела, пострелята? Как дела, мать? Какая у тебя похлёбка нынче?.. С грибами? Хорошо, лучше некуда!
И, садясь за стол, даже забурчал что-то похожее на песню.
Мать поглядела на него с улыбкой:
– Отец, да что с тобой сегодня? По займу, что ли, выиграл?
Дед хмыкнул:
– По займу? Подумаешь, по займу! Не по займу, а кое-что побольше…
– Так чего же побольше? Медаль, что ли, получил?
– Медаль не медаль, а кое-что получил!
И вдруг не выдержал, достал из кармана голубой конверт:
– Вон оно!
– Письмо! – вскрикнула мать.
– Письмо! – закричали ребятишки.
Груша, которая только что вошла в избу, увидев письмо, поспешно бросила свою сумку.
Мать хотела доставать из печки похлёбку, но забыла про неё и отставила ухват:
– Ну что это ты, отец! Читай же скорее!
Дед бережно вынул письмо из конверта и надел очки. Ребятишки окружили его. Только Валентинка не подошла, осталась там, где стояла.
Дед читал письмо с фронта. Отец писал, что он жив и здоров, что бьют они фашистов из тяжёлых орудий, а фашисты, как крысы, забились под дома, в подвалы, и нелегко выбивать их оттуда, проклятых.
Описывал отец, как был он в большом бою и как выгнали они врагов из нескольких населённых пунктов.
А потом отец спрашивал, всё ли благополучно в доме, здоровы ли ребятишки, как учится Груша…
Груша подняла голову и гордо поглядела на Таиску и Романка. Вот как: отец про неё отдельно спрашивает!
– «…Как Таиска, шибко ли озорует?»
Таиска даже подпрыгнула. И про неё отец тоже отдельно спрашивает!
– «…Как наш Романок, наш будущий боец? Подрастает он или всё ещё такой же карапуз, из-под стола не видать?»
– И про меня! – крикнул Романок. – И про меня тоже!
Мать, не спуская глаз, глядела на деда и, казалось, ждала ещё чего-то в письме, очень важного, очень нужного…
– «Дорогая моя жена Даша, – читал дальше дед, – ты писала мне, что взяла в дом сиротку Валентинку…»
Вот оно! Все сразу оглянулись на Валентинку. Валентинка насторожилась, а у матери на щеках вспыхнули красные пятна.
– «…Должен тебе сказать, – читал дед, – что ты, Даша, у меня умница и хороший человек. Не слушай, что говорят некоторые люди. Пускай сиротка найдёт в нашем доме свой родной дом, пускай она в нашей семье найдёт свою родную семью. Прикажи ребятишкам, чтоб они её не обижали. Пусть живёт и растёт на здоровье!»
Мать только теперь перевела дух.
– Вот и хорошо! – прошептала она.
А Романок подбежал к Валентинке и весело дёрнул её за платье:
– Слышала? И про тебя тоже!
– Слышала! – ответила Валентинка и, покраснев, так же гордо, как Груша и Таиска, поглядела на всех.
А Груша неожиданно сказала:
– Мамка, может, надо и Валентинке чулки связать?
Подснежники
А весна развёртывалась всё богаче, всё краше.
Неожиданно расцвела старая берёза. Наступило утро, и Валентинка увидела её, всю увешанную тёмно-красными серёжками, всю обрызганную золотистой пыльцой.
Таинственный, заманчивый, темнел за усадьбами лес. Снизу уже что-то зеленело – трава, кусты… Вот если бы можно было пойти заглянуть в эту неведомую лесную страну! Только можно ли это?
Как раз деду понадобилась оглобля. Он взял топор и сказал:
– Ну-ка, девчонки, кому в лес за сморчками надо?
Романок побежал за корзинкой. Таиска проворно сняла полусапожки, бросила их на завалинку и зашлёпала босиком по лужам:
– Пойдёмте! Дедушка места знает, покажет.
– Дедушка, я тоже пойду? – спросила Валентинка. – Мне тоже можно?
– А почему же нельзя? – удивился дед.
– А босиком тоже можно?
– Ну, это дело твоё. Не боишься ногу напороть – иди босиком.
– Тогда подождите, не уходите! Я сейчас!
Валентинка вбежала в избу. Никого не было: Груша в школе, мать на работе. Она поспешно сняла свои худые ботики и башмаки и сунула под приступку.
Пробегая мимо лежанки, она нечаянно зацепила ремешок жёлтой сумочки, лежавшей на подушке. Сумочка упала, и заветные картинки выскользнули на пол, развернувшись веером.
Вот избушка под снегом, вот караван в пустыне, вот корабль Магеллана, плывущий в неведомые страны…
Валентинка схватила их и как попало засунула в сумочку. Пусть куда хочет плывёт Магеллан! Валентинка идёт в лес, в настоящий дикий лес! Она босиком побежит по лужам и по свежей траве, и они пойдут через поле, и, может быть, она отыщет настоящий, живой гриб! Пускай Магеллан плывёт куда хочет! Дорожка бежала полем. Колхозницы пахали землю. Валентинка видела в книжках, как пашут, но там всегда были нарисованы мужчины… Ну что ж – нынче война. Мужчины ушли воевать, а женщины взялись за плуг.
А кто это там пашет на рыженькой лошадке? Кто эта женщина, такая слабая на вид, но такая ловкая и умелая? Она не дёргает беспрестанно вожжами, не кричит без толку на лошадь, но лошадь у неё идёт ровно, и плуг под рукой этой женщины не виляет в стороны, а ведёт прямую, глубокую борозду… Кто эта женщина в такой знакомой голубой кофточке, выцветшей на плечах?
И Валентинка узнала:
– Смотрите, смотрите, вот наша мама пашет!
Нежной прохладой, влажными запахами, звонкими птичьими разговорами встретил их лес.
Деревья были ещё голые, но на кустах уже развернулись почки.
А внизу, приподняв почерневшую прошлогоднюю листву, пышно и весело красовались цветы. Они заполнили все лесные прогалины: лиловые, красные, розовые среди тёмных мохнатых листьев.
– Дедушка, что это? – удивилась Валентинка. – Смотри, на одной веточке разные цветы?
– Это медуница, – ответил дед. – А что разные цветы, так что же: те, что лиловые, постарше, а те, что розовые, помоложе…
Немного дальше, в тени широких ёлок, ещё лежали пласты снега. Но цветы росли и возле самого снега, и даже сквозь снег пробивались нежные зелёные ростки.
Таиска и Романок пошли вдоль опушки на вырубку – там, возле пней, весной родятся сладкие грибы сморчки. Но Валентинка осталась возле деда.
А дед рассказывал. Лесные цветы – это первые весенние цветы. Другие только ещё в семенах просыпаются, а у этих под чёрной листвой уже и почки и бутоны готовы. Чуть снег посторонился – они и выскочили!
Дед показал Валентинке ветреницу – лёгкий белый цветок, задумчиво глядевший из полумрака чащи. Раскопал слой листвы, и она увидела закрученные спиралью бледные ростки папоротника. Отыскал для неё странное растение – Петров крест. Почти целый год живёт оно под землёй и только ранней весной, когда ещё светло в лесу, выкидывает из-под земли толстый чешуйчатый стебель и начинает цвести, а потом снова убирается под землю. Правда, эти чешуйки вовсе не похожи на цветы. Ну что же? Каждый цветёт как умеет.
Всё удивляло Валентинку, всё приманивало её: и лимонная бабочка, прилетевшая на медуницу, и красные шишечки, чуть наклюнувшиеся на концах еловых лап, и лесной ручеёк в овражке, и птицы, перелетающие с вершины на вершину…
Дед выбрал деревце для оглобли и начал рубить. Звонко аукались Романок и Таиска, они уже шли обратно. Валентинка вспомнила о грибах. Что же, она так и не найдёт ни одного? Валентинка хотела бежать навстречу Таиске. Недалеко от опушки на краю оврага, она увидела что-то голубое. Она подошла ближе. Среди лёгкой зелени обильно цвели яркие цветы, голубые, как весеннее небо, и такие же чистые, как оно. Они словно светились и сияли в сумраке леса. Валентинка стояла над ними, полная восхищения.
– Подснежники!
Настоящие, живые! И их можно рвать. Ведь их никто не сажал и не сеял. Можно нарвать сколько хочешь, хоть целую охапку, целый сноп, хоть все до одного собрать и унести домой!
Но… оборвёт Валентинка всю голубизну, и станет прогалинка пустой, измятой и тёмной. Нет, пусть цветут! Они здесь, в лесу, гораздо красивее. Только немножко, небольшой букетик она возьмёт отсюда. Это будет совсем незаметно!
Когда они вернулись из лесу, мать была уже дома. Она только что умылась, полотенце ещё висело у неё на руке.
– Мамушка! – ещё издали закричала Таиска. – Мамушка, ты гляди, каких мы сморчков набрали!
– Мамка, давай обедать! – вторил Романок.
А Валентинка подошла и протянула ей горсточку свежих голубых цветов, ещё блестящих, ещё пахнущих лесом:
– Это я тебе принесла… мама!
Неожиданно расцвела старая берёза. Наступило утро, и Валентинка увидела её, всю увешанную тёмно-красными серёжками, всю обрызганную золотистой пыльцой.
Таинственный, заманчивый, темнел за усадьбами лес. Снизу уже что-то зеленело – трава, кусты… Вот если бы можно было пойти заглянуть в эту неведомую лесную страну! Только можно ли это?
Как раз деду понадобилась оглобля. Он взял топор и сказал:
– Ну-ка, девчонки, кому в лес за сморчками надо?
Романок побежал за корзинкой. Таиска проворно сняла полусапожки, бросила их на завалинку и зашлёпала босиком по лужам:
– Пойдёмте! Дедушка места знает, покажет.
– Дедушка, я тоже пойду? – спросила Валентинка. – Мне тоже можно?
– А почему же нельзя? – удивился дед.
– А босиком тоже можно?
– Ну, это дело твоё. Не боишься ногу напороть – иди босиком.
– Тогда подождите, не уходите! Я сейчас!
Валентинка вбежала в избу. Никого не было: Груша в школе, мать на работе. Она поспешно сняла свои худые ботики и башмаки и сунула под приступку.
Пробегая мимо лежанки, она нечаянно зацепила ремешок жёлтой сумочки, лежавшей на подушке. Сумочка упала, и заветные картинки выскользнули на пол, развернувшись веером.
Вот избушка под снегом, вот караван в пустыне, вот корабль Магеллана, плывущий в неведомые страны…
Валентинка схватила их и как попало засунула в сумочку. Пусть куда хочет плывёт Магеллан! Валентинка идёт в лес, в настоящий дикий лес! Она босиком побежит по лужам и по свежей траве, и они пойдут через поле, и, может быть, она отыщет настоящий, живой гриб! Пускай Магеллан плывёт куда хочет! Дорожка бежала полем. Колхозницы пахали землю. Валентинка видела в книжках, как пашут, но там всегда были нарисованы мужчины… Ну что ж – нынче война. Мужчины ушли воевать, а женщины взялись за плуг.
А кто это там пашет на рыженькой лошадке? Кто эта женщина, такая слабая на вид, но такая ловкая и умелая? Она не дёргает беспрестанно вожжами, не кричит без толку на лошадь, но лошадь у неё идёт ровно, и плуг под рукой этой женщины не виляет в стороны, а ведёт прямую, глубокую борозду… Кто эта женщина в такой знакомой голубой кофточке, выцветшей на плечах?
И Валентинка узнала:
– Смотрите, смотрите, вот наша мама пашет!
Нежной прохладой, влажными запахами, звонкими птичьими разговорами встретил их лес.
Деревья были ещё голые, но на кустах уже развернулись почки.
А внизу, приподняв почерневшую прошлогоднюю листву, пышно и весело красовались цветы. Они заполнили все лесные прогалины: лиловые, красные, розовые среди тёмных мохнатых листьев.
– Дедушка, что это? – удивилась Валентинка. – Смотри, на одной веточке разные цветы?
– Это медуница, – ответил дед. – А что разные цветы, так что же: те, что лиловые, постарше, а те, что розовые, помоложе…
Немного дальше, в тени широких ёлок, ещё лежали пласты снега. Но цветы росли и возле самого снега, и даже сквозь снег пробивались нежные зелёные ростки.
Таиска и Романок пошли вдоль опушки на вырубку – там, возле пней, весной родятся сладкие грибы сморчки. Но Валентинка осталась возле деда.
А дед рассказывал. Лесные цветы – это первые весенние цветы. Другие только ещё в семенах просыпаются, а у этих под чёрной листвой уже и почки и бутоны готовы. Чуть снег посторонился – они и выскочили!
Дед показал Валентинке ветреницу – лёгкий белый цветок, задумчиво глядевший из полумрака чащи. Раскопал слой листвы, и она увидела закрученные спиралью бледные ростки папоротника. Отыскал для неё странное растение – Петров крест. Почти целый год живёт оно под землёй и только ранней весной, когда ещё светло в лесу, выкидывает из-под земли толстый чешуйчатый стебель и начинает цвести, а потом снова убирается под землю. Правда, эти чешуйки вовсе не похожи на цветы. Ну что же? Каждый цветёт как умеет.
Всё удивляло Валентинку, всё приманивало её: и лимонная бабочка, прилетевшая на медуницу, и красные шишечки, чуть наклюнувшиеся на концах еловых лап, и лесной ручеёк в овражке, и птицы, перелетающие с вершины на вершину…
Дед выбрал деревце для оглобли и начал рубить. Звонко аукались Романок и Таиска, они уже шли обратно. Валентинка вспомнила о грибах. Что же, она так и не найдёт ни одного? Валентинка хотела бежать навстречу Таиске. Недалеко от опушки на краю оврага, она увидела что-то голубое. Она подошла ближе. Среди лёгкой зелени обильно цвели яркие цветы, голубые, как весеннее небо, и такие же чистые, как оно. Они словно светились и сияли в сумраке леса. Валентинка стояла над ними, полная восхищения.
– Подснежники!
Настоящие, живые! И их можно рвать. Ведь их никто не сажал и не сеял. Можно нарвать сколько хочешь, хоть целую охапку, целый сноп, хоть все до одного собрать и унести домой!
Но… оборвёт Валентинка всю голубизну, и станет прогалинка пустой, измятой и тёмной. Нет, пусть цветут! Они здесь, в лесу, гораздо красивее. Только немножко, небольшой букетик она возьмёт отсюда. Это будет совсем незаметно!
Когда они вернулись из лесу, мать была уже дома. Она только что умылась, полотенце ещё висело у неё на руке.
– Мамушка! – ещё издали закричала Таиска. – Мамушка, ты гляди, каких мы сморчков набрали!
– Мамка, давай обедать! – вторил Романок.
А Валентинка подошла и протянула ей горсточку свежих голубых цветов, ещё блестящих, ещё пахнущих лесом:
– Это я тебе принесла… мама!