Весной 1889 года твердо заявила:
- Я могу слушать лекции на шведском языке. Можно посылать прошение в Гельсингфорс.
- Наконец-то наша Оля будет студенткой! - радовались братья и сестры.
Но ответное письмо из Гельсингфорса принесло разочарование: для поступления в университет необходимо было знать не только шведский, но и финский.
Учить шестой язык? Потерять еще не меньше двух лет? Что ж! Оля готова на все. Лишь бы получить высшее образование, стать полезной людям. Но и здесь ее ждала неудача.
Казанская полиция уже разглядела во Владимире Ульянове опасного вожака молодежи и решила, что пребывание семьи Ульяновых, один из членов которой казнен за покушение на царя, нежелательно в университетском городе.
Пришлось переезжать всей семьей в деревню Алакаевку под Самарой. Найти здесь учителя финского языка было невозможно.
Володя занимался с рассвета до позднего вечера. Уходил с кипой книг в свой лесной "кабинет" в зарослях орешника, читал, конспектировал, думал. На ночь книги прятал в большую корзину в чулане, покрывал полотенцем и сверху засыпал картошкой.
"Запрещенные книги", - понимала Мария Александровна.
Она продолжала упорно и терпеливо добиваться разрешения для Володи учиться в университете или сдавать экзамены экстерном. Два с половиной года писала прошения. Писал их и сам Володя. И на всех прошениях чиновники выводили резолюции: "Объявить об отказе министра", "В пользу Ульянова ничего не может быть сделано", "Отказать".
В 1889 году газеты сообщили отрадную весть. Передовые люди России добились наконец, чтобы царское правительство вновь разрешило высшие женские учебные заведения.
Мария Александровна мечтала о том, чтобы Оля поехала учиться в Петербург вместе с Володей.
- Я решила написать прошение директору департамента полиции, - сказала как-то сыну Мария Александровна. - Ведь они, в конце концов, решают, допустить тебя к экзаменам или нет. Читай, что я написала.
Володя пробежал глазами прошение.
...Я утверждаю, что как во всю доуниверситетскую
его жизнь, так и за два с половиной года после
исключения из университета, он (Владимир Ильич.
Примеч. авт.) вел почти изолированную домашнюю жизнь,
вполне безукоризненную в политическом отношении, не
обнаруживая притом решительно никакого даже интереса к
чему бы то ни было предосудительному в каком-либо
отношении...
Володя поднял глаза на мать.
- Мамочка, ты права, у меня абсолютно никакого интереса нет к чему-либо предосудительному, - и продолжал читать:
...Я тем настойчивее прошу Ваше превосходительство
снять с моего сына так долго лежащую на нем кару, что
кара эта вообще не позволяет ему найти какое бы то ни
было даже частное занятие, не позволяет ни к чему
приложить свои силы.
- Да, здесь я действительно ни к чему не могу приложить свои силы. Ты хорошо написала.
- И такое же заявление я пошлю министру народного просвещения. Впрочем, нет, не пошлю, а поеду в Петербург сама...
И какой же это был радостный день, запомнившийся в семье Ульяновых на всю жизнь, - день 20 мая 1890 года, когда пришел ответ из министерства народного просвещения, разрешавший Владимиру Ульянову "подвергнуться в качестве экстерна испытаниям на звание кандидата прав в одном из университетов..."
- В Петербург! Только в Петербург! За год я пройду всю университетскую программу, - твердо сказал Володя. - А Оля будет учиться там на Бестужевских курсах.
- Но теперь я пойду на физико-математический факультет, - заявила Оля. - Я решила стать физиком...
Счастье всегда улыбается упорным, смелым, трудоспособным!
НАВСЕГДА!
Старый парк окутан зеленым сумраком. По траве скачут веселые солнечные зайчики. Ветер раздвинул кроны лип, выплеснул поток света на дорожку и смел зайчишек. Сомкнулись кроны, и снова засуетились, запрыгали светлые пятна по траве, кустам боярышника, по замшелым пенькам.
Аня едва ступает по дорожке, не идет, а летит, прижав обеими руками к груди книгу, силится утихомирить радостное волнение в сердце.
Почему сегодня так хорошо и празднично вокруг, как давно-давно не было? Каждое дерево, каждая травинка в парке сегодня заодно с Аней. Клен на пригорке стоял недвижим, но вдруг встрепенулся и заиграл всеми своими растопыренными ладошками-листьями, и на березе разом затанцевали все листья. Как это Аня до сих пор не видела красавицы елки, словно выточенной из цельного куска чудо-камня малахита? Ведь, наверно, и раньше все это было - и солнечные зайцы, и трепещущие листья, и игра светотеней.
Но ничего этого Аня не замечала. В ту весну, когда погиб Саша и она вышла из тюрьмы, для нее померкли все краски на земле, она ни разу не слышала с тех пор, чтобы в парке или в лесу пели птицы, а сегодня...
"Тьюить, тьюить..." - раздается над ее головой.
- Ля-ля! Ля-ля-ля! - звонко пропела Аня в ответ малиновке.
"Где она, малиновка?" Аня вглядывается в кусты боярышника, примечает маленькую круглоголовую птичку с белым брюшком и выпуклой рыжей грудкой. Малиновка вертится на длинной игле боярышника и продолжает свое "тьюить".
Аня присела на пенек, расправила наглаженное ситцевое платье, раскрыла книгу. Солнечный зайчик прыгнул на страницу, и сразу зарябило в глазах. Она рассмеялась, тряхнула локонами. Нет, сегодня не читается. Хочется петь, перекликаться с малиновкой. А птичка исчезла.
Закуковала кукушка.
- Кукушка, кукушка, скажи мне: "да" или "нет"? - спрашивает Аня.
"Ку-ку!"
- Да! - прислушивается она.
"Ку-ку!"
- Нет!
"Ку-ку!"
- Да!.. - Аня ждет, кукушка молчит. - Неужели "да"? А может быть, "нет"?
Кукушка молчит.
Аня пытается читать, но мешают медовые запахи, солнечные блики, малиновки. Как научиться сосредоточиваться так, как это умеет делать Володя? Он сидит поблизости в своем лесном "кабинете" и упорно работает, отрывается от книги только затем, чтобы размяться на трапеции. Ничто не может его отвлечь. А Аня... "Да, Саша был прав". Однажды она спросила брата, какой, по его мнению, у нее самый большой недостаток. "Неровность характера", - не задумываясь, ответил Саша. Как выработать ровный, невозмутимый характер, какой был у Саши, какой вырабатывает в себе Володя? "Прочитаю десять страниц и только тогда пойду домой", - решает она. Читает "Былое и думы" - эту книгу рекомендовал Володя. Но поверх герценовских строчек бегут другие, бегут строчки телеграммы, поразившей ее два года назад. Телеграмма была адресована не ей, а царю. Аня сидела тогда в тюрьме. Уже знала о страшной гибели брата. Целыми днями стояла, прислонившись к холодной стене камеры, и единственным желанием было поскорее умереть. Впереди предстояла пятилетняя одинокая ссылка в Восточной Сибири. В двадцать два года кончалась и ее жизнь. Впереди ничего светлого. Тьма... Пришла мама на свидание к ней в тюрьму, протянула листок бумаги: "Вот, смотри, какую телеграмму Марк послал царю". Аня сначала и не поняла. "Какой Марк? Ах да, Елизаров... студент, товарищ Саши. Такой большой и застенчивый..." Танцевала с ним на студенческой вечеринке... Очень неловкий. В сутолоке обронил очки, и Ане пришлось вести его на место. Без очков он был совсем беспомощный. Какую телеграмму он мог послать царю сейчас, когда Саши уже нет в живых? Равнодушными глазами пробежала исписанный листок.
Марк Тимофеевич телеграфировал в комиссию прошений царского двора.
Ваше превосходительство!
Умоляю исходатайствовать перед его императорским
величеством государем императором не высылать мою
невесту Анну Ильиничну Ульянову в Сибирь, дозволить ей
поселиться при мне. Пожалейте меня и ее мать. Освободите
ее для нас. Не разрывайте невидимо связанных сердец.
Действительный студент Елизаров.
"Мамочка, зачем эта ложь? - разрыдалась тогда Аня. - Какая же я невеста Марку Тимофеевичу? Мне не нужны его жертвы. Ведь он никогда мне не говорил о своей любви". - "Не успел", - убеждала мать.
Марк Тимофеевич сам пришел к Марии Александровне, пришел после казни Саши, когда не только знакомые, но и родственники закрыли для семьи Ульяновых двери своих домов. Он поведал матери о своей любви, о которой не успел и не осмелился сказать Ане лично. Тогда, в тюрьме, до сознания Ани не доходило, что это настоящая любовь. Слишком велико было потрясение гибелью Саши.
Хлопоты матери и телеграмма Марка Тимофеевича имели свои результаты. Ссылка в Восточную Сибирь была заменена Анне Ильиничне пятилетней ссылкой в деревню. Марк Тимофеевич остался в Петербурге - заканчивать университет. Писал почти ежедневно хорошие дружеские письма. Два года ни о чем не спрашивал Анну Ильиничну. На лето приезжал в деревню, но больше занимался с меньшими - Митей и Маняшей, которые всем сердцем привязались к этому сильному, доброму человеку. А вот теперь спросил Аню. И она ответила: "Да, согласна". Отправила письмо, и вдруг одолели сомнения. Хорошо ли сделала? Имела ли на это право?.. Кого спросить? С кем посоветоваться, пока не поздно? С мамой? Но так не хочется ее огорчать. С Володей?..
Аня собрала в горсть рассыпавшиеся по спине локоны, связала их лентой на затылке и побежала к зарослям орешника.
На дощатом столе разложены книги в бумажных желтых и серых обложках. Поверх них - камешки, чтобы озорной ветер не взъерошил страницы, не помял их. Подперев левой рукой голову и засунув пальцы в светлые кудри, Володя читает. Прищурил левый глаз. Поднял лицо, покачал отрицательно головой. "Нет, нет, маэстро Гегель, по-моему, вы здесь неправы. Интересно, что по этому поводу говорят Маркс и Энгельс".
Каждое утро, подтянутый и немножко торжественный, отправляется он с пачкой книг в лесной "кабинет", боясь опоздать даже на минутку. Он раскладывает на столе книги - это его учителя. Их много: Кант и Гегель, Дарвин, Чернышевский и Добролюбов и, конечно, Маркс и Энгельс. Не со всеми своими учителями и не во всем согласен Володя Ульянов, а когда не может решить сам, обращается снова к Марксу и Энгельсу, ищет у них ответа, не буквального, не лобового - ищет правильный путь к ответу. Два года после исключения из Казанского университета добивался Володя Ульянов права учиться. На каждое прошение получал отказ. А теперь готовится к сдаче экзаменов экстерном. Устроил себе университет в зарослях орешника. Студент в этой аудитории один, учителей много, и все они строги, требовательны.
Аня раздвинула кусты. Володя, упрямо закусив нижнюю губу, наносит карандашом еле заметные мелкие значки на полях книги. Быстро мелькает остро отточенный карандаш: то пригвоздит мысль восклицательным, то разворошит ее вопросительным знаком, то, как точным скальпелем, вспорет остроумной репликой. Жаркий разговор ведет девятнадцатилетний Володя Ульянов со своими учителями. Здесь, в этом лесном "кабинете", всегда оживленно.
Володя откинулся на скамейке, прислонился к стволу рябины, постукивает победно карандашом по столу, довольно улыбается. И Аня понимает: преодолена еще какая-то ступенька в его жадном стремлении познать явления жизни. Вытер ладонью вспотевший лоб, заметил кружевную косынку паутины, которую рядом с ним усердно выткал серый паучок. Один конец паутины прикреплен к столу, два других - к рябине. Володя поднял руку, хотел было стряхнуть и паука и блестящую на солнце серебряную паутину, но пожалел искусное творение труженика, осторожно подвинулся в сторону и тут же забыл о пауке, углубился в свою работу.
Аня заколебалась. Войти к нему в "кабинет" - значило бы ворваться в огромную аудиторию, прервать интересный, жгучий разговор, отвлечь на себя внимание. А вопрос у нее очень личный.
Володя занес карандаш над книгой. Аня осторожно сдвинула ветви орешника и пошла к дому.
Навстречу по дорожке мчалась Оля.
- Анечка, куда же ты пропала? Скоро приедет Марк, мы все пойдем встречать его за околицу. И Володю надо позвать.
- Нет, нет, не мешай ему. Пусть занимается. Есть еще время.
Оля, не скрывая восхищения, смотрела на сестру. Аня тоненькая и прямая и от этого кажется высокой. Локоны, подхваченные лентой, оттеняют бледное лицо и яркие карие глаза с золотыми точечками, как у мамы. А у Оли глаза круглые, в густых, дремучих ресницах.
Для Оли старшая сестра - идеал женской красоты и изящества. Оля старается во всем походить на Аню, но с огорчением отмечает, что не может сдержать стремительности в движениях, в походке. Аня даже книгу перелистывает каким-то неуловимо грациозным движением. Оля пробовала - не выходит. И стихи Аня пишет певучие, нежные. Оля пыталась и стихи сочинять, но они получались у нее озорные, насмешливые. Бросила.
И мечтать Оля не умеет. В ярких, буйных красках осени Оле чудятся языки пламени, которые вырываются из недр, охватывают поля и леса, и Оля даже слышит, как гудит огнем земля, отдавая собранные за лето солнечные лучи. А Аня осенью грустит. В метель Оле хочется кружиться вместе со снежинками, ее всегда одолевает буйное веселье, а Аня зябко кутается в платок и об одной-единственной снежинке может написать целую поэму...
Оля вздыхает. Нет, никогда ей, видно, не стать такой величавой, прелестной и умной, как Аня.
И еще у Ани есть жених. Марк. Самый замечательный человек на свете. Если бы у Оли был жених и она любила бы его так же, как любит Аня, она радовалась бы с утра до ночи, работала бы по двадцать часов в день, каждому рассказывала бы, какой у нее чудесный жених. А Аня грустит, и книга часто праздно лежит у нее на коленях. И письма от Марка прячет. До сих пор между братьями и сестрами не было никаких тайн. Все письма читали сообща. Но конверты, на которых крупным, размашистым почерком написано: "Мадемуазель Анне Ильиничне Ульяновой", - неприкосновенны. Правда, все знают, что вести в них хорошие. После каждого письма улыбка долго не сходит с Аниных губ.
Марк приедет совсем скоро, сегодня, а лицо у Ани встревоженное, какая-то боль щемит ее сердце. "Неужели, когда любишь, могут быть причины для страданий? - недоумевает Оля. - Неужели такой добрый, чудный Марк может вызывать какие-то грустные чувства?"
Оля шагает рядом с сестрой, поглядывает на нее. Почему Аня не поделится с ней своей тревогой? Правда, Оля почти на семь лет моложе сестры, ей только семнадцать, и в тюрьме ей не довелось сидеть, и даже в Петербурге ни разу не была. Мало видела в жизни. Но если бы Аня рассказала ей о своих терзаниях, Оля постаралась бы понять и, может быть, в чем-нибудь помогла.
Аня увидела вдали маму и ускорила шаг. "Надо оставить их вдвоем", подумала Оля.
- Я побегу за Володей! - уже на ходу крикнула она.
Мария Александровна срезала цветы, готовила букет на стол к обеду в честь милого гостя.
- Мамочка! - Аня обвила руками шею матери, прижалась к ней. - Что я наделала? Почему я дала согласие? - с отчаянием прошептала она.
Мария Александровна не на шутку встревожилась. Долго и терпеливо выхаживала она свою старшую дочь после страшных дней в тюрьме. Потрясенная казнью Саши, Аня тяжело болела и угасала на глазах матери. Но молодость взяла свое. Дочь поправилась, снова стала весела и, как матери казалось, счастлива в своей любви. И вот снова взрыв отчаяния.
- Анечка, голубушка, что с тобой, скажи мне! - Мария Александровна повела дочь к скамейке села рядом, обняла за плечи.
- Мамочка, я не должна была давать согласия Марку Тимофеевичу.
Мария Александровна взяла в ладони голову дочери, заглянула ей в глаза:
- Любишь?
- Да, - чуть слышно ответила Аня.
- Значит, поступила правильно.
- Но ведь Марк должен будет со мной отбывать добровольную ссылку в деревне, а он всю жизнь мечтал о Петербурге. Он всегда говорил мне и... Аня осеклась. Вот уже два года, как в присутствии матери дети не произносили имени погибшего брата, боясь разбередить ее рану. - И другим говорил, - поправилась Аня, - что никогда больше не вернется в деревню, будет жить в Петербурге. Я эгоистка, думаю только о своем счастье.
- ...и о счастье Марка, - поправила мать. - Скажи, пожалуйста, а если бы ты была на его месте, разве ты отказалась бы от него только потому, что он вынужден жить в деревне, а не в Петербурге?
- Конечно, нет! - горячо воскликнула Аня. - Я пошла бы за ним всюду, даже на каторгу.
- Так зачем же так дурно думать о Марке Тимофеевиче? Он идет за тобой в ссылку, потому что любит. Эта любовь прошла тяжелые испытания и не погасла. - Мария Александровна сидела, прищурив глаза, словно что-то видела там, в далеком прошлом... - Да, любовь - самая большая драгоценность в жизни. Поступай так, как подсказывает тебе твое сердце. Вы оба молоды и не всю жизнь будете жить в деревне, не всю жизнь... - вздохнула Мария Александровна.
Аня прижалась плечом к матери.
Сомнения улетучивались, на сердце снова становилось ясно и радостно. Конечно, не всю жизнь они с Марком будут жить здесь, в Алакаевке. Кончится срок ссылки, и оба поедут в Петербург, оба отдадут свои силы, знания, всю молодую энергию делу революции, которому оба поклялись служить.
Аня поцеловала седую мудрую голову матери.
...Лес, прохладный, душистый, расступился, и открылось ржаное, вызолоченное солнцем поле. За ним виднелись крыши деревни и темная зелень парка.
Марк Тимофеевич соскочил с телеги, перекинул пиджак через плечо и, чтобы сократить путь, пошел напрямик по узенькой кочковатой меже. Ветер гнал навстречу теплое дыхание ржаного хлеба. Марк Тимофеевич сорвал колосок, растер на ладони, сдул полову и ссыпал сизо-желтые зерна в рот, со вкусом разжевал их. "Косить пора", - подумал. И знакомое с детства беспокойство пахаря, дождавшегося урожая, проснулось в нем. Окинул взглядом поле. Урожай для здешних мест был неплохой, лишь кое-где качались на ветру прямые и надменные пустые колоски. "Сам-шест", - прикинул он. Снял очки и сразу стал похож на могучего русского богатыря. Из-под русых усов сверкнули крупные белые зубы, густые волосы и бороду разметало ветром, и только светлая, не тронутая загаром кожа выдавала городского жителя.
Теплое дыхание земли, прохладная синева неба и радость предстоящей встречи захлестнули сердце, и сама собой полилась песня.
Вблизи закуковала кукушка. За ней вторая, третья.
Марк Тимофеевич остановился.
Откуда в поле взялись кукушки? Осмотрелся вокруг. Из ржи, как из морской пучины, вынырнули Володя, Оля, Митя и Маняша. Окружили, повисли на шее, теребят, смеются.
Марк Тимофеевич, смущенный тем, что оказались свидетели его душевного порыва, отвечал невпопад и все смотрел поверх, искал глазами. Увидел... Аня оставила руку матери и, подхватив подол длинного платья, бежала навстречу, размахивая васильками. Марк Тимофеевич поспешно надел пиджак, заправил за уши очки.
- Марк Тимофеевич, миленький, ну скажите, надолго вы к нам приехали? допытывалась Маняша.
Он шагнул вперед и, не отрывая глаз, смотрел на Аню.
- Я приехал к вам навсегда! Правда ведь: навсегда? - спросил он Анну Ильиничну, протягивая ей обе руки.
ПРЕКРАСНЫЕ КНИГИ
Тарахтит старая швейная машинка, тонкие пальцы умело направляют под стальную лапку куски материи. Больше четверти века служит машинка Марии Александровне. Платьица и рубашки снашивались, а швы никогда не расползались. Отличная машинка, хоть и стучит очень громко.
За стуком машинки Мария Александровна не слышала, как в комнату вошел Митя, остановился за спиной матери, в смущении накручивает на палец кудрявый вихор, не решается прервать ее работу. Ждет, пока она сама его заметит.
- Ты что, Митенька? - оглянулась Мария Александровна и, увидев огорченное лицо сына, забеспокоилась: - Случилось что-нибудь в гимназии?
- Нет, мамочка, я ничего плохого не сделал. - Митя смотрит прямо в глаза матери. - Но тебя вызывает директор гимназии. Сказал, чтобы ты пришла к нему тотчас.
Мать пригладила рукой кудри сына.
- Не беспокойся. Я тебе верю. Иди обедай, а я пойду к директору.
- Наверно, ему наш классный воспитатель господин Кочкин что-нибудь наговорил. Он вчера был у меня, перерыл весь стол, просмотрел все книги, сказал Митя.
- Не будем гадать. Пойду и выясню...
Директор Соколов, видно, ждал.
- Госпожа Ульянова, - начал он торжественно, - мы, то есть дирекция Самарской мужской гимназии, учителя и классные наставники, прилагаем все наше усердие, чтобы оградить вас от новых бедствий.
Мария Александровна внимательно слушала.
- Нам известно, что ваш старший сын Александр...
- Речь, по-видимому, идет о моем младшем сыне? - перебила его Мария Александровна и чуть приметным движением оттянула воротник от горла.
- Да, да, речь идет о Дмитрии Ульянове, гимназисте пятого класса. Но я хочу сказать, что ваш второй сын, Владимир, тоже не отличался примерным поведением. Нам известно о его участии в студенческих беспорядках в Казани. Ваша старшая дочь, Анна, находится под гласным полицейским наблюдением. Неужели вам мало страданий от старших детей, чтобы пускать и третьего вашего сына по весьма опасному пути?..
- Я вас не понимаю, господин директор, - снова прервала его Мария Александровна. - Митя плохо ведет себя? Ленится?
- Это было бы поправимо. Дело гораздо хуже, - продолжал директор. - Мы надеемся видеть в вашем младшем сыне образованного молодого человека, способного верой и правдой служить царю и нашему любезному отечеству. Но я с прискорбием должен отметить, что воспитание, которое он получает в гимназии, непоправимо разрушается дома.
- Но что же случилось, господин директор?
Соколов выдвинул ящик стола, вынул большую книгу в сером переплете, тисненном золотыми колосьями, и Мария Александровна узнала том сочинений Помяловского.
- Эта книга из нашей домашней библиотеки, - все еще недоумевая, заметила мать.
- Вот именно, - словно обрадовался директор, - эту книгу изъял из стола вашего сына наш классный наставник господин Кочкин. Весьма опытный педагог, должен заметить, пекущийся о нравственном облике своих воспитанников.
Мария Александровна поняла теперь истинную цель регулярных посещений их дома Кочкиным: за ее пятнадцатилетним сыном тоже велась полицейская слежка.
- Известно ли вам, сударыня, что сочинения господина Помяловского признаны весьма вредными для юного возраста? Это запре-щенная цензурой книга! - веско сказал директор и протянул ее матери.
Мария Александровна откинула переплет, прищурила глаза и прочитала вслух:
- "Знаете ли вы, что значит честно мыслить..."
- Что, что? - переспросил директор.
Мать закрыла книгу.
- Я прочитала первые слова на первой странице.
Директор снял пенсне и пронзительно посмотрел на Марию Александровну. Ее лицо было спокойно и непроницаемо.
- Я настоятельно прошу вас, сударыня, просмотреть вашу домашнюю библиотеку, изъять из нее вредные книги, чтобы оградить ваших детей от пагубного влияния запрещенной литературы. Вы образованная женщина и мать, и вы должны позаботиться о том, чтобы ваши дети читали только полезные книги.
- Хорошо, господин директор, я просмотрю нашу библиотеку и позабочусь о том, чтобы мои дети читали действительно прекрасные книги, - сказала Мария Александровна.
Директор проводил мать недобрым взглядом. Водрузив на нос пенсне и обмакнув перо в чернильницу, стал писать донесение попечителю Казанского учебного округа:
...Инспектор усмотрел на столе том сочинений
Помяловского, признанных вредными для юношеского
возраста и запрещенных. Это сочинение было взято из
домашней библиотеки...
По поводу этого случая я беседовал с матерью о
вреде книг отрицательного направления для юношеского
возраста и просил ее закрыть своему сыну доступ в
домашнюю библиотеку...
Дома Мария Александровна еще раз просмотрела книгу Помяловского.
- "Знаете ли вы, что значит честно мыслить..." - прошептала она и подошла к книжному шкафу. На полках аккуратными рядами стояли книги, и из них выглядывали синие, красные, белые закладки. Вынула наугад книгу Чернышевского, по закладке раскрыла ее. Наверно, отчеркнул Володя. Он очень любит эту книгу - "Что делать?". Любит образ Рахметова.
Велика масса честных и добрых людей, таких людей
(как Рахметов. - Примеч. авт.) мало; но они в ней - теин
в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и
аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей,
это соль соли земли.
Мария Александровна поставила книгу на место. Вот книга с закладкой Саши. Это он делал такие красные закладки. Рылеев. "Иван Сусанин". Саша подчеркнул:
Предателя, мнили, во мне вы нашли:
Их нет и не будет на русской земли!
В ней каждый отчизну с младенчества любит
И душу изменой свою не погубит...
Кто русский по сердцу, тот бодро и смело
И радостно гибнет за правое дело!
Саше было восемь лет, когда он выучил наизусть это стихотворение и, обычно стеснительный в выражении своих чувств, с особым жаром и глубоким проникновением в высокий смысл слов декламировал его в кругу семьи.
Мария Александровна перебирала книги Писарева, Добролюбова, Пушкина, Некрасова... Во всех закладки ее детей.
Поставила книги на место, прикрыла дверцу шкафа.
Ни одна хорошая книга не миновала семьи Ульяновых. Все самое ценное, что создала русская и мировая литература, было прочитано в этой семье, и прежде всего матерью. Книги и рояль всегда путешествовали с ними в их долголетней скитальческой жизни. В доме не было ни одной картины. Произведения талантливых мастеров были не по средствам, а к плохоньким, дешевым произведениям не лежала душа. Предпочитали голые чистые стены и книжные шкафы, полные книг.
- Я могу слушать лекции на шведском языке. Можно посылать прошение в Гельсингфорс.
- Наконец-то наша Оля будет студенткой! - радовались братья и сестры.
Но ответное письмо из Гельсингфорса принесло разочарование: для поступления в университет необходимо было знать не только шведский, но и финский.
Учить шестой язык? Потерять еще не меньше двух лет? Что ж! Оля готова на все. Лишь бы получить высшее образование, стать полезной людям. Но и здесь ее ждала неудача.
Казанская полиция уже разглядела во Владимире Ульянове опасного вожака молодежи и решила, что пребывание семьи Ульяновых, один из членов которой казнен за покушение на царя, нежелательно в университетском городе.
Пришлось переезжать всей семьей в деревню Алакаевку под Самарой. Найти здесь учителя финского языка было невозможно.
Володя занимался с рассвета до позднего вечера. Уходил с кипой книг в свой лесной "кабинет" в зарослях орешника, читал, конспектировал, думал. На ночь книги прятал в большую корзину в чулане, покрывал полотенцем и сверху засыпал картошкой.
"Запрещенные книги", - понимала Мария Александровна.
Она продолжала упорно и терпеливо добиваться разрешения для Володи учиться в университете или сдавать экзамены экстерном. Два с половиной года писала прошения. Писал их и сам Володя. И на всех прошениях чиновники выводили резолюции: "Объявить об отказе министра", "В пользу Ульянова ничего не может быть сделано", "Отказать".
В 1889 году газеты сообщили отрадную весть. Передовые люди России добились наконец, чтобы царское правительство вновь разрешило высшие женские учебные заведения.
Мария Александровна мечтала о том, чтобы Оля поехала учиться в Петербург вместе с Володей.
- Я решила написать прошение директору департамента полиции, - сказала как-то сыну Мария Александровна. - Ведь они, в конце концов, решают, допустить тебя к экзаменам или нет. Читай, что я написала.
Володя пробежал глазами прошение.
...Я утверждаю, что как во всю доуниверситетскую
его жизнь, так и за два с половиной года после
исключения из университета, он (Владимир Ильич.
Примеч. авт.) вел почти изолированную домашнюю жизнь,
вполне безукоризненную в политическом отношении, не
обнаруживая притом решительно никакого даже интереса к
чему бы то ни было предосудительному в каком-либо
отношении...
Володя поднял глаза на мать.
- Мамочка, ты права, у меня абсолютно никакого интереса нет к чему-либо предосудительному, - и продолжал читать:
...Я тем настойчивее прошу Ваше превосходительство
снять с моего сына так долго лежащую на нем кару, что
кара эта вообще не позволяет ему найти какое бы то ни
было даже частное занятие, не позволяет ни к чему
приложить свои силы.
- Да, здесь я действительно ни к чему не могу приложить свои силы. Ты хорошо написала.
- И такое же заявление я пошлю министру народного просвещения. Впрочем, нет, не пошлю, а поеду в Петербург сама...
И какой же это был радостный день, запомнившийся в семье Ульяновых на всю жизнь, - день 20 мая 1890 года, когда пришел ответ из министерства народного просвещения, разрешавший Владимиру Ульянову "подвергнуться в качестве экстерна испытаниям на звание кандидата прав в одном из университетов..."
- В Петербург! Только в Петербург! За год я пройду всю университетскую программу, - твердо сказал Володя. - А Оля будет учиться там на Бестужевских курсах.
- Но теперь я пойду на физико-математический факультет, - заявила Оля. - Я решила стать физиком...
Счастье всегда улыбается упорным, смелым, трудоспособным!
НАВСЕГДА!
Старый парк окутан зеленым сумраком. По траве скачут веселые солнечные зайчики. Ветер раздвинул кроны лип, выплеснул поток света на дорожку и смел зайчишек. Сомкнулись кроны, и снова засуетились, запрыгали светлые пятна по траве, кустам боярышника, по замшелым пенькам.
Аня едва ступает по дорожке, не идет, а летит, прижав обеими руками к груди книгу, силится утихомирить радостное волнение в сердце.
Почему сегодня так хорошо и празднично вокруг, как давно-давно не было? Каждое дерево, каждая травинка в парке сегодня заодно с Аней. Клен на пригорке стоял недвижим, но вдруг встрепенулся и заиграл всеми своими растопыренными ладошками-листьями, и на березе разом затанцевали все листья. Как это Аня до сих пор не видела красавицы елки, словно выточенной из цельного куска чудо-камня малахита? Ведь, наверно, и раньше все это было - и солнечные зайцы, и трепещущие листья, и игра светотеней.
Но ничего этого Аня не замечала. В ту весну, когда погиб Саша и она вышла из тюрьмы, для нее померкли все краски на земле, она ни разу не слышала с тех пор, чтобы в парке или в лесу пели птицы, а сегодня...
"Тьюить, тьюить..." - раздается над ее головой.
- Ля-ля! Ля-ля-ля! - звонко пропела Аня в ответ малиновке.
"Где она, малиновка?" Аня вглядывается в кусты боярышника, примечает маленькую круглоголовую птичку с белым брюшком и выпуклой рыжей грудкой. Малиновка вертится на длинной игле боярышника и продолжает свое "тьюить".
Аня присела на пенек, расправила наглаженное ситцевое платье, раскрыла книгу. Солнечный зайчик прыгнул на страницу, и сразу зарябило в глазах. Она рассмеялась, тряхнула локонами. Нет, сегодня не читается. Хочется петь, перекликаться с малиновкой. А птичка исчезла.
Закуковала кукушка.
- Кукушка, кукушка, скажи мне: "да" или "нет"? - спрашивает Аня.
"Ку-ку!"
- Да! - прислушивается она.
"Ку-ку!"
- Нет!
"Ку-ку!"
- Да!.. - Аня ждет, кукушка молчит. - Неужели "да"? А может быть, "нет"?
Кукушка молчит.
Аня пытается читать, но мешают медовые запахи, солнечные блики, малиновки. Как научиться сосредоточиваться так, как это умеет делать Володя? Он сидит поблизости в своем лесном "кабинете" и упорно работает, отрывается от книги только затем, чтобы размяться на трапеции. Ничто не может его отвлечь. А Аня... "Да, Саша был прав". Однажды она спросила брата, какой, по его мнению, у нее самый большой недостаток. "Неровность характера", - не задумываясь, ответил Саша. Как выработать ровный, невозмутимый характер, какой был у Саши, какой вырабатывает в себе Володя? "Прочитаю десять страниц и только тогда пойду домой", - решает она. Читает "Былое и думы" - эту книгу рекомендовал Володя. Но поверх герценовских строчек бегут другие, бегут строчки телеграммы, поразившей ее два года назад. Телеграмма была адресована не ей, а царю. Аня сидела тогда в тюрьме. Уже знала о страшной гибели брата. Целыми днями стояла, прислонившись к холодной стене камеры, и единственным желанием было поскорее умереть. Впереди предстояла пятилетняя одинокая ссылка в Восточной Сибири. В двадцать два года кончалась и ее жизнь. Впереди ничего светлого. Тьма... Пришла мама на свидание к ней в тюрьму, протянула листок бумаги: "Вот, смотри, какую телеграмму Марк послал царю". Аня сначала и не поняла. "Какой Марк? Ах да, Елизаров... студент, товарищ Саши. Такой большой и застенчивый..." Танцевала с ним на студенческой вечеринке... Очень неловкий. В сутолоке обронил очки, и Ане пришлось вести его на место. Без очков он был совсем беспомощный. Какую телеграмму он мог послать царю сейчас, когда Саши уже нет в живых? Равнодушными глазами пробежала исписанный листок.
Марк Тимофеевич телеграфировал в комиссию прошений царского двора.
Ваше превосходительство!
Умоляю исходатайствовать перед его императорским
величеством государем императором не высылать мою
невесту Анну Ильиничну Ульянову в Сибирь, дозволить ей
поселиться при мне. Пожалейте меня и ее мать. Освободите
ее для нас. Не разрывайте невидимо связанных сердец.
Действительный студент Елизаров.
"Мамочка, зачем эта ложь? - разрыдалась тогда Аня. - Какая же я невеста Марку Тимофеевичу? Мне не нужны его жертвы. Ведь он никогда мне не говорил о своей любви". - "Не успел", - убеждала мать.
Марк Тимофеевич сам пришел к Марии Александровне, пришел после казни Саши, когда не только знакомые, но и родственники закрыли для семьи Ульяновых двери своих домов. Он поведал матери о своей любви, о которой не успел и не осмелился сказать Ане лично. Тогда, в тюрьме, до сознания Ани не доходило, что это настоящая любовь. Слишком велико было потрясение гибелью Саши.
Хлопоты матери и телеграмма Марка Тимофеевича имели свои результаты. Ссылка в Восточную Сибирь была заменена Анне Ильиничне пятилетней ссылкой в деревню. Марк Тимофеевич остался в Петербурге - заканчивать университет. Писал почти ежедневно хорошие дружеские письма. Два года ни о чем не спрашивал Анну Ильиничну. На лето приезжал в деревню, но больше занимался с меньшими - Митей и Маняшей, которые всем сердцем привязались к этому сильному, доброму человеку. А вот теперь спросил Аню. И она ответила: "Да, согласна". Отправила письмо, и вдруг одолели сомнения. Хорошо ли сделала? Имела ли на это право?.. Кого спросить? С кем посоветоваться, пока не поздно? С мамой? Но так не хочется ее огорчать. С Володей?..
Аня собрала в горсть рассыпавшиеся по спине локоны, связала их лентой на затылке и побежала к зарослям орешника.
На дощатом столе разложены книги в бумажных желтых и серых обложках. Поверх них - камешки, чтобы озорной ветер не взъерошил страницы, не помял их. Подперев левой рукой голову и засунув пальцы в светлые кудри, Володя читает. Прищурил левый глаз. Поднял лицо, покачал отрицательно головой. "Нет, нет, маэстро Гегель, по-моему, вы здесь неправы. Интересно, что по этому поводу говорят Маркс и Энгельс".
Каждое утро, подтянутый и немножко торжественный, отправляется он с пачкой книг в лесной "кабинет", боясь опоздать даже на минутку. Он раскладывает на столе книги - это его учителя. Их много: Кант и Гегель, Дарвин, Чернышевский и Добролюбов и, конечно, Маркс и Энгельс. Не со всеми своими учителями и не во всем согласен Володя Ульянов, а когда не может решить сам, обращается снова к Марксу и Энгельсу, ищет у них ответа, не буквального, не лобового - ищет правильный путь к ответу. Два года после исключения из Казанского университета добивался Володя Ульянов права учиться. На каждое прошение получал отказ. А теперь готовится к сдаче экзаменов экстерном. Устроил себе университет в зарослях орешника. Студент в этой аудитории один, учителей много, и все они строги, требовательны.
Аня раздвинула кусты. Володя, упрямо закусив нижнюю губу, наносит карандашом еле заметные мелкие значки на полях книги. Быстро мелькает остро отточенный карандаш: то пригвоздит мысль восклицательным, то разворошит ее вопросительным знаком, то, как точным скальпелем, вспорет остроумной репликой. Жаркий разговор ведет девятнадцатилетний Володя Ульянов со своими учителями. Здесь, в этом лесном "кабинете", всегда оживленно.
Володя откинулся на скамейке, прислонился к стволу рябины, постукивает победно карандашом по столу, довольно улыбается. И Аня понимает: преодолена еще какая-то ступенька в его жадном стремлении познать явления жизни. Вытер ладонью вспотевший лоб, заметил кружевную косынку паутины, которую рядом с ним усердно выткал серый паучок. Один конец паутины прикреплен к столу, два других - к рябине. Володя поднял руку, хотел было стряхнуть и паука и блестящую на солнце серебряную паутину, но пожалел искусное творение труженика, осторожно подвинулся в сторону и тут же забыл о пауке, углубился в свою работу.
Аня заколебалась. Войти к нему в "кабинет" - значило бы ворваться в огромную аудиторию, прервать интересный, жгучий разговор, отвлечь на себя внимание. А вопрос у нее очень личный.
Володя занес карандаш над книгой. Аня осторожно сдвинула ветви орешника и пошла к дому.
Навстречу по дорожке мчалась Оля.
- Анечка, куда же ты пропала? Скоро приедет Марк, мы все пойдем встречать его за околицу. И Володю надо позвать.
- Нет, нет, не мешай ему. Пусть занимается. Есть еще время.
Оля, не скрывая восхищения, смотрела на сестру. Аня тоненькая и прямая и от этого кажется высокой. Локоны, подхваченные лентой, оттеняют бледное лицо и яркие карие глаза с золотыми точечками, как у мамы. А у Оли глаза круглые, в густых, дремучих ресницах.
Для Оли старшая сестра - идеал женской красоты и изящества. Оля старается во всем походить на Аню, но с огорчением отмечает, что не может сдержать стремительности в движениях, в походке. Аня даже книгу перелистывает каким-то неуловимо грациозным движением. Оля пробовала - не выходит. И стихи Аня пишет певучие, нежные. Оля пыталась и стихи сочинять, но они получались у нее озорные, насмешливые. Бросила.
И мечтать Оля не умеет. В ярких, буйных красках осени Оле чудятся языки пламени, которые вырываются из недр, охватывают поля и леса, и Оля даже слышит, как гудит огнем земля, отдавая собранные за лето солнечные лучи. А Аня осенью грустит. В метель Оле хочется кружиться вместе со снежинками, ее всегда одолевает буйное веселье, а Аня зябко кутается в платок и об одной-единственной снежинке может написать целую поэму...
Оля вздыхает. Нет, никогда ей, видно, не стать такой величавой, прелестной и умной, как Аня.
И еще у Ани есть жених. Марк. Самый замечательный человек на свете. Если бы у Оли был жених и она любила бы его так же, как любит Аня, она радовалась бы с утра до ночи, работала бы по двадцать часов в день, каждому рассказывала бы, какой у нее чудесный жених. А Аня грустит, и книга часто праздно лежит у нее на коленях. И письма от Марка прячет. До сих пор между братьями и сестрами не было никаких тайн. Все письма читали сообща. Но конверты, на которых крупным, размашистым почерком написано: "Мадемуазель Анне Ильиничне Ульяновой", - неприкосновенны. Правда, все знают, что вести в них хорошие. После каждого письма улыбка долго не сходит с Аниных губ.
Марк приедет совсем скоро, сегодня, а лицо у Ани встревоженное, какая-то боль щемит ее сердце. "Неужели, когда любишь, могут быть причины для страданий? - недоумевает Оля. - Неужели такой добрый, чудный Марк может вызывать какие-то грустные чувства?"
Оля шагает рядом с сестрой, поглядывает на нее. Почему Аня не поделится с ней своей тревогой? Правда, Оля почти на семь лет моложе сестры, ей только семнадцать, и в тюрьме ей не довелось сидеть, и даже в Петербурге ни разу не была. Мало видела в жизни. Но если бы Аня рассказала ей о своих терзаниях, Оля постаралась бы понять и, может быть, в чем-нибудь помогла.
Аня увидела вдали маму и ускорила шаг. "Надо оставить их вдвоем", подумала Оля.
- Я побегу за Володей! - уже на ходу крикнула она.
Мария Александровна срезала цветы, готовила букет на стол к обеду в честь милого гостя.
- Мамочка! - Аня обвила руками шею матери, прижалась к ней. - Что я наделала? Почему я дала согласие? - с отчаянием прошептала она.
Мария Александровна не на шутку встревожилась. Долго и терпеливо выхаживала она свою старшую дочь после страшных дней в тюрьме. Потрясенная казнью Саши, Аня тяжело болела и угасала на глазах матери. Но молодость взяла свое. Дочь поправилась, снова стала весела и, как матери казалось, счастлива в своей любви. И вот снова взрыв отчаяния.
- Анечка, голубушка, что с тобой, скажи мне! - Мария Александровна повела дочь к скамейке села рядом, обняла за плечи.
- Мамочка, я не должна была давать согласия Марку Тимофеевичу.
Мария Александровна взяла в ладони голову дочери, заглянула ей в глаза:
- Любишь?
- Да, - чуть слышно ответила Аня.
- Значит, поступила правильно.
- Но ведь Марк должен будет со мной отбывать добровольную ссылку в деревне, а он всю жизнь мечтал о Петербурге. Он всегда говорил мне и... Аня осеклась. Вот уже два года, как в присутствии матери дети не произносили имени погибшего брата, боясь разбередить ее рану. - И другим говорил, - поправилась Аня, - что никогда больше не вернется в деревню, будет жить в Петербурге. Я эгоистка, думаю только о своем счастье.
- ...и о счастье Марка, - поправила мать. - Скажи, пожалуйста, а если бы ты была на его месте, разве ты отказалась бы от него только потому, что он вынужден жить в деревне, а не в Петербурге?
- Конечно, нет! - горячо воскликнула Аня. - Я пошла бы за ним всюду, даже на каторгу.
- Так зачем же так дурно думать о Марке Тимофеевиче? Он идет за тобой в ссылку, потому что любит. Эта любовь прошла тяжелые испытания и не погасла. - Мария Александровна сидела, прищурив глаза, словно что-то видела там, в далеком прошлом... - Да, любовь - самая большая драгоценность в жизни. Поступай так, как подсказывает тебе твое сердце. Вы оба молоды и не всю жизнь будете жить в деревне, не всю жизнь... - вздохнула Мария Александровна.
Аня прижалась плечом к матери.
Сомнения улетучивались, на сердце снова становилось ясно и радостно. Конечно, не всю жизнь они с Марком будут жить здесь, в Алакаевке. Кончится срок ссылки, и оба поедут в Петербург, оба отдадут свои силы, знания, всю молодую энергию делу революции, которому оба поклялись служить.
Аня поцеловала седую мудрую голову матери.
...Лес, прохладный, душистый, расступился, и открылось ржаное, вызолоченное солнцем поле. За ним виднелись крыши деревни и темная зелень парка.
Марк Тимофеевич соскочил с телеги, перекинул пиджак через плечо и, чтобы сократить путь, пошел напрямик по узенькой кочковатой меже. Ветер гнал навстречу теплое дыхание ржаного хлеба. Марк Тимофеевич сорвал колосок, растер на ладони, сдул полову и ссыпал сизо-желтые зерна в рот, со вкусом разжевал их. "Косить пора", - подумал. И знакомое с детства беспокойство пахаря, дождавшегося урожая, проснулось в нем. Окинул взглядом поле. Урожай для здешних мест был неплохой, лишь кое-где качались на ветру прямые и надменные пустые колоски. "Сам-шест", - прикинул он. Снял очки и сразу стал похож на могучего русского богатыря. Из-под русых усов сверкнули крупные белые зубы, густые волосы и бороду разметало ветром, и только светлая, не тронутая загаром кожа выдавала городского жителя.
Теплое дыхание земли, прохладная синева неба и радость предстоящей встречи захлестнули сердце, и сама собой полилась песня.
Вблизи закуковала кукушка. За ней вторая, третья.
Марк Тимофеевич остановился.
Откуда в поле взялись кукушки? Осмотрелся вокруг. Из ржи, как из морской пучины, вынырнули Володя, Оля, Митя и Маняша. Окружили, повисли на шее, теребят, смеются.
Марк Тимофеевич, смущенный тем, что оказались свидетели его душевного порыва, отвечал невпопад и все смотрел поверх, искал глазами. Увидел... Аня оставила руку матери и, подхватив подол длинного платья, бежала навстречу, размахивая васильками. Марк Тимофеевич поспешно надел пиджак, заправил за уши очки.
- Марк Тимофеевич, миленький, ну скажите, надолго вы к нам приехали? допытывалась Маняша.
Он шагнул вперед и, не отрывая глаз, смотрел на Аню.
- Я приехал к вам навсегда! Правда ведь: навсегда? - спросил он Анну Ильиничну, протягивая ей обе руки.
ПРЕКРАСНЫЕ КНИГИ
Тарахтит старая швейная машинка, тонкие пальцы умело направляют под стальную лапку куски материи. Больше четверти века служит машинка Марии Александровне. Платьица и рубашки снашивались, а швы никогда не расползались. Отличная машинка, хоть и стучит очень громко.
За стуком машинки Мария Александровна не слышала, как в комнату вошел Митя, остановился за спиной матери, в смущении накручивает на палец кудрявый вихор, не решается прервать ее работу. Ждет, пока она сама его заметит.
- Ты что, Митенька? - оглянулась Мария Александровна и, увидев огорченное лицо сына, забеспокоилась: - Случилось что-нибудь в гимназии?
- Нет, мамочка, я ничего плохого не сделал. - Митя смотрит прямо в глаза матери. - Но тебя вызывает директор гимназии. Сказал, чтобы ты пришла к нему тотчас.
Мать пригладила рукой кудри сына.
- Не беспокойся. Я тебе верю. Иди обедай, а я пойду к директору.
- Наверно, ему наш классный воспитатель господин Кочкин что-нибудь наговорил. Он вчера был у меня, перерыл весь стол, просмотрел все книги, сказал Митя.
- Не будем гадать. Пойду и выясню...
Директор Соколов, видно, ждал.
- Госпожа Ульянова, - начал он торжественно, - мы, то есть дирекция Самарской мужской гимназии, учителя и классные наставники, прилагаем все наше усердие, чтобы оградить вас от новых бедствий.
Мария Александровна внимательно слушала.
- Нам известно, что ваш старший сын Александр...
- Речь, по-видимому, идет о моем младшем сыне? - перебила его Мария Александровна и чуть приметным движением оттянула воротник от горла.
- Да, да, речь идет о Дмитрии Ульянове, гимназисте пятого класса. Но я хочу сказать, что ваш второй сын, Владимир, тоже не отличался примерным поведением. Нам известно о его участии в студенческих беспорядках в Казани. Ваша старшая дочь, Анна, находится под гласным полицейским наблюдением. Неужели вам мало страданий от старших детей, чтобы пускать и третьего вашего сына по весьма опасному пути?..
- Я вас не понимаю, господин директор, - снова прервала его Мария Александровна. - Митя плохо ведет себя? Ленится?
- Это было бы поправимо. Дело гораздо хуже, - продолжал директор. - Мы надеемся видеть в вашем младшем сыне образованного молодого человека, способного верой и правдой служить царю и нашему любезному отечеству. Но я с прискорбием должен отметить, что воспитание, которое он получает в гимназии, непоправимо разрушается дома.
- Но что же случилось, господин директор?
Соколов выдвинул ящик стола, вынул большую книгу в сером переплете, тисненном золотыми колосьями, и Мария Александровна узнала том сочинений Помяловского.
- Эта книга из нашей домашней библиотеки, - все еще недоумевая, заметила мать.
- Вот именно, - словно обрадовался директор, - эту книгу изъял из стола вашего сына наш классный наставник господин Кочкин. Весьма опытный педагог, должен заметить, пекущийся о нравственном облике своих воспитанников.
Мария Александровна поняла теперь истинную цель регулярных посещений их дома Кочкиным: за ее пятнадцатилетним сыном тоже велась полицейская слежка.
- Известно ли вам, сударыня, что сочинения господина Помяловского признаны весьма вредными для юного возраста? Это запре-щенная цензурой книга! - веско сказал директор и протянул ее матери.
Мария Александровна откинула переплет, прищурила глаза и прочитала вслух:
- "Знаете ли вы, что значит честно мыслить..."
- Что, что? - переспросил директор.
Мать закрыла книгу.
- Я прочитала первые слова на первой странице.
Директор снял пенсне и пронзительно посмотрел на Марию Александровну. Ее лицо было спокойно и непроницаемо.
- Я настоятельно прошу вас, сударыня, просмотреть вашу домашнюю библиотеку, изъять из нее вредные книги, чтобы оградить ваших детей от пагубного влияния запрещенной литературы. Вы образованная женщина и мать, и вы должны позаботиться о том, чтобы ваши дети читали только полезные книги.
- Хорошо, господин директор, я просмотрю нашу библиотеку и позабочусь о том, чтобы мои дети читали действительно прекрасные книги, - сказала Мария Александровна.
Директор проводил мать недобрым взглядом. Водрузив на нос пенсне и обмакнув перо в чернильницу, стал писать донесение попечителю Казанского учебного округа:
...Инспектор усмотрел на столе том сочинений
Помяловского, признанных вредными для юношеского
возраста и запрещенных. Это сочинение было взято из
домашней библиотеки...
По поводу этого случая я беседовал с матерью о
вреде книг отрицательного направления для юношеского
возраста и просил ее закрыть своему сыну доступ в
домашнюю библиотеку...
Дома Мария Александровна еще раз просмотрела книгу Помяловского.
- "Знаете ли вы, что значит честно мыслить..." - прошептала она и подошла к книжному шкафу. На полках аккуратными рядами стояли книги, и из них выглядывали синие, красные, белые закладки. Вынула наугад книгу Чернышевского, по закладке раскрыла ее. Наверно, отчеркнул Володя. Он очень любит эту книгу - "Что делать?". Любит образ Рахметова.
Велика масса честных и добрых людей, таких людей
(как Рахметов. - Примеч. авт.) мало; но они в ней - теин
в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и
аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей,
это соль соли земли.
Мария Александровна поставила книгу на место. Вот книга с закладкой Саши. Это он делал такие красные закладки. Рылеев. "Иван Сусанин". Саша подчеркнул:
Предателя, мнили, во мне вы нашли:
Их нет и не будет на русской земли!
В ней каждый отчизну с младенчества любит
И душу изменой свою не погубит...
Кто русский по сердцу, тот бодро и смело
И радостно гибнет за правое дело!
Саше было восемь лет, когда он выучил наизусть это стихотворение и, обычно стеснительный в выражении своих чувств, с особым жаром и глубоким проникновением в высокий смысл слов декламировал его в кругу семьи.
Мария Александровна перебирала книги Писарева, Добролюбова, Пушкина, Некрасова... Во всех закладки ее детей.
Поставила книги на место, прикрыла дверцу шкафа.
Ни одна хорошая книга не миновала семьи Ульяновых. Все самое ценное, что создала русская и мировая литература, было прочитано в этой семье, и прежде всего матерью. Книги и рояль всегда путешествовали с ними в их долголетней скитальческой жизни. В доме не было ни одной картины. Произведения талантливых мастеров были не по средствам, а к плохоньким, дешевым произведениям не лежала душа. Предпочитали голые чистые стены и книжные шкафы, полные книг.