Страница:
Теперь попробуем войти в положение товарища Промыслова. К нему поступает письмо. Письмо не от кого-нибудь, а от министра. Министр обращается с просьбой совсем ерундовой. Ценному работнику, члену КПСС, члену коллегии Госкомиздата, писателю Иванько нужна всего 1 (одна) комната в семнадцать с половиной квадратных метров. И это все? Смешно сказать, что такое для Промыслова комната в семнадцать с половиной квадратных метров! Для него, мэра одного из крупнейших городов мира, в котором миллионы комнат общей площадью в десятки миллионов квадратных метров! Да еще при нынешнем размахе жилищного строительства. А министр просит всего-навсего… Ради бога, сделайте одолжение. И мэр одного из крупнейших городов пишет: «Прошу рассмотреть и помочь». В подробности он не вдается. Не такое дело, чтобы вдаваться в подробности. Для подробностей есть товарищи нижестоящие. Правда, знатоки говорят, что эта резолюция ничего не значит, это отписка. Министру просто так не откажешь, и Промыслов пишет: «Прошу рассмотреть и помочь». При более активной позиции он написал бы категоричнее. Например: «Разобраться и доложить!» И поставил бы в конце большой восклицательный знак. «Помочь» означает: смотрите по обстоятельствам.
Другие знатоки говорят: важен не текст, а цвет карандаша. Допустим, резолюция красным карандашом означает приказ, синим – отписку. Но войдем и в положение товарища нижестоящего. Он, может, дальтоник, а может, твердо не помнит, какой именно цвет директивный, и подчиняется на всякий случай всем цветам радуги.
Из эпистолярного наследия автора
Происшествие в солнечный день
Другие знатоки говорят: важен не текст, а цвет карандаша. Допустим, резолюция красным карандашом означает приказ, синим – отписку. Но войдем и в положение товарища нижестоящего. Он, может, дальтоник, а может, твердо не помнит, какой именно цвет директивный, и подчиняется на всякий случай всем цветам радуги.
Из эпистолярного наследия автора
– Насчет Промыслова ничего сказать не могу, но Стукалин очень порядочный человек, – уверял автора этих строк один из ведущих инженеров человеческих душ. – Он, конечно, не знал всей подоплеки. Иванько воспользовался тем, что Борис Иванович, к сожалению, слишком мягок и доверчив.
Ну что ж, доверчивость – это, кажется, тот недостаток, к которому даже основоположник нашего научного мировоззрения относился снисходительно. В таком случае не открыть ли нам глаза доверчивому Борису Ивановичу на одного из его ближайших соратников?
Ниже автор предлагает читателю два образца своего эпистолярного творчества.
Вторую копию я послал (да простит меня строгий читатель) секретарю парторганизации Госкомиздата Соловьеву.
Ну что ж, доверчивость – это, кажется, тот недостаток, к которому даже основоположник нашего научного мировоззрения относился снисходительно. В таком случае не открыть ли нам глаза доверчивому Борису Ивановичу на одного из его ближайших соратников?
Ниже автор предлагает читателю два образца своего эпистолярного творчества.
Председателю Государственного комитета
по делам издательств, полиграфии и книжной торговли
Совета министров СССР
тов. Стукалину Б. И.
Уважаемый Борис Иванович!
Когда Вы обращались к председателю Моссовета с просьбой помочь Вашему сотруднику Иванько, Вам, возможно, не были известны подлинные обстоятельства дела. А они таковы… (излагаются обстоятельства дела).
…Не имея никаких законных оснований для расширения своей квартиры, Иванько пытается достичь цели беззаконными средствами. Наглость и беспринципность его поистине удивительны. Вот только некоторые факты.
Будучи членом правления кооператива, на заседаниях правления он активно «проталкивал» свою кандидатуру, что само по себе неэтично (у нас не принято, чтобы члены правления участвовали в обсуждении собственных жилищных проблем).
На вопрос одного из членов правления, не будет ли Иванько чувствовать себя неуютно в роскошной четырехкомнатной квартире, зная, что его товарищ, писатель, ютится с женой и ребенком в одной комнате, он ответил: «Через это я как раз могу переступить».
На следующем заседании правления он по поводу моих возражений сказал: «У нас в комитете ежедневно происходят сотни безобразий, но я же против них не протестую».
На собрании, отвергшем притязания Иванько, он демонстративно вышел из правления, а после собрания во всеуслышание заявил: «Я им это дело поломаю. Они у меня еще попляшут».
Среди жильцов нашего дома, писателей, распространяются слухи о всесильности и неуязвимости Иванько. Говорят, что он может вычеркнуть любую книгу из плана издания, может по своему усмотрению сократить или увеличить тираж. Может быть, сам Иванько к этим слухам никакого отношения не имеет? Но тогда на что же он опирается? В том-то и дело, что служебное положение Иванько является главным и единственным козырем в его бессовестной и грязной борьбе.
Дело это, Борис Иванович, некрасивое и, больше того, – скандальное. Поведением Иванько возмущен не только я и не только члены нашего кооператива. Им возмущена писательская общественность. Я надеюсь, что Ваше заступничество по отношению к Иванько объясняется только Вашей неосведомленностью.
Надеюсь также, что руководство и партийная организация комитета объективно разберутся в этом деле и воздадут по заслугам зарвавшемуся вымогателю.
Жду Вашего ответа в течение двухнедельного срока, установленного указом Президиума Верховного Совета СССР «О порядке рассмотрения заявлений и жалоб трудящихся».
С уважением, В. Войнович.5 апреля 1973 г.
Секретарю Союза писателей СССР
тов. Верченко Юрию Николаевичу
Уважаемый Юрий Николаевич!
Направляю Вам копию своего письма председателю Государственного комитета по делам издательств, полиграфии и книжной торговли Совета Министров СССР.
С. Иванько, о котором идет речь в письме, будучи недавно принят в Союз писателей, уже состоит в различных бюро, комиссиях и жюри. Изложенные мною факты дают, мне кажется, основание опасаться, не будет ли Иванько использовать свое общественное положение в корыстных целях так же, как он использует свое служебное положение.
Я прошу секретариат Союза писателей СССР и Вас лично обратить внимание на деятельность т. Иванько и дать ей свою оценку.
С уважением, В. Войнович.8 апреля 1973 г.
Вторую копию я послал (да простит меня строгий читатель) секретарю парторганизации Госкомиздата Соловьеву.
Происшествие в солнечный день
Сергея Сергеевича разбудило солнце. Сквозь неплотную занавеску оно било прямо в глаза. Боже, неужели он проспал и опоздал на работу? Будильник, стоявший на стуле рядом с кроватью, его успокоил. Нет, кажется, все в порядке. Но откуда же солнце в такую рань? Он перевел взгляд с будильника на календарь и увидел, что уже середина апреля, значит, просто прибавился день. Все явления природы так легко объяснимы. Мелкие количественные изменения переходят в качественные – обыкновенный закон диалектики. Но если разобраться, то и качественные изменения тоже переходят в количественные. Это неплохая мысль, и ее следовало бы записать. Кто знает, может, она пригодится ему для его новой книги. Ведь он писатель, а писателю нужно писать книги, в конце концов это его долг и обязанность.
За завтраком он поделился новой мыслью с женой, и она восхитилась: как ново и как глубоко. И огорчилась в то же самое время.
– Это ужасно, – сказала она, – что тебе негде работать. Я жду с нетерпением, когда мы получим четвертую комнату, чтобы оборудовать тебе кабинет.
– Нет, – возразил он, – о кабинете пока не может быть даже и речи. Я хочу, чтобы в этой комнате был твой будуар. – Он даже смутился и неловко хихикнул, произнеся это нерусское слово.
Жена проявила непривычную настойчивость, и они даже немного повздорили, но конфликт его настроения не испортил, поскольку это был конфликт прекрасного с еще более замечательным.
– А тебе не кажется, – спросила жена, – что мы делим шкуру неубитого медведя, что этот негодяй с беременной женой настроит против нас весь кооператив и они опять проголосуют против?
Сергей Сергеевич нахмурился. Откровенно говоря, высказанное женой опасение его самого беспокоило. Он сам много думал о своем конкуренте. Странный он человек, думал Сергей Сергеевич. Ну почему он упорствует? Неужели он до сих пор не понял, что я значительное лицо, и даже очень значительное? Отчего же он не хочет отдать мне комнату? У него же есть прекрасная отдельная однокомнатная квартира. Разве для незначительного лица этого мало? Ведь во время войны люди жили в гораздо худших условиях. Да и сейчас наша героическая молодежь на ударных стройках живет в землянках, в палатках, и ничего, терпят.
– Можешь не беспокоиться, – сказал он жене, – нам с нашими связями будет нетрудно урегулировать этот вопрос.
Он надел и наглухо застегнул серый плащ, натянул на уши шляпу с широкими прямыми полями и, стоя перед зеркалом, надул щеки и сузил глаза; так, ему казалось, он выглядит даже значительнее, чем обычно. Надутый, он спустился на лифте вниз и прошел мимо лифтерши, которая сидела с вязаньем у телефона. Она ему приветливо улыбнулась и сказала: «Доброе утро», он процедил ей: «Ссте» сквозь сжатые губы, не потому, что плохо к ней относился, а потому, что, по его мнению, ему неприлично было замечать людей столь низкого звания. У крыльца сверкала лаком и никелем его персональная черная «Волга», шофер при появлении хозяина отложил газету и включил зажигание. Сергей Сергеевич плюхнулся на сиденье, небрежно хлопнул дверцей и слегка наклонил голову в шляпе, давая приказ шоферу: вперед! Машина ныряет под арку, выныривает на улицу Черняховского, сворачивает на Красноармейскую, обогнув Академию Жуковского, выскакивает на Ленинградский проспект. И вот несется она в общем потоке в сторону центра. Хозяин сидит, развалясь и сузив глаза, иногда он их расширяет и сам выпрямляется, когда мимо проносится «ЗиЛ-114» или хотя бы «Чайка», и опять прищуривается, полный презрения ко всем остальным. У Белорусского вокзала затор, но не для него, машина пересекает осевую линию и мчит по резервной зоне, и орудовец не тянет к губам свисток. Конечно, это не «ЗиЛ» и даже не «Чайка», но по цвету машины, по антенне на крыше, по номеру на переднем бампере, по шляпе опытным взглядом орудовец определяет, что владельца шляпы лучше не трогать.
Проходит еще три-четыре минуты, и шляпа с прямыми полями отразилась в стеклянной двери высокого учреждения, в котором владелец шляпы занимает высокую должность. Дверь распахнулась, и швейцар застыл в непринужденном полупоклоне.
– Солнышко сегодня, Сергей Сергеевич, – говорит он любезно. Всегда, встречая большое начальство, швейцар говорит что-нибудь о текущих природных явлениях.
– Да, солнце, – не расширяя глаз, небрежно роняет Сергей Сергеевич, как бы давая понять, что солнце – это не такое уж чудо природы, а всего лишь одно из подведомственных ему лично светил.
Лифт. Коридор. Кабинет. Большой стол с телефонами. Один – через секретаршу – для всех. Для всех тех, для кого хозяин кабинета всегда либо занят, либо отсутствует. С теми, кому по этому телефону иногда удается все-таки дозвониться, Сергей Сергеевич говорит сквозь зубы, как с швейцаром или лифтершей. Второй аппарат – прямой, без секретарши. Этот – для жены, друзей и приятелей. По этому телефону тон благожелательный: «Алло, да, это я». По третьему аппарату тон исполнительный: «Иванько слушает». Иногда даже хочется сказать «вслушивается». Это «вертушка». По этому телефону кто попало не позвонит.
Рабочий день начинается с утверждения издательских планов. Утверждать планы – дело не такое легкое, как может показаться с первого взгляда. Надо проверить списки писателей, которые собрались издать свои книги. Необходимо отделить нужных писателей от ненужных. Нужные – это секретари Союза писателей, директора издательств, главные редакторы журналов. Ты им сделаешь хорошо, они тебе сделают хорошо: напечатают (если есть что), устроят положительную рецензию, примут в писатели, подкинут какую-нибудь денежную работенку. Нужными писателями следует считать и других лиц, которые не только пишут книги, но и располагают возможностями оказывать побочные благодеяния: достать ондатровую шапку, приобрести льготную путевку в привилегированный санаторий или абонемент в плавательный бассейн. Ненужные писатели – те, которые ничего этого делать не умеют, не могут или не хотят. Самые ненужные – это Пушкин, Лермонтов, Гоголь и прочие классики: с них уже вообще ничего не получишь. Правда, иногда их издавать все-таки нужно, но дает себя знать бумажный голод. Да, вот именно, бумажная наша промышленность отстает, не может обеспечить даже нужных писателей.
И вот сидит наш владелец шляпы без шляпы за столом и работает. Нужных авторов подчеркивает, ненужных вычеркивает.
Но (опять не дают работать!) появляются первые посетители.
В сопровождении работницы иностранной комиссии Союза писателей входит мистер Гопкинс, как все американцы, поджарый. Мучного не ест, сладким не злоупотребляет, виски разбавляет, увлекается спортом: гольф, бассейн, бег трусцой. Владелец одного из крупнейших издательств в Штатах. Отделения в Канаде, Южно-Африканском Союзе, Австралии и Новой Зеландии. «К одним паспортам улыбка у рта, к другим отношение плевое…» Будь это какой-нибудь болгарин или другой социалистический брат, так его можно бы послать подальше. Но за мистером Гопкинсом международная разрядка и конвертируемая валюта. Для него – улыбка у рта.
– Хау ду ю ду, мистер Гопкинс, ай’м глэд ту мит ю.
– О мистер Иванко, ду ю спик инглиш?
– Йес, оф корс, бикоз, элитл[23].
Мистер Иванько усаживает мистера Гопкинса на почетное место, и они за чашкой кофе ведут деловую беседу, как два крупных специалиста в издательском деле. Мистер Гопкинс интересуется, не посоветует ли ему коллега мистер Иванько какие-нибудь последние романы лучших русских писателей, желательно, чтобы это была интеллектуальная проза.
– Гм… гм… есть ряд интеллектуальных романов из колхозной жизни. Не подходит? Про любовь? Есть про любовь. Действуют он и она. Он хороший производственник – многостаночник, но безынициативный. Работает на восьми станках и успокоился на достигнутом. Она, как и все девчата ее бригады, работает на десяти станках. Естественно, над ним подтрунивают, а она пишет о нем в стенгазету. С этого начинается любовь. Центральная эротическая сцена – она критикует его на комсомольском собрании. Он, конечно, обижается, но потом понимает, что она права и он ее любит. Чтобы доказать ей свою любовь, он выдвигает встречный план – работать на двенадцати станках. Очень оригинальный сюжет, колоритный язык, ярко изображено движение механизмов. И счастливый конец (happy end): после долгой разлуки герои случайно встречаются на сессии Верховного Совета. Только теперь они осознают, что не могут жить друг без друга. Они прогуливаются по Георгиевскому залу, по Грановитой палате и говорят, говорят. О встречных планах, о повышении производительности труда, о неуклонном соблюдении трудовой дисциплины.
Мистер Гопкинс слушает с огромным неподдельным интересом. Колоссальная тема! Неслыханный сюжет! К сожалению, он, мистер Гопкинс, сомневается, что такая книга может иметь успех на Западе. Растленный западный читатель привык к другим сюжетам. Секс, порнография и насилие – вот что пользуется неизменным успехом на западном книжном рынке.
– Мы, – замечает с горечью мистер Гопкинс, – вынуждены идти на поводу у читателя.
Мистер Иванько выражает полное сочувствие своему собеседнику. В таком случае он не может предложить ему ничего подходящего. Разве что мемуары доктора Геббельса.
О, доктор Геббельс! У Гопкинса загораются глаза. Это как раз то, что ему нужно. Он тут же готов отсчитать миллион долларов, на каждом из которых ком грязи. Ну что же, наша страна нуждается, нуждается в этой грязной, но твердой валюте.
Проводив мистера Гопкинса, уважаемый возвращается к утверждению планов, но входит секретарша и сообщает, что явилась внучка Чуковского. Черт побери! Неужели нельзя было ей сказать, что он на совещании! Нет, нельзя. Оказывается, она у кого-то узнала, что он в кабинете. Ну хорошо, хорошо, пусть войдет. Приходится опять выпускать воздух из-под щек и играть на обаяние. Входит посетительница. О, он очень рад ее видеть. К сожалению, дела, дела, не всегда удается выкроить время. Как насчет Чукоккалы? Конечно же, ее следует издать. Всенепременно. И он лично целиком «за». Он прилагает все усилия, только этим и занимается. Он большой поклонник покойного классика. С детства помнит «Ехали медведи на велосипеде…». Да, Корней Иванович обладал крупным талантом. Его смерть – большая и невосполнимая утрата для детей и для взрослых. Да, безусловно, его литературное наследство имеет огромную ценность, и мы непременно опубликуем все, что достойно. Но в данном случае произошла неожиданная неприятность. Произошло… (что бы такое придумать?)… непредвиденное происшествие. В типографии книгу набрали, но… (ура, придумал!)… обвалился потолок. Вы представляете! Вот так они работают, наши хваленые строители. Потолок обвалился, все матрицы вдребезги. Конечно, можно снова набрать, но, сами понимаете, у нас хозяйство плановое, опять набирать Чукоккалу – значит остановить весь поток. Разумеется, мы к этой вещи еще вернемся, изыщем возможности, но на все нужно время. Простите, телефон. Иванько слушает, да, Борис Иванович, да, хорошо, сейчас буду. Вот опять не дали поговорить, вызывает начальство. Позвоните мне… сейчас посмотрим, что у нас в календаре… нет, на этой неделе никак не получится, на следующей… гм… гм… да, следующая тоже забита полностью… значит, примерно через две недели… Был очень рад! Очень!
Проводив гостью, наш уважаемый перемещается в кабинет Бориса Ивановича. Он входит туда запросто, походкой немного развинченной, но всем своим лицом, всей фигурой своей изображая огромное, почти невыносимое удовольствие от возможности еще раз лицезреть самого Бориса Ивановича. На время наш уважаемый из значительного лица превращается в швейцара.
– Солнышко сегодня, Борис Иванович, – говорит он, как бы радуясь хотя и случайному, но знаменательному стечению обстоятельств.
– Да, солнце, – хмуро замечает Борис Иванович.
Что это с ним? Просто не в духе или что-то случилось? Обычно Борис Иванович приветлив, а тут… Уважаемый смотрит на министра с некоторой настороженностью.
– Вот что, Сергей Сергеевич, – Борис Иванович отводит глаза в сторону, ему ужасно неприятно начинать этот разговор, но ничего не поделаешь, он поднимает голову и спрашивает в упор: – Что там у вас с квартирой происходит?
Вот оно что! Сергей Сергеевич, разумеется, сразу схватывает, в чем дело. Стало быть, кто-то уже пожаловался. Кляузники! Их еще не успеешь прижать как следует, а они уже бегут с жалобами. Что за люди, что за чернильные души!
– Вы спрашиваете, что у меня с квартирой? – Сергей Сергеевич тянет время, пытаясь понять, что именно известно Борису Ивановичу.
– Да, я спрашиваю, что у вас с квартирой?
– Ну, после того как вы написали письмо, Владимир Федорович Промыслов наложил на нем благоприятную резолюцию, теперь дело будет снова рассмотрено на общем собрании кооператива.
– Значит, оно уже однажды рассматривалось на общем собрании? Что вы молчите? Я вас спрашиваю, вопрос улучшения ваших жилищных условий рассматривался уже на общем собрании?
– Да, – выдавливает из себя Сергей Сергеевич.
– Почему же вы не поставили меня об этом в известность?
– Дело в том, что я… мы… бы… Дело в том, что это собрание было недействительно, – нашелся Сергей Сергеевич.
– Как недействительно?
– Оно было недействительно потому, что присутствовали на нем не члены кооператива, а их родственники, на которых, кроме всего, оказывалось давление.
– Че-пу-ха! – раздельно сказал министр.
– Что-с? – произнося это «с», Иванько сам удивился, откуда в нем такой атавизм.
– Ничего-с, – ответил с сарказмом министр. – У Войновича нет никаких возможностей оказывать давление, кроме предъявления своих, очевидно, справедливых требований. А вот вы, как я теперь выяснил, действительно оказывали давление, вы занимались вымогательством и шантажом. Вот что, уважаемый, партия доверила вам столь высокий пост, платит вам большую зарплату, кормит вас высококачественными продуктами из распределителя в надежде, что вы все свои силы и время отдадите нашей литературе. Вы же решили употребить ваше служебное положение и мое расположение к вам для извлечения личной выгоды. Как же вам не стыдно смотреть людям в глаза? Ведь вы же на каждом углу кстати и некстати твердите, что вы коммунист. Какой же вы коммунист, если вы злоупотребляете своей властью? Кстати, покажите-ка мне издательские планы, которые вы подготовили. Ну-ка, ну-ка, очень интересно, как ваши представления о служебных обязанностях отразились на ваших планах. Ну вот, так и есть. Зачем вы вставили сюда Турганова? Кому нужны его бездарные стихи? Если они вам так дороги, издайте его тиражом два экземпляра – один ему, один вам, причем за ваш счет. Так, что здесь еще? Булгаков? Это тот Булгаков? Михаил Афанасьевич? И вы ему ставите тираж тридцать тысяч? Что? Не хватает бумаги? А Софронову на полное собрание сочинений хватает бумаги? А-а, теперь мне понятно, почему именно вам Софронов доверил быть составителем собрания сочинений Драйзера в библиотеке «Огонька». А эти кто такие – Падерин, Пантиелев?.. Им на стотысячные тиражи бумаги хватает. Вы видели когда-нибудь человека, который искал бы в магазине книги Пантиелева? Извольте вписать Булгакову тираж в соответствии со спросом. Сколько? Поставьте для начала миллион экземпляров. А почему до сих пор не издан Доктор Живаго? Что, что? Написан с неправильных позиций? А вы читали хоть одну интересную книжку, написанную с правильных позиций? Поставьте миллион Доктору Живаго. Учтите, отныне каждый работник нашего учреждения за простой одного талантливого произведения будет отвечать, как за простой грузового вагона. Вы говорите, что у нас происходят сотни безобразий и вы с ними не боретесь. Совершенно напрасно. Мне, уважаемый, такие работники не нужны. Я понимаю, что у вас семья, что ее нужно кормить. Я предпочитаю, чтобы вам платили зарплату за то, что вы не будете работать, чем за такую работу. Вот так-то, уважаемый, всего хорошего.
Уважаемый выходит из кабинета Бориса Ивановича, воспринимая все сквозь туман. Не помня себя, добирается до стеклянных дверей. Швейцар не встает, не распахивает дверь, не говорит о погоде. Нечего удивляться: швейцары, вахтеры, лифтеры, шоферы – самая осведомленная публика. Где-то кто-то что-то сказал, а им уже все известно, а они тут же и реагируют. Уважаемый тянет ручку двери – не поддается. Тянет сильнее – никакого эффекта. Да что за черт! Может, уже перекрыли все выходы и сейчас арестуют за взяточничество? Он тянет ручку двумя руками. Спокойно. Никакой истерики. Надо взять себя в руки. Здесь что-то написано. Тьфу ты! Написано: «От себя». Оказывается, он никогда не открывал эту дверь сам. Перед ним ее распахивали, и он привык, что она сама по себе открывается-закрывается. Уф-ф! Даже потом прошибло. Вышел на улицу – темно, никакого солнышка. Похоже на полное затмение. Но в наступившем мраке выделяются отдельные предметы и люди. Вот в его персональную хозяином садится какой-то расторопный субъект. Не успели назначить, а он уже куда-то спешит. Куда? Издавать миллионным тиражом Булгакова или Пастернака? Да, но как же добраться до дома? На троллейбусе? Как все? Но ведь он не привык. Он только что еще был значительным лицом. Сам товарищ Федоренко был его личным другом… Но кто это? А это едет в своей личной машине рядом с шофером Председатель Турганов. Эй, остановите, это я, Сергей Сергеевич, ваш уважаемый… Пронюхал, старая бестия. Скользнул равнодушным взглядом и тут же отворотился. А вот навстречу, переваливаясь словно утка, величаво и плавно несет свое тело Вера Ивановна. Рад вас видеть, Вера Ивановна. Вы меня не узнаете, это я, ваш ува… просто Сергей Сергеевич, Сережа. Помните, я учился у вашего мужа? Китаист Иванько. «Вы китаист? Мой муж всегда говорил, что скорее любую кастрюлю можно назвать китаистом». Да… Вот… Все покинули. Все отвернулись. Еще сегодня утром обожали, расточали улыбки, смотрели в рот… Люди, люди…
Хватит, пофантазировали. Ничего похожего в жизни, разумеется, не было. На самом деле все было проще. Вызвал Борис Иванович Сергея Сергеевича по какому-то делу, и сперва обсудили само это дело, а уж потом, как бы заодно, Борис Иванович и сообщил:
– Да, Сергей Сергеевич, забыл тебе совсем сказать: тут на тебя кляуза пришла от этого твоего конкурента, черт бы его побрал. Понимаешь, как-то не очень это все красиво выходит. Нет, ты не думай, я тебе вполне сочувствую и рад бы помочь. Очень хорошо понимаю, квартиру ты оборудовал, есть возможность прирезать комнату, но надо было тебе все-таки действовать как-то не так. Видишь, на что он бьет – злоупотребление служебным положением. Тут уж, извини, я тебя поддержать никак не могу. Ни как руководитель комитета, ни как коммунист. Я, конечно, не хочу делать никаких выводов, но давай это дело замнем и спустим на тормозах. Ты, я считаю, с самого начала повел это дело неправильно. Полез на рожон, стал угрожать. Ну зачем же так? Ты же опытный человек, почти дипломат… Нет, брат, так дела не делаются. Рад бы тебе помочь, но… – Борис Иванович развел руками, а мы у читателя еще раз попросим прощения: и этот монолог нами придуман. Ничего похожего, во всяком случае в первое время после получения министром нашего письма, видимо, не было. А ведь нам известно доподлинно, что министр письмо получил. И копии также достигли своих адресатов. И что? И ничего. Автор письма от своих адресатов не получил никакого ответа, а поскольку наша история на этом не кончилась, автор считает, что действия Иванько этими важными лицами были одобрены.
За завтраком он поделился новой мыслью с женой, и она восхитилась: как ново и как глубоко. И огорчилась в то же самое время.
– Это ужасно, – сказала она, – что тебе негде работать. Я жду с нетерпением, когда мы получим четвертую комнату, чтобы оборудовать тебе кабинет.
– Нет, – возразил он, – о кабинете пока не может быть даже и речи. Я хочу, чтобы в этой комнате был твой будуар. – Он даже смутился и неловко хихикнул, произнеся это нерусское слово.
Жена проявила непривычную настойчивость, и они даже немного повздорили, но конфликт его настроения не испортил, поскольку это был конфликт прекрасного с еще более замечательным.
– А тебе не кажется, – спросила жена, – что мы делим шкуру неубитого медведя, что этот негодяй с беременной женой настроит против нас весь кооператив и они опять проголосуют против?
Сергей Сергеевич нахмурился. Откровенно говоря, высказанное женой опасение его самого беспокоило. Он сам много думал о своем конкуренте. Странный он человек, думал Сергей Сергеевич. Ну почему он упорствует? Неужели он до сих пор не понял, что я значительное лицо, и даже очень значительное? Отчего же он не хочет отдать мне комнату? У него же есть прекрасная отдельная однокомнатная квартира. Разве для незначительного лица этого мало? Ведь во время войны люди жили в гораздо худших условиях. Да и сейчас наша героическая молодежь на ударных стройках живет в землянках, в палатках, и ничего, терпят.
– Можешь не беспокоиться, – сказал он жене, – нам с нашими связями будет нетрудно урегулировать этот вопрос.
Он надел и наглухо застегнул серый плащ, натянул на уши шляпу с широкими прямыми полями и, стоя перед зеркалом, надул щеки и сузил глаза; так, ему казалось, он выглядит даже значительнее, чем обычно. Надутый, он спустился на лифте вниз и прошел мимо лифтерши, которая сидела с вязаньем у телефона. Она ему приветливо улыбнулась и сказала: «Доброе утро», он процедил ей: «Ссте» сквозь сжатые губы, не потому, что плохо к ней относился, а потому, что, по его мнению, ему неприлично было замечать людей столь низкого звания. У крыльца сверкала лаком и никелем его персональная черная «Волга», шофер при появлении хозяина отложил газету и включил зажигание. Сергей Сергеевич плюхнулся на сиденье, небрежно хлопнул дверцей и слегка наклонил голову в шляпе, давая приказ шоферу: вперед! Машина ныряет под арку, выныривает на улицу Черняховского, сворачивает на Красноармейскую, обогнув Академию Жуковского, выскакивает на Ленинградский проспект. И вот несется она в общем потоке в сторону центра. Хозяин сидит, развалясь и сузив глаза, иногда он их расширяет и сам выпрямляется, когда мимо проносится «ЗиЛ-114» или хотя бы «Чайка», и опять прищуривается, полный презрения ко всем остальным. У Белорусского вокзала затор, но не для него, машина пересекает осевую линию и мчит по резервной зоне, и орудовец не тянет к губам свисток. Конечно, это не «ЗиЛ» и даже не «Чайка», но по цвету машины, по антенне на крыше, по номеру на переднем бампере, по шляпе опытным взглядом орудовец определяет, что владельца шляпы лучше не трогать.
Проходит еще три-четыре минуты, и шляпа с прямыми полями отразилась в стеклянной двери высокого учреждения, в котором владелец шляпы занимает высокую должность. Дверь распахнулась, и швейцар застыл в непринужденном полупоклоне.
– Солнышко сегодня, Сергей Сергеевич, – говорит он любезно. Всегда, встречая большое начальство, швейцар говорит что-нибудь о текущих природных явлениях.
– Да, солнце, – не расширяя глаз, небрежно роняет Сергей Сергеевич, как бы давая понять, что солнце – это не такое уж чудо природы, а всего лишь одно из подведомственных ему лично светил.
Лифт. Коридор. Кабинет. Большой стол с телефонами. Один – через секретаршу – для всех. Для всех тех, для кого хозяин кабинета всегда либо занят, либо отсутствует. С теми, кому по этому телефону иногда удается все-таки дозвониться, Сергей Сергеевич говорит сквозь зубы, как с швейцаром или лифтершей. Второй аппарат – прямой, без секретарши. Этот – для жены, друзей и приятелей. По этому телефону тон благожелательный: «Алло, да, это я». По третьему аппарату тон исполнительный: «Иванько слушает». Иногда даже хочется сказать «вслушивается». Это «вертушка». По этому телефону кто попало не позвонит.
Рабочий день начинается с утверждения издательских планов. Утверждать планы – дело не такое легкое, как может показаться с первого взгляда. Надо проверить списки писателей, которые собрались издать свои книги. Необходимо отделить нужных писателей от ненужных. Нужные – это секретари Союза писателей, директора издательств, главные редакторы журналов. Ты им сделаешь хорошо, они тебе сделают хорошо: напечатают (если есть что), устроят положительную рецензию, примут в писатели, подкинут какую-нибудь денежную работенку. Нужными писателями следует считать и других лиц, которые не только пишут книги, но и располагают возможностями оказывать побочные благодеяния: достать ондатровую шапку, приобрести льготную путевку в привилегированный санаторий или абонемент в плавательный бассейн. Ненужные писатели – те, которые ничего этого делать не умеют, не могут или не хотят. Самые ненужные – это Пушкин, Лермонтов, Гоголь и прочие классики: с них уже вообще ничего не получишь. Правда, иногда их издавать все-таки нужно, но дает себя знать бумажный голод. Да, вот именно, бумажная наша промышленность отстает, не может обеспечить даже нужных писателей.
И вот сидит наш владелец шляпы без шляпы за столом и работает. Нужных авторов подчеркивает, ненужных вычеркивает.
Но (опять не дают работать!) появляются первые посетители.
В сопровождении работницы иностранной комиссии Союза писателей входит мистер Гопкинс, как все американцы, поджарый. Мучного не ест, сладким не злоупотребляет, виски разбавляет, увлекается спортом: гольф, бассейн, бег трусцой. Владелец одного из крупнейших издательств в Штатах. Отделения в Канаде, Южно-Африканском Союзе, Австралии и Новой Зеландии. «К одним паспортам улыбка у рта, к другим отношение плевое…» Будь это какой-нибудь болгарин или другой социалистический брат, так его можно бы послать подальше. Но за мистером Гопкинсом международная разрядка и конвертируемая валюта. Для него – улыбка у рта.
– Хау ду ю ду, мистер Гопкинс, ай’м глэд ту мит ю.
– О мистер Иванко, ду ю спик инглиш?
– Йес, оф корс, бикоз, элитл[23].
Мистер Иванько усаживает мистера Гопкинса на почетное место, и они за чашкой кофе ведут деловую беседу, как два крупных специалиста в издательском деле. Мистер Гопкинс интересуется, не посоветует ли ему коллега мистер Иванько какие-нибудь последние романы лучших русских писателей, желательно, чтобы это была интеллектуальная проза.
– Гм… гм… есть ряд интеллектуальных романов из колхозной жизни. Не подходит? Про любовь? Есть про любовь. Действуют он и она. Он хороший производственник – многостаночник, но безынициативный. Работает на восьми станках и успокоился на достигнутом. Она, как и все девчата ее бригады, работает на десяти станках. Естественно, над ним подтрунивают, а она пишет о нем в стенгазету. С этого начинается любовь. Центральная эротическая сцена – она критикует его на комсомольском собрании. Он, конечно, обижается, но потом понимает, что она права и он ее любит. Чтобы доказать ей свою любовь, он выдвигает встречный план – работать на двенадцати станках. Очень оригинальный сюжет, колоритный язык, ярко изображено движение механизмов. И счастливый конец (happy end): после долгой разлуки герои случайно встречаются на сессии Верховного Совета. Только теперь они осознают, что не могут жить друг без друга. Они прогуливаются по Георгиевскому залу, по Грановитой палате и говорят, говорят. О встречных планах, о повышении производительности труда, о неуклонном соблюдении трудовой дисциплины.
Мистер Гопкинс слушает с огромным неподдельным интересом. Колоссальная тема! Неслыханный сюжет! К сожалению, он, мистер Гопкинс, сомневается, что такая книга может иметь успех на Западе. Растленный западный читатель привык к другим сюжетам. Секс, порнография и насилие – вот что пользуется неизменным успехом на западном книжном рынке.
– Мы, – замечает с горечью мистер Гопкинс, – вынуждены идти на поводу у читателя.
Мистер Иванько выражает полное сочувствие своему собеседнику. В таком случае он не может предложить ему ничего подходящего. Разве что мемуары доктора Геббельса.
О, доктор Геббельс! У Гопкинса загораются глаза. Это как раз то, что ему нужно. Он тут же готов отсчитать миллион долларов, на каждом из которых ком грязи. Ну что же, наша страна нуждается, нуждается в этой грязной, но твердой валюте.
Проводив мистера Гопкинса, уважаемый возвращается к утверждению планов, но входит секретарша и сообщает, что явилась внучка Чуковского. Черт побери! Неужели нельзя было ей сказать, что он на совещании! Нет, нельзя. Оказывается, она у кого-то узнала, что он в кабинете. Ну хорошо, хорошо, пусть войдет. Приходится опять выпускать воздух из-под щек и играть на обаяние. Входит посетительница. О, он очень рад ее видеть. К сожалению, дела, дела, не всегда удается выкроить время. Как насчет Чукоккалы? Конечно же, ее следует издать. Всенепременно. И он лично целиком «за». Он прилагает все усилия, только этим и занимается. Он большой поклонник покойного классика. С детства помнит «Ехали медведи на велосипеде…». Да, Корней Иванович обладал крупным талантом. Его смерть – большая и невосполнимая утрата для детей и для взрослых. Да, безусловно, его литературное наследство имеет огромную ценность, и мы непременно опубликуем все, что достойно. Но в данном случае произошла неожиданная неприятность. Произошло… (что бы такое придумать?)… непредвиденное происшествие. В типографии книгу набрали, но… (ура, придумал!)… обвалился потолок. Вы представляете! Вот так они работают, наши хваленые строители. Потолок обвалился, все матрицы вдребезги. Конечно, можно снова набрать, но, сами понимаете, у нас хозяйство плановое, опять набирать Чукоккалу – значит остановить весь поток. Разумеется, мы к этой вещи еще вернемся, изыщем возможности, но на все нужно время. Простите, телефон. Иванько слушает, да, Борис Иванович, да, хорошо, сейчас буду. Вот опять не дали поговорить, вызывает начальство. Позвоните мне… сейчас посмотрим, что у нас в календаре… нет, на этой неделе никак не получится, на следующей… гм… гм… да, следующая тоже забита полностью… значит, примерно через две недели… Был очень рад! Очень!
Проводив гостью, наш уважаемый перемещается в кабинет Бориса Ивановича. Он входит туда запросто, походкой немного развинченной, но всем своим лицом, всей фигурой своей изображая огромное, почти невыносимое удовольствие от возможности еще раз лицезреть самого Бориса Ивановича. На время наш уважаемый из значительного лица превращается в швейцара.
– Солнышко сегодня, Борис Иванович, – говорит он, как бы радуясь хотя и случайному, но знаменательному стечению обстоятельств.
– Да, солнце, – хмуро замечает Борис Иванович.
Что это с ним? Просто не в духе или что-то случилось? Обычно Борис Иванович приветлив, а тут… Уважаемый смотрит на министра с некоторой настороженностью.
– Вот что, Сергей Сергеевич, – Борис Иванович отводит глаза в сторону, ему ужасно неприятно начинать этот разговор, но ничего не поделаешь, он поднимает голову и спрашивает в упор: – Что там у вас с квартирой происходит?
Вот оно что! Сергей Сергеевич, разумеется, сразу схватывает, в чем дело. Стало быть, кто-то уже пожаловался. Кляузники! Их еще не успеешь прижать как следует, а они уже бегут с жалобами. Что за люди, что за чернильные души!
– Вы спрашиваете, что у меня с квартирой? – Сергей Сергеевич тянет время, пытаясь понять, что именно известно Борису Ивановичу.
– Да, я спрашиваю, что у вас с квартирой?
– Ну, после того как вы написали письмо, Владимир Федорович Промыслов наложил на нем благоприятную резолюцию, теперь дело будет снова рассмотрено на общем собрании кооператива.
– Значит, оно уже однажды рассматривалось на общем собрании? Что вы молчите? Я вас спрашиваю, вопрос улучшения ваших жилищных условий рассматривался уже на общем собрании?
– Да, – выдавливает из себя Сергей Сергеевич.
– Почему же вы не поставили меня об этом в известность?
– Дело в том, что я… мы… бы… Дело в том, что это собрание было недействительно, – нашелся Сергей Сергеевич.
– Как недействительно?
– Оно было недействительно потому, что присутствовали на нем не члены кооператива, а их родственники, на которых, кроме всего, оказывалось давление.
– Че-пу-ха! – раздельно сказал министр.
– Что-с? – произнося это «с», Иванько сам удивился, откуда в нем такой атавизм.
– Ничего-с, – ответил с сарказмом министр. – У Войновича нет никаких возможностей оказывать давление, кроме предъявления своих, очевидно, справедливых требований. А вот вы, как я теперь выяснил, действительно оказывали давление, вы занимались вымогательством и шантажом. Вот что, уважаемый, партия доверила вам столь высокий пост, платит вам большую зарплату, кормит вас высококачественными продуктами из распределителя в надежде, что вы все свои силы и время отдадите нашей литературе. Вы же решили употребить ваше служебное положение и мое расположение к вам для извлечения личной выгоды. Как же вам не стыдно смотреть людям в глаза? Ведь вы же на каждом углу кстати и некстати твердите, что вы коммунист. Какой же вы коммунист, если вы злоупотребляете своей властью? Кстати, покажите-ка мне издательские планы, которые вы подготовили. Ну-ка, ну-ка, очень интересно, как ваши представления о служебных обязанностях отразились на ваших планах. Ну вот, так и есть. Зачем вы вставили сюда Турганова? Кому нужны его бездарные стихи? Если они вам так дороги, издайте его тиражом два экземпляра – один ему, один вам, причем за ваш счет. Так, что здесь еще? Булгаков? Это тот Булгаков? Михаил Афанасьевич? И вы ему ставите тираж тридцать тысяч? Что? Не хватает бумаги? А Софронову на полное собрание сочинений хватает бумаги? А-а, теперь мне понятно, почему именно вам Софронов доверил быть составителем собрания сочинений Драйзера в библиотеке «Огонька». А эти кто такие – Падерин, Пантиелев?.. Им на стотысячные тиражи бумаги хватает. Вы видели когда-нибудь человека, который искал бы в магазине книги Пантиелева? Извольте вписать Булгакову тираж в соответствии со спросом. Сколько? Поставьте для начала миллион экземпляров. А почему до сих пор не издан Доктор Живаго? Что, что? Написан с неправильных позиций? А вы читали хоть одну интересную книжку, написанную с правильных позиций? Поставьте миллион Доктору Живаго. Учтите, отныне каждый работник нашего учреждения за простой одного талантливого произведения будет отвечать, как за простой грузового вагона. Вы говорите, что у нас происходят сотни безобразий и вы с ними не боретесь. Совершенно напрасно. Мне, уважаемый, такие работники не нужны. Я понимаю, что у вас семья, что ее нужно кормить. Я предпочитаю, чтобы вам платили зарплату за то, что вы не будете работать, чем за такую работу. Вот так-то, уважаемый, всего хорошего.
Уважаемый выходит из кабинета Бориса Ивановича, воспринимая все сквозь туман. Не помня себя, добирается до стеклянных дверей. Швейцар не встает, не распахивает дверь, не говорит о погоде. Нечего удивляться: швейцары, вахтеры, лифтеры, шоферы – самая осведомленная публика. Где-то кто-то что-то сказал, а им уже все известно, а они тут же и реагируют. Уважаемый тянет ручку двери – не поддается. Тянет сильнее – никакого эффекта. Да что за черт! Может, уже перекрыли все выходы и сейчас арестуют за взяточничество? Он тянет ручку двумя руками. Спокойно. Никакой истерики. Надо взять себя в руки. Здесь что-то написано. Тьфу ты! Написано: «От себя». Оказывается, он никогда не открывал эту дверь сам. Перед ним ее распахивали, и он привык, что она сама по себе открывается-закрывается. Уф-ф! Даже потом прошибло. Вышел на улицу – темно, никакого солнышка. Похоже на полное затмение. Но в наступившем мраке выделяются отдельные предметы и люди. Вот в его персональную хозяином садится какой-то расторопный субъект. Не успели назначить, а он уже куда-то спешит. Куда? Издавать миллионным тиражом Булгакова или Пастернака? Да, но как же добраться до дома? На троллейбусе? Как все? Но ведь он не привык. Он только что еще был значительным лицом. Сам товарищ Федоренко был его личным другом… Но кто это? А это едет в своей личной машине рядом с шофером Председатель Турганов. Эй, остановите, это я, Сергей Сергеевич, ваш уважаемый… Пронюхал, старая бестия. Скользнул равнодушным взглядом и тут же отворотился. А вот навстречу, переваливаясь словно утка, величаво и плавно несет свое тело Вера Ивановна. Рад вас видеть, Вера Ивановна. Вы меня не узнаете, это я, ваш ува… просто Сергей Сергеевич, Сережа. Помните, я учился у вашего мужа? Китаист Иванько. «Вы китаист? Мой муж всегда говорил, что скорее любую кастрюлю можно назвать китаистом». Да… Вот… Все покинули. Все отвернулись. Еще сегодня утром обожали, расточали улыбки, смотрели в рот… Люди, люди…
Хватит, пофантазировали. Ничего похожего в жизни, разумеется, не было. На самом деле все было проще. Вызвал Борис Иванович Сергея Сергеевича по какому-то делу, и сперва обсудили само это дело, а уж потом, как бы заодно, Борис Иванович и сообщил:
– Да, Сергей Сергеевич, забыл тебе совсем сказать: тут на тебя кляуза пришла от этого твоего конкурента, черт бы его побрал. Понимаешь, как-то не очень это все красиво выходит. Нет, ты не думай, я тебе вполне сочувствую и рад бы помочь. Очень хорошо понимаю, квартиру ты оборудовал, есть возможность прирезать комнату, но надо было тебе все-таки действовать как-то не так. Видишь, на что он бьет – злоупотребление служебным положением. Тут уж, извини, я тебя поддержать никак не могу. Ни как руководитель комитета, ни как коммунист. Я, конечно, не хочу делать никаких выводов, но давай это дело замнем и спустим на тормозах. Ты, я считаю, с самого начала повел это дело неправильно. Полез на рожон, стал угрожать. Ну зачем же так? Ты же опытный человек, почти дипломат… Нет, брат, так дела не делаются. Рад бы тебе помочь, но… – Борис Иванович развел руками, а мы у читателя еще раз попросим прощения: и этот монолог нами придуман. Ничего похожего, во всяком случае в первое время после получения министром нашего письма, видимо, не было. А ведь нам известно доподлинно, что министр письмо получил. И копии также достигли своих адресатов. И что? И ничего. Автор письма от своих адресатов не получил никакого ответа, а поскольку наша история на этом не кончилась, автор считает, что действия Иванько этими важными лицами были одобрены.