Страница:
Хаделин встретил нас среди деловито хлопочущих на палубе матросов.
– На этот раз они до него добрались, сьер. Ночью мы боялись напасть первыми. Днем-то другое дело.
Я покачал головой:
– Его убили потому, что он уже не был опасен, капитан.
– Ему нужно прилечь, – прошептала Бургундофара. – Это забирает у него почти все силы.
Хаделин указал на дверь под верхней палубой.
– Если ты спустишься, сьер, я покажу твою каюту. Она невелика, но…
Я вновь покачал головой. По обе стороны от двери стояли скамьи, и я попросил разрешения остаться там. Бургундофара пошла поглядеть на каюту, а я сел, пытаясь стереть из памяти лицо Замы и наблюдая, как команда готовится отдать швартовы. Один из загорелых речников показался мне знакомым; но хоть я ничего не могу забыть, иногда мне с трудом удается добраться до нужной полки в хранилище собственной памяти, которое все продолжает разрастаться.
– На этот раз они до него добрались, сьер. Ночью мы боялись напасть первыми. Днем-то другое дело.
Я покачал головой:
– Его убили потому, что он уже не был опасен, капитан.
– Ему нужно прилечь, – прошептала Бургундофара. – Это забирает у него почти все силы.
Хаделин указал на дверь под верхней палубой.
– Если ты спустишься, сьер, я покажу твою каюту. Она невелика, но…
Я вновь покачал головой. По обе стороны от двери стояли скамьи, и я попросил разрешения остаться там. Бургундофара пошла поглядеть на каюту, а я сел, пытаясь стереть из памяти лицо Замы и наблюдая, как команда готовится отдать швартовы. Один из загорелых речников показался мне знакомым; но хоть я ничего не могу забыть, иногда мне с трудом удается добраться до нужной полки в хранилище собственной памяти, которое все продолжает разрастаться.
33. НА БОРТУ «АЛЬЦИОНЫ»
Это была шебека, с низкой посадкой и широкая в корпусе. Фок-мачта несла огромный косой парус, грот-мачта – три прямых, которые можно было спустить на палубу и зарифить, а бизань – гафель и прямой марсель над ним. Бом-марс надставлялся флагштоком, где по торжественным случаям (а наше отплытие Хаделин счел именно таким случаем) можно было поднимать вымпел, который свешивался до самой воды. На марсах также трепетали флажки, чья символика не принадлежала ни одному из известных мне народов Урса.
По правде говоря, что-то неотразимо праздничное есть в отплытии под парусами, если только оно происходит при свете дня и при хорошей погоде. Мне то и дело казалось, что мы уже отчаливаем, и постепенно на душе у меня становилось легче. Я чувствовал, что радость сейчас неуместна, что я должен быть измученным и несчастным, каким я и был, когда склонялся над телом бедного Замы и сразу после этого. Но я не мог удержать это настроение. Я натянул капюшон плаща на голову, как накинул в свое время капюшон гильдейского плаща, когда с улыбкой на устах шагал по Бечевнику в изгнание, и хотя мой плат (тот, что я нашел в своей каюте на корабле Цадкиэля утром – ныне таким же далеким, как первое утро Урса) оказался черным точно сажа по чистой случайности, я снова улыбнулся, вспомнив, что Бечевник тянется вдоль этой самой реки, и вода, плещущаяся о наши борта, позже омоет его темные бордюрные камни.
Опасаясь возвращения Бургундофары или случайного взгляда одного из матросов, я поднялся на несколько ступенек на ют и обнаружил, что, пока я сидел в одиночестве, погруженный в свои мысли, мы уже отчалили. Ос остался далеко позади и еще не скрылся из виду лишь благодаря кристальной чистоте воздуха. Теперь я хороши знал его кривые улочки и гнусных обитателей; но лучистый утренний воздух придавал накренившимся стенам и полуразрушенным башням облик зачарованного города, который я видел на картинке из коричневой книги Теклы. Разумеется, я вспомнил ту сказку, ибо помню абсолютно все; и вот я начал рассказывать ее самому себе. Перегнувшись через перила и глядя на уплывающий вдаль город, я шепотом повторял слова сказки, а скорый ход нашего кораблика, чутко ловившего легчайшие утренние бризы, постепенно убаюкивал меня.
Там они пристали к берегу, ибо припасы у них давно закончились и уже много дней подряд ели они лишь ту рыбу, что удавалось им выудить по дороге, и пили только речную воду. Старушка, назвавшаяся Фауной, дала им меду, спелых дынь, белых, черных и красных бобов, моркови, редиса, огурцов толщиной в руку и яблок, вишен и абрикосов.
Ночь они провели у ее очага; а наутро, пройдясь по окрестностям и позавтракав виноградом и земляникой, увидели они, что есть здесь все необходимое для постройки большого города: камень можно подвозить с гор на плотах, всегда в достатке чистой и свежей воды, а богатая земля высекает зеленую искру из каждого зернышка.
Тогда они собрались на совет. Одни говорили, что следует убить старуху. Другие, более милосердные, намеревались просто прогнать ее. Третьи предлагали обмануть ее тем или иным способом.
Но предводитель их был благочестив и молвил так:
– Стоит нам поступить не по совести, и Предвечный не простит нам злодеяния. Ведь приютила она нас и поделилась всем, что у нее было, кроме земли. Так давайте предложим ей денег. Может статься, она примет их, не ведая истинной цены своих владений.
И они начистили до блеска каждую бронзовую и медную монету, сложили их в кошелек и предложили старушке. Но отказалась она, ибо очень любила свое жилище.
– Так давайте свяжем ее и засунем в ее же бочку! – сказали тогда одни. – Что нам стоит столкнуть бочку в воду и избавиться от нее; на чьих руках тогда останется ее кровь?
Предводитель качал головой.
– Дух ее, – говорил он, – непременно будет тревожить наш город.
Тогда доложили они в кошелек все наличное серебро и вновь преподнесли его старушке; но та отказалась, как и в первый раз.
– Она уже старая, – сказал один из них, – и скоро должна умереть естественной смертью. Что ж, я останусь здесь и присмотрю за ней, а вы возвращайтесь к своим семьям. Когда она умрет, я принесу весть о ее кончине.
И опять предводитель качал головой, ибо видел убийство в глазах доброхота; и тогда они доложили в кошелек золота (самую малость) и предложили его старушке. Она же, ради любви к дому, отринула и это подношение.
Тогда их предводитель спросил:
– Скажи же, что возьмешь ты в уплату за этот участок? Ибо, говорю тебе, все равно он станет нашим, хочешь ты того или нет. Я не могу и впредь долго удерживать всех остальных.
Услышав это, старушка задумалась крепко и надолго и наконец сказала:
– Построив свой город, разбейте посреди него сад с деревьями, которые станут цвести и плодоносить, засадите цветами и прочими растениями. А в центре того сада поставьте мою статую из драгоценного материала.
На том они и порешили, и когда люди вернулись обратно с женами и детьми, старушки уже и след простыл. Ее хижину, голубятню и клетки для кроликов они разобрали на растопку, а огород кормил строителей, пока рос тот город. Посреди же города, во исполнение клятвы, разбили они сад; и хотя садик был небольшим – со временем его обещали расширить, – в центре поставили статую из раскрашенного дерева.
Прошли годы; краска облупилась, и дерево потрескалось. Сорняки заполонили цветочные клумбы, хотя несколько старушек постоянно ухаживали за цветами, пропалывая грядки. Здесь высаживали анютины глазки и маргаритки и рассыпали крошки для голубей, ворковавших на плечах деревянной женщины.
Город принял величавое имя и обзавелся стенами и башнями, хотя стены его были невелики и отпугивали разве что нищих, а в пустых караульных башнях гнездились совы. Впрочем, путники и крестьяне не спешили заучить его пышное наименование. Одни звали его Пестисом, а другие – Урбисом. Зато здесь поселилось много купцов и чужестранцев, и город рос, пока не добрался до подножия гор, а крестьяне богатели, продавая свои поля и луга.
Наконец один торговец выкупил маленький заросший садик посреди Старого Квартала и выстроил на его клумбах свои лавки и склады. Старые кривые яблони и вишни он отправил на растопку – ведь дерево стоило недешево; а когда он бросил в огонь деревянную статую старухи, из нее прыснули черные муравьи и пропали среди углей.
Если выпадал неурожайный год, отцы города собирали все зерно и распределяли его по прошлогодней цене; но настало время, когда урожай не выдался вовсе. Тогда купцы пожелали узнать, по какому праву отцы города так поступают, ибо сами они хотели продавать имеющееся зерно по цене, которую за него предложат.
Затем, подстрекаемые купцами, взбунтовались и многочисленные бедняки, требуя хлеба по доступной цене. Тогда отцы города вспомнили, что их родители когда-то рассказывали им, от чьего имени они правят городом, но никто не смог выговорить его. В городе начались погромы и заполыхали пожары, но не прибавилось хлеба, – и еще до того, как занялся последний пожар, многие покинули город и отправились собирать ягоды и охотиться на кроликов.
Ныне город этот лежит в руинах, все его башни обрушились; но, говорят, живет в самом центре одна старушка, разбившая среди обвалившихся стен свой садик.
Пока я повторял слова, только что занесенные мною на бумагу, Ос совсем скрылся из глаз; но я не двигался с места, опершись на перила маленького юта у ахтерштевня, и продолжал глядеть назад, вверх по реке, сверкающая лента которой тянулась на северо-восток.
Эта часть Гьолла, ниже Тракса, но выше Нессуса, являет собой полную противоположность той, что лежит за Нессусом ближе к устью. Хотя и здесь река уже несет свою ношу ила с гор, слишком быстрое течение не дает засориться руслу; к тому же с обеих сторон русло обступают каменистые холмы – вот почему река на протяжении сотни лиг мчится прямо как стрела.
Паруса вывели нас на середину потока, где течение само несет корабль со скоростью три лиги в стражу; в бейдевинде они разгоняли нас настолько, что руль то и дело клевал в бурлящий водоворот за кормой. Небесный мир был чист, ясен и полон солнечного света; лишь на востоке у самого горизонта виднелось темное пятнышко размером не больше моего ногтя. Время от времени бриз, наполнявший наши паруса, стихал, и невиданные длинные вымпелы безжизненно опадали вдоль мачт.
Я давно заметил, что неподалеку присели два матроса, но решил, что это вахтенные, готовые в нужный момент спустить бизань (бизань-мачта нашего корабля возвышалась над верхней палубой). Наконец, повернувшись и собравшись пройтись на нос, я встретился с ними глазами и тут узнал их обоих.
– Мы тебя не послушались, сьер, – пробормотал Деклан. – Но это потому, что мы тебя любим больше жизни. Мы просим прощения. – Он отвел взгляд.
– Моя рука повела меня за тобой, сьер, – кивнула Херена. – Она будет готовить тебе, стирать и убирать для тебя – все, что прикажешь!
Я ничего не отвечал, и она добавила:
– Только мои ноги меня не слушаются. Они не могут стоять на месте, когда ты уходишь.
– Мы слышали приговор, который ты вынес Осу. Я писать не умею, сьер, но я запомню его и найду кого-нибудь, кто запишет. Люди не забудут проклятия, которое ты обрушил на этот скверный город.
Я присел перед ними на палубу.
– Не всегда это хорошо – покидать родные края, – сказал я.
Херена протянула ко мне сложенную чашечкой ладонь – ладонь, которую я вылепил для нее, – потом перевернула ее тыльной стороной вверх.
– А разве хорошо – найти повелителя Урса и снова потерять его? К тому же, если бы я осталась с мамой, меня бы забрали. Я бы следовала за тобой тенью, если б даже мне прочили в мужья оптимата.
– Твой отец тоже идет за мной? А остальные? Если не скажешь правды, я не разрешу тебе остаться со мной.
– Я не стала бы лгать тебе, сьер. Никого здесь больше нет. Уж я бы знала.
– И ты действительно следуешь за мной. Херена? Или вы с Декланом бежите впереди, как побежала ты вперед, когда увидела нас, сходивших с летающего корабля?
– У нее и в мыслях не было лгать, сьер, – вмешался Деклан. – Она хорошая девушка. Просто у нее такая манера говорить.
– Я знаю. Так вы шли впереди меня?
Деклан кивнул.
– Да, сьер, шли. Она сказала мне, что та женщина говорила днем раньше про Ос. Поэтому, когда ты вчера не разрешил никому из нас пойти с тобой… – Деклан замялся, теребя свою седую бородку и пытаясь понять, что же заставило его покинуть родную деревню.
– Мы пошли вперед, сьер, – просто закончила Херена. – Ты сказал, что никто, кроме той женщины, не пойдет с тобой, и не велел никому отправляться следом. Но ты же не сказал, что нам вообще нельзя ходить в Ос. Мы вышли, пока Аниан и Кеаллах мастерили для тебя посох.
– Вы добрались до места раньше нас. И стали разговаривать с людьми, так? И вы рассказали им о том, что случилось в ваших деревнях.
– Мы не хотели ничего плохого, сьер! – сказала Херена.
– Я не хотел, – кивнул Деклан. – Так будет вернее. Она-то и вовсе ни с кем не разговаривала, пока ее не спрашивали. Это все я, хотя обычно-то я молчун. Но только не тогда, когда речь заходит о тебе, сьер! – Деклан подождал, перевел дух и высказался напрямую: – Меня и раньше бивали, сьер. Дважды – сборщики податей, один раз – судейские. Во второй раз, сьер, я был единственным в Гургустиях, кто полез драться, и меня едва не забили до смерти. Но если ты хочешь наказать меня – только скажи! Я хоть сейчас прыгну прямо в реку, если прикажешь, пусть я и не умею плавать.
Я покачал головой:
– Ты ведь не хотел ничего плохого, Деклан. Благодаря тебе обо мне узнал Церикс, и бедному Заме пришлось умереть во второй раз и в третий. Только вот во благо ли все это или во вред, я не знаю. Пока не пройдешь во времени до конца, трудно судить, что было хорошо, а что плохо; до тех пор важны лишь намерения людей. Как вы догадались, что я сяду именно на этот корабль?
Ветер крепчал; Херена поплотнее закуталась в свою столу.
– Мы устроились на ночлег…
– На постоялом дворе?
– Нет, сьер, в большой бочке. – Деклан прочистил горло. – Мы подумали, что она укроет нас от непогоды, если будет дождь. К тому же я мог спать у выхода, а она – у днища, чтобы никто не мог добраться до нее, не разбудив меня. Нашлись какие-то люди, которые хотели прогнать нас, но я объяснил им, в чем дело, и они пошли на попятный.
– Двоих он сбил с ног, сьер, – вставила Херена, – но, по-моему, не покалечил. Ты бы видел, как они бросились врассыпную!
– Потом, сьер, когда мы немного поспали, прибежал мальчишка и разбудил меня. Это был половой из того самого трактира, сьер, и он рассказал мне, что ты остановился там, и якобы он лично прислуживал тебе, и как ты оживил мертвеца. Тогда мы с ней пошли посмотреть. Там собралось много народу, и все судачили о случившемся, и кое-кто узнал нас, потому что я рассказывал им о тебе прежде – например, тому половому. Они выставили нам пива, ведь у нас не было ни аэса, а яйца и соль там к пиву бесплатно. И тогда она услышала, что ты с той женщиной утром садишься на «Альциону».
Херена кивнула:
– Вот мы утром и явились к ней. Наша бочка была недалеко от пристани, сьер, и я подняла Деклана, как только стало светать. Капитана мы не застали, зато нашли человека, которого он оставил за главного, и спросили, нет ли для нас работы, а он сказал, что есть, и мы помогли грузить всякую всячину. Потом мы увидели тебя, сьер, и все, что случилось на берегу, и с тех пор стараемся держаться рядом с тобой.
Я кивал, но сам смотрел на нос «Альционы». Хаделин и Бургундофара поднялись на палубу и стояли теперь на баке. Под напором ветра поношенная матросская роба Бургундофары льнула к ее телу, и я дивился, как она стройна, вспоминая тяжеловесную, мускулистую фигуру Гунни.
Деклан хрипло зашептал:
– Эта женщина… они там внизу… с капитаном, сьер…
– Знаю, – сказал я. – Прошлой ночью на постоялом дворе – тоже. У меня нет на нее прав. Она вольна распоряжаться собою.
Бургундофара обернулась, бросив взгляд на паруса, которые наполнились теперь ветром, словно понесли ребенка, и рассмеялась в ответ на какую-то реплику Хаделина.
По правде говоря, что-то неотразимо праздничное есть в отплытии под парусами, если только оно происходит при свете дня и при хорошей погоде. Мне то и дело казалось, что мы уже отчаливаем, и постепенно на душе у меня становилось легче. Я чувствовал, что радость сейчас неуместна, что я должен быть измученным и несчастным, каким я и был, когда склонялся над телом бедного Замы и сразу после этого. Но я не мог удержать это настроение. Я натянул капюшон плаща на голову, как накинул в свое время капюшон гильдейского плаща, когда с улыбкой на устах шагал по Бечевнику в изгнание, и хотя мой плат (тот, что я нашел в своей каюте на корабле Цадкиэля утром – ныне таким же далеким, как первое утро Урса) оказался черным точно сажа по чистой случайности, я снова улыбнулся, вспомнив, что Бечевник тянется вдоль этой самой реки, и вода, плещущаяся о наши борта, позже омоет его темные бордюрные камни.
Опасаясь возвращения Бургундофары или случайного взгляда одного из матросов, я поднялся на несколько ступенек на ют и обнаружил, что, пока я сидел в одиночестве, погруженный в свои мысли, мы уже отчалили. Ос остался далеко позади и еще не скрылся из виду лишь благодаря кристальной чистоте воздуха. Теперь я хороши знал его кривые улочки и гнусных обитателей; но лучистый утренний воздух придавал накренившимся стенам и полуразрушенным башням облик зачарованного города, который я видел на картинке из коричневой книги Теклы. Разумеется, я вспомнил ту сказку, ибо помню абсолютно все; и вот я начал рассказывать ее самому себе. Перегнувшись через перила и глядя на уплывающий вдаль город, я шепотом повторял слова сказки, а скорый ход нашего кораблика, чутко ловившего легчайшие утренние бризы, постепенно убаюкивал меня.
Сказка о городе, забывшем Фауну
Давным-давно, когда плуг был еще в новинку, девять человек отправились вверх по реке на поиски места для нового города. После долгих дней утомительного гребного похода по глухомани они поравнялись с лугом, на котором одна старушка выстроила из сучьев хижину и разбила сад.Там они пристали к берегу, ибо припасы у них давно закончились и уже много дней подряд ели они лишь ту рыбу, что удавалось им выудить по дороге, и пили только речную воду. Старушка, назвавшаяся Фауной, дала им меду, спелых дынь, белых, черных и красных бобов, моркови, редиса, огурцов толщиной в руку и яблок, вишен и абрикосов.
Ночь они провели у ее очага; а наутро, пройдясь по окрестностям и позавтракав виноградом и земляникой, увидели они, что есть здесь все необходимое для постройки большого города: камень можно подвозить с гор на плотах, всегда в достатке чистой и свежей воды, а богатая земля высекает зеленую искру из каждого зернышка.
Тогда они собрались на совет. Одни говорили, что следует убить старуху. Другие, более милосердные, намеревались просто прогнать ее. Третьи предлагали обмануть ее тем или иным способом.
Но предводитель их был благочестив и молвил так:
– Стоит нам поступить не по совести, и Предвечный не простит нам злодеяния. Ведь приютила она нас и поделилась всем, что у нее было, кроме земли. Так давайте предложим ей денег. Может статься, она примет их, не ведая истинной цены своих владений.
И они начистили до блеска каждую бронзовую и медную монету, сложили их в кошелек и предложили старушке. Но отказалась она, ибо очень любила свое жилище.
– Так давайте свяжем ее и засунем в ее же бочку! – сказали тогда одни. – Что нам стоит столкнуть бочку в воду и избавиться от нее; на чьих руках тогда останется ее кровь?
Предводитель качал головой.
– Дух ее, – говорил он, – непременно будет тревожить наш город.
Тогда доложили они в кошелек все наличное серебро и вновь преподнесли его старушке; но та отказалась, как и в первый раз.
– Она уже старая, – сказал один из них, – и скоро должна умереть естественной смертью. Что ж, я останусь здесь и присмотрю за ней, а вы возвращайтесь к своим семьям. Когда она умрет, я принесу весть о ее кончине.
И опять предводитель качал головой, ибо видел убийство в глазах доброхота; и тогда они доложили в кошелек золота (самую малость) и предложили его старушке. Она же, ради любви к дому, отринула и это подношение.
Тогда их предводитель спросил:
– Скажи же, что возьмешь ты в уплату за этот участок? Ибо, говорю тебе, все равно он станет нашим, хочешь ты того или нет. Я не могу и впредь долго удерживать всех остальных.
Услышав это, старушка задумалась крепко и надолго и наконец сказала:
– Построив свой город, разбейте посреди него сад с деревьями, которые станут цвести и плодоносить, засадите цветами и прочими растениями. А в центре того сада поставьте мою статую из драгоценного материала.
На том они и порешили, и когда люди вернулись обратно с женами и детьми, старушки уже и след простыл. Ее хижину, голубятню и клетки для кроликов они разобрали на растопку, а огород кормил строителей, пока рос тот город. Посреди же города, во исполнение клятвы, разбили они сад; и хотя садик был небольшим – со временем его обещали расширить, – в центре поставили статую из раскрашенного дерева.
Прошли годы; краска облупилась, и дерево потрескалось. Сорняки заполонили цветочные клумбы, хотя несколько старушек постоянно ухаживали за цветами, пропалывая грядки. Здесь высаживали анютины глазки и маргаритки и рассыпали крошки для голубей, ворковавших на плечах деревянной женщины.
Город принял величавое имя и обзавелся стенами и башнями, хотя стены его были невелики и отпугивали разве что нищих, а в пустых караульных башнях гнездились совы. Впрочем, путники и крестьяне не спешили заучить его пышное наименование. Одни звали его Пестисом, а другие – Урбисом. Зато здесь поселилось много купцов и чужестранцев, и город рос, пока не добрался до подножия гор, а крестьяне богатели, продавая свои поля и луга.
Наконец один торговец выкупил маленький заросший садик посреди Старого Квартала и выстроил на его клумбах свои лавки и склады. Старые кривые яблони и вишни он отправил на растопку – ведь дерево стоило недешево; а когда он бросил в огонь деревянную статую старухи, из нее прыснули черные муравьи и пропали среди углей.
Если выпадал неурожайный год, отцы города собирали все зерно и распределяли его по прошлогодней цене; но настало время, когда урожай не выдался вовсе. Тогда купцы пожелали узнать, по какому праву отцы города так поступают, ибо сами они хотели продавать имеющееся зерно по цене, которую за него предложат.
Затем, подстрекаемые купцами, взбунтовались и многочисленные бедняки, требуя хлеба по доступной цене. Тогда отцы города вспомнили, что их родители когда-то рассказывали им, от чьего имени они правят городом, но никто не смог выговорить его. В городе начались погромы и заполыхали пожары, но не прибавилось хлеба, – и еще до того, как занялся последний пожар, многие покинули город и отправились собирать ягоды и охотиться на кроликов.
Ныне город этот лежит в руинах, все его башни обрушились; но, говорят, живет в самом центре одна старушка, разбившая среди обвалившихся стен свой садик.
Пока я повторял слова, только что занесенные мною на бумагу, Ос совсем скрылся из глаз; но я не двигался с места, опершись на перила маленького юта у ахтерштевня, и продолжал глядеть назад, вверх по реке, сверкающая лента которой тянулась на северо-восток.
Эта часть Гьолла, ниже Тракса, но выше Нессуса, являет собой полную противоположность той, что лежит за Нессусом ближе к устью. Хотя и здесь река уже несет свою ношу ила с гор, слишком быстрое течение не дает засориться руслу; к тому же с обеих сторон русло обступают каменистые холмы – вот почему река на протяжении сотни лиг мчится прямо как стрела.
Паруса вывели нас на середину потока, где течение само несет корабль со скоростью три лиги в стражу; в бейдевинде они разгоняли нас настолько, что руль то и дело клевал в бурлящий водоворот за кормой. Небесный мир был чист, ясен и полон солнечного света; лишь на востоке у самого горизонта виднелось темное пятнышко размером не больше моего ногтя. Время от времени бриз, наполнявший наши паруса, стихал, и невиданные длинные вымпелы безжизненно опадали вдоль мачт.
Я давно заметил, что неподалеку присели два матроса, но решил, что это вахтенные, готовые в нужный момент спустить бизань (бизань-мачта нашего корабля возвышалась над верхней палубой). Наконец, повернувшись и собравшись пройтись на нос, я встретился с ними глазами и тут узнал их обоих.
– Мы тебя не послушались, сьер, – пробормотал Деклан. – Но это потому, что мы тебя любим больше жизни. Мы просим прощения. – Он отвел взгляд.
– Моя рука повела меня за тобой, сьер, – кивнула Херена. – Она будет готовить тебе, стирать и убирать для тебя – все, что прикажешь!
Я ничего не отвечал, и она добавила:
– Только мои ноги меня не слушаются. Они не могут стоять на месте, когда ты уходишь.
– Мы слышали приговор, который ты вынес Осу. Я писать не умею, сьер, но я запомню его и найду кого-нибудь, кто запишет. Люди не забудут проклятия, которое ты обрушил на этот скверный город.
Я присел перед ними на палубу.
– Не всегда это хорошо – покидать родные края, – сказал я.
Херена протянула ко мне сложенную чашечкой ладонь – ладонь, которую я вылепил для нее, – потом перевернула ее тыльной стороной вверх.
– А разве хорошо – найти повелителя Урса и снова потерять его? К тому же, если бы я осталась с мамой, меня бы забрали. Я бы следовала за тобой тенью, если б даже мне прочили в мужья оптимата.
– Твой отец тоже идет за мной? А остальные? Если не скажешь правды, я не разрешу тебе остаться со мной.
– Я не стала бы лгать тебе, сьер. Никого здесь больше нет. Уж я бы знала.
– И ты действительно следуешь за мной. Херена? Или вы с Декланом бежите впереди, как побежала ты вперед, когда увидела нас, сходивших с летающего корабля?
– У нее и в мыслях не было лгать, сьер, – вмешался Деклан. – Она хорошая девушка. Просто у нее такая манера говорить.
– Я знаю. Так вы шли впереди меня?
Деклан кивнул.
– Да, сьер, шли. Она сказала мне, что та женщина говорила днем раньше про Ос. Поэтому, когда ты вчера не разрешил никому из нас пойти с тобой… – Деклан замялся, теребя свою седую бородку и пытаясь понять, что же заставило его покинуть родную деревню.
– Мы пошли вперед, сьер, – просто закончила Херена. – Ты сказал, что никто, кроме той женщины, не пойдет с тобой, и не велел никому отправляться следом. Но ты же не сказал, что нам вообще нельзя ходить в Ос. Мы вышли, пока Аниан и Кеаллах мастерили для тебя посох.
– Вы добрались до места раньше нас. И стали разговаривать с людьми, так? И вы рассказали им о том, что случилось в ваших деревнях.
– Мы не хотели ничего плохого, сьер! – сказала Херена.
– Я не хотел, – кивнул Деклан. – Так будет вернее. Она-то и вовсе ни с кем не разговаривала, пока ее не спрашивали. Это все я, хотя обычно-то я молчун. Но только не тогда, когда речь заходит о тебе, сьер! – Деклан подождал, перевел дух и высказался напрямую: – Меня и раньше бивали, сьер. Дважды – сборщики податей, один раз – судейские. Во второй раз, сьер, я был единственным в Гургустиях, кто полез драться, и меня едва не забили до смерти. Но если ты хочешь наказать меня – только скажи! Я хоть сейчас прыгну прямо в реку, если прикажешь, пусть я и не умею плавать.
Я покачал головой:
– Ты ведь не хотел ничего плохого, Деклан. Благодаря тебе обо мне узнал Церикс, и бедному Заме пришлось умереть во второй раз и в третий. Только вот во благо ли все это или во вред, я не знаю. Пока не пройдешь во времени до конца, трудно судить, что было хорошо, а что плохо; до тех пор важны лишь намерения людей. Как вы догадались, что я сяду именно на этот корабль?
Ветер крепчал; Херена поплотнее закуталась в свою столу.
– Мы устроились на ночлег…
– На постоялом дворе?
– Нет, сьер, в большой бочке. – Деклан прочистил горло. – Мы подумали, что она укроет нас от непогоды, если будет дождь. К тому же я мог спать у выхода, а она – у днища, чтобы никто не мог добраться до нее, не разбудив меня. Нашлись какие-то люди, которые хотели прогнать нас, но я объяснил им, в чем дело, и они пошли на попятный.
– Двоих он сбил с ног, сьер, – вставила Херена, – но, по-моему, не покалечил. Ты бы видел, как они бросились врассыпную!
– Потом, сьер, когда мы немного поспали, прибежал мальчишка и разбудил меня. Это был половой из того самого трактира, сьер, и он рассказал мне, что ты остановился там, и якобы он лично прислуживал тебе, и как ты оживил мертвеца. Тогда мы с ней пошли посмотреть. Там собралось много народу, и все судачили о случившемся, и кое-кто узнал нас, потому что я рассказывал им о тебе прежде – например, тому половому. Они выставили нам пива, ведь у нас не было ни аэса, а яйца и соль там к пиву бесплатно. И тогда она услышала, что ты с той женщиной утром садишься на «Альциону».
Херена кивнула:
– Вот мы утром и явились к ней. Наша бочка была недалеко от пристани, сьер, и я подняла Деклана, как только стало светать. Капитана мы не застали, зато нашли человека, которого он оставил за главного, и спросили, нет ли для нас работы, а он сказал, что есть, и мы помогли грузить всякую всячину. Потом мы увидели тебя, сьер, и все, что случилось на берегу, и с тех пор стараемся держаться рядом с тобой.
Я кивал, но сам смотрел на нос «Альционы». Хаделин и Бургундофара поднялись на палубу и стояли теперь на баке. Под напором ветра поношенная матросская роба Бургундофары льнула к ее телу, и я дивился, как она стройна, вспоминая тяжеловесную, мускулистую фигуру Гунни.
Деклан хрипло зашептал:
– Эта женщина… они там внизу… с капитаном, сьер…
– Знаю, – сказал я. – Прошлой ночью на постоялом дворе – тоже. У меня нет на нее прав. Она вольна распоряжаться собою.
Бургундофара обернулась, бросив взгляд на паруса, которые наполнились теперь ветром, словно понесли ребенка, и рассмеялась в ответ на какую-то реплику Хаделина.
34. СНОВА В САЛЬТУСЕ
До полудня мы неслись вперед словно яхта. Ветер пел в снастях, и первые крупные капли дождя запятнали палубу, будто краска, брызнутая кистью на холст. Со своего места у поручней на юте я смотрел, как хлопают бизань-марсель и брам-стеньга, а матросы то и дело зарифляют остальные паруса. Когда Хаделин подошел ко мне и подчеркнуто учтиво предложил спуститься вниз, я спросил его, не разумней ли будет пристать к берегу.
– Невозможно, сьер. Отсюда и до самого Сальтуса нет гаваней. Ветер выбросит нас на берег, если я попробую подойти ближе, сьер. Определенно надвигается шторм. Но где наша не пропадала!
Он ринулся прочь, тумаками подгоняя матросов у бизани и осыпая непристойной бранью рулевого.
Я двинулся по палубе. Наслаждаясь разыгравшимся ветром, я отлично понимал, что могу вскоре утонуть, но, как выяснилось, не принимал близко к сердцу подобную перспективу. Суждено мне теперь умереть или нет, я в равной степени преуспел и потерпел поражение. Я добыл Новое Солнце, которое, быть может, не успеет пересечь бездну пространства ни на моем веку, ни при жизни кого-либо из детей, рожденных в мое время. Если мы все же доберемся до Нессуса, я заявлю права на Трон Феникса, разберусь с делами сюзерена, сменившего на посту Отца Инира (разумеется, правитель, которого упоминали селяне, не мог быть Иниром), и награжу или накажу его по заслугам. Остаток своей жизни я проведу среди стерильной пышности Обители Абсолюта или же в самой гуще ужасов на полях сражений; и если когда-нибудь я соберусь довериться бумаге, как доверил историю своего возвышения рукописи, церемонией прощания с которой начал сие повествование, в моей новой повести мало будет занимательных фактов, раз я уже описал завершение этого путешествия.
Ветер развевал мой плащ точно знамя и заставлял наш косой фок хлопать, словно крылья какой-то чудовищной птицы, всякий раз, когда заостренная рея склонялась под его напором. Фок был зарифлен до предела, и с каждым порывом ветра «Альциона» бросалась к скалистому берегу Гьолла, будто норовистая лошадь. Помощник капитана стоял, держась одной рукой за бакштаг, глядя на парус и чертыхаясь монотонно как заводной. Поймав мой взгляд, он прикусил язык, и по его губам я прочитал: «Можно обратиться к тебе, сьер?»
Он стащил с головы шапку, что в нашем положении выглядело крайне глупо; я кивнул, улыбнувшись:
– Похоже, вы не можете убрать фок – корабль перестанет слушаться руля?
Именно в этот миг шторм обрушился на нас со всей своей яростью. Хотя большая часть снастей «Альционы» уже была спущена или зарифлена, она тяжело завалилась на борт. Когда же она выровнялась (а она выровнялась, к вящей славе ее строителей), река вокруг нас вскипела от града, и градины оглушительно забарабанили по палубе. Помощник кинулся под навес верхней палубы. Я последовал за ним и с удивлением увидел, как он, едва укрывшись от града, упал на колени:
– Сьер, не дай ей пойти на дно! Не за себя прошу, сьер, у меня жена… двое детей… женился в прошлом году, сьер… Мы…
– А с чего ты решил, что я могу спасти твой корабль? – спросил я.
– Это ведь все из-за капитана, да, сьер? Я разделаюсь с ним, как только стемнеет. – Помощник нащупал рукоять длинного кортика на боку. – Есть пара верных ребят, которые встанут за меня, сьер. Я покончу с ним, клянусь тебе, сьер!
– Брось мутить воду, – сказал я. – И пороть всякую чушь. – Корабль снова накренился, да так, что конец грот-реи ушел под воду. – Я не поднимаю бури…
Я говорил впустую. Помощник уже выбежал из-под навеса палубы и исчез за стеной града с дождем. Я снова присел на узкую банку, с которой наблюдал за погрузкой. Или, вернее, я устремился сквозь пустоту, ибо мчался по ней с тех пор, как мы с Бургундофарой шагнули в черный пустой шар под странным сводом на Йесоде; и на лету я заставил опуститься на банку ничтожество, приводимое в движение при помощи нитей, которыми я без труда мог бы задушить половину Брии.
Через десяток вздохов – или сотню – помощник вернулся с Хереной и Декланом. Он снова брякнулся на колени, а они распростерлись у моих ног.
– Утихомирь бурю, сьер, – взмолилась Херена. – Ты был так добр к нам прежде! С тобой ничего не случится, но мы-то погибнем – и Деклан, и я. Я знаю, что мы обидели тебя, но мы ведь не хотели плохого, и мы умоляем простить нас!
Деклан молча кивал.
– Сильные штормы по осени – обычное дело, – попытался объяснить я. – Этот скоро пройдет, как и все остальные.
– Сьер… – начал было Деклан.
– Что такое? – спросил я. – Говори, ничего страшного.
– Мы оба видели. Мы были там наверху, где ты оставил нас, когда начался дождь. Помощник бежал стремглав. Но ты шел шагом. Ты шел, но ни одна градина не попала в тебя. Посмотри на мою одежду или на ее.
– Что ты имеешь в виду, Деклан?
– Они вымокли, – промолвил помощник. – И я тоже. А теперь пощупай свой плащ, сьер, проведи рукой по лицу.
Я ощупал себя и обнаружил, что совершенно сух.
При встрече с невероятным ум прибегает к здравому смыслу; единственным объяснением, которое я мог придумать, было то, что плащ сшит из какого-нибудь непромокаемого материала, а лицо мое просто закрыто капюшоном. Я откинул его и шагнул на открытую палубу.
Встав лицом к ветру, я видел капли дождя, летящие к моим глазам, слышал свист градин мимо ушей; но ни одна градина так и не попала в меня, а лицо, руки и плащ остались сухими. Словно слова муни – глупые слова, как я всегда полагал, – обернулись правдой, и все, что я видел и ощущал, было всего лишь иллюзией.
Почти против собственной воли я шепотом заговорил со штормом. Я ждал от себя заурядных слов, привычных в беседе между людьми, но с губ моих срывались звуки, подобные дуновению легкого ветерка, далеким раскатам грома над холмами и нежным дождевым трелям Йесода.
Пролетело мгновение, за ним еще одно. Гроза унеслась прочь, и ветер стих. Последние градины, словно камешки, брошенные ребенком, бултыхнулись в реку. Я понял, что этими несколькими словами загнал бурю назад, внутрь себя, и ощутил нечто неописуемое. Перед тем я, видимо, каким-то образом выпустил наружу свои чувства, и они превратились в чудовище, обладающее силой десяти тысяч великанов, – в монстра, столь же свирепого, как их хозяин. Теперь они снова стали лишь чувствами, а я был зол, как прежде, и не в последнюю очередь потому, что не знал теперь точно, где лежит граница между загадочным и жалким миром Урса и мною самим. Неужели ветер – это мое дыхание? Или же мое дыхание – не более чем ветер? Прилив крови или песнь Гьолла звучит в моих ушах? Я бы выкрикнул проклятие, если бы сам не боялся его возможных последствий.
– Спасибо, сьер! Спасибо тебе!
Это причитал помощник, снова упавший на колени и готовый целовать носки моих сапог, если бы я только позволил. Я же, напротив, велел ему подняться и сказал, что об убийстве капитана Хаделина не может быть и речи. В конце концов мне пришлось заставить его поклясться, ибо я видел, что он – как и Деклан или Херена – с радостью пойдет ради меня на любые безумства, даже прямо вопреки моей воле. Хотел я того или нет, я стал чудотворцем, а чудотворцев не слушаются так, как Автархов.
За оставшиеся дневные стражи не произошло ничего примечательного. Я много думал, но ничем не занимался, только прошелся пару раз с юта на бак и обратно да глядел, как проплывают мимо берега. Херена с Декланом и вся команда оставили меня в полном одиночестве; но когда красное солнце уже касалось Урса, я подозвал Деклана к себе и указал ему на ярко освещенный восточный берег.
– Видишь те деревья? – спросил я. – Одни выстроились в колонны и шеренги, точно солдаты, другие теснятся группками, а третьи расположились пересекающимися треугольниками. Это фруктовые сады?
Деклан горестно покачал головой:
– У меня были свои деревья, сьер. Ничего я с них не снял в этом году, только зеленые яблоки на варенье.
– Но это-то сады?
Он кивнул.
– И на западном берегу тоже? Там тоже разбиты сады?
– Здесь берега слишком круты для полей, сьер. Если их распахать, дожди смоют всю почву в реку. Но для плодовых деревьев они хороши.
– Однажды я останавливался в деревне под названием Сальтус, – пробормотал я себе под нос. – Там было мало полей и немного скота, но настоящих садов я не встретил, пока не оказался чуть дальше к северу.
– Занятно, что ты вспомнил об этом, сьер. – Голос Хаделина едва не напугал меня. – Сальтусская пристань меньше чем в полстраже хода.
Он был похож на мальчишку, ожидавшего порки. Я отослал Деклана и сказал Хаделину, что ему нечего бояться – мол, я действительно разозлился на него и на Бургундофару, но теперь вовсе не сержусь.
– Благодарю тебя, сьер. Спасибо. – Он отвернулся на мгновение, снова глянул на меня и, встретившись со мной глазами, сказал то, что требовало гораздо больше душевной храбрости, чем все прежде высказанное: – Ты, должно быть, думаешь, что мы потешались над тобой, сьер. Так нет. Там, в «Горшке ухи», мы полагали, что тебя нет в живых. А потом, в твоей каюте, мы просто не смогли удержаться. Нас прямо-таки бросило друг к другу. Она посмотрела на меня, я на нее… Все случилось быстрее, чем мы успели сообразить. Хотя мы могли погибнуть и, сдается мне, едва не погибли.
– Больше тебе не о чем беспокоиться, – сказал я. – Тогда я, наверно, пойду вниз и поговорю с ней.
Я отправился на нос, но скоро понял, что при заходе в крутой бейдевинд обзор с юта гораздо лучше. Я стоял на юте, разглядывая северо-западный берег, когда вернулся Хаделин, и на этот раз он привел с собой Бургундофару. Увидев меня, она выпустила его руку и отошла к дальнему борту.
– Если ты высматриваешь место, где мы собираемся пристать, сьер, то оно сейчас покажется. Уже видишь? Ищи дым, сьер, не дома.
– Невозможно, сьер. Отсюда и до самого Сальтуса нет гаваней. Ветер выбросит нас на берег, если я попробую подойти ближе, сьер. Определенно надвигается шторм. Но где наша не пропадала!
Он ринулся прочь, тумаками подгоняя матросов у бизани и осыпая непристойной бранью рулевого.
Я двинулся по палубе. Наслаждаясь разыгравшимся ветром, я отлично понимал, что могу вскоре утонуть, но, как выяснилось, не принимал близко к сердцу подобную перспективу. Суждено мне теперь умереть или нет, я в равной степени преуспел и потерпел поражение. Я добыл Новое Солнце, которое, быть может, не успеет пересечь бездну пространства ни на моем веку, ни при жизни кого-либо из детей, рожденных в мое время. Если мы все же доберемся до Нессуса, я заявлю права на Трон Феникса, разберусь с делами сюзерена, сменившего на посту Отца Инира (разумеется, правитель, которого упоминали селяне, не мог быть Иниром), и награжу или накажу его по заслугам. Остаток своей жизни я проведу среди стерильной пышности Обители Абсолюта или же в самой гуще ужасов на полях сражений; и если когда-нибудь я соберусь довериться бумаге, как доверил историю своего возвышения рукописи, церемонией прощания с которой начал сие повествование, в моей новой повести мало будет занимательных фактов, раз я уже описал завершение этого путешествия.
Ветер развевал мой плащ точно знамя и заставлял наш косой фок хлопать, словно крылья какой-то чудовищной птицы, всякий раз, когда заостренная рея склонялась под его напором. Фок был зарифлен до предела, и с каждым порывом ветра «Альциона» бросалась к скалистому берегу Гьолла, будто норовистая лошадь. Помощник капитана стоял, держась одной рукой за бакштаг, глядя на парус и чертыхаясь монотонно как заводной. Поймав мой взгляд, он прикусил язык, и по его губам я прочитал: «Можно обратиться к тебе, сьер?»
Он стащил с головы шапку, что в нашем положении выглядело крайне глупо; я кивнул, улыбнувшись:
– Похоже, вы не можете убрать фок – корабль перестанет слушаться руля?
Именно в этот миг шторм обрушился на нас со всей своей яростью. Хотя большая часть снастей «Альционы» уже была спущена или зарифлена, она тяжело завалилась на борт. Когда же она выровнялась (а она выровнялась, к вящей славе ее строителей), река вокруг нас вскипела от града, и градины оглушительно забарабанили по палубе. Помощник кинулся под навес верхней палубы. Я последовал за ним и с удивлением увидел, как он, едва укрывшись от града, упал на колени:
– Сьер, не дай ей пойти на дно! Не за себя прошу, сьер, у меня жена… двое детей… женился в прошлом году, сьер… Мы…
– А с чего ты решил, что я могу спасти твой корабль? – спросил я.
– Это ведь все из-за капитана, да, сьер? Я разделаюсь с ним, как только стемнеет. – Помощник нащупал рукоять длинного кортика на боку. – Есть пара верных ребят, которые встанут за меня, сьер. Я покончу с ним, клянусь тебе, сьер!
– Брось мутить воду, – сказал я. – И пороть всякую чушь. – Корабль снова накренился, да так, что конец грот-реи ушел под воду. – Я не поднимаю бури…
Я говорил впустую. Помощник уже выбежал из-под навеса палубы и исчез за стеной града с дождем. Я снова присел на узкую банку, с которой наблюдал за погрузкой. Или, вернее, я устремился сквозь пустоту, ибо мчался по ней с тех пор, как мы с Бургундофарой шагнули в черный пустой шар под странным сводом на Йесоде; и на лету я заставил опуститься на банку ничтожество, приводимое в движение при помощи нитей, которыми я без труда мог бы задушить половину Брии.
Через десяток вздохов – или сотню – помощник вернулся с Хереной и Декланом. Он снова брякнулся на колени, а они распростерлись у моих ног.
– Утихомирь бурю, сьер, – взмолилась Херена. – Ты был так добр к нам прежде! С тобой ничего не случится, но мы-то погибнем – и Деклан, и я. Я знаю, что мы обидели тебя, но мы ведь не хотели плохого, и мы умоляем простить нас!
Деклан молча кивал.
– Сильные штормы по осени – обычное дело, – попытался объяснить я. – Этот скоро пройдет, как и все остальные.
– Сьер… – начал было Деклан.
– Что такое? – спросил я. – Говори, ничего страшного.
– Мы оба видели. Мы были там наверху, где ты оставил нас, когда начался дождь. Помощник бежал стремглав. Но ты шел шагом. Ты шел, но ни одна градина не попала в тебя. Посмотри на мою одежду или на ее.
– Что ты имеешь в виду, Деклан?
– Они вымокли, – промолвил помощник. – И я тоже. А теперь пощупай свой плащ, сьер, проведи рукой по лицу.
Я ощупал себя и обнаружил, что совершенно сух.
При встрече с невероятным ум прибегает к здравому смыслу; единственным объяснением, которое я мог придумать, было то, что плащ сшит из какого-нибудь непромокаемого материала, а лицо мое просто закрыто капюшоном. Я откинул его и шагнул на открытую палубу.
Встав лицом к ветру, я видел капли дождя, летящие к моим глазам, слышал свист градин мимо ушей; но ни одна градина так и не попала в меня, а лицо, руки и плащ остались сухими. Словно слова муни – глупые слова, как я всегда полагал, – обернулись правдой, и все, что я видел и ощущал, было всего лишь иллюзией.
Почти против собственной воли я шепотом заговорил со штормом. Я ждал от себя заурядных слов, привычных в беседе между людьми, но с губ моих срывались звуки, подобные дуновению легкого ветерка, далеким раскатам грома над холмами и нежным дождевым трелям Йесода.
Пролетело мгновение, за ним еще одно. Гроза унеслась прочь, и ветер стих. Последние градины, словно камешки, брошенные ребенком, бултыхнулись в реку. Я понял, что этими несколькими словами загнал бурю назад, внутрь себя, и ощутил нечто неописуемое. Перед тем я, видимо, каким-то образом выпустил наружу свои чувства, и они превратились в чудовище, обладающее силой десяти тысяч великанов, – в монстра, столь же свирепого, как их хозяин. Теперь они снова стали лишь чувствами, а я был зол, как прежде, и не в последнюю очередь потому, что не знал теперь точно, где лежит граница между загадочным и жалким миром Урса и мною самим. Неужели ветер – это мое дыхание? Или же мое дыхание – не более чем ветер? Прилив крови или песнь Гьолла звучит в моих ушах? Я бы выкрикнул проклятие, если бы сам не боялся его возможных последствий.
– Спасибо, сьер! Спасибо тебе!
Это причитал помощник, снова упавший на колени и готовый целовать носки моих сапог, если бы я только позволил. Я же, напротив, велел ему подняться и сказал, что об убийстве капитана Хаделина не может быть и речи. В конце концов мне пришлось заставить его поклясться, ибо я видел, что он – как и Деклан или Херена – с радостью пойдет ради меня на любые безумства, даже прямо вопреки моей воле. Хотел я того или нет, я стал чудотворцем, а чудотворцев не слушаются так, как Автархов.
За оставшиеся дневные стражи не произошло ничего примечательного. Я много думал, но ничем не занимался, только прошелся пару раз с юта на бак и обратно да глядел, как проплывают мимо берега. Херена с Декланом и вся команда оставили меня в полном одиночестве; но когда красное солнце уже касалось Урса, я подозвал Деклана к себе и указал ему на ярко освещенный восточный берег.
– Видишь те деревья? – спросил я. – Одни выстроились в колонны и шеренги, точно солдаты, другие теснятся группками, а третьи расположились пересекающимися треугольниками. Это фруктовые сады?
Деклан горестно покачал головой:
– У меня были свои деревья, сьер. Ничего я с них не снял в этом году, только зеленые яблоки на варенье.
– Но это-то сады?
Он кивнул.
– И на западном берегу тоже? Там тоже разбиты сады?
– Здесь берега слишком круты для полей, сьер. Если их распахать, дожди смоют всю почву в реку. Но для плодовых деревьев они хороши.
– Однажды я останавливался в деревне под названием Сальтус, – пробормотал я себе под нос. – Там было мало полей и немного скота, но настоящих садов я не встретил, пока не оказался чуть дальше к северу.
– Занятно, что ты вспомнил об этом, сьер. – Голос Хаделина едва не напугал меня. – Сальтусская пристань меньше чем в полстраже хода.
Он был похож на мальчишку, ожидавшего порки. Я отослал Деклана и сказал Хаделину, что ему нечего бояться – мол, я действительно разозлился на него и на Бургундофару, но теперь вовсе не сержусь.
– Благодарю тебя, сьер. Спасибо. – Он отвернулся на мгновение, снова глянул на меня и, встретившись со мной глазами, сказал то, что требовало гораздо больше душевной храбрости, чем все прежде высказанное: – Ты, должно быть, думаешь, что мы потешались над тобой, сьер. Так нет. Там, в «Горшке ухи», мы полагали, что тебя нет в живых. А потом, в твоей каюте, мы просто не смогли удержаться. Нас прямо-таки бросило друг к другу. Она посмотрела на меня, я на нее… Все случилось быстрее, чем мы успели сообразить. Хотя мы могли погибнуть и, сдается мне, едва не погибли.
– Больше тебе не о чем беспокоиться, – сказал я. – Тогда я, наверно, пойду вниз и поговорю с ней.
Я отправился на нос, но скоро понял, что при заходе в крутой бейдевинд обзор с юта гораздо лучше. Я стоял на юте, разглядывая северо-западный берег, когда вернулся Хаделин, и на этот раз он привел с собой Бургундофару. Увидев меня, она выпустила его руку и отошла к дальнему борту.
– Если ты высматриваешь место, где мы собираемся пристать, сьер, то оно сейчас покажется. Уже видишь? Ищи дым, сьер, не дома.