Полная таджичка, стоящая за ним, возмутилась по-русски:
– Да что это за хам! Вы что тут ругаетесь! Сейчас поставим вас в конец очереди! Или вообще уходите отсюда! Вы себе отдаёте отчёт, где вы находитесь?
Другие тоже загомонили – в основном по-русски.
– «Хам, хам» – чо «хам», я не хам! Он хам, потому что людей жидат заставляет! – отвечал парень в тюбетейке. Далее он выдал горячую тираду на фарси.
«Совершил посадку самолёт, следующий рейсом Самарканд – Душанбе, – послышался громкий голос из репродуктора. – Встречающих просим пройти к центральному выходу. Повторяю…»
– Девушка, простите ещё раз. Я нечаянно. Я знаю, эта маршрутка – не частая; можно – вы мой рюкзак две минуты покараулите, а я сбегаю позвоню товарищу, чтоб дома ждал. Ну, и чтоб очередь моя не пропала, а?…
– Вы, я вижу, не местный. А что ж ваш товарищ вас не встречает? Его Маруся зовут или Фатима?
– Нет, её звать Бибигуль, то есть Володя. Да звонил я ему, то есть ей, из Новосибирска – наверное, дома не было. А встречать зачем – сам не маленький, доберусь. Главное, чтоб он дома… была.
– Ну, ладно… Но вы мне капрон, по-моему, порвали.
– Ой, да Господи!.. Я потом вам…
– Да ладно-ладно, идите, – симпатичная шатенка махнула рукой.
Николай быстрым шагом пошёл к ярко освещённому зданию аэровокзала. Ещё выходя на площадь, он заметил справа от входа четыре прозрачных пластиковых телефонных «полушария». Люди там стояли, звонили, набирали номера – значит, таксофоны работают.
Один телефон-автомат «проглотил» двухкопеечную монету и никаким сигналом не отозвался в трубке: ни «занято», ни «ждите», ни «спасибо за двушку». Ещё два телефона-автомата не работали, а на последнем «висела» молодая женщина в полосатом национальном платье, расшитой узорами тюбетейке и, улыбаясь и громко смеясь, с кем-то разговаривала. Не зная языка, Колька понял, что говорит она со своим парнем: об этом вполне интернационально и красноречиво рассказывали чисто женские лукавые интонации голоса, вся её мимика, выражение лица и жестикуляция. Молодая дама то умолкала, слушая собеседника, повторяя лишь периодически: «Э, э, э…» – тем самым подтверждая, что она слышит, потом вдруг надолго включала свой «пулемёт», снова замолкала и слушала с хитрой улыбкой собеседника, опять повторяя: «Э, э, э, э…»
Горячев и покашливал, и прохаживался с нетерпеливым видом рядом с говорливой таджичкой, выразительно поглядывая на часы, которые, кстати, остановились ещё в самолёте, – она его не замечала. Одновременно кидая взгляд на стоянку маршрутных такси, он не мог увидеть, как движется очередь на четырнадцатом маршруте: подъезжали первые, шестые, четвёртые, десятые и прочие маршрутки; одни люди уезжали, подходили и становились в очередь другие – и вереница эта со стороны сливалась в одну массу, не отслеживалась. Но время шло, и он подчёркнуто вежливо и громко обратился к женщине:
– Простите, девушка, вам не пора ли заканчивать?
Та, мельком глянув на него, произнесла несколько фраз по-таджикски, потом перешла на русский:
– Ладно, сегодня болше звонить не буду, тут человек у меня рядом. Чо?! Савсэм дурной, я жиж из автомата, я жиж тебе говорила! – и она опять перешла на фарси.
Когда она повесила трубку, то, чиркнув быстрым взглядом по Николаю, гордо сказала: «Рэвнует!» – и летящей походкой пошла к остановке автобусов.
«Правильно делает», – досадливо подумал Николай, провожая глазами её пёстрое полосатое платье и такие же штанишки, и набрал номер Володьки Загитова – знакомого альпиниста, с которым ходил в связке не раз, гостеприимного парня, мастера татарской кухни. Володька полтора года назад перебрался из Барнаула в Душанбе, чтобы «быть поближе к горам», писал товарищам, что Душанбе – это тот самый Эдем, который когда-то наши альпинистские предки потеряли, а он, Володька, нашёл. Климат – да, жаркий, но народ здесь – чудо, фрукты – почти задаром, горы памирские – вот они, рукой подать! Примерно так же он расписывал прелести столицы Таджикистана. Николай знал по рассказам, что знакомые альпинисты останавливались у Загитова не раз, приезжая в Душанбе. В это время Володькина квартира напоминала караван-сарай – парнем он был по-настоящему гостеприимным: в его однокомнатной халупе, которую родители оставили ему на пяток лет, уехав по вербовке на Север, ночевали по десять – семнадцать человек.
«Пи-и, пи-и, пи-и-и…» – да что ж это такое! День будний, не выходной, хоть и конец недели, однако время уже позднее. Куда он мог намылиться?… И надолго ли? Можно бы и в Лучоб позвонить, на базу альплагеря «Варзоб», так в записнушке ни одного телефона нет – никогда и не знал их, нужды не было. Ехать туда без звонка – можно и так. Но альпинистский сезон давно закончен – конец октября; есть ли кто там из знакомых? А то и за ворота не пустят. И куда потом деваться? На берегу речки Варзоб ночевать? К утру дуба дашь… Тут дни тёплые, а ночи – вах-вах, как говорят местные жители!.. Ещё раз Володьке – опять никто не берёт трубку!.. Придётся посидеть в аэровокзале до упора (на ночь он, вроде, закрывается – нет ночных авиарейсов) и периодически названивать. Сунуться в какую гостиницу – так там, как обычно, мест не бывает. Ну же влип, зараза!..
Чертыхаясь про себя, он пошёл к остановке четырнадцатой маршрутки. Ещё не дойдя, заметил, что очередь там куда-то испарилась: стоит его рюкзак, рядом эта рыженькая, а около неё – покачивающийся парень-таджик, которому – издалека видно – хочется поплотнее «пообщаться». Лапать пытается. Девчонка его руки решительно отводит, что-то говорит, показывая на освещённое здание аэровокзала. Колька перешёл на лёгкую рысь. Уже подлетая, услышал, что парень изъясняется в своём нескромном желании на матерном русском языке. Подбежав, он быстро схватил его за правую кисть, чуть развернул большой палец за спину и резко дёрнул вниз, не выпуская руки. Тот ойкнул и выматерился.
– Ну вот, я ж говорила: муж придёт! – возбуждённо и радостно откликнулась рыженькая. – Что, не говорила?!
Горячев, бросив: «Я сейчас, Наташа!» – спокойно завернул обмякшую руку парня за спину и так же спокойно, по-милицейски, сказал:
– Пошли-пошли, что встал! – и повёл его за угол длинного одноэтажного здания, где по центру горела неоновая надпись «Выдача багажа». Тут, в каком-то сумеречном проулке, отпустил руку своего пленника, потеребил пальцами его отвисшую нижнюю челюсть, лёгким тычком снизу сложенной в щепоть ладонью «примкнул» её к верхней, левой рукой поправил готовую упасть тюбетейку.
– Объяснять не надо? Всё понял? Или объяснить поподробнее?…
– Всё, брат, всё! Извини! Он говорит – «муж», а колцо на левом руке. Извини, брат: подумал – может, он – свободный женщина, разведённый… Извини, брат! Слушай, мне тоже ехать надо, вон маршрутка подошёль. Брат, извини!..
– Пойдём, коль так. Обходи её, если встретишь, ладно? А про кольца вообще не думай, о русских девках – тоже: поживёшь дольше. Своих, что ли, мало – разведённых? И водку пей в меру, а то видишь, как тебя «штормит». Как тебя звать-то?
– Джума. Конечно, обойду. А водка я не пиль. Руку болно, прости, брат!..
– Тю-тю-тю!.. Как это не пил? Ну-ка, дыхни!..
Колька принюхался: точно, никакого запаха перегара. Но парень явно не в себе: зрачки вон какие – во весь глаз. Ткнул указательным пальцем в солнечное сплетение:
– Честно: обкуренный?
– Ой!.. Честно – немножко покуриль…
– Погоди, ты не врёшь? «Джума» по-таджикски – это ведь пятница. Ты – Пятница и сегодня пятница. Святой день у мусульман, а?…
– Имя тоже есть такой. Ти чо, не местный?
– Ещё какой местный. Робинзоном звать. В святой день гадость потребляешь!.. Пошли, а то и вправду без нас уедут.
Рыженькая окинула Николая сияющим взглядом, обняла и чмокнула в щёку, продолжая начатую игру.
– Ой, Коленька (он вздрогнул!), что это вы там, за углом, делали? Давай, быстро садимся, нас ждать не будут; раз уж четыре маршрутки подряд приехали, то, значит, следующая будет через час, как минимум. Давай, затаскивай свой куль, пока места есть. Ты мне привёз, что я тебе заказывала?… Ладно, потом скажешь. А я такую шурпу приготовила, м-м-м-м – из свежей баранины. Улугбека помнишь на нашем рынке? Он всегда хорошее мясо отпускает. В «Баракате» или на Зелёном базаре – там всегда обдурить могут, а Улугбек тебя знает. Я ему говорю, что Коля, мол, должен прилететь из командировки, дай свеженького. Он такой молодец!.. «Ещё утром, – говорит, – этот баран травку кушал». Я полтора кило взяла, ещё и на плов осталось. Хлопковое масло есть. Но плов ты сам делать будешь, у тебя лучше получается.
Она щебетала ещё что-то, по какой-то причине не собираясь выходить из игры в «жену и мужа». Джума молча сел на переднее сидение, рядом с водителем, но дверь правой рукой закрыть не смог, закрыл левой. С самаркандского рейса ввалились ещё несколько шумных пассажиров, потом ещё. Салон заполнился под завязку. Водитель собрал деньги, Николаю сказал:
– С тебя ещё двадцать копеек – за багаж!
Колька молча протянул ему второй двадцатник. Толстый водитель «рафика» подсчитал деньги, отмотал с билетного рулона нужное ему количество билетов, сунул их себе в карман, врубил скорость.
– Коль, а как тебя звать на самом деле? – шепнула ему на ухо рыженькая, когда они поворачивали вправо возле какой-то площади. И тут же перебила сама себя: – О, кстати, сейчас мы проехали памятник погибшим воинам. У нас его называют «ослиные уши». Видишь, танк, а за ним – две высокие бетонные стрелы. Когда-то поверху их соединяла такая арка, что ли, из золочёных звёзд, а потом случилось землетрясение, про это в газетах писали, – звёзды упали, и остались эти «уши». Правда, похоже?
– Слушай, мы куда едем, коль ты уж меня в «мужья» записала? У меня, наверное, есть свои планы!.. – так же шёпотом спросил Николай.
– Ко мне, на Гипрозем! Я там живу. Я сразу поняла, что ты вообще не местный: у нас русские с таджиками так, как ты, связываться не будут – боятся: таджики все друг за дружку, а русские – врозь. А ты какой-то такой… непосредственный. И я поняла, что ты ни до кого не дозвонился – видела, что ты ни с кем не разговаривал, а только трубку держал около уха. Так?…
Он помедлил с ответом, вглядываясь через окно маршрутного такси в пролетающие огни незнакомых зданий.
– «Вообще» не местный – это отличается от «просто» не местного?… – так же, полушёпотом, спросил он.
– О, кстати, слева – это текстильный комбинат – самый крупный в Средней Азии. А как ты угадал, что меня Наташей зовут? – без всякого перехода прошептала она, прижавшись к его плечу щекой. – Я прямо-таки о-бал-де-ла! Слушай, а тебя-то – как?…
– Сама ж сказала. Паспорт показать?…
– Чё-о-о? Пра-авда?!! – уже громко, во весь голос спросила она.
Колька с улыбкой повернулся к ней лицом, кивнул.
Наташа несколько секунд сидела с вытаращенными глазами, устремлёнными в никуда, потом перевела взгляд на Горячева, огладила его разом повлажневшими глазами, сделала брови домиком и вдруг начала тихонько хихикать. Колька отвернулся в сторону ветрового стекла. Водитель включил левый поворот и стал перестраиваться в левый ряд.
– Кстати… это называется у нас… «Площадь смеха и слёз», – прошептала ему в ухо Наташа.
Он обернулся к ней – она плакала счастливыми слезами и смотрела на него снизу вверх влюблённо и преданно. Горячая волна окатила Николая – от пяток до макушки, он выпростал левую руку, за которую держалась всё время Наташа, приобнял её и прижал к себе, в то же время испытывая полную растерянность.
– Коль, Коля, а знаешь – почему? Потому что слева – цирк, а справа – прокуратура. И оба здания – с круглым куполом! И как раз – напротив друг друга! Умора, да? А дальше – улица Нигмата Карабаева. – Она вдруг начала громко смеяться, промокая платочком слёзы.
Пассажиры, молчавшие или вполголоса говорившие между собой, удивлённо стихли. Джума, сидевший рядом с водителем, сказал: «Останови!». Николай, до сей поры державший его в боковом поле зрения, теперь перевёл на его спину прямой взгляд. Джума вышел, захлопнул дверь, обернулся к машине и, найдя взглядом в освещённом салоне Горячева, сделал руками оскорбительный жест и быстро пошёл в темноту дворов.
– Чего это он? – испуганно шепнула Наташа.
– «Брат» показывает, что правая рука уже в локте сгибается и больше не болит, – ответил Николай. – Теперь давай коротко: кто у тебя дома и есть ли телефон? Кстати, спасибо за рюкзак. Ты ж могла уехать раньше и бросить его. Я ж не думал, что маршрутки одна за другой подъедут. А там одна девица так долго разговаривала: «Мархамат, рахмат… Нест, хаст… Одина, одина…». Ещё что-то. Я уж, было, подумал, что она на одиночество жалуется, коль она такая «одина»… А тебе спасибо, Наташенька. Ей-Богу!
– Всё, молчи! Кстати, Одина – это мужское имя. Дома никого нету, мы с тобой будем одни. А так – у меня есть мама, у неё своя квартира в сорок четвёртом микрорайоне. А я от подружки еду – Нори, очень красивая таджичка, она рядом с аэропортом живёт. Тебе бы понравилась. Таджички все красавицы. Молчи-молчи! Потом всё скажешь. А как ты угадал моё имя?… А потом вышло, что и я – твоё!.. А рюкзак твой драный – это судьба. Я как тебя увидела… А если б не твой рюкзак – как бы я осталась на остановке?… А тут этот подошёл, приставать начал. – Она шептала запальчиво, восторженно, торопливо, сглатывая ещё не высохшие слёзы нахлынувшего женского счастья, удивления и умиления, переливая переполнявшие её чувства в Колькину смущённую всем происходящим душу, напитывая его теми же ощущениями удивления и нежности от внезапности накатившего вдруг волшебства случившегося.
Они вышли на конечной остановке. Николай вскинул на плечи тяжеленный рюкзак, Наташу пришлось тоже почти нести: она просто повисла у него на левой руке, шла рядом, указывая дорогу, и без конца повторяла:
– Коля-Коленька, родной мой, хороший, да как же ты меня сразу узнал? Как же это я тебя узнала? Вот за этим углом, кстати, продовольственный магазин, там соседка моя работает – Тамара, а муж у неё таджик, Вахобом звать. Господи, да так ведь не бывает!.. Тут арык, осторожно. Коль, вот мостик. Нет, ну разве так бывает? По-моему, не бывает! Вот там, дальше, второй подъезд, это наш. Коль, ты меня слышишь?… Какой же ты – не знаю даже, как сказать! А, Коленька?…
Колька, очарованный прекрасным мгновением, всё-таки мельком подумал, что не слишком ли много экзальтации и восторженных слов?… Однако, ситуация никак не располагала к размышлениям.
Подъезд пятиэтажной «хрущёвки», третий этаж, ключ в дверь, Наташины губы, свет в прихожей (Наташины губы), рюкзак с плеч (Наташины губы), вжик «молнии» на куртке (всё так же – без отрыва, Наташины губы), четыре пуговицы на её куртке, лёгкий шарфик с плеч, свитерок… Тут загвоздка.
– Наташ, оторвись, дай ботинки снять!..
– Не могу-у-у! Снимай, пока я тебя целую!
…Он проснулся утром немного очумевший и ослабевший от необыкновенно насыщенной любовной ночи. Наташа тихонько посапывала у него подмышкой, прижавшись так крепко, словно боялась упустить. Её пышные каштановые волосы, разбросанные по подушке, щекотали его нос, левую щеку. Осторожно отведя волосы ладонью, Николай прильнул щекой к голове подруги, потом тихонько и благодарно поцеловал её в воспалённые алые губы, зацелованные им минувшей ночью. Тихонько, мелкими движениями, чтобы не потревожить женщину, перевернулся на левый бок. Наташа, словно бессознательно, подчинилась его движениям, не отпуская своей руки, крепко обнимавшей его, тоже перевернулась набок, прижалась щекой к его груди и, вздохнув во сне, снова тихонько засопела.
«То ли влип, то ли повезло? – размышлял Горячев, косясь взглядом на укрытую облегающей тонкой простынкой стройную фигуру женщины, прильнувшей к нему. – Не знаешь, что и думать. А может, и не надо думать, коль само так случилось?…»
Глава 5
– Да что это за хам! Вы что тут ругаетесь! Сейчас поставим вас в конец очереди! Или вообще уходите отсюда! Вы себе отдаёте отчёт, где вы находитесь?
Другие тоже загомонили – в основном по-русски.
– «Хам, хам» – чо «хам», я не хам! Он хам, потому что людей жидат заставляет! – отвечал парень в тюбетейке. Далее он выдал горячую тираду на фарси.
«Совершил посадку самолёт, следующий рейсом Самарканд – Душанбе, – послышался громкий голос из репродуктора. – Встречающих просим пройти к центральному выходу. Повторяю…»
– Девушка, простите ещё раз. Я нечаянно. Я знаю, эта маршрутка – не частая; можно – вы мой рюкзак две минуты покараулите, а я сбегаю позвоню товарищу, чтоб дома ждал. Ну, и чтоб очередь моя не пропала, а?…
– Вы, я вижу, не местный. А что ж ваш товарищ вас не встречает? Его Маруся зовут или Фатима?
– Нет, её звать Бибигуль, то есть Володя. Да звонил я ему, то есть ей, из Новосибирска – наверное, дома не было. А встречать зачем – сам не маленький, доберусь. Главное, чтоб он дома… была.
– Ну, ладно… Но вы мне капрон, по-моему, порвали.
– Ой, да Господи!.. Я потом вам…
– Да ладно-ладно, идите, – симпатичная шатенка махнула рукой.
Николай быстрым шагом пошёл к ярко освещённому зданию аэровокзала. Ещё выходя на площадь, он заметил справа от входа четыре прозрачных пластиковых телефонных «полушария». Люди там стояли, звонили, набирали номера – значит, таксофоны работают.
Один телефон-автомат «проглотил» двухкопеечную монету и никаким сигналом не отозвался в трубке: ни «занято», ни «ждите», ни «спасибо за двушку». Ещё два телефона-автомата не работали, а на последнем «висела» молодая женщина в полосатом национальном платье, расшитой узорами тюбетейке и, улыбаясь и громко смеясь, с кем-то разговаривала. Не зная языка, Колька понял, что говорит она со своим парнем: об этом вполне интернационально и красноречиво рассказывали чисто женские лукавые интонации голоса, вся её мимика, выражение лица и жестикуляция. Молодая дама то умолкала, слушая собеседника, повторяя лишь периодически: «Э, э, э…» – тем самым подтверждая, что она слышит, потом вдруг надолго включала свой «пулемёт», снова замолкала и слушала с хитрой улыбкой собеседника, опять повторяя: «Э, э, э, э…»
Горячев и покашливал, и прохаживался с нетерпеливым видом рядом с говорливой таджичкой, выразительно поглядывая на часы, которые, кстати, остановились ещё в самолёте, – она его не замечала. Одновременно кидая взгляд на стоянку маршрутных такси, он не мог увидеть, как движется очередь на четырнадцатом маршруте: подъезжали первые, шестые, четвёртые, десятые и прочие маршрутки; одни люди уезжали, подходили и становились в очередь другие – и вереница эта со стороны сливалась в одну массу, не отслеживалась. Но время шло, и он подчёркнуто вежливо и громко обратился к женщине:
– Простите, девушка, вам не пора ли заканчивать?
Та, мельком глянув на него, произнесла несколько фраз по-таджикски, потом перешла на русский:
– Ладно, сегодня болше звонить не буду, тут человек у меня рядом. Чо?! Савсэм дурной, я жиж из автомата, я жиж тебе говорила! – и она опять перешла на фарси.
Когда она повесила трубку, то, чиркнув быстрым взглядом по Николаю, гордо сказала: «Рэвнует!» – и летящей походкой пошла к остановке автобусов.
«Правильно делает», – досадливо подумал Николай, провожая глазами её пёстрое полосатое платье и такие же штанишки, и набрал номер Володьки Загитова – знакомого альпиниста, с которым ходил в связке не раз, гостеприимного парня, мастера татарской кухни. Володька полтора года назад перебрался из Барнаула в Душанбе, чтобы «быть поближе к горам», писал товарищам, что Душанбе – это тот самый Эдем, который когда-то наши альпинистские предки потеряли, а он, Володька, нашёл. Климат – да, жаркий, но народ здесь – чудо, фрукты – почти задаром, горы памирские – вот они, рукой подать! Примерно так же он расписывал прелести столицы Таджикистана. Николай знал по рассказам, что знакомые альпинисты останавливались у Загитова не раз, приезжая в Душанбе. В это время Володькина квартира напоминала караван-сарай – парнем он был по-настоящему гостеприимным: в его однокомнатной халупе, которую родители оставили ему на пяток лет, уехав по вербовке на Север, ночевали по десять – семнадцать человек.
«Пи-и, пи-и, пи-и-и…» – да что ж это такое! День будний, не выходной, хоть и конец недели, однако время уже позднее. Куда он мог намылиться?… И надолго ли? Можно бы и в Лучоб позвонить, на базу альплагеря «Варзоб», так в записнушке ни одного телефона нет – никогда и не знал их, нужды не было. Ехать туда без звонка – можно и так. Но альпинистский сезон давно закончен – конец октября; есть ли кто там из знакомых? А то и за ворота не пустят. И куда потом деваться? На берегу речки Варзоб ночевать? К утру дуба дашь… Тут дни тёплые, а ночи – вах-вах, как говорят местные жители!.. Ещё раз Володьке – опять никто не берёт трубку!.. Придётся посидеть в аэровокзале до упора (на ночь он, вроде, закрывается – нет ночных авиарейсов) и периодически названивать. Сунуться в какую гостиницу – так там, как обычно, мест не бывает. Ну же влип, зараза!..
Чертыхаясь про себя, он пошёл к остановке четырнадцатой маршрутки. Ещё не дойдя, заметил, что очередь там куда-то испарилась: стоит его рюкзак, рядом эта рыженькая, а около неё – покачивающийся парень-таджик, которому – издалека видно – хочется поплотнее «пообщаться». Лапать пытается. Девчонка его руки решительно отводит, что-то говорит, показывая на освещённое здание аэровокзала. Колька перешёл на лёгкую рысь. Уже подлетая, услышал, что парень изъясняется в своём нескромном желании на матерном русском языке. Подбежав, он быстро схватил его за правую кисть, чуть развернул большой палец за спину и резко дёрнул вниз, не выпуская руки. Тот ойкнул и выматерился.
– Ну вот, я ж говорила: муж придёт! – возбуждённо и радостно откликнулась рыженькая. – Что, не говорила?!
Горячев, бросив: «Я сейчас, Наташа!» – спокойно завернул обмякшую руку парня за спину и так же спокойно, по-милицейски, сказал:
– Пошли-пошли, что встал! – и повёл его за угол длинного одноэтажного здания, где по центру горела неоновая надпись «Выдача багажа». Тут, в каком-то сумеречном проулке, отпустил руку своего пленника, потеребил пальцами его отвисшую нижнюю челюсть, лёгким тычком снизу сложенной в щепоть ладонью «примкнул» её к верхней, левой рукой поправил готовую упасть тюбетейку.
– Объяснять не надо? Всё понял? Или объяснить поподробнее?…
– Всё, брат, всё! Извини! Он говорит – «муж», а колцо на левом руке. Извини, брат: подумал – может, он – свободный женщина, разведённый… Извини, брат! Слушай, мне тоже ехать надо, вон маршрутка подошёль. Брат, извини!..
– Пойдём, коль так. Обходи её, если встретишь, ладно? А про кольца вообще не думай, о русских девках – тоже: поживёшь дольше. Своих, что ли, мало – разведённых? И водку пей в меру, а то видишь, как тебя «штормит». Как тебя звать-то?
– Джума. Конечно, обойду. А водка я не пиль. Руку болно, прости, брат!..
– Тю-тю-тю!.. Как это не пил? Ну-ка, дыхни!..
Колька принюхался: точно, никакого запаха перегара. Но парень явно не в себе: зрачки вон какие – во весь глаз. Ткнул указательным пальцем в солнечное сплетение:
– Честно: обкуренный?
– Ой!.. Честно – немножко покуриль…
– Погоди, ты не врёшь? «Джума» по-таджикски – это ведь пятница. Ты – Пятница и сегодня пятница. Святой день у мусульман, а?…
– Имя тоже есть такой. Ти чо, не местный?
– Ещё какой местный. Робинзоном звать. В святой день гадость потребляешь!.. Пошли, а то и вправду без нас уедут.
Рыженькая окинула Николая сияющим взглядом, обняла и чмокнула в щёку, продолжая начатую игру.
– Ой, Коленька (он вздрогнул!), что это вы там, за углом, делали? Давай, быстро садимся, нас ждать не будут; раз уж четыре маршрутки подряд приехали, то, значит, следующая будет через час, как минимум. Давай, затаскивай свой куль, пока места есть. Ты мне привёз, что я тебе заказывала?… Ладно, потом скажешь. А я такую шурпу приготовила, м-м-м-м – из свежей баранины. Улугбека помнишь на нашем рынке? Он всегда хорошее мясо отпускает. В «Баракате» или на Зелёном базаре – там всегда обдурить могут, а Улугбек тебя знает. Я ему говорю, что Коля, мол, должен прилететь из командировки, дай свеженького. Он такой молодец!.. «Ещё утром, – говорит, – этот баран травку кушал». Я полтора кило взяла, ещё и на плов осталось. Хлопковое масло есть. Но плов ты сам делать будешь, у тебя лучше получается.
Она щебетала ещё что-то, по какой-то причине не собираясь выходить из игры в «жену и мужа». Джума молча сел на переднее сидение, рядом с водителем, но дверь правой рукой закрыть не смог, закрыл левой. С самаркандского рейса ввалились ещё несколько шумных пассажиров, потом ещё. Салон заполнился под завязку. Водитель собрал деньги, Николаю сказал:
– С тебя ещё двадцать копеек – за багаж!
Колька молча протянул ему второй двадцатник. Толстый водитель «рафика» подсчитал деньги, отмотал с билетного рулона нужное ему количество билетов, сунул их себе в карман, врубил скорость.
– Коль, а как тебя звать на самом деле? – шепнула ему на ухо рыженькая, когда они поворачивали вправо возле какой-то площади. И тут же перебила сама себя: – О, кстати, сейчас мы проехали памятник погибшим воинам. У нас его называют «ослиные уши». Видишь, танк, а за ним – две высокие бетонные стрелы. Когда-то поверху их соединяла такая арка, что ли, из золочёных звёзд, а потом случилось землетрясение, про это в газетах писали, – звёзды упали, и остались эти «уши». Правда, похоже?
– Слушай, мы куда едем, коль ты уж меня в «мужья» записала? У меня, наверное, есть свои планы!.. – так же шёпотом спросил Николай.
– Ко мне, на Гипрозем! Я там живу. Я сразу поняла, что ты вообще не местный: у нас русские с таджиками так, как ты, связываться не будут – боятся: таджики все друг за дружку, а русские – врозь. А ты какой-то такой… непосредственный. И я поняла, что ты ни до кого не дозвонился – видела, что ты ни с кем не разговаривал, а только трубку держал около уха. Так?…
Он помедлил с ответом, вглядываясь через окно маршрутного такси в пролетающие огни незнакомых зданий.
– «Вообще» не местный – это отличается от «просто» не местного?… – так же, полушёпотом, спросил он.
– О, кстати, слева – это текстильный комбинат – самый крупный в Средней Азии. А как ты угадал, что меня Наташей зовут? – без всякого перехода прошептала она, прижавшись к его плечу щекой. – Я прямо-таки о-бал-де-ла! Слушай, а тебя-то – как?…
– Сама ж сказала. Паспорт показать?…
– Чё-о-о? Пра-авда?!! – уже громко, во весь голос спросила она.
Колька с улыбкой повернулся к ней лицом, кивнул.
Наташа несколько секунд сидела с вытаращенными глазами, устремлёнными в никуда, потом перевела взгляд на Горячева, огладила его разом повлажневшими глазами, сделала брови домиком и вдруг начала тихонько хихикать. Колька отвернулся в сторону ветрового стекла. Водитель включил левый поворот и стал перестраиваться в левый ряд.
– Кстати… это называется у нас… «Площадь смеха и слёз», – прошептала ему в ухо Наташа.
Он обернулся к ней – она плакала счастливыми слезами и смотрела на него снизу вверх влюблённо и преданно. Горячая волна окатила Николая – от пяток до макушки, он выпростал левую руку, за которую держалась всё время Наташа, приобнял её и прижал к себе, в то же время испытывая полную растерянность.
– Коль, Коля, а знаешь – почему? Потому что слева – цирк, а справа – прокуратура. И оба здания – с круглым куполом! И как раз – напротив друг друга! Умора, да? А дальше – улица Нигмата Карабаева. – Она вдруг начала громко смеяться, промокая платочком слёзы.
Пассажиры, молчавшие или вполголоса говорившие между собой, удивлённо стихли. Джума, сидевший рядом с водителем, сказал: «Останови!». Николай, до сей поры державший его в боковом поле зрения, теперь перевёл на его спину прямой взгляд. Джума вышел, захлопнул дверь, обернулся к машине и, найдя взглядом в освещённом салоне Горячева, сделал руками оскорбительный жест и быстро пошёл в темноту дворов.
– Чего это он? – испуганно шепнула Наташа.
– «Брат» показывает, что правая рука уже в локте сгибается и больше не болит, – ответил Николай. – Теперь давай коротко: кто у тебя дома и есть ли телефон? Кстати, спасибо за рюкзак. Ты ж могла уехать раньше и бросить его. Я ж не думал, что маршрутки одна за другой подъедут. А там одна девица так долго разговаривала: «Мархамат, рахмат… Нест, хаст… Одина, одина…». Ещё что-то. Я уж, было, подумал, что она на одиночество жалуется, коль она такая «одина»… А тебе спасибо, Наташенька. Ей-Богу!
– Всё, молчи! Кстати, Одина – это мужское имя. Дома никого нету, мы с тобой будем одни. А так – у меня есть мама, у неё своя квартира в сорок четвёртом микрорайоне. А я от подружки еду – Нори, очень красивая таджичка, она рядом с аэропортом живёт. Тебе бы понравилась. Таджички все красавицы. Молчи-молчи! Потом всё скажешь. А как ты угадал моё имя?… А потом вышло, что и я – твоё!.. А рюкзак твой драный – это судьба. Я как тебя увидела… А если б не твой рюкзак – как бы я осталась на остановке?… А тут этот подошёл, приставать начал. – Она шептала запальчиво, восторженно, торопливо, сглатывая ещё не высохшие слёзы нахлынувшего женского счастья, удивления и умиления, переливая переполнявшие её чувства в Колькину смущённую всем происходящим душу, напитывая его теми же ощущениями удивления и нежности от внезапности накатившего вдруг волшебства случившегося.
Они вышли на конечной остановке. Николай вскинул на плечи тяжеленный рюкзак, Наташу пришлось тоже почти нести: она просто повисла у него на левой руке, шла рядом, указывая дорогу, и без конца повторяла:
– Коля-Коленька, родной мой, хороший, да как же ты меня сразу узнал? Как же это я тебя узнала? Вот за этим углом, кстати, продовольственный магазин, там соседка моя работает – Тамара, а муж у неё таджик, Вахобом звать. Господи, да так ведь не бывает!.. Тут арык, осторожно. Коль, вот мостик. Нет, ну разве так бывает? По-моему, не бывает! Вот там, дальше, второй подъезд, это наш. Коль, ты меня слышишь?… Какой же ты – не знаю даже, как сказать! А, Коленька?…
Колька, очарованный прекрасным мгновением, всё-таки мельком подумал, что не слишком ли много экзальтации и восторженных слов?… Однако, ситуация никак не располагала к размышлениям.
Подъезд пятиэтажной «хрущёвки», третий этаж, ключ в дверь, Наташины губы, свет в прихожей (Наташины губы), рюкзак с плеч (Наташины губы), вжик «молнии» на куртке (всё так же – без отрыва, Наташины губы), четыре пуговицы на её куртке, лёгкий шарфик с плеч, свитерок… Тут загвоздка.
– Наташ, оторвись, дай ботинки снять!..
– Не могу-у-у! Снимай, пока я тебя целую!
…Он проснулся утром немного очумевший и ослабевший от необыкновенно насыщенной любовной ночи. Наташа тихонько посапывала у него подмышкой, прижавшись так крепко, словно боялась упустить. Её пышные каштановые волосы, разбросанные по подушке, щекотали его нос, левую щеку. Осторожно отведя волосы ладонью, Николай прильнул щекой к голове подруги, потом тихонько и благодарно поцеловал её в воспалённые алые губы, зацелованные им минувшей ночью. Тихонько, мелкими движениями, чтобы не потревожить женщину, перевернулся на левый бок. Наташа, словно бессознательно, подчинилась его движениям, не отпуская своей руки, крепко обнимавшей его, тоже перевернулась набок, прижалась щекой к его груди и, вздохнув во сне, снова тихонько засопела.
«То ли влип, то ли повезло? – размышлял Горячев, косясь взглядом на укрытую облегающей тонкой простынкой стройную фигуру женщины, прильнувшей к нему. – Не знаешь, что и думать. А может, и не надо думать, коль само так случилось?…»
Глава 5
«Миклован, дорогой, здравствуй!
Если у тебя осталась хоть капля совести и понятия о товариществе, о котором говорил бессмертный и мой любимый Тарас Бульба, то позвони мне или напиши. Ты, наверное, помнишь, что моего папаню-академика перевели из Академгородка в Москву: что-то он там такое открыл, что столица решила: в родной нашей Сибири и так умных людей много, а в Москве их – большой дефицит. Квартиру им дали в Немчиновке (это по Минской трассе, за кольцевой автодорогой), а я свою однокомнатную поменял с доплатой на комнату в коммуналке, где вот уже четыре года и живу. Рядом Измайловский парк, место воздушное: летом беговое, зимой – лыжное.
Наслышан о твоих альпинистских успехах, что ты дошёл почти до мастера (поздравляю!), но жаль, что в горах мы с тобой так и не пересеклись после Люсиной смерти: судьба раскидала. Да, честно говоря, я в последние годы от альпинизма отошёл, хотя порой сильно ностальгирую. Семьёй так и не обзавёлся, за что от матушки временами получаю тонкие намёки, вроде: «Так, видимо, никогда мне и не стать бабушкой!..» Ты, как я наслышан, тоже в отцы не спешишь записаться. Но всё это я к чему – послушай.
После защиты кандидатской я науку забросил. Подался в дворники (это я-то, кандидат наук!), потом рванул на Алтай, в Уймонскую степь, – искать знаменитое Беловодье, а нашёл грубых потомков кержаков, которые торгуют маральими пантами и истязают этих маралов, чьи спиленные обыкновенной поперечной ножовкой рога худо-бедно кормят их семьи. Не мог смотреть на это издевательство, когда марала загоняют в этакий «коридор» из жердей, потом перед ним внезапно опускается деревянный щит-заслон, сзади – такой же. Марал в западне. Тут же ему на морду набрасывают петлю – «узел конкистадора», по-альпинистски – «стремечко», здоровенный мужичина бьёт марала сапогом или жердью по шее – чтоб тот прогнул её и вывернул голову вверх. Мужики, стоящие по бокам, натягивают концы верёвки, чтоб марал не мог даже дёрнуться, а тот, который выворачивал ему шею, берёт поперечную ножовку и с каким-то сладострастием, с матюками начинает спиливать панты. Спиленные рога откидываются в общую кучу. Потом заплот спереди поднимается, марала пинают по заднице – беги! Он выбегает из этого лабиринта на волю – и никак не может удержать равновесие – шатается, как чумной, иногда падает, встаёт, опять куда-то пытается бежать… А бежать-то некуда! Всё равно он в загоне. А тем временем уже пилят панты самцу-конкуренту…
Когда-то сюда бежали беспоповцы, староверы, тут они селились, отсюда, вроде, и не уходили. Если таковы их потомки, то какое, к чёрту, Беловодье может здесь существовать?! А и существуй оно здесь – то что ж, эти люди разве поймут, что они живут на границе с раем?
Достоевский однажды патетически брякнул: «Красота спасёт мир!» Ни хрена, Коленька! Никакая красота мир не спасёт, если в этом мире обитают питекантропы! Она ж на них никак не действует! Они и слова-то такого не слышали – красота! «Красота» – это Божий замысел, а уж наша человеческая задача – её распознать, увидеть – и оторопеть, душой почувствовать и дать элементарную оценку: да, это красиво! А если мы не поймём, не осознаем, что нас окружает красота, то как она может спасти мир?! Сама по себе – никак! У нас же, помимо дубовых голов, есть ещё и сильные руки! А в этих руках энергии столько, что позавидует евтушонковская Братско-бурятская ГЭС! Душа-то не присутствует, а мозги-то ма-хонькие, с куриную жопку. Вот и при чём тут красота? Сначала было – «Рэвэ та стогнэ Днипр широкый…», а потом – «Человек сказал Днепру: я стеной тебя запру». Правда, этот человек, хренов сын собачий, почему-то не озадачился вопросом: а Днепру-то это шибко надо – машины чьи-то двигать? Помнится, попала мне в руки книжка начала XX века «Описание днепровских порогов» – сугубо для речников-лоцманов, а читал я её, как высокую литературу. Вот почему впомнил про Днепр…
Ладно, при встрече наговоримся. Я просто к чему: искал в мире гармонию – и честно говорю: не нашёл. Ты вот попёрся в Таджикистан – это ведь тоже был поиск гармонии, умиротворения души, какого-то примирения с существующим миром, с пережитым, которое продолжает будоражить, не даёт порой заснуть. Думаю, что и ты в жарком Душанбе тоже ни аккордеона, ни баяна, ни гармонии не нашёл. Но – дальше я про себя.
Жил под Белухой на Ак-Кеме у метеорологов какое-то время – хорошие парни, близкие по духу, но всё ж это не то, не моё. А что моё – до сих пор не ведаю!.. Потому что мир перевернулся. Сам видишь, пришли к рулю люди с «новым мышлением», в стране бардак – и этот бардак не знаю на какое время, но знаю совершенно определённо: он будет шириться и «цвесть» – а это «всерьёз и надолго», как говорил один из наших незабываемых Ильичей – и, кажется, отнюдь не Мечников. На Руси говаривали проще: от дури не избавишься, пока дурью не намаешься. На нашу с тобой жизнь хватит, по самые ноздри – а может быть, и выше.
Если у тебя осталась хоть капля совести и понятия о товариществе, о котором говорил бессмертный и мой любимый Тарас Бульба, то позвони мне или напиши. Ты, наверное, помнишь, что моего папаню-академика перевели из Академгородка в Москву: что-то он там такое открыл, что столица решила: в родной нашей Сибири и так умных людей много, а в Москве их – большой дефицит. Квартиру им дали в Немчиновке (это по Минской трассе, за кольцевой автодорогой), а я свою однокомнатную поменял с доплатой на комнату в коммуналке, где вот уже четыре года и живу. Рядом Измайловский парк, место воздушное: летом беговое, зимой – лыжное.
Наслышан о твоих альпинистских успехах, что ты дошёл почти до мастера (поздравляю!), но жаль, что в горах мы с тобой так и не пересеклись после Люсиной смерти: судьба раскидала. Да, честно говоря, я в последние годы от альпинизма отошёл, хотя порой сильно ностальгирую. Семьёй так и не обзавёлся, за что от матушки временами получаю тонкие намёки, вроде: «Так, видимо, никогда мне и не стать бабушкой!..» Ты, как я наслышан, тоже в отцы не спешишь записаться. Но всё это я к чему – послушай.
После защиты кандидатской я науку забросил. Подался в дворники (это я-то, кандидат наук!), потом рванул на Алтай, в Уймонскую степь, – искать знаменитое Беловодье, а нашёл грубых потомков кержаков, которые торгуют маральими пантами и истязают этих маралов, чьи спиленные обыкновенной поперечной ножовкой рога худо-бедно кормят их семьи. Не мог смотреть на это издевательство, когда марала загоняют в этакий «коридор» из жердей, потом перед ним внезапно опускается деревянный щит-заслон, сзади – такой же. Марал в западне. Тут же ему на морду набрасывают петлю – «узел конкистадора», по-альпинистски – «стремечко», здоровенный мужичина бьёт марала сапогом или жердью по шее – чтоб тот прогнул её и вывернул голову вверх. Мужики, стоящие по бокам, натягивают концы верёвки, чтоб марал не мог даже дёрнуться, а тот, который выворачивал ему шею, берёт поперечную ножовку и с каким-то сладострастием, с матюками начинает спиливать панты. Спиленные рога откидываются в общую кучу. Потом заплот спереди поднимается, марала пинают по заднице – беги! Он выбегает из этого лабиринта на волю – и никак не может удержать равновесие – шатается, как чумной, иногда падает, встаёт, опять куда-то пытается бежать… А бежать-то некуда! Всё равно он в загоне. А тем временем уже пилят панты самцу-конкуренту…
Когда-то сюда бежали беспоповцы, староверы, тут они селились, отсюда, вроде, и не уходили. Если таковы их потомки, то какое, к чёрту, Беловодье может здесь существовать?! А и существуй оно здесь – то что ж, эти люди разве поймут, что они живут на границе с раем?
Достоевский однажды патетически брякнул: «Красота спасёт мир!» Ни хрена, Коленька! Никакая красота мир не спасёт, если в этом мире обитают питекантропы! Она ж на них никак не действует! Они и слова-то такого не слышали – красота! «Красота» – это Божий замысел, а уж наша человеческая задача – её распознать, увидеть – и оторопеть, душой почувствовать и дать элементарную оценку: да, это красиво! А если мы не поймём, не осознаем, что нас окружает красота, то как она может спасти мир?! Сама по себе – никак! У нас же, помимо дубовых голов, есть ещё и сильные руки! А в этих руках энергии столько, что позавидует евтушонковская Братско-бурятская ГЭС! Душа-то не присутствует, а мозги-то ма-хонькие, с куриную жопку. Вот и при чём тут красота? Сначала было – «Рэвэ та стогнэ Днипр широкый…», а потом – «Человек сказал Днепру: я стеной тебя запру». Правда, этот человек, хренов сын собачий, почему-то не озадачился вопросом: а Днепру-то это шибко надо – машины чьи-то двигать? Помнится, попала мне в руки книжка начала XX века «Описание днепровских порогов» – сугубо для речников-лоцманов, а читал я её, как высокую литературу. Вот почему впомнил про Днепр…
Ладно, при встрече наговоримся. Я просто к чему: искал в мире гармонию – и честно говорю: не нашёл. Ты вот попёрся в Таджикистан – это ведь тоже был поиск гармонии, умиротворения души, какого-то примирения с существующим миром, с пережитым, которое продолжает будоражить, не даёт порой заснуть. Думаю, что и ты в жарком Душанбе тоже ни аккордеона, ни баяна, ни гармонии не нашёл. Но – дальше я про себя.
Жил под Белухой на Ак-Кеме у метеорологов какое-то время – хорошие парни, близкие по духу, но всё ж это не то, не моё. А что моё – до сих пор не ведаю!.. Потому что мир перевернулся. Сам видишь, пришли к рулю люди с «новым мышлением», в стране бардак – и этот бардак не знаю на какое время, но знаю совершенно определённо: он будет шириться и «цвесть» – а это «всерьёз и надолго», как говорил один из наших незабываемых Ильичей – и, кажется, отнюдь не Мечников. На Руси говаривали проще: от дури не избавишься, пока дурью не намаешься. На нашу с тобой жизнь хватит, по самые ноздри – а может быть, и выше.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента