Якир Петр. Детство в тюрьме

Якир Петр
Детство в тюрьме

   Петр Якир
   ДЕТСТВО В ТЮРЬМЕ
   Мемуары
   ПРЕДИСЛОВИЕ
   Спасибо товарищу Сталину
   за наше счастливое детство!
   (Бывшая советская молитва)
   Четырнадцати лет
   Попал пацан в тюрьму...
   Так начинается шутливая "самэстрадная" песенка, в которой поется о вещи нешуточной: о похищенной молодости Петра Якира. Арестованный в 14 лет как сын "врага народа" командар-ма Ионы Якира, уничтоженного в 1937 г., П. Якир провел в сталинских тюрьмах и лагерях 17 лет, с 14 до 31 - лучшие годы жизни. Книга "Детство в тюрьме" - его воспоминания о первых пяти годах заключения.
   Ссылки, тюрьмы, лагеря и расстрел для "ЧСИР" - Членов Семьи Изменника Родины - были тогда обычным делом. Через 30 лет П. Якир подпишет коллективное письмо с выразитель-ным названием: "От оставшихся в живых детей коммунистов, необоснованно репрессированных Сталиным". Письмо о нецелесообразности пропагандирования "заслуг" Сталина с точки зрения интересов коммунистического движения. Как бы мы ни относились к такому критерию, бесспорно то, что "...миллионы... стали жертвами... машины преступлений". Книга Якира - о том, как работала эта машина, как она убивала и калечила.
   "По рассказам я понял, что то, что творится в Астрахани, происходит по всей стране,
   т. е. арестовывают невиновных, бьют и издеваются на следствии, причем приемы тоже одинаковые: конвейер, стойка и т. д."
   В дальнейшем выясняется, что приемы следствия не столь однообразны. Автор узнает о прижигании ушей спичками, ломании пальцев, поджаривании на электроплитках. Самого его тоже пытают - подтягивают вверх в специальной пыточной рубахе.
   Независимо от формулировок обвинения, проходившие через ОСО или спецтройку, получали: 80% - 8-10 лет, 15% - 5 лет и 5% - 3 года. А вот и другая инстанция:
   "Военная коллегия в основном приговаривала к расстрелу, который приводился в исполнение немедленно. Сразу после приговора человека выводили во двор или в подвал и там расстреливали. Для того, чтобы выстрелы не были слышны, работали две-три автомашины. При такой процедуре за рабочий день судили приблизительно по сто-сто двадцать человек. Военная коллегия приезжала в областные города раз в месяц и находилась там от трех до четырех дней. К ее приезду всегда было подготовлено нужное количество дел. Только около 20% получали сроки, обычно от 15 до 20 лет; остальных расстреливали".
   С кем только не сидел несовершеннолетний Якир. Священники, французские коммунисты, девятиклассники-"монархисты", 11-летние "террористы". Один, правда уже 13-летний "террорист" сидел за то, что выстрелил из рогатки в портрет Вождя и Учителя. Был архитектор, признавшийся под пытками, что он взорвал непостроенный театр, был "немецкий шпион" - советский летчик, сбивший в Испании 9 вражеских самолетов, был еврей, обвиненный в том, что под видом рыбной ловли считал пароходы, проходящие по Волге, и передавал эти сведения польской разведке. Как поется в той же песенке,
   Тра-та-та, тра-та-та,
   Волоки в тюрьму кота,
   Чижика, собаку,
   Петьку-забияку (т. е. Петю Якира - Ю. Т.),
   Обезьяну, попугая...
   Вот компания какая!
   Вот кампания какая
   Была проведена!
   О проведенной кампании читатель узнает из книги, я же расскажу об авторе и моем друге Пете Якире.
   * * *
   Имя П. Якира на Западе справедливо связывают с "Демократическим движением" в Советском Союзе. Иногда о нем даже говорят как о "главе демократического движения". При этом подчас ссылаются на такую оценку его роли со стороны режима. Так ли это? Несомненно, П. Якир пользуется большим уважением и авторитетом у многих из тех, в ком сохранилось чувство человеческого достоинства. Таким отношением к себе он обязан и своему лагерному стажу, и своему мужеству, и своей непримиримости к язвам сталинизма, и своим выступлениям в защиту прав человека. Однако слово "глава" имеет в данном контексте неприятный политический привкус.
   Объективно "демократическое движение" выражается в защите прав человека в рамках советских законов. Субъективные же "движущие" силы - и в этом суть - желание ОСТАВАТЬСЯ ПОРЯДОЧНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ ДАЖЕ В УСЛОВИЯХ ГОСПОДСТВУЮЩЕЙ ТРАДИЦИИ НЕПОРЯДОЧНОГО ПОВЕДЕНИЯ. Как известно, "порядочным называется тот, кто неохотно делает подлость". Это определение пришло из сталинских времен. Тогда не совершить требуемую подлость означало почти наверняка поплатиться головой. Все это "единодушие" и "всенародная поддержка" были вовсе не из-за того, что люди слепо верили. Люди гнали от себя сомнения потому, что усомниться было физически страшно. Страх сковывал, его инерция сильна и сейчас. Но если раньше можно было оправдываться перед своей совестью - дескать, не могли же мы пойти на заведомую гибель, то теперь успокаивать свою совесть уже не так просто. И вот некоторые нарушают эту традицию трусливого молчания, трусливой поддержки. Страх у них, конечно, есть, но еще больше они боятся своей совести. Они открыто отстаивают свое человеческое достоинство. Это - очень сильная позиция. Люди, имеющие моральный долг перед самим собою, не склонны поддаваться на уговоры или шантаж, идти на компромисс. Власти, чувствуя, что их не боятся, сами начинают бояться. Так они боятся П. Якира. Кажутся невероятными те усилия, которые предпринимаются со стороны властей, чтобы помешать ему как-то проявить свое отношение к происходящему. Его специально задерживают - лишь бы не дать ему возможность участвовать в демонстрациях, его не пускают на похороны Хрущева и вообще туда, где он может выступить. За ним регулярно ездит несколько машин. Количество филёров, следящих за ним, не поддается учету. Когда меня познакомили с ним - зимой 1968 г. в фойе одного клуба - я о слежке только слышал, за мной еще не "ходили". Мы человека четыре - стояли и разговаривали. Внезапно Якир сделал знак глазами. Я посмотрел в сторону, куда он показывал. В кресле, развалясь, сидел хлюст с дегене-ративным лицом и университетским значком в петлице. Он делал одновременно несколько дел: позевывал, почесывался и поглядывал в потолок. Каждое из этих занятий должно было свидетельствовать о том, что ему нет никакого дела до происходящего вокруг. Вместе же всё это впервые соединило с жизнью мои теоретические представления о слежке.
   Если в КГБ Якира и называют "главой", то это понятно. Во-первых, режим не захочет его называть иначе, т. к. от "главы" недалеко и до "организации", а оттуда и до Брокс-Соколова* с его шпионским поясом рукой подать. Во-вторых, режим не может его называть иначе, т. к. режиму неведома этическая терминология, и он просто вынужден пользоваться убогим политическим жаргоном. Мы же вовсе не обязаны повторять эти пошлости.
   * Пристегнутый без всякой связи к процессу Гинзбурга-Галанскова (1968) "свидетель" из Венесуэлы.
   * * *
   Если уж очень нужно как-то определить "политическое лицо" П. Якира, то лучшим определением будет: АНТИСТАЛИНИСТ. Вот он вместе со своим двоюродным братом в 1938 г. в камере для "малолеток" Астраханской тюрьмы:
   "Я спорил со своим братом, который говорил, что все, что происходит правильно. Мы сидим - правильно, родителей арестовали и расстреляли правильно, а Сталин - гений. Я же был против происходившего и видел корень зла в садисте, сидящем на престоле".
   Больше, чем через 30 лет, в марте 1969 г. П. Якир возмутится кампанией "обеления и возвеличения" Сталина на страницах журнала "Коммунист", официального органа ЦК, и напишет письмо в редакцию (его, разумеется, не напечатают), в котором, перечислив преступления Сталина, назовет его "тягчайшим преступником нашей страны за всю ее современную историю". В письме напоминаются антисталинские решения съездов, антисталинские выступления Подгорного, Шелепина, Демичева, Суслова и показывается, насколько позиция журнала идет вразрез с этими решениями и словами. Вот другое письмо Якира - ответ на обвинение в "предательстве интересов Родины":
   "Если бояться шума на Западе, мы должны раз и навсегда отказаться от критики, самокритики, открытой дискуссии, - от спора, в котором, как известно, и рождается истина. Моего отца, как и многих честных и безвинных* советских граждан, погубил сталинизм. Против сталинизма я и выступаю. Вы полагаете, что таким образом я позорю имя своего отца? К сожалению, сейчас наблюдается тенденция смешивать антисталинизм с антисоветизмом. Тем самым сталинщину отождествляют с Советской властью, - вразрез с духом и решениями XX и XXII съездов КПСС".
   * "Безвинность" И. Якира в инкриминировавшемся ему бесспорна. - Ю. Т.
   Петя Якир - один из тех, кто еще не утратил веры в "коммунизм с человеческим лицом". Выступая на поминках по А. Костерину, Якир с восхищением говорил о верности покойного писателя идеалам марксизма-ленинизма, но настоящего, очищенного от скверны и являющегося единственной альтернативой и капитализму, и сталинскому "социализму". "Это был человек, - сказал Якир о Костерине, - каким бы и я хотел быть, и каким бы хотел видеть своих родных и друзей".
   П. Якир - оптимист. В своем открытом письме Андрею Амальрику он, отдавая дань "четкости, честности и беспристрастности" автора брошюры "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?", смелости его поступка, убедительному анализу в первой части, возражает против "оценки перспектив Демократического движения", данной Амальриком. Якир пишет:
   "Хотя сейчас его (демократического движения - Ю. Т.) социальная база действительно очень узка, и само Движение поставлено в крайне тяжелые условия, провозглашенные им идеи начали широко распространяться по стране, и это есть начало необратимого процесса самоосвобождения".
   В знаменитом телеинтервью 1970 года Петр Якир сказал:
   "Нас, видимо, арестуют, потому что властям неугодны люди, которые критикуют их. Но дело в том, что обратно уже нельзя возвратиться. Нас не будет, но будут другие. Их уже сейчас много. Много молодежи, и все мыслящие люди в Советском Союзе никогда не вернутся к тому, что было. Будут бить, будут убивать, но, несмотря на это, люди будут думать по-другому".
   * * *
   По сравнению с описываемыми в книге временами, сейчас в Советском Союзе разгул демократии. По "новой", послесталинской истории тоже кое-что написано. Любознательному западному читателю из доступной литературы можно рекомендовать хотя бы "Мои показания" А. Марченко, "О специальных психиатрических больницах" П. Григоренко, "Хронику текущих событий", письма Л. Богораз о положении заключенных, "Кто сумасшедший?" Ж. и Р. Медведевых. А из официальных документов - акты психиатрических экспертиз. Читая все это (не перед сном, конечно), видишь, как далеко зашел прогресс. Не те масштабы, не те. Жить стало лучше, стало веселее. Один пример сопоставления с воспоминаниями Якира.
   "Тех, кто признавался, направляли в спецколлегию областного суда, и они, по крайней мере, видели своих судей; тех, кто отрицал свою вину, пропускали через ОСО или спецтройку, которые являлись заочными внесудебными органами..."
   Теперь нет ни ОСО, ни троек. Правда, тот, кто "не признаётся" в фиктивных политических преступлениях при отсутствии у следствия "материала", запросто может не увидеть своих судей: его могут заочно определить в тюремную психбольницу. Там он далее может иметь некоторые неприятности - его могут "лечить" химическим воздействием на организм, ему могут не давать бумаги и карандаша (как не дают, например, П. Григоренко). Но ведь через несколько лет его могут и выпустить оттуда - разумеется, при условии, если он изменит свои убеждения.
   Три тыщи лет тому
   У племени Му-му
   Обычай был дарить детей языческому богу,
   И гибли пацаны
   Неясно, почему.
   А теперь известно хоть, за что его и что ему.
   Прогресс, ребята, движется куда-то понемногу,
   Ну и слава богу!..
   9. 12. 71 Юлиус Телесин
   АРЕСТ ОТЦА. АСТРАХАНЬ
   30 мая 1937 года. Накануне мы с отцом были на даче в Святошине, под Киевом. Зазвонил телефон; попросили отца. Разговаривал с ним Ворошилов:
   - Выезжайте немедленно в Москву, на заседание Военного совета.
   Была вторая половина дня. Отец ответил, что поезда на Москву сегодня больше не будет. Спросил разрешения вылететь.
   - Не нужно. Завтра выезжайте первым поездом.
   На следующий день в три часа пятнадцать минут дня отходил поезд на Москву. Я провожал отца. Настроение у него было тревожное: он знал, что в течение прошедших недель арестован ряд военачальников, в том числе и Михаил Николаевич Тухачевский.
   На прощанье он мне сказал: "Будь настоящим, сын!"
   Когда поезд тронулся, я увидел, как несколько людей в форме НКВД вскочили в предыдущий вагон (вагон-салон, в котором ехал отец, был последним).
   Вернувшись домой, на киевскую квартиру (мне еще оставалось два экзамена за 7-ой класс), я попросил у мамы разрешения пойти погулять. Она меня просила вернуться не позже десяти вечера.
   В 10 часов я распрощался со своими друзьями и подружками, которые гуляли в Мариинском парке, напротив нашего дома, и пошел домой. Милиционер, постоянно охранявший наш дом, ничего не сказал мне. Я обратил внимание, что во всех комнатах нашей квартиры горит свет и окна зашторены. Позвонил в дверь. Некоторое время никто не подходил, потом мужской голос спросил:
   - Кто это?
   Я ответил.
   - А, Петя, - сказал голос, - дело в том, что у твоей мамы приступ и у нее врачи. Иди, еще погуляй.
   Я возвратился в парк. Там ко мне пристали сербиянки - погадать; в присутствии моих друзей гадалка сказала: "Родителя своего ты больше никогда не увидишь. Предстоит тебе долгий-долгий казенный дом. Кончится все для тебя благополучно. Будет у тебя жена, двое детей".
   Около часа ночи я вернулся домой. Свет в окнах квартиры все горел. На звонок мне открыли дверь, и я увидел двух людей в форме НКВД. Довольно резко один из них предложил мне пройти в кабинет отца. Там за письменным столом сидел крупный человек с перебитым носом в форме НКВД, с отличиями комиссара 2-го ранга (как потом выяснилось, это был заместитель Ежова Яков Аркадьевич Фриновский, один из самых страшных палачей-истязателей НКВД того времени).
   - Долго ли тебя ждать? - спросил он. - Ну, а теперь говори, где у вас хранится валюта.
   - Во-первых, я не понимаю, что здесь происходит, а во-вторых, я не имею представления ни о какой валюте.
   Он быстро встал из-за стола, подошел ко мне и ударил по голове, видимо, не рукой, а чем-то еще, так как удар был сильный. Я упал.
   - Щенок! - сказал он. - Уведите его.
   Я пришел в себя, меня подняли и отвели в столовую, где на диване лежала мама. У нее был сердечный приступ. Она все время просила кофе. Кроме нее в квартире при обыске были задержаны друзья нашей семьи: Сапронов Сергей Иванович, председатель Лечебной комиссии ЦК КП(б) Украины, и его жена, Вера Александровна Комерштейн, редактор и летчица. (Впоследствии, этим же летом, они были арестованы; он погиб на Колыме, а она, отбыв 8 лет в лагерях, умерла на воле. Сын их, одиннадцатилетний Юра, несколько дней после их ареста жил в квартире один. Каждый день он ходил к окнам НКВД, спрашивал, где его папа и мама. Затем он был отправлен в детский дом. В шестнадцать лет пошел на фронт, несколько раз был ранен; сейчас живет под Москвой.)
   Мама внятно не смогла мне ничего объяснить. Обыск продолжался. Было около 20 работников НКВД. Обстукивали стены, вскрывали паркет, в некоторых местах вскапывали сад. К обеду следующего дня все было закончено. Увезли они из нашей квартиры 64 наименования оружия, в основном наградного (золотая и серебряная шашки, винтовки разных систем, пистолеты и даже экспериментальные автоматы - "Дегтяревский" и др.; несколько карт-верстовок, списки военнослужащих Киевского военного округа, находившихся в то время в Испании. Никакие другие документы и даже переписка изъяты не были).
   Сам Фриновский никаких объяснений не давал. Один из работников сказал: "Не волнуйтесь. Все выяснится".
   На следующий день, поняв происшедшее, я стал вытаскивать из квартиры всякие достопри-мечательности (подаренные отцу модели танков, самолетов, кораблей, трубки и т. д.) и раздаривать их своим друзьям. В парке я встретил Иру Петерсон, дочь бывшего коменданта Кремля, арестованного за месяц до моего отца. После ареста своего отца она не желала со мной разговаривать, а тут подскочила и сказала:
   - Теперь мы с тобой одинаковые...
   Мать позвонила первому секретарю ЦК Украины Станиславу Викентьевичу Коссиору и попросила, чтобы нас переселили в другую квартиру. Он сказал, что пришлет человека, который все устроит. Дни шли, мы продолжали оставаться в той же квартире.
   7 июня мать вызвали в Особый отдел НКВД. Приняли ее начальник отдела Купчик и его заместитель Шорох (оба недавно назначенные). Они успокаивали мать, сказали, что все выяснится и будет в порядке. Попросили написать записку отцу о домашних делах, в которой должно быть написано, что все хорошо, Петя сдает экзамены. Мама написала письмо. Прочитав его, они стали говорить, что такое не годится. И стали диктовать, что можно, а чего нельзя писать. После четырехкратной переписки они добились текста, который их удовлетворил.
   8 июня ее вызвали повторно, но уже с другой целью. Ей сообщили, что имеется решение о выселении нашей семьи, и предложили выбрать один из трех названных ими городов: Актюбинск, Акмолинск или Астрахань.
   Мать выбрала Астрахань, после чего нам было предложено уехать в течение 48 часов. Мать заявила, что в такие сроки она не может собраться. Ей сказали: "Положено". В этот же день явились люди, которые начали упаковывать вещи.
   11 июня днем мы уехали из Киева. Книги и некоторые необходимые вещи, запакованные в деревянные ящики, должны были пойти малой скоростью; вся мебель, посуда, основная часть книг - около 7 тысяч томов - все это осталось в квартире, причем при реабилитации акта на это имущество не оказалось.
   На вокзал нас провожали С. И. Сапронов и весь мой класс. Никто из других знакомых не решился прийти проводить нас.
   В тот же день в центральных газетах появилось небольшое сообщение, что Особое присутствие Военной коллегии Верховного суда в составе председателя Ульриха и заседателей Буденного, Блюхера, Шапошникова, Белова, Алксниса, Каширина, Дыбенко, Горячева, слушало дело по обвинению Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана, Примакова, Путно и Фельдмана в измене родине по ст. 58-1Б, 6, 11. Больше в сообщении ничего не было сказано.
   Вечером на станции мы купили какую-то вечернюю газету, где было сообщено, что все обвиняемые приговорены к расстрелу. Утром 12 июня, приехав в Москву, прочитали, что приговор приведен в исполнение.
   Прокомпостировав билет, мы перебрались с Киевского на Павелецкий вокзал. За два часа до отхода поезда в зале ожидания появились два человека в форме НКВД, которые пригласили мать в какой-то кабинет, тут же на вокзале. Продержали ее около полутора часов. Приблизительно за полчаса до отхода поезда она вернулась к нам вся заплаканная. В поезде мать рассказала, что от нее требовали отречения от отца, доказывали его виновность. Она отказалась дать отречение, но в поезде все время говорила: "Неужели он мог, не могу в это поверить". Когда мы прибыли в Астрахань, в газете "Известия" было опубликовано без ведома матери ее отречение от отца. Мы даже не показали ей эту газету. Но на следующий день к нам пришла с этой газетой жена Уборевича. Мать, прочитав это, направила в НКВД письмо, где говорила, что заявит свой протест против опубликования отречения, которого она не писала. Ей ответили: "Пишите". Но, учитывая обстановку, мы сказали ей, что это бесполезно, и протест не был написан.
   В Астрахани мы остановились в доме приезжих и около двух недель не могли снять комнату. Наконец, жилье нашли. Наша домработница, Мария Яковлевна Прошина, уехала, а приехал отец матери, мой дед, Лазарь Петрович Ортенберг.
   В городском НКВД у матери отобрали паспорт и предъявили постановление Особого совещания (ОСО) об административной ссылке на пять лет как члена семьи изменника Родины (ЧСИР), выдали справку, разграфленную на обороте для отметки два раза в месяц по определенным дням.
   В это время в Астрахань были сосланы семьи Тухачевского, Уборевича, Гамарника, застрелившегося 31 мая 1937 г., Корка, Фельдмана и ряда арестованных работников НКВД: Островского, Неволина, Штейнбрюка, Маркарьяна, Ягоды; жена Бухарина, в то время еще не осужденного, Анна Михайловна Ларина (дочь знаменитого большевика Юрия Ларина, захороненного у Кремлевской стены), жена Радека, отец Гая (начальника Особого отдела НКВД) и семьи многих других.
   Астрахань была к тому времени ссыльным городом. Еще в начале 30-х годов туда был выслан ряд лиц, примыкавших к оппозиции, а также эсеры, меньшевики, анархисты, которых периодически арестовывали. Кроме того, в 1935 году, после убийства Кирова, в Астрахань, как в один из пунктов ссылки, было сослано около четырех тысяч семей из Ленинграда (бывшие дворяне, священники, купцы и их семьи). Можно было встретить графа, работающего сейчас дворником. Ко времени нашего приезда они уже все акклиматизировались и работали, где могли.
   В течение двух месяцев никто из вновь сосланных не мог найти работу, так как никакие организации их не принимали. В большинстве у сосланных денег не было, и жили все, в том числе и мы, тем, что продавали ценные книги, вещи. (Помню, как я сам отнес академическое издание "Слова о полку Игореве" с палехскими иллюстрациями, получив за него сто рублей.)
   Столичные дамы два раза в месяц собирались у здания НКВД в день отметки.
   В стране продолжался начавшийся ужас. Из газет мы узнавали о новых арестах, самоубийствах.
   Мама списалась со своей сестрой, которая жила в Свердловске. Ее муж, Илья Иванович Гарькавый, арестованный еще в апреле 1937 года, как выяснилось потом, покончил с собой на Лубянке-2, разбивши голову о стену. Его жена Эмилия Лазаревна приехала к нам с двумя детьми.
   Первого сентября 1937 г. мы, дети ссыльных, пошли в школу. А 3 сентября были произведены аресты всех ссыльных жен, кроме моей матери, Нюси Бухариной (Анны Михайловны), Наташи Маркарьян и жены Гарькавого.
   Мы сами присутствовали при аресте жены Уборевича Нины Владимировны. В первую очередь при обысках изымалась личная переписка, на все остальное составлялся протокол. С собой можно было взять сколько унесешь из вещей первой необходимости. Женщины направлялись, как мы потом узнали, в 3-й корпус Астраханской тюрьмы, а дети - в Астраханский детприемник НКВД.
   Я перестал ходить в школу и занимался только тем, что нелегально проникал в сад детприемника, подбадривал ребятишек и носил их записки к женской тюрьме, где довольно эффективно перебрасывал их матерям во время прогулок.
   14 сентября пришел и наш черед. Я вернулся домой уже тогда, когда посреди комнаты валялась груда вещей, уже подвергшихся "ощупыванию". Обыск производил ст. лейтенант НКВД Московкин. Из деталей обыска вспоминаю два интересных факта. Обыскивающие обнаружили книгу немецкого издания, касающуюся новой немецкой армии, на обложке которой была нарисована свастика. Этому они очень обрадовались, считая, что раскрыли новый фашистский заговор. У меня был снаряд от мелкокалиберной пушки, пустой внутри, где я хранил коллекцию иностранных монет. Увидев его, Московкин осторожно подкрался и дрожащими руками взял его.
   - Что это?!
   Я сказал:
   - Открутите головку, и вы увидите, что снаряд пустой.
   Он открутил ее, на стол высыпалась груда мелких иностранных монет. Московкин воскликнул:
   - Валюта!!!
   Уже часов в одиннадцать вечера нас с мамой погрузили на грузовик и увезли. В доме остались дедушка и семья Гарькавых, которую репрессировали вскоре.
   Грузовик, на котором мы ехали с мамой, остановился у женской тюрьмы. Мне пришлось долго утешать мать, которая рыдала, не желая расставаться со мной. Затем ее бесцеремонно оторвали от меня и, подталкивая, увели в тюрьму, а меня повезли в детприемник, где меня радостно встретили ребята, еще не спавшие. Из детей моего возраста (12-14 лет) там были: дочь Тухачевского - Светлана, Уборевича - Мира, Гамарника - Вета, Штейнбрюка Гизи, сын Фельдмана - Сева. Остальные были младше - вплоть до восьмилетнего возраста.
   Старшие внимательно относились к младшим, осуществляя "материнские обязанности".
   Прошло три дня, за которые я успел снискать славу вожака детей "изменников" Родины. Я важно заявлял противной бабе, начальнице детприемника, что дети за родителей не отвечают, и посему к нам должны относиться как к детям, так как были случаи, когда воспитатели называли детишек "змеенышами" и другими подобными словами.
   На четвертый день вечером, часов в одиннадцать, послышались шаги. Я лежал на койке, прищурив глаза, и увидел, как начальница детприемника показывала пальцем в мою сторону какому-то мужчине в форме НКВД. Меня подняли, предложили одеться и собраться с вещами. Все дети прибежали в нашу комнату, требуя объяснить, куда меня уводят. Приехавший заверил их, что меня, как наиболее шустрого, первым отправляют, как он выразился, на "трудоустройст-во", на Рыбный завод в поселок Икряное, куда незамедлительно последуют и остальные. Под плач девчонок я вышел на улицу, где нас ожидал маленький пикапчик.* Мы поехали. Возле НКВД мы остановились. Меня завели в дежурку.
   Через несколько минут ко мне подошел другой человек в форме НКВД и, наставив на меня наган, закричал: "Руки вверх!" Я поднял руки скорей по глупости: чувства страха у меня не было. Меня тщательно обыскали, и в тот момент, когда ощупывали манжеты брюк, я ехидно спросил:
   - Что, танк там ищете?
   Обыскивавший огрызнулся и очень обрадовался, когда в маленьком чемодане обнаружил финку-нолевку с ручкой в виде конской головы, подаренную мне еще отцом. Он закричал: