Моих дней, черт побери!
И началась сумасшедшая охота. Я даже ловил варанов, стрелял голубей и дроздов.
И ничего не успел.
Я не поохотился за птицами-агами, гоня их верхом на лошади и кидая лассо.
Не побывал траппером, не ставил ловушки и капканы. Не ловил пернатую мелочь на птичий клей, не бил тропических бабочек из водоструйного ружья.
Мне не пришлось охотиться на куликов-турухтанов и сходить с рогатиной на бурого медведя.
Хуже! Я не охотился на исполинского оленя, и лохматый мамонт так и не стал моей добычей. Даже белого медведя не убил. Не успел — так быстры дни.
Миллионы упущенных охот! Навсегда, невозвратимо потерянных мною. Допускаю, что поохотился я здесь так, как не снилось самому древнему и удачливому предку. Но и терял я больше их всех, вместе взятых.
Я не отдам планету! В конце концов Великую Охоту возродил здесь Конов, мой предок.
Она — мое наследие.
Что же делать? Что сделать? И мне пришла мысль, непостижимо простая. Она пришла, и я наскоро прощупал этот удивительный спокойный шар.
Поразительная картина! Все его силы, все напряжения — коры, напор магмы, движения ядра — сбалансированы.
Магма была на глубине 1-3-5 километров. Первичный Ил уходил на глубину двадцати метров. Он лежал на граните, имея хрящеватое основание с включением разного рода конкреций, в основном состоящих из кремнезема. Но было много железистых и марганцевых конкреций. Мысль же была такая — все охоты, все звери — в планете, в густом Иле. Убей его — и поохотишься сразу на всех зверей (испытать следует и горечь всех возможных охот).
Так, так, силы планеты сбалансированы? Отлично!
А если баланс нарушить? Дать толчок одной из сил — напряжению магмы?.. Баланс пойдет прахом. А двум силам!.. Трем!..
Вот что сделаю — ударю по гранитам, что держат магму. Что будет? А вот что будет — сейсмическая волна пробежит под всей поверхностью и встряхнет Первичный Ил, он перемешается и… сдохнет.
Затем надо прорвать гранитный слой и влить энергию в полусонную магму. Она — взыграет, начнутся извержения и так далее.
Я это сделаю — пока «Надежда» далеко. Я обману их всех!
И два месяца атомный котел буквально кипел.
Все это время гномы делали мне ракетную иглу — конусный снаряд длиной в пятнадцать метров. В сверкающее жало я вложил плутоний, в расширенный конец — запасной двигатель.
И поднял снаряд на ракете вверх, на орбиту.
Я долго ходил вокруг планеты, сверял координаты. (»Надежда» приближалась, неделя-вторая, и она будет здесь.)
Я не решался пускать снаряд: там мои охоты. Все!.. Но сверху планета представлялась мне простым диском без неровностей. Она стала безликой. Но все во мне плакало, словно я убивал собаку!
Я выстрелил и прильнул к иллюминатору.
Ждал долго. Лишь на другой день увидел — Ил подернулся рябью. Пятна пробегали по нему, окраска Ила быстро менялась от полюсов к экватору. Приземлился.
Шел к станции уже по мертвому Илу. Подошел и увидел съеженные фигуры, еще хранившие форму моих собак. Вот Цезарь, гончие… Бедные! Они пришли ко мне, ждали меня, хотели охотиться.
Я потрогал их — растеклись. Это потрясло меня.
Пусть теперь берут планету, пусть! Не нужна мне она, я убил ее… Убил?.. Великий космос, я убил…
Я заплакал. Потом кинулся вытаскивать проклятую иглу, но даже гномы не смогли вынуть ее.
…Еще шесть месяцев я безвыходно провел на планете: мой вопрос разбирался на Всесовете. Были даны показания. Затем ледяной мир Арктуса и работа в глубинном руднике — по просьбе всех Коновых (и моей тоже).
Но человек живет всюду. На Арктусе я женился, там родились мои дети, они считают его своей родиной. Любят, кажется…
Как это ни странно, я не умер, а живу, как все на Арктусе. И мне кажется сном все, что было на планете Последней Великой Охоты. Я даже не верю себе. Был сон. Тогда выхожу на поверхность этой промерзшей насквозь планеты. Звезды в небе, звезды во льдах. Они бросают в меня колючие лучи, а пар дыхания туманит окошко скафандра.
Пусто, морозно… Как в моей душе. Затем я иду, иду, иду, по снегу. Иду, проклятый самим собой. Но все же, черт возьми, я самый великий охотник из всех Коновых и всех людей. Кто еще убивал такую крупную дичь?
СЕМЕЙНОЕ ДЕЛО
ПРОЗРАЧНИК
И началась сумасшедшая охота. Я даже ловил варанов, стрелял голубей и дроздов.
И ничего не успел.
Я не поохотился за птицами-агами, гоня их верхом на лошади и кидая лассо.
Не побывал траппером, не ставил ловушки и капканы. Не ловил пернатую мелочь на птичий клей, не бил тропических бабочек из водоструйного ружья.
Мне не пришлось охотиться на куликов-турухтанов и сходить с рогатиной на бурого медведя.
Хуже! Я не охотился на исполинского оленя, и лохматый мамонт так и не стал моей добычей. Даже белого медведя не убил. Не успел — так быстры дни.
Миллионы упущенных охот! Навсегда, невозвратимо потерянных мною. Допускаю, что поохотился я здесь так, как не снилось самому древнему и удачливому предку. Но и терял я больше их всех, вместе взятых.
Я не отдам планету! В конце концов Великую Охоту возродил здесь Конов, мой предок.
Она — мое наследие.
Что же делать? Что сделать? И мне пришла мысль, непостижимо простая. Она пришла, и я наскоро прощупал этот удивительный спокойный шар.
Поразительная картина! Все его силы, все напряжения — коры, напор магмы, движения ядра — сбалансированы.
Магма была на глубине 1-3-5 километров. Первичный Ил уходил на глубину двадцати метров. Он лежал на граните, имея хрящеватое основание с включением разного рода конкреций, в основном состоящих из кремнезема. Но было много железистых и марганцевых конкреций. Мысль же была такая — все охоты, все звери — в планете, в густом Иле. Убей его — и поохотишься сразу на всех зверей (испытать следует и горечь всех возможных охот).
Так, так, силы планеты сбалансированы? Отлично!
А если баланс нарушить? Дать толчок одной из сил — напряжению магмы?.. Баланс пойдет прахом. А двум силам!.. Трем!..
Вот что сделаю — ударю по гранитам, что держат магму. Что будет? А вот что будет — сейсмическая волна пробежит под всей поверхностью и встряхнет Первичный Ил, он перемешается и… сдохнет.
Затем надо прорвать гранитный слой и влить энергию в полусонную магму. Она — взыграет, начнутся извержения и так далее.
Я это сделаю — пока «Надежда» далеко. Я обману их всех!
И два месяца атомный котел буквально кипел.
Все это время гномы делали мне ракетную иглу — конусный снаряд длиной в пятнадцать метров. В сверкающее жало я вложил плутоний, в расширенный конец — запасной двигатель.
И поднял снаряд на ракете вверх, на орбиту.
Я долго ходил вокруг планеты, сверял координаты. (»Надежда» приближалась, неделя-вторая, и она будет здесь.)
Я не решался пускать снаряд: там мои охоты. Все!.. Но сверху планета представлялась мне простым диском без неровностей. Она стала безликой. Но все во мне плакало, словно я убивал собаку!
Я выстрелил и прильнул к иллюминатору.
Ждал долго. Лишь на другой день увидел — Ил подернулся рябью. Пятна пробегали по нему, окраска Ила быстро менялась от полюсов к экватору. Приземлился.
Шел к станции уже по мертвому Илу. Подошел и увидел съеженные фигуры, еще хранившие форму моих собак. Вот Цезарь, гончие… Бедные! Они пришли ко мне, ждали меня, хотели охотиться.
Я потрогал их — растеклись. Это потрясло меня.
Пусть теперь берут планету, пусть! Не нужна мне она, я убил ее… Убил?.. Великий космос, я убил…
Я заплакал. Потом кинулся вытаскивать проклятую иглу, но даже гномы не смогли вынуть ее.
…Еще шесть месяцев я безвыходно провел на планете: мой вопрос разбирался на Всесовете. Были даны показания. Затем ледяной мир Арктуса и работа в глубинном руднике — по просьбе всех Коновых (и моей тоже).
Но человек живет всюду. На Арктусе я женился, там родились мои дети, они считают его своей родиной. Любят, кажется…
Как это ни странно, я не умер, а живу, как все на Арктусе. И мне кажется сном все, что было на планете Последней Великой Охоты. Я даже не верю себе. Был сон. Тогда выхожу на поверхность этой промерзшей насквозь планеты. Звезды в небе, звезды во льдах. Они бросают в меня колючие лучи, а пар дыхания туманит окошко скафандра.
Пусто, морозно… Как в моей душе. Затем я иду, иду, иду, по снегу. Иду, проклятый самим собой. Но все же, черт возьми, я самый великий охотник из всех Коновых и всех людей. Кто еще убивал такую крупную дичь?
СЕМЕЙНОЕ ДЕЛО
Послесловие составителя
Из-за нехватки кристаллов (тип «Сапфир», огранка МТЗ), публикация воспоминаний Коновых была отложена. Но нет худа без добра — отсрочка пошла на благо моей работе.
Я много понял и узнал.
Я понял устремления клана, всю полноту ощущения им былой вины. Оно выразилось в стремлении, которое может осуществить только клан, работая в одном направлении столетиями.
Клан родил Изобретателя, создавшего Великую Охоту на планете Фантомов. (Хотя до сих пор неясно, как он смог достигнуть такого мощного и своеобразного эффекта политерии.)
Клан же родил Конова-Охотника, убийцу этой Великой Охоты, которую мы вправе считать уже последней в истории человека.
Я благодарен прошедшим годам — накопилась новая информация. Она-то и позволила мне яснее увидеть лучшие черты охотников.
История рода Коновых и планеты Фантомов шла далее вместе, получив название «Семейное дело». Так первым называл отношения Коновых к планете Генри М.Конов. Он требовал не публиковать записки Охотника, чем и обратил общее внимание на то, что они уж слишком залежались в отделе Воспоминаний, и косвенно помог мне.
Итак, Конов-Исследователь обнаружил на планете явление материальных фантомов, Конов-Изобретатель, по-видимому, осеменил Первичный Ил матрицами всех животных времен Великой Земной Охоты. А также усовершенствовал способность Первичного Ила к явлениям эффекта политерии.
Конов-Охотник в безумии своем нанес атомный удар планете как раз перед прибытием комплексной экспедиции звездолета «Надежда». Но Всесовет срочно бросил к планете корабль Службы спасения. (С тех пор каждые пять лет на планету прибывают грузовые звездолеты, привозя необходимые материалы.)
Служба СПП (Спасение погубленных планет) отправила к планете Фантомов суперзвездолет «Фрам-5» с грузом необходимых материалов и специалистами различного профиля. Большинство их, как показала проверка списков, были Коновыми. И очень быстро этот клан охотников целиком переместился на планету, хотя условия жизни там прескверные.
Они спасают планету Фантомов.
Работы по воссозданию первоначального облика планеты ведутся ими уже вторую сотню лет. Удалось кое-чего добиться: Коновы восстановили прежнюю атмосферу, обнаружили и тщательно охраняют несколько квадратных километров Первичного Ила.
Но работы еще очень, очень много. И едва ли клан справится с нею за следующие двести земных лет. Но вызывает почтительное удивление самоотверженность клана, желание загладить преступление отдаленного предка (или всех предков?).
Не все шло гладко. Несколько членов клана погибли, один сбежал.
Это был единственный случай дезертирства: прочие Коновы лихорадочно работают.
Сменились поколения. Повышенное тяготение сделало Коновых приземистыми, сухощавыми, жилистыми людьми с очень быстрой реакцией.
Героическая работа клана стала известна всем. На помощь к ним прибывают и прибывают с разных планет родственники. А если судить по переписке Отдела Оживления, то Коновы уверены в восстановлении планеты в том виде, в каком ее застал Конов-Охотник.
Всесовет очень внимателен к Коновым. Накладные только за последний год показывают, что запрошенный ими биостимулятор для обработки кремнеземов и уран (120 тонн) для освежения ядра планеты были немедленно отпущены.
А на планету прибывают и прибывают добровольцы, потомки охотников других кланов, желающие восстановлением планеты Фантомов искупить прегрешения своих родов перед животными Земли.
Да сопутствует им удача!
Я много понял и узнал.
Я понял устремления клана, всю полноту ощущения им былой вины. Оно выразилось в стремлении, которое может осуществить только клан, работая в одном направлении столетиями.
Клан родил Изобретателя, создавшего Великую Охоту на планете Фантомов. (Хотя до сих пор неясно, как он смог достигнуть такого мощного и своеобразного эффекта политерии.)
Клан же родил Конова-Охотника, убийцу этой Великой Охоты, которую мы вправе считать уже последней в истории человека.
Я благодарен прошедшим годам — накопилась новая информация. Она-то и позволила мне яснее увидеть лучшие черты охотников.
История рода Коновых и планеты Фантомов шла далее вместе, получив название «Семейное дело». Так первым называл отношения Коновых к планете Генри М.Конов. Он требовал не публиковать записки Охотника, чем и обратил общее внимание на то, что они уж слишком залежались в отделе Воспоминаний, и косвенно помог мне.
Итак, Конов-Исследователь обнаружил на планете явление материальных фантомов, Конов-Изобретатель, по-видимому, осеменил Первичный Ил матрицами всех животных времен Великой Земной Охоты. А также усовершенствовал способность Первичного Ила к явлениям эффекта политерии.
Конов-Охотник в безумии своем нанес атомный удар планете как раз перед прибытием комплексной экспедиции звездолета «Надежда». Но Всесовет срочно бросил к планете корабль Службы спасения. (С тех пор каждые пять лет на планету прибывают грузовые звездолеты, привозя необходимые материалы.)
Служба СПП (Спасение погубленных планет) отправила к планете Фантомов суперзвездолет «Фрам-5» с грузом необходимых материалов и специалистами различного профиля. Большинство их, как показала проверка списков, были Коновыми. И очень быстро этот клан охотников целиком переместился на планету, хотя условия жизни там прескверные.
Они спасают планету Фантомов.
Работы по воссозданию первоначального облика планеты ведутся ими уже вторую сотню лет. Удалось кое-чего добиться: Коновы восстановили прежнюю атмосферу, обнаружили и тщательно охраняют несколько квадратных километров Первичного Ила.
Но работы еще очень, очень много. И едва ли клан справится с нею за следующие двести земных лет. Но вызывает почтительное удивление самоотверженность клана, желание загладить преступление отдаленного предка (или всех предков?).
Не все шло гладко. Несколько членов клана погибли, один сбежал.
Это был единственный случай дезертирства: прочие Коновы лихорадочно работают.
Сменились поколения. Повышенное тяготение сделало Коновых приземистыми, сухощавыми, жилистыми людьми с очень быстрой реакцией.
Героическая работа клана стала известна всем. На помощь к ним прибывают и прибывают с разных планет родственники. А если судить по переписке Отдела Оживления, то Коновы уверены в восстановлении планеты в том виде, в каком ее застал Конов-Охотник.
Всесовет очень внимателен к Коновым. Накладные только за последний год показывают, что запрошенный ими биостимулятор для обработки кремнеземов и уран (120 тонн) для освежения ядра планеты были немедленно отпущены.
А на планету прибывают и прибывают добровольцы, потомки охотников других кланов, желающие восстановлением планеты Фантомов искупить прегрешения своих родов перед животными Земли.
Да сопутствует им удача!
Александр Сельгин.Год 2702-й, месяца генваря 25-го.Благодарю максимально помогавшее мне в работе САУВ (Считывающее Архивное Устройство Всесовета).
ПРОЗРАЧНИК
Таня села в постели.
— Что же произошло? — разбиралась она. — Да, случилось что-то странное и милое. Да, милое, милое…
Она приложила пальцы к глазам — помочь им вытрясти сонный песок. Ресницы затрепыхались под пальцами, и сами пальцы дрожали радостно. Эта радость побежала вниз и зашевелила ноги.
А радоваться-то было нечему — все Танины последние дни были отвратные: Вовка слишком материально посмотрел на жизнь. И вчера, и позавчера ей тошновато было. А сейчас даже радовалась чему-то.
Что же такое случилось?.. Да, прилетела ночная широкая птица и крикнула ей с подоконника. Потом был сон.
Нет, сон был до птицы.
Так — птица ей прокричала часа в три, когда Таня, всплакнув, уходила в сон, а до рассвета оставалась капля темного времени.
— Фу, глупая, — сказала Таня птице.
Вначале шло мелькание, какая-то беглая рябь — лица, лица, лица… Потом громко ударило, раскатилось, и в небе прорезалась алая стрела, повисло светящееся облачко… Так — стрела перевернулась облачком, а оно стало юношей с гордым лицом. Инопланетчиком.
Лицо юноши было строгое и прозрачное. Оно просвечивало насквозь. В таком все дурное разом увидишь. И не может быть в нем дурного, нет… Приятный сон оборвался вскриком ночной птицы. Птица закричала совсем рядом, близко.
Призрачная жуть была в птичьем крике. Таня обернулась к проему открытого окна и быстро прикрылась одеялом — птица, сидя на подоконнике, смотрела на нее горящими глазами. В них бегали оранжевые искорки.
— Убирайся! — приказала Таня. — Пошла вон!
— Бу-у! — крикнула птица Вовкиным басом и поднялась в полет.
Она пустила крыльями ветер в комнату, сдув все со стола на пол, и исчезла в темноте.
В лапах птица несла большую змею.
Об этом Таня узнала по злобному шипению.
Опору телу змея вернула, схватив метавшимся хвостом лапу птицы.
Лапа была твердая. Она была нужна только на миг — не более. И в этот самый миг гадюка отвердела — вся! — и ударила в птицу концом морды. Ударила в перья, жало заблудилось в них. Змея почувствовала бесполезность своего удара и опять зашипела, выдыхая отчаяние. Неясыть же метнулась в резком испуге и не заметила электрических проводов. Задела их.
Провода загремели страшным гудом и выхватили змею из ее лап.
Та повисла и закачалась на проводах перед вернувшейся гневной птицей. Еще покачалась — игривой черной тенью — и упала в кусты.
Земля была мягкая, ласковая сыростью и щекотливым касанием упавших листов. Под ними ползли большие червяки в виде лиловых зигзагов, ходила мышь, светясь теплом своего тела.
Она виделась змее розовым катящимся шариком. Язык желал коснуться этого шарика. Телу хотелось того же.
Змея хотела есть эту мышь, ощутить ее частью себя. Но в ней прошло тихое гудение. Оборвалось. Резкая судорога толкнула змею на дорожку.
Она позабыла мышь. Она ползла дорожкой, ползла открыто, ощущая жажду встречи.
Первые зорьные огоньки сели на ее глаза.
— Проклятая ползучая гадина, — сказала ей из окна Таня.
Она высунулась — налегке, с припухшими глазами.
Говорила со змеей сквозь зубы, угрожала ей бровями.
— Я бы убила тебя щеткой, — говорила Таня. — Но и тебе жить надо. Уползай, змея.
В раме окна колыхалась Танина фигурка. По ней пробегали мигания утренних светов, стекавших вниз, на подоконник, на колкие шиповники, на землю.
…Снова гуденье. Что-то оторвалось и ушло.
Змее вдруг стало страшно и пусто. Страх!.. Страх!.. Она торопливо ушла в траву.
— Сигурд… Сигурд… Перехожу на прием…
Владимир Корот дежурил эту кончающуюся ночь в машинном отделении на пятисотом этаже. (Чтобы не заснуть, он пил крепкий кофе.) Прислушался — молчание… Сказал на всякий случай:
— Я плохо вас слышу, Сигурд, измените направленность на десять градусов. Перехожу на прием…
И вновь прислушался: Корот знал, голос Сигурда нужно искать долго, с китайским терпением. Только шеф брал Сигурда легко, просто, сам.
В наушниках заворочался голос, короткими мелкими движениями. Будто насекомое.
— …Говорит Сигурд… угол изменил… передач не будет… нахожусь в тепловых рецепторах гадюки… от транспортации в Хамаган отказываюсь…
Это вышло ясно и твердо: «отказываюсь».
— Но, Сигурд! — вскрикнул Корот и прихватил рукой спадающие наушники. — Тогда наши планы рушатся. Что скажет шеф? А моя диссертация?
— Подробности… не дам… они выматывают… я вам… не ходячая электростанция…
— Сергей, послушай… Сережа! Сигурд!
Молчание. Корот поднялся. В расстройстве он даже кулаком ударил по столу. Черт бы побрал этих фокусников!
Он потянулся к телефону: сообщить, пожаловаться шефу. И — опомнился. Светало, но в зашторенном кабинете шефа еще, конечно, ночь.
— Нет, — заворчал Корот. — Не могу же я поднимать старика ночью. Но каков свин этот Сигурд!
Встав, Таня решила: этот ее день будет холодный и синий.
Таня стала одеваться соответственно цвету дня. И хотя еще душевые холодные змейки, ползая по спине, шептали ей про шорты и белую свободную блузу, она решила: синее, и никаких!
И накинула синее платьице.
Чутким глазам этот цвет говорил. Он скажет, что Таня несчастна и холодна, а с Вовкой покончено.
Цвет обязывал. Завтракая, Таня ела чуть-чуть. (Братики-двойняшечки так и мели со стола тартинки и вареные яйца.)
Таня ела бутерброд и медленно выпила стакан чая с лимоном.
Выпивая чай, Таня глядела в солнечное окно и слушала, как шумно вздыхала бабушка — вместе с самоваром.
В сирени у окна возились серые мухоловки. Между веток виделась автострада — утренняя, розовая. В конце ее — город, в нем Танина работа. «Хорошенькая секретаришечка, — спрашивал шеф. — Что нового в печатном мире?» (Миров у старика, как и у отца, было множество: печатный, городской, телевизионный, Танин и т. д. Наверное, земной круглый мир представлялся шефу похожим на слоеный пирог. Оттого сбор журнальной и газетной информации был нелегким делом.)
Таня прикидывала свой день.
Про явившуюся утром гадюку: надо вызвать отловителей, пусть уберут зверя. Проблема Вовки… Бабушку полностью успокоит синее платье. С мамой хуже, с ней придется говорить словами. Не прямо (таким словам мама не верит и, слушая их, щекочет пальцем кончик Таниного носа).
Маме нужны слова косвенные.
— Какое небо… — сказала Таня. — В нем есть что-то арктическое.
— Ты так думаешь? — Мама взглянула на Таню.
— Да, облака — айсберги… Помнишь наш круиз?.. Остров Врангеля, июль, пароход, льды, любопытные нерпичьи головы, торчащие прямо из воды. Какие у них были прекрасные глаза!
— Да, да, их глаза удивительно похожи на глаза дочек Поленц. Я так сразу и сказала: Танюша, они похожи на дочек Поленц.
— Марина! — сказала бабушка. — Оставь в покое своих ближних.
— Но они же походят…
— Марина!.. Повторяю, оставь своих ближних, человек еще не животное. Сейчас все на зверях свихнулись, вон зятек от мяса отказывается.
— Хотелось бы мне знать, — проговорила мама сквозь зубы, — когда здесь меня будут считать взрослой и разрешат иметь свое мнение хотя бы о глазах дочерей Поленц? Да, — говорила она, — я все сношу, все.
— Марина, не занимайся саморекламой, — раздраженно заметила бабушка.
Таня покосилась на папу. Тот молчал. Он ел, глядя куда-то в свои мысленные конструкции. Тане часто хотелось увидеть их глазами отца.
Он — тихий человек — любил придумывать шумные двигатели и трудился в ракетном центре. Там все ревело, гремело, взрывалось.
Пора идти… Таня вышла, поцеловав папину, макушку и потрогав братиков за уши. Они отмахнулись головами.
«Уже превращаются в мужчин», — грустно думала она и остановилась у калитки.
Вьюнки, оплетавшие все, зашелестев, протянули к ней фиолетовые граммофончики, что было как-то странно. Таня обернулась к дому. (Уходя, она всегда прощалась с ним взглядом.) Ей всегда было хорошо и покойно здесь, до этого несчастного Вовки.
Посмотрела, но что-то прошло перед ней. Будто подули дымом. Дом закачался, исчез и появился снова. «Что это? Я плачу, дуреха?» — спросила Таня себя. Она потрогала глаза — слез не было.
Такие сухие, жаркие глаза…
Таня села в рейсовый ветробус. Она не знала, что с первым рывком машины вступает в полосу странных дней и пестрых событий, что жизнь ее пойдет в зависимости от них.
Садясь, увидела котенка.
Котенок был сер и лохмат. Глаза тоже серые. Из лап высовывались серые крючочки, впившиеся в пиджак кошковладельца. Они и держали зверька.
Котенок смотрел в глаза Тани. Взгляд его был вдумчив и пристален. Он явно делал наблюдения. Таня решила: лет через тысячу, когда животные страшно поумнеют, они будут смотреть именно так. Они станут менять нехороших хозяев. Про достойного человека будут говорить: «Его и кошки любят».
«Годилась бы я в хозяйки?.. Что можно сказать обо мне хорошего?.. Двадцать лет, год секретарю. Говорят, красивая (а умна ли?). И тьма недостатков».
— Кися, — сказала Таня, чтобы устранить натянутость. — Кисик мой хороший.
Сказала и вспыхнула жаром. А котенок до конца пути смотрел на нее. В глазах его бегали светящиеся мурашки, как у ночной птицы.
…Автодактиль, треща крыльями, поднял ее на площадку пятисотого этажа. Сел, Таня, поколебавшись, вышла — ее пугала высота города. И земля слишком уж далеко: туман скрывал ее. А если и обнаруживалась в нем дырочка, то земля походила на обрывок карты.
Таня вошла в институтские двери. Здесь все нормально — дорожки и двери, двери, двери… Кабинет шефа. Таня вошла. Приоткрыла окна и, стараясь не взглянуть вниз, опустила жалюзи.
Пошла к себе.
На столе в плоской вазе была роза. Цветок ее черный, с багровыми прожилками. Маленький, сжавшийся, будто кулачок негритенка.
Отличный цветок!
Интересно, кто его принес? Таня, поставив зеркальце, поправила волосы, прижимая где надо ладошками. Вздохнула, убрала зеркало. Снова посмотрела на розу: та на ее глазах раздвигала лепестки. Они расходились и один за другим становились в положенный порядок.
Центр розы был красный, с большой водяной линзой. Она сверкнула и скатилась вниз, на полировку стола. Таня стерла водяную каплю пальцем, лизнула — так, пресная вода, аш два о.
— Работай, работай, — велела она себе. Но не выходили из головы юноша из сна, наглая птица, змея, котенок. В них был какой-то общий смысл. Но какой?
Таня вообразила себя шефом. Нахмурилась, занялась журналами. Быстро пробегала статьи, водя пальцем по колонкам. Заманчивое для шефа отмечала вставкой бумажных закладок — красных, синих и зеленых. Отчеркивала статьи для микрофильмов.
В двенадцать дня пришел шеф. Он был сердит. Но глазом это не замечалось.
— Никодим Никодимыч, — спросила она. — Правду говорят, что наша машина принимает мысли на расстоянии?
Шеф остановился — боком. Он покосился на нее, прищурив ближний к Тане глаз (тот был с красной жилкой).
— Случается. А что?
— Я бы могла с ней потелепатировать?
Шеф растянул свой рот до самых ушей: обиднее Тане за всю ее жизнь не улыбались.
— Я сказала глупое?
— Отнюдь. Но даю вам совет — телепатируйте, телепатируйте, но… но только молодым людям. «Чем нас прельщает девушка? Своими кудрями, своими синими очами, своими стройными ногами…» Так, кажется? Но есть, есть еще молодые люди, которые отдают свой пыл исканию научных истин. Их, их оставляйте в покое! Их!
Шеф погрозил Тане пальцем и грохнул дверью. Гул прошел между стен и родил четыре эха. Каждое родило еще четыре. И звуки спутались, сплюсовались в тихий голос.
— Не огорчайтесь, Таня, — сказал этот голос. — Старик прав, но по-своему. Будет и у нас все самое лучшее…
Дверь тотчас раскинула створки.
Шеф влетел.
Остановился.
— Ага, здесь! — крикнул он. — Здесь! Приманила! Сигурд, отзовись! Приказываю! Прошу-у-у… — Шеф склонил голову, прислушиваясь.
— Это пришелец? — спросила Таня.
— Хуже, гораздо хуже. Объясню — физики нащупывают новое состояние материи. Фантастичное! Его овеществляет в себе один, только один человек. Кудесник! Гений! Монополист! И вот институт, я, работа — все зависит от него… Эх! — Шеф махнул рукой и ушел к себе, оставив в дверях щелочку. Он ходил, вздыхая за дверью, и временами старческое ухо прижималось к щели. И Тане было жаль шефа, особенно его седое ухо.
…А в обеденный перерыв роза исчезла. Должно быть, ее стащили.
Остаток этого месяца не принес Тане ни радости, ни печали. После общего психоза с каким-то Сигурдом в институте установилось спокойствие с привкусом безнадежности. Многие сотрудники ушли в отпуск, остальные бестолково суетились, бегали растерянно.
У Тани были свои тревоги. В ней проявился магнетизм. Например, в саду к ней тянулось все — травы, цветы, ветки…
Таня сначала пугалась. Привыкнув, ставила вполне научные опыты. Например, держала руку над полегшей в дождь травой, и та поднималась, шевеля длинные зеленые тельца. Даже цветы распускались в ее присутствии.
Но не всегда было такое. Иногда Таня простирала руку и велела: «поднимайся, трава» или «расцветайте, маки», но трава оставалась полегшей, а маки нераспустившимися зелеными кулачками.
Приятнее всего было вечерами, в сумерки.
Белели звезды пахучих Табаков. Древесные кусты пухли, заполняли собой весь сад.
Все растительное пахло так сильно, что у папы начинались мигрени. Теперь, пообедав, он уезжал в городской пансионат, расположенный на самом верху, в облаках.
Там, поставив маленький телескоп, он вечерами созерцал пригороды, ночью — звезды…
Мама, подходя и садясь на скамью рядом с Таней, говорила:
— Танечка, маленькая, я так понимаю: аромат — это речь цветов. Они говорят тебе. Ты слушай их, они плохого не скажут. Надо жить нараспашку, простым сердцем, как живут цветы. Ты удалась мне, маленькая, ты мой цветок, ты моя красулечка.
Таня слушала, и ей стало казаться — она ширится и все берет в себя — и слова, и запахи, звезды Табаков и те звезды, что так далеки в небе; и высотные папины самолеты.
…Темнело. Загорелись окна. За десять домов от них гоготал, изображая веселье, Владимир.
— Фу-у, — корила она себя. — Я становлюсь мечтательницей. И словно жду чего.
Но ей было очень хорошо в такие вечера, и сон казался потерянным временем.
Затем пришел час встречи.
Таня не поехала домой, пообедала в кафе. А там спустилась на лифте вниз и пошла в театр смотреть «Планету Астру». Театр был в парке и походил на древнегреческий.
Актеры работали до седьмого пота. Они преображались прямо на сцене, летали на «воздушных подошвах» и т. д. и т. п. Но декораций не было, планету приходилось воображать.
Очень интересно, только болела голова.
После театра хотелось поболтать. Но Таня была одна, до последнего ветробуса оставалось часа полтора, можно было и не спешить. Таня пошла в парк — ценители лунных эффектов бродили по его дорожкам.
Таня шла по своей тени, как по коврику. Думала о Вовке.
Сегодня в машинной она слышала скандальный разговор. (Ассистентские тенора и басы доносились явственно. Шеф же прослушивался в промежутках голосовых взрывов.)
Таня приложила ухо к двери, запретной для нее.
По слухам, странная машина за этой обжелезенной дверью подманивала пришельцев. Наверное, в ней что-то не ладилось.
— Затраты сил, затраты средств! — Это кричал рыжий Боневич, родившийся со счетами вместо человеческой головы. Он всегда небрит и взлохмачен, и странно, что его любит жена.
Вдруг уши Тани загорелись — сквозь дверь шел Вовкин голос. Он уверенно, твердо выговаривал слова, будто нарезал их ножиком.
— Мы… вложили… слишком… много… средств… Сергей… забыл… что… является… только… частью… системы… только зондом… в наших… руках: Мы не можем без него, это верно, но и он без нас ничто! Кто его будет транспортировать? Тратить мегаватты? Что он для других? Давайте частично вернем прежние методы (вдруг в крике спутались все голоса). — Таня, угадав общий выход, прошла на свое место. Села, уставилась на стопку журналов.
«Ладно, разберемся, — думала она на ходу. — Вовка… Противный голос, самоуверенность, шуточки его плосколобы. Силен, бицепсы, трицепсы! Он заработал их, скача по спортплощадкам. Не зря шеф говорит, что мозговые Вовкины структуры пленочного характера. Зато внешнее оформление на уровне. Блеск! Треск».
Сигурд сел на скамью — нога на ногу.
Место ему определенно нравилось. Бузина подняла лапистые ветки. Он протянул было руку, чтобы щипнуть лист, но спохватился. Он думал в ожидании Тани, думал, что еще свободен, что перед ним лежат два пути, прежний и новый.
Под кустами шатались коты. Двойные огни их глаз мерцали повсюду. Это был народ, видавший разные виды. Такой именно кот и вскочил на скамью. Он был громаден и неряшлив и носил только половину хвоста.
Сигурд махнул рукой, но кот не обратил внимания и прошел сквозь него.
— Проклятое животное, — засмеялся Сигурд. — Не путает сущности с видимостью. Пугнуть его? Пугну.
Он напрягся и стал светиться ламповым светом. Коты шарахнулись, но послышались человечьи шаги. Шаркающие. Сигурд понял — человек идет сюда. Он стар и потерял гибкость психики. Уйти?.. Но сюда идет Таня. Оставался короткий выбор. Сигурд напрягся и стал пожилым человеком с морщинами и одышкой.
— Что же произошло? — разбиралась она. — Да, случилось что-то странное и милое. Да, милое, милое…
Она приложила пальцы к глазам — помочь им вытрясти сонный песок. Ресницы затрепыхались под пальцами, и сами пальцы дрожали радостно. Эта радость побежала вниз и зашевелила ноги.
А радоваться-то было нечему — все Танины последние дни были отвратные: Вовка слишком материально посмотрел на жизнь. И вчера, и позавчера ей тошновато было. А сейчас даже радовалась чему-то.
Что же такое случилось?.. Да, прилетела ночная широкая птица и крикнула ей с подоконника. Потом был сон.
Нет, сон был до птицы.
Так — птица ей прокричала часа в три, когда Таня, всплакнув, уходила в сон, а до рассвета оставалась капля темного времени.
— Фу, глупая, — сказала Таня птице.
Вначале шло мелькание, какая-то беглая рябь — лица, лица, лица… Потом громко ударило, раскатилось, и в небе прорезалась алая стрела, повисло светящееся облачко… Так — стрела перевернулась облачком, а оно стало юношей с гордым лицом. Инопланетчиком.
Лицо юноши было строгое и прозрачное. Оно просвечивало насквозь. В таком все дурное разом увидишь. И не может быть в нем дурного, нет… Приятный сон оборвался вскриком ночной птицы. Птица закричала совсем рядом, близко.
Призрачная жуть была в птичьем крике. Таня обернулась к проему открытого окна и быстро прикрылась одеялом — птица, сидя на подоконнике, смотрела на нее горящими глазами. В них бегали оранжевые искорки.
— Убирайся! — приказала Таня. — Пошла вон!
— Бу-у! — крикнула птица Вовкиным басом и поднялась в полет.
Она пустила крыльями ветер в комнату, сдув все со стола на пол, и исчезла в темноте.
В лапах птица несла большую змею.
Об этом Таня узнала по злобному шипению.
Опору телу змея вернула, схватив метавшимся хвостом лапу птицы.
Лапа была твердая. Она была нужна только на миг — не более. И в этот самый миг гадюка отвердела — вся! — и ударила в птицу концом морды. Ударила в перья, жало заблудилось в них. Змея почувствовала бесполезность своего удара и опять зашипела, выдыхая отчаяние. Неясыть же метнулась в резком испуге и не заметила электрических проводов. Задела их.
Провода загремели страшным гудом и выхватили змею из ее лап.
Та повисла и закачалась на проводах перед вернувшейся гневной птицей. Еще покачалась — игривой черной тенью — и упала в кусты.
Земля была мягкая, ласковая сыростью и щекотливым касанием упавших листов. Под ними ползли большие червяки в виде лиловых зигзагов, ходила мышь, светясь теплом своего тела.
Она виделась змее розовым катящимся шариком. Язык желал коснуться этого шарика. Телу хотелось того же.
Змея хотела есть эту мышь, ощутить ее частью себя. Но в ней прошло тихое гудение. Оборвалось. Резкая судорога толкнула змею на дорожку.
Она позабыла мышь. Она ползла дорожкой, ползла открыто, ощущая жажду встречи.
Первые зорьные огоньки сели на ее глаза.
— Проклятая ползучая гадина, — сказала ей из окна Таня.
Она высунулась — налегке, с припухшими глазами.
Говорила со змеей сквозь зубы, угрожала ей бровями.
— Я бы убила тебя щеткой, — говорила Таня. — Но и тебе жить надо. Уползай, змея.
В раме окна колыхалась Танина фигурка. По ней пробегали мигания утренних светов, стекавших вниз, на подоконник, на колкие шиповники, на землю.
…Снова гуденье. Что-то оторвалось и ушло.
Змее вдруг стало страшно и пусто. Страх!.. Страх!.. Она торопливо ушла в траву.
— Сигурд… Сигурд… Перехожу на прием…
Владимир Корот дежурил эту кончающуюся ночь в машинном отделении на пятисотом этаже. (Чтобы не заснуть, он пил крепкий кофе.) Прислушался — молчание… Сказал на всякий случай:
— Я плохо вас слышу, Сигурд, измените направленность на десять градусов. Перехожу на прием…
И вновь прислушался: Корот знал, голос Сигурда нужно искать долго, с китайским терпением. Только шеф брал Сигурда легко, просто, сам.
В наушниках заворочался голос, короткими мелкими движениями. Будто насекомое.
— …Говорит Сигурд… угол изменил… передач не будет… нахожусь в тепловых рецепторах гадюки… от транспортации в Хамаган отказываюсь…
Это вышло ясно и твердо: «отказываюсь».
— Но, Сигурд! — вскрикнул Корот и прихватил рукой спадающие наушники. — Тогда наши планы рушатся. Что скажет шеф? А моя диссертация?
— Подробности… не дам… они выматывают… я вам… не ходячая электростанция…
— Сергей, послушай… Сережа! Сигурд!
Молчание. Корот поднялся. В расстройстве он даже кулаком ударил по столу. Черт бы побрал этих фокусников!
Он потянулся к телефону: сообщить, пожаловаться шефу. И — опомнился. Светало, но в зашторенном кабинете шефа еще, конечно, ночь.
— Нет, — заворчал Корот. — Не могу же я поднимать старика ночью. Но каков свин этот Сигурд!
Встав, Таня решила: этот ее день будет холодный и синий.
Таня стала одеваться соответственно цвету дня. И хотя еще душевые холодные змейки, ползая по спине, шептали ей про шорты и белую свободную блузу, она решила: синее, и никаких!
И накинула синее платьице.
Чутким глазам этот цвет говорил. Он скажет, что Таня несчастна и холодна, а с Вовкой покончено.
Цвет обязывал. Завтракая, Таня ела чуть-чуть. (Братики-двойняшечки так и мели со стола тартинки и вареные яйца.)
Таня ела бутерброд и медленно выпила стакан чая с лимоном.
Выпивая чай, Таня глядела в солнечное окно и слушала, как шумно вздыхала бабушка — вместе с самоваром.
В сирени у окна возились серые мухоловки. Между веток виделась автострада — утренняя, розовая. В конце ее — город, в нем Танина работа. «Хорошенькая секретаришечка, — спрашивал шеф. — Что нового в печатном мире?» (Миров у старика, как и у отца, было множество: печатный, городской, телевизионный, Танин и т. д. Наверное, земной круглый мир представлялся шефу похожим на слоеный пирог. Оттого сбор журнальной и газетной информации был нелегким делом.)
Таня прикидывала свой день.
Про явившуюся утром гадюку: надо вызвать отловителей, пусть уберут зверя. Проблема Вовки… Бабушку полностью успокоит синее платье. С мамой хуже, с ней придется говорить словами. Не прямо (таким словам мама не верит и, слушая их, щекочет пальцем кончик Таниного носа).
Маме нужны слова косвенные.
— Какое небо… — сказала Таня. — В нем есть что-то арктическое.
— Ты так думаешь? — Мама взглянула на Таню.
— Да, облака — айсберги… Помнишь наш круиз?.. Остров Врангеля, июль, пароход, льды, любопытные нерпичьи головы, торчащие прямо из воды. Какие у них были прекрасные глаза!
— Да, да, их глаза удивительно похожи на глаза дочек Поленц. Я так сразу и сказала: Танюша, они похожи на дочек Поленц.
— Марина! — сказала бабушка. — Оставь в покое своих ближних.
— Но они же походят…
— Марина!.. Повторяю, оставь своих ближних, человек еще не животное. Сейчас все на зверях свихнулись, вон зятек от мяса отказывается.
— Хотелось бы мне знать, — проговорила мама сквозь зубы, — когда здесь меня будут считать взрослой и разрешат иметь свое мнение хотя бы о глазах дочерей Поленц? Да, — говорила она, — я все сношу, все.
— Марина, не занимайся саморекламой, — раздраженно заметила бабушка.
Таня покосилась на папу. Тот молчал. Он ел, глядя куда-то в свои мысленные конструкции. Тане часто хотелось увидеть их глазами отца.
Он — тихий человек — любил придумывать шумные двигатели и трудился в ракетном центре. Там все ревело, гремело, взрывалось.
Пора идти… Таня вышла, поцеловав папину, макушку и потрогав братиков за уши. Они отмахнулись головами.
«Уже превращаются в мужчин», — грустно думала она и остановилась у калитки.
Вьюнки, оплетавшие все, зашелестев, протянули к ней фиолетовые граммофончики, что было как-то странно. Таня обернулась к дому. (Уходя, она всегда прощалась с ним взглядом.) Ей всегда было хорошо и покойно здесь, до этого несчастного Вовки.
Посмотрела, но что-то прошло перед ней. Будто подули дымом. Дом закачался, исчез и появился снова. «Что это? Я плачу, дуреха?» — спросила Таня себя. Она потрогала глаза — слез не было.
Такие сухие, жаркие глаза…
Таня села в рейсовый ветробус. Она не знала, что с первым рывком машины вступает в полосу странных дней и пестрых событий, что жизнь ее пойдет в зависимости от них.
Садясь, увидела котенка.
Котенок был сер и лохмат. Глаза тоже серые. Из лап высовывались серые крючочки, впившиеся в пиджак кошковладельца. Они и держали зверька.
Котенок смотрел в глаза Тани. Взгляд его был вдумчив и пристален. Он явно делал наблюдения. Таня решила: лет через тысячу, когда животные страшно поумнеют, они будут смотреть именно так. Они станут менять нехороших хозяев. Про достойного человека будут говорить: «Его и кошки любят».
«Годилась бы я в хозяйки?.. Что можно сказать обо мне хорошего?.. Двадцать лет, год секретарю. Говорят, красивая (а умна ли?). И тьма недостатков».
— Кися, — сказала Таня, чтобы устранить натянутость. — Кисик мой хороший.
Сказала и вспыхнула жаром. А котенок до конца пути смотрел на нее. В глазах его бегали светящиеся мурашки, как у ночной птицы.
…Автодактиль, треща крыльями, поднял ее на площадку пятисотого этажа. Сел, Таня, поколебавшись, вышла — ее пугала высота города. И земля слишком уж далеко: туман скрывал ее. А если и обнаруживалась в нем дырочка, то земля походила на обрывок карты.
Таня вошла в институтские двери. Здесь все нормально — дорожки и двери, двери, двери… Кабинет шефа. Таня вошла. Приоткрыла окна и, стараясь не взглянуть вниз, опустила жалюзи.
Пошла к себе.
На столе в плоской вазе была роза. Цветок ее черный, с багровыми прожилками. Маленький, сжавшийся, будто кулачок негритенка.
Отличный цветок!
Интересно, кто его принес? Таня, поставив зеркальце, поправила волосы, прижимая где надо ладошками. Вздохнула, убрала зеркало. Снова посмотрела на розу: та на ее глазах раздвигала лепестки. Они расходились и один за другим становились в положенный порядок.
Центр розы был красный, с большой водяной линзой. Она сверкнула и скатилась вниз, на полировку стола. Таня стерла водяную каплю пальцем, лизнула — так, пресная вода, аш два о.
— Работай, работай, — велела она себе. Но не выходили из головы юноша из сна, наглая птица, змея, котенок. В них был какой-то общий смысл. Но какой?
Таня вообразила себя шефом. Нахмурилась, занялась журналами. Быстро пробегала статьи, водя пальцем по колонкам. Заманчивое для шефа отмечала вставкой бумажных закладок — красных, синих и зеленых. Отчеркивала статьи для микрофильмов.
В двенадцать дня пришел шеф. Он был сердит. Но глазом это не замечалось.
— Никодим Никодимыч, — спросила она. — Правду говорят, что наша машина принимает мысли на расстоянии?
Шеф остановился — боком. Он покосился на нее, прищурив ближний к Тане глаз (тот был с красной жилкой).
— Случается. А что?
— Я бы могла с ней потелепатировать?
Шеф растянул свой рот до самых ушей: обиднее Тане за всю ее жизнь не улыбались.
— Я сказала глупое?
— Отнюдь. Но даю вам совет — телепатируйте, телепатируйте, но… но только молодым людям. «Чем нас прельщает девушка? Своими кудрями, своими синими очами, своими стройными ногами…» Так, кажется? Но есть, есть еще молодые люди, которые отдают свой пыл исканию научных истин. Их, их оставляйте в покое! Их!
Шеф погрозил Тане пальцем и грохнул дверью. Гул прошел между стен и родил четыре эха. Каждое родило еще четыре. И звуки спутались, сплюсовались в тихий голос.
— Не огорчайтесь, Таня, — сказал этот голос. — Старик прав, но по-своему. Будет и у нас все самое лучшее…
Дверь тотчас раскинула створки.
Шеф влетел.
Остановился.
— Ага, здесь! — крикнул он. — Здесь! Приманила! Сигурд, отзовись! Приказываю! Прошу-у-у… — Шеф склонил голову, прислушиваясь.
— Это пришелец? — спросила Таня.
— Хуже, гораздо хуже. Объясню — физики нащупывают новое состояние материи. Фантастичное! Его овеществляет в себе один, только один человек. Кудесник! Гений! Монополист! И вот институт, я, работа — все зависит от него… Эх! — Шеф махнул рукой и ушел к себе, оставив в дверях щелочку. Он ходил, вздыхая за дверью, и временами старческое ухо прижималось к щели. И Тане было жаль шефа, особенно его седое ухо.
…А в обеденный перерыв роза исчезла. Должно быть, ее стащили.
Остаток этого месяца не принес Тане ни радости, ни печали. После общего психоза с каким-то Сигурдом в институте установилось спокойствие с привкусом безнадежности. Многие сотрудники ушли в отпуск, остальные бестолково суетились, бегали растерянно.
У Тани были свои тревоги. В ней проявился магнетизм. Например, в саду к ней тянулось все — травы, цветы, ветки…
Таня сначала пугалась. Привыкнув, ставила вполне научные опыты. Например, держала руку над полегшей в дождь травой, и та поднималась, шевеля длинные зеленые тельца. Даже цветы распускались в ее присутствии.
Но не всегда было такое. Иногда Таня простирала руку и велела: «поднимайся, трава» или «расцветайте, маки», но трава оставалась полегшей, а маки нераспустившимися зелеными кулачками.
Приятнее всего было вечерами, в сумерки.
Белели звезды пахучих Табаков. Древесные кусты пухли, заполняли собой весь сад.
Все растительное пахло так сильно, что у папы начинались мигрени. Теперь, пообедав, он уезжал в городской пансионат, расположенный на самом верху, в облаках.
Там, поставив маленький телескоп, он вечерами созерцал пригороды, ночью — звезды…
Мама, подходя и садясь на скамью рядом с Таней, говорила:
— Танечка, маленькая, я так понимаю: аромат — это речь цветов. Они говорят тебе. Ты слушай их, они плохого не скажут. Надо жить нараспашку, простым сердцем, как живут цветы. Ты удалась мне, маленькая, ты мой цветок, ты моя красулечка.
Таня слушала, и ей стало казаться — она ширится и все берет в себя — и слова, и запахи, звезды Табаков и те звезды, что так далеки в небе; и высотные папины самолеты.
…Темнело. Загорелись окна. За десять домов от них гоготал, изображая веселье, Владимир.
— Фу-у, — корила она себя. — Я становлюсь мечтательницей. И словно жду чего.
Но ей было очень хорошо в такие вечера, и сон казался потерянным временем.
Затем пришел час встречи.
Таня не поехала домой, пообедала в кафе. А там спустилась на лифте вниз и пошла в театр смотреть «Планету Астру». Театр был в парке и походил на древнегреческий.
Актеры работали до седьмого пота. Они преображались прямо на сцене, летали на «воздушных подошвах» и т. д. и т. п. Но декораций не было, планету приходилось воображать.
Очень интересно, только болела голова.
После театра хотелось поболтать. Но Таня была одна, до последнего ветробуса оставалось часа полтора, можно было и не спешить. Таня пошла в парк — ценители лунных эффектов бродили по его дорожкам.
Таня шла по своей тени, как по коврику. Думала о Вовке.
Сегодня в машинной она слышала скандальный разговор. (Ассистентские тенора и басы доносились явственно. Шеф же прослушивался в промежутках голосовых взрывов.)
Таня приложила ухо к двери, запретной для нее.
По слухам, странная машина за этой обжелезенной дверью подманивала пришельцев. Наверное, в ней что-то не ладилось.
— Затраты сил, затраты средств! — Это кричал рыжий Боневич, родившийся со счетами вместо человеческой головы. Он всегда небрит и взлохмачен, и странно, что его любит жена.
Вдруг уши Тани загорелись — сквозь дверь шел Вовкин голос. Он уверенно, твердо выговаривал слова, будто нарезал их ножиком.
— Мы… вложили… слишком… много… средств… Сергей… забыл… что… является… только… частью… системы… только зондом… в наших… руках: Мы не можем без него, это верно, но и он без нас ничто! Кто его будет транспортировать? Тратить мегаватты? Что он для других? Давайте частично вернем прежние методы (вдруг в крике спутались все голоса). — Таня, угадав общий выход, прошла на свое место. Села, уставилась на стопку журналов.
«Ладно, разберемся, — думала она на ходу. — Вовка… Противный голос, самоуверенность, шуточки его плосколобы. Силен, бицепсы, трицепсы! Он заработал их, скача по спортплощадкам. Не зря шеф говорит, что мозговые Вовкины структуры пленочного характера. Зато внешнее оформление на уровне. Блеск! Треск».
Сигурд сел на скамью — нога на ногу.
Место ему определенно нравилось. Бузина подняла лапистые ветки. Он протянул было руку, чтобы щипнуть лист, но спохватился. Он думал в ожидании Тани, думал, что еще свободен, что перед ним лежат два пути, прежний и новый.
Под кустами шатались коты. Двойные огни их глаз мерцали повсюду. Это был народ, видавший разные виды. Такой именно кот и вскочил на скамью. Он был громаден и неряшлив и носил только половину хвоста.
Сигурд махнул рукой, но кот не обратил внимания и прошел сквозь него.
— Проклятое животное, — засмеялся Сигурд. — Не путает сущности с видимостью. Пугнуть его? Пугну.
Он напрягся и стал светиться ламповым светом. Коты шарахнулись, но послышались человечьи шаги. Шаркающие. Сигурд понял — человек идет сюда. Он стар и потерял гибкость психики. Уйти?.. Но сюда идет Таня. Оставался короткий выбор. Сигурд напрягся и стал пожилым человеком с морщинами и одышкой.