1 августа 1829 года специальный фельдъегерь доставил из Петербурга особый приказ. Император согласился с ходатайством генерала Лепарского и повелел снять с декабристов кандалы.
   «Мы так привыкли к звону цепей, — писала Мария Волконская, — что я с каким-то волнением вслушивалась в него: он мне сообщал о приближении Сергея во время наших встреч».
   Генерал Лепарский собрал декабристов. Он старался придать этому моменту особую торжественность. Генерал громко объявил, что государь император своим повелением разрешил ему снять оковы со всех государственных преступников и что он, комендант, находит их всех достойными этой царской милости.
   Наступила мертвая тишина. Лепарский повторил, что поскольку он считает каждого из них достойным этой милости монарха, то приказывает снять цепи со всех.
   И снова воцарилась тишина. Лепарский удивленно смотрел на узников. Несколько человек из «Славян» громко заявили, что отказываются от этой царской милости!
   Комендант сделал вид, что ничего не слышит. Он был потрясен, что никто не высказал благодарности. Караульный офицер принялся подсчитывать оковы, которые снимали с заключенных.
   «Кто поверит, но скажу истину, нам стало жаль этих оков, с которыми мы уже свыклись в течение этих 3-х, 4-х лет и которые все же были для нас звучными свидетелями нашей любви к Отечеству», — писал в воспоминаниях Александр Беляев.

Драма на все времена

   28 марта 1826 года в одну из камер Петропавловской крепости, в которую заточен князь Сергей Трубецкой, входит граф Бенкендорф, шеф корпуса жандармов и Третьего отделения.
   Этой встрече Трубецкой уделил внимание в своих воспоминаниях, подчеркнув при этом, что разговор происходил на изысканном французском языке. Проследим за диалогом между ними.
   «Он (Бенкендорф). — Я пришел к Вам от имени Ето Величества. Вы должны представить себе, что говорите с самим императором. В этом случае я только необходимый посредник. Очень естественно, что император сам не может прийти сюда; Вас позвать к себе для него было бы неприлично; следовательно, между Вами и им будет посредник. Разговор наш останется тайной для всего света, как будто бы он происходил между Вами и самим государем. Его Величество очень снисходителен к Ввм и ожидает от Вас доказательства Вашей благодарности.
   Я. — Генерал, я очень благодарен Его Величеству за его снисходительность и вот докаэат еяьетво ее (показывая на кипу бумаг и писем жениных, лежавшую у меня на столе и которые я получал ежедневно).
   Он. — Да что это!.. дело не в том, — помните, что Вы находитесь между жизнью и смертью.
   Я. — Я знаю, что нахожусь ближе к последней.
   Он. — Хорошо! Вы не знаете, что государь делает для Вас. Можно быть добрым, можно быть милосердным, но всему есть границы. Закон предоставляет императору неограниченную власть, однако есть вещи, которых ему не следовало бы делать, и я осмеливаюсь сказать, что он превышает свое право, милуя Вас. Но нужно, чтоб и с своей стороны Вы ему доказали свою благодарность. Опять повторяю Вам, что все сообщенное Вами будет известно одному только государю; я только посредник, чрез которого Ваши слова предадутся ему.
   Я. — Я уже сказал Вам, что очень благодарен государю за позволение переписываться с моей женой. Мне бы очень хотелось знать, каким образом я могу показать свою признательность.
   Он — Государь хочет звать, в чем состояли Ваши сношения со Сперанским.
   Я. — У меня не было с ним особенных сношений.
   Он. — Позвольте, я должен Вам сказать от имени Его Величества, что все сообщенное Вами, о Сперанском останется тайной между им и Вами. Ваше показание не повредит Сперанскому, он выше этого. Он необходим, но государь хочет только знать, до какой степени ои может доверять Сперанскому.
   Я. — Генерал, я ничего не могу Вам сообщить особенного о моих отношениях к Сперанскому, кроме обыкновенных светских отношений.
   Он. — Но Вы рассказывали кому-то о Вашем, разговоре со Сперанским. Вы даже советовались с ним о будущей России.
   Я. — Это несправедливо, генерал, Его Величество ввели в заблуждение.
   Он. — Я опять, должен Вам напомнить, что Вам нечего бояться за Сперанского. Сам государь уверяет Вас в этом, а Вы обязаны ему большой благодарностью, Вы не можете себе представить, что он делает для Вас. Опять говорю Вам, что он преступает относительно Вас все божеские и человеческие законы. Государь хочет, чтоб Вы вашей откровенностью доказали ему свою признательность.
   Я, — Мне бы очень хотелось доказать маю признательность всем, что только находился в моей власти, но не могу же я клеветать на кого бы то ни был»; не могу же я товарищ» то, чего никогда не случалось. Государь не может надеяться, чтоб я выдумал разговор, которого вовсе не происходило. Да если бы я и был достаточно слаб для этого, надо еще доказать, что я имел этот разговор.
   Он. — Да, Вы рассказали кому-то о нем.
   Я. — Нет, генерал, я не мог рассказать разговор, которого не было.
   От. — Берегитесь, князь Трубецкой, Вы знаете, что Вы находитесь между жизнью и смертью.
   Я. — Знаю, но не могу же я сказать ложь, и я должен повторить Вам, что. лицо, имевшее дерзость сообщить государю о каком-то разговоре моем со Сперанским, солгало, и я докажу это на очной ставке. Пусть государь сведет меня с этим лицом, и я докажу, что оно солгало.
   Он. — Это невозможно, Вам нельзя дать очную ставку с этим лицом.
   Я. — Назовите мне его — и я докажу, что оно солгало.
   Он. — Я не могу никого называть, всномниге сами.
   Я. — Совершение невозможна, генерал, вспомнить о разговоре, которого никуда не было».
   Этот разговор зафиксирован только в воспоминаниях князя Трубецкого. Нет никакого официального документа, в котором бы упоминалось о нем. Этот разговор «с глазу на глаз» имеет особенный оттенок. Устами Бенкендорфа говорил сам император Николай I. Поразительно быстро меняются позиции и подход к предмету — милость, благосклонность (если подтвердишь подозрения, даже если обманешь при этом) и тут же угроза мести и даже смерти, если будешь молчать и не скажешь того, чего от тебя требуют.
   Давайте остановимся более обстоятельно на имени, которое было в центре диалога между Трубецким и Бенкендорфом, — Сперанском. Что заставляет императора так пристально интересоваться его личностью, выяснять связи и взаимоотношения этого человека с декабристами? Участвовал ли он в какой-либо степени в заговоре? Может быть, всему виной противоречивые и путаные показания декабристов или бессилие Следственной комиссии добраться до истины?..
   Спустя многие годы, в 1854 году, декабрист Гавриил Батеньков напишет: «Биография Сперанского переплетается с многими другими биографиями. О некоторых вообще не можем говорить, а имеется много такого, что истина не может быть открыта».
   В сущности, кто же такой Михаил Михайлович Сперанский, к которому император и его окружение проявляют такое «внимание»? Откуда взялся этот высокий молчаливый человек, который умеет обрести доверие, поражает своей большой культурой, прекрасной внешностью и почтительным поведением.
   В 40 верстах от города Владимира, в старинном русском селе Черкутино, было три церкви. В продолжение 200 лет в них служили священники из одного и того же рода, известного где-то с конца XVIII века, когда сын дьякона Василия Михайлова, Михаил, женился на дочери дьякона из села Скоморово девице Прасковье Федоровне Никитиной. В 1772 году она родила четвертого ребенка — Михаила, будущего государственного деятеля и знаменитого законодателя.
   В то время Владимирская губерния славилась своими церквами, величественными храмами и монастырями, своими чудотворными иконами и фресками кисти Андрея Рублева. Именно в этих церквах и храмах, великолепнейших иконостасах и росписях запечатлена поэтичная душа русского крестьянина.
   По словам официального биографа Сперанского, барона Корфа, отец будущего государственного сановника «был простым и добродушным человеком, очень заурядным, почти с ограниченным умом и без всякого образования».
   Мать была тоже простой женщиной, неграмотной и очень набожной. Когда у нее родился сын Михаил, а до него она потеряла троих своих детей, молилась богу и дала обет поехать в Ростов Великий поклониться мощам святого Димитрия в надежде, что это поможет сохранить ее дитя.
   В сельской избе жили еще дед и бабка Михаила — престарелые родители его отца. В этом доме, где каждый должен был трудиться в поте лица, только один человек ничего не делал. В какой-то застывшей позе, буквально день и ночь, со скрещенными руками перед иконами стояла на коленях престарелая попадья — бабушка М. Сперанского. Высохшая и немощная старуха поражала воображение Михаила.
   Много лет спустя Сперанский рассказывал своей дочери:
   — Другие дети играют на дворе, а я не могу наглядеться, как бабка моя стоит в углу перед иконами. Словно окаменевшая, в таком глубоком созерцании, что ничто постороннее, даже голоса ее близких, не может отвлечь. Вечером, когда уже все ложатся спать, она все еще остается стоять перед образами. Утром я снова вижу ее на том же месте. Более того, не раз пробуждаясь в ночи, я ее, кроме как на коленях, всецело отдающейся молитве, просто ни разу не видел. Пищей ей многие годы служила одна просфора в день, размоченная в воде. Этот призрак моего детства исчез из нашего дома спустя год, после того как меня отдали в семинарию, но я его и теперь постоянно вижу перед собой!
   Вот в какой атмосфере замкнутости и религиозного фанатизма рос Михаил. Босым, в грубой домотканой рубашке бегал по селу сын священника. Чем отличался он от русоголовых, обгорелых на солнце сельских непосед, детей крепостных?
 
 
   Впечатляющим событием в детстве Михаила стал приезд в село Черкутино по приглашению местного помещика князя Салтыкова Андрея Афанасьевича Самборского, духовника великих князей Александра и Константина. Сначала он был священником русской миссии в Лондоне, а позже, по желанию Екатерины II, сопровождал в путешествии по Европе наследника престола Александра. В 1784 году Самборский стал учителем закона божьего и английского языка великих князей.
   Знатное духовное лицо посещает родителей Михаила, гладит по голове небольшого босоногого мальчугана и в шутку, под смех окружающих, предлагает ему ехать вместе с ним в Петербург.
   Когда Михаилу исполнилось семь лет, отец отвозит его в город Владимир и записывает в духовную семинарию. По традиции ему дают новую фамилию — Сперанский, и впервые в документах записывают — Михаил Михайлович Сперанский. Для сельского мальчика начинается новая, необыкновенная жизнь. Город как будто тонет в сказке: с церковных звонниц разносится малиновый звон десятков колоколов. Этот звон сопутствует многим годам жизни юного семинариста. Здесь, в семинарии, он обучается чтению и письму, учит греческий и латинский, риторику и философию, математику и физику, богословие, поет в архиерейском хоре. И так месяц за месяцем, гад за годом.
   В 1790 году, вместе с двумя юношами, 18-летний Сперанский направлен на учебу в Петербургскую духовную академию. Она недавно учреждена специальным царским указом, в нее принимают только семинаристов с хорошими успехами и примерным поведением, надежных в нравственном отношении. Здесь, в Петербурге, Сперанский держится скромно, проявляя сильно развитое чувство меры, уважения и почтительности. Его бедное, незнатное происхождение принимает ореол трогательного мученичества — ведь его род давал России поколение за поколением скромных сельских священников. Постепенно Сперанский устанавливает контакты и связи с различными представителями высшего общества, производя на них впечатление своим незаурядным умом и загадочным отшельничеством.
   В 1791 году Михаил Сперанский закончил Петербургскую духовную академию и был оставлен в ней в качестве преподавателя. Отсюда фактически и начинается быстрое восхождение Сперанского. В 1797 году он уже секретарь в канцелярии генерал-прокурора Сената, а в 1803—1807 годах, при императоре Александре I, — директор департамента коллегии иностранных дел. В то же время он одно из близких лиц Александра I по всем вопросам внутренней политики. Когда-то босоногий мальчик, сын полуграмотного сельского священника из Владимирской губернии получает доступ во дворец, император к нему благоволит и осыпает наградами. В 1808 году Сперанский в составе царской свиты сопровождает Александра I в Эрфурт для встречи его с Наполеоном Бонапартом.
   Об этой встрече писал уже известный нам петербургский литератор Булгарин. Он утверждал, что Наполеон разговаривал со Сперанским и после этого, под сильным впечатлением от беседы, сказал Александру I:
   — Не согласились бы Вы, Ваше императорское Величество, обменять мне этого молодого человека на любое королевство?
   В 1809 году, по поручению императора, Сперанский работает над Планом государственного преобразования России. Он разрабатывает и всеохватывающий план применения государственных законов, начиная от кабинета императора до местных общинных управ.
   В общих чертах этот колоссальный по объему труд был направлен на подновление, модернизацию самодержавной монархии. С целью предотвращения всяких революционных брожений в нем предусматривались и конституционные формы управления Русской империей.
   В связи с этим в письме Александру I Сперанский отмечал: «Из всех предварительных записок, из стократных, может быть, бесед и разговоров, которые имел с Вашим величеством, наконец можно составить единое целое. Отсюда сложился план всеобщего государственного переустройства. Весь смысл этого плана состоит в том, чтобы через законы утвердить власть правительства, основных, постоянных начал и таким образом придать этой власти больше достоинства и истины».
   И далее: «Если бог благословит это продолжение, к концу 1811 года — концу десятилетия нынешнего царствования (речь идет о царствовании Александра I. — Авт.) — Россия примет новое бытие и окончательна, во всех областях, преобразится».
   Проект Сперанского являлся попыткой приспособления самодержавия к зарождавшимся в России капиталистическим отношениям и отражал интересы наиболее либеральной части русского дворянства.
   Но, несмотря на ограниченность проекта Сперанского, он оказывается весьма радикальным для правительства и особенно для основной массы дворянства и придворной аристократии. Поэтому он не был осуществлен в целом, а были проведены некоторые частичные мероприятия, как, например, указы о придворных званиях, о введении экзаменов для государственных служащих, о некоторых финансовых вопросах, о создании Государственного совета, о переустройстве министерств.
   Все это, однако, не могло не вызвать острой реакции консервативно настроенного дворянства, напуганного всевозрастающим недовольством крестьян. Целые старинные роды обрушились с гневом и злобой на идеи Сперанского, называя их «неслыханным нахальством», а самого его «поповским сыном», подозревали его в измене. Дворцовая аристократия была задета быстрым продвижением этого человека, выходца из низов, по лестнице чинов и званий. Он представляется опасной помехой для них, потомственных князей, родовитых властителей русской земли! По
   Петербургу ползут слухи, сюда идут доносы, анонимные письма. В одном из них читаем: «Если этот предатель не будет уволен, то сыновья отечества будут вынуждены отправиться в столицу, с требованиями раскрыть его злодейства и смены управления».
   Обеспокоенные сановники и столпы дворянства осаждают кабинет императора и настаивают, чтобы Сперанский был уволен. На частных аудиенциях они вручают письма, показывают документы, утверждают, что подслушаны его тайные разговоры с французским послом, голландским посланником, убеждают царя, что украдена папка с важными государственными документами, что Сперанский — французский шпион и состоит в тайном сговоре с Наполеоном.
   Против Сперанского и его преобразований выступает и известный русский ученый-историк Н. М. Карамзин. Свои взгляды он подробно излагает в «Записке о древней и новой России». В сильно критическом и остром стиле Карамзин ополчается против всех нововведений Александра I, высказывает аргументы о пагубных последствиях этой политики, предостерегает императора об опасности следования по пути Сперанского.
   И Александр I, который собственноручно вносил поправки и делал замечания на рукописях Сперанского и считал эту реформаторскую деятельность своей личной заслугой, вдруг испугался и понял, что Сперанским следует пожертвовать. Но как расстаться со своим недавним любимцем? Император обращается за советом к своему доброму приятелю немецкому профессору, молодому ученому Парроту, ректору Дерптского университета, который 15 марта 1812 года пишет Александру I следующее:
   «Когда вчера доверили мне горькую скорбь Вашего сердца об измене Сперанского, я видел Вас в первые моменты Вашего гнева и надеюсь, что Вы теперь далеко отбросили от себя мысли о его расстреле. Не могу скрыть, что услышанное от Вас вчера бросает на него тяжелую тень; но в том ли расположении духа находитесь, чтобы оценить справедливость этих обвинений, имеете ли силы успокоиться и подумать, нужно ли его Вам судить? Любая комиссия, созданная поспешно для этой цели, может состоять только из его врагов. Не забывайте, что ненавидят Сперанского больше всего из-за того, что Вы его подняли очень высоко. Никто никогда не стоял выше министров, кроме Вас самих. Не думайте, что пытаюсь ему покровительствовать. Не имею никаких связей с ним и даже знаю, что он меня ревнует к Вам. Но даже если предположим, что он действительно виновен — обстоятельство, которое, по моему мнению, еще никак не доказано, — то все равно должен состояться законный суд, который только и определит его вину и меру наказания. А в эту минуту Вы не имеете ни времени, ни спокойствия духа, необходимых для назначения такого суда. По моему мнению, совершенно достаточно, чтобы он был отстранен от Петербурга и поставлен под такой надзор, чтобы никаких связей с неприятелем не было… Покажите умеренность Ваших распоряжений в этом деле, покажите, что Вы не поддаетесь тем крайностям, которые стремятся Вам внушить. От тех людей, которые преследуют свои интересы и наблюдают Ваш характер, не осталась скрытой подозрительность Ваша, и через нее они пытаются воздействовать на Вас. На нее рассчитывают и все противники Сперанского».
   Это письмо, возможно, и решило окончательно судьбу Сперанского. Александр I распорядился отправить Михаила Сперанского в ссылку в Нижний Новгород, а после в Пермь (сентябрь 1812 г.). В 1816 году он был назначен губернатором в Пензе, а в 1819 году генерал-губернатором Сибири. На этом посту Сперанский пробыл до марта 1821 года, когда царь разрешил ему вернуться в Петербург и назначил его на пост члена Государственного совета. Сперанский заметно постарел, стал еще более скрытным, но в его холодных, спокойных глазах все еще горел тайный огонь. К Сперанскому, к его деятельности в области устройства государства обращают взоры и члены Тайного общества — декабристы…
   14 декабря 1825 года из окна Зимнего дворца Сперанский наблюдал за событиями на Сенатской площади и с горечью заметил рядом стоявшему декабристу Краснокутскому: «И эта штука не удалась!»
   Сперанский лучше всех знает, как годы и годы подряд он упорно и добросовестно работал именно над переменами, над переустройством России, над просвещением! И что вышло из всего этого? Ничего. Россия все та же, с той лишь разницей, что Александр I мертв, а новый император, Николай I, уже командует расстрелом этих безумцев, дерзнувших выступить против него. Как прекрасны безумцы! Давно ли он был с ними?
   От Невы дует ледяной, захватывающий дыхание ветер. Сперанский попросил подать карету и отвезти его домой.
 
 
   Весной 1826 года Следственная комиссия завершила свою продолжительную, сложную и неблагодарную работу. Был учрежден Верховный уголовный суд. Как член Государственного совета в него вошел Михаил Сперанский. Какая-то скрытая злоба, какая-то неприязнь Николая I таится за этим фактам. Именно тот Сперанский, над которым витают подозрения и обвинения и имя его упоминается сотни раз при допросах декабристов, оказался приобщенным к тем, кто будет определять судьбу восставших. Он должен судить и наказывать людей, которые многие годы были его друзьями: их связывала не только дружба, но и взаимное уважение. Сперанский будет судить людей, от которых в течение долгих месяцев добивались показаний, что он был их соучастникам.
   За свое решительное и твердое «нет» декабристы получат специальный «подарок» от Николая I — назначение Сперанского их судьей! Отказаться от назначения Сперанский не может. Сперанский оправдал надежды Николая I; выполняя волю царя, он стад верной опорой трона в судебной расправе над декабристами».
   От либеральных идей о конституция, реформах, преобразованиях, так характерных для молодого Сперанского, бывшего советника Александра I и мечтателя о благе России, не осталось ничего. Стечение исторические обстоятельств выталкивает его вперед, и из мечтателя-безумца он превращается в судью собственных иллюзий, государственного сановника — блюстителя закостеневшего и реакционного порядка!
   Своими глубокими юридическими знаниями, красноречием, образованностью, своим логическим мышлением и огромной эрудицией Сперанский намного превосходит всех других членов суда. Никто как Сперанский не мог так блестяще выполнить волю царя — подвести «юридическую базу» под акт судебной расправы над декабристами.
   Подготовку «Доклада» (приговора) суда императер возлагает на Сперанского, сенатора Казадаева и генерал-адъютанта Бороздина, но, в сущности, «Доклад.» пишет один Сперанский. Уже сам этот факт показывает его большую роль в суде над декабристами.
   Его блестящему перу принадлежат страшные страницы доклада суда. Это мастерски выполненная конструкция, стройное сооружение, в котором просматривается жестокая сила обвинения. Текст надписан с убедительной логичностью, присущей когда-то самым лучшим докладам и запискам Сперанского Александру I, в которых он сам излагал, обосновывал и пламенно защищал первые дуновения декабризма.
   На этот раз из-под его пера выходит документ, отличающийся своей политической аморальностью.
   «Хотя милосердиню самодержавия закон не может „аложить никаких огршвчевий, — говорится в нем, — Верховный уголовный суд возвейяет себе дерзновение утверждать, что имеются такого рода преступления, которые столь тяжки и касаются безопасности государства, что они уже сами во себе неподвластны даже самому милосердию!“ Эти несколько строк красноречиво иллюстрируют небесстрастный, канцелярско-бюрократический стиль Сперанского.
   12 июля 1826 года, в день объявления приговора, разыгрывается необычный «спектакль». От здания Сената отъезжает длинная вереница карет с членами Верховного суда. На улицах Петербурга жители молча наблюдают за этой процесеиеи Для столицы это не является чем-то новым. Новое и необычное только само направление — Петропавловская крепость. Там, в комендантском доме, предстоит первая и последняя встреча судей с подсудимыми.
   В комендантском доме Петропавловской крепости Сперанский оказался лицом к лицу с людьми, против которых заполнял страницы виртуозно сформулированных обвинений Он встретился с людьми, осуждаемыми им на смерть и заточение за подготовку восстания, которое в конце концов должно было именно его, Сперанского, привести к высшему посту руководства обновленного русского государства! Какая ирония судьбы!
   Лицом к лицу с осужденньми. Здесь Гавриил Батеньков, ближайший его друг, с которым он делил хлеб и кров своего дома. Здесь другие 24 декабриста, его братья по масонству. Среди них и трое осужденных на смертную казнь — Пестель, Рылеев и Сергей Муравьев-Апостол. Ведь еще в 1810 году Сперанский стал членом массонской ложи!
   Какая злая пророчица протянула над ним свою костлявую руку и обрекла на чудовищнейшее падение, судить и посылать на виселицу людей, которых еще вчера уважал, любил, духовно был близок с ними Какая сила толкнула Сперанского к падению?
   Не тот же ли деспотизм русского монарха, мракобесие самодержавия, беспощадная мажина полицейского аппарата, муки, унижения, каторга? Жить и творить так же мучительно и тяжело, как и служить покорно.
   14 декабря — это трагедия одиноких рыцарей, горстки звезд во мраке деспотической ночи. Они блестят одиноко и угасают, едва загоревшись, едва родившись на небосклоне.
   Против них — блюдолизы, царские лакеи, политические нечестивцы, добродетельные аристократы, зашуганные писатели, журналисты, которые в общем хоре изрыгают ругань, клевету на бунт на Сенатской площади.
   К трону победителя на высоких, позорных волнах несутся угодничество и человеческая низость. Начинается невероятное соревнование в подлости, в стремлении извлечь личную выгоду. Верноподданные спешат зафиксировать свои имена на фоне национальной трагедии.