Сергей Юрьенен
 
Жена нападающего. (Из книги «Союз сердец. Разбитый наш роман»)

   Публикация новой повести Сергея Юрьенена как нельзя кстати следует сразу же за нашей импровизированной «джойсовской неделей». Сергей Юрьенен – один из первых русских писателей, чётко и точно освоивших наследие классических модернистов, в частности, Джойса. Его рваный, пунктирный, петляющий сюжетный синтаксис, подобно «Улиссовской» технике, будто бы призван выразить или же передать всю возможную полноту жизни, почувствовать в обычном, обыденном сюжете нечто универсальное, выходящее за рамки этого самого обыденного.
 
    Беседа Сергея Юрьенена и Татьяны Аптулаевой
   Оно. Я. Сверх-Я…
   А день прекрасный.
   Видно далеко за горизонт Москвы.
   *
   Вернувшись из читального зала, который в зоне «А» под самым шпилем, обнаружил письмо из города, с которым связывает меня намного больше, чем хотелось бы… Нет от мамы, нет. И не от постоянной.
   Даже одноклассницей назвать приходится с натяжкой, поскольку училась в параллельном "Б":
   "…Я все глаза выплакала, когда мне сказали, что ты уехал учиться в Москву. Из школьного журнала – помнишь, наше машинописное "Знамя юности"? – я выписала себе на память все твои стихи и даже статью об экзистенциализме. Неужели ты уже тогда был таким умный? Или это я уже так отупела? "Большая жизнь", куда нас выпустили после школы с речами и фанфарами, оказалась беспросветным разочарованием. Ты моя единственная светлая память о той времени надежд. Никогда себе не прощу, что не осмелилась к тебе приблизиться, когда ты был здесь, жил в одном со мной городе, каждое утро приходил в ту же школу, проходил по тем же коридорам, устремленный к чему-то высшему. Я люблю тебе. Еще больше, чем тогда. Признание несколько запоздалое, я понимаю. Но лучше поздно, чем никогда".
   Отвечать на это я не стал. Было кому писать в тот город. Ее же я совсем не помнил – что-то смутное. Коричневое форменное платье, черный фартук с проблесками комсомольского значка…
   Лица же не было. Провал.
   Пришло еще пару в том же духе.
   Вкладывая их обратно в надорванные мизинцем конверты, метал все в пыльный чемодан под койкой – приоткрывая окаймленную железом щель.
   *
   С этим городом, кроме родителей, связывала меня любовь. Но там как раз имел место «красный день в календаре» – повод для взаимной передышки.
   Когда раздался звонок, сидел в своей бывшей комнате, где, кстати, мало что изменилось, и то ли отношения анализировал, то ли записывал кошмар, который должен был кончиться тем, что тону, завязанный в мешок. Обычно трубку снимала мама, но телефон настаивал, и, осознав, что я один в квартире, оторвался от машинки.
   Оказалось, что не Мила.
   Та, на чьи письма я не отвечал.
   "И правильно делал, – снял вину незнакомый грудной голос. – С моей стороны было глупо тебе писать…"
   Не опровергая, молчал.
   "Мне нужно с тобою встретиться. Если, конечно, ты не очень занят".
   Дела, сказал я, в общем, есть…
   "Просто поговорить! Это очень важно для меня. – Она усмехнулась. – Очень. Понимаешь?"
   Что тут скажешь? Сдался.
   «Так я забегу? Через улицу от вас работаю. В «Грампластинках» Заодно романсы принесу».
   «Какие романсы?»
   «Мама твоя просила».
   Магазин было видно из окна.
   Предпочел на вокзале.
   *
   Когда с улыбкой подошла темноволосая незнакомка, мне стало не по себе. Не то, чтобы с первого взгляда не понравилась. Просто застала врасплох. Всего три года после школы, не могло быть больше, чем мне, – однако передо мной стояла взрослая женщина. Видно было, что позади рабочий день. Но главное в том, что внутренне я отшатнулся, увидев груди и лоно. Она была полной. Даже слишком. В школе вроде таких у нас и не было. Можно даже сказать, толстой – если бы не энергия и нервность. Перед встречей накрасила губы, подвела глаза и втерла под скулы тон.
   – А ты все такой же… Ну, здравствуй?
   Я протянул ей руку, которую она пожала неумело. Повернулся, и мы пошли. Через трамвайные рельсы и по площади, озаренной клонящимся к заходу солнцем. Идти с такой женщиной мне было странно. Чувствовал себя мальчиком, хотя мама моя была намного меньше. Взглядывая на нас, люди, должно быть, спрашивали себя: "Что их может связывать?" В этот час площадь, впрочем, была малолюдной. Мы шагали, пересекая на асфальте косые полосы указателей стоянок. Один автобус зиял открытой дверью.
   – На море идет, – сказала она, имея в виду водохранилище. – Махнем?
   Случай был такой, что чем дальше от города моей любви, тем лучше. – Давай.
   Она просияла.
   Увидев ее сзади, я испытал шок. Но поднялась она с легкостью – большая, но не грузная. Мускулистые икры, задники туфель натирают щиколотки: на каждой лейкопластырь. Внутри было два-три пассажира. Прошла через весь салон, обернулась с улыбкой и села на заднее. Под ней все продавилось так, что съехал я к ее бедру. Передвинулся, но снова соскользнул в чужой взволнованный запах – мускуса с косметикой. Сидя, она казалась еще больше. Я поерзывал, пытаясь сохранять хотя бы минимальную, она же пребывала безмятежно. Жемчужина в мочке. Пушок вдоль щеки – как бывает у толстых из-за нарушения обмена. Бросив мне взгляд, она кротко улыбнулась – этакой грустью затуманивая радость.
   Что ж, домоглась.
   Когда появилась кондукторша, расщелкнула было сумочку, но я не позволил, хотя, трудящийся человек, она противилась:
   – Ты же студент?
   Взял билеты и сдачу с трешки, выданной мамой ("Что, на свиданку? Или как сейчас говорят, на стрелку? – "Просто прогуляюсь". – "Знаю эти я прогулки… А твоей что отвечать? Вдруг позвонит?")
   Вид за окном поплыл.
   – Представляешь? – Она откинулась. – Август на носу, а я впервые на природу.
   – Что так?
   – Как говорится, быт заел.
   – В нашем-то возрасте?
   – Ну… Я работаю.
   – А почему не учишься?
   – Так получилось. – Провалилась, значит. Я молчал сочувственно. – Разве я не писала?
   – Насчет чего?
   Вздох приподнял ей груди. – Ребенок у меня.
   «Нет!» – удержался я от восклицания. Материнство. Вот значит что, а не обмен веществ. Отчужденно посмотрел на складки лона. С матерями на свидания еще я не ходил. Как-то не доводилось. – Нет, не писала.
   – Разве? Сынуля.
   – Поздравляю.
   – Два года. Знаешь, как назвала? – Настаивала, взглядывая искоса. – Ну, угадай?
   – Серёжа?
   – Нет. – Отвернулась. – В честь тебя…
   Автобус дребезжал под горку, и вместо признательности затошнило. Потом осенило вдруг:
   – А муж?
   – Что?
   – Тоже есть?
   – Пока…
   – С сыном сейчас?
   Мотнула головой.
   – На бабулю я его оставила.
   Аналитические штудии под шпилем МГУ подтверждали то, о чем всегда подозревал: что очень небезопасно это – бабули. Что взращенные бабулями становятся фригидными женщинами и мужчинами, что ребенку необходим контакт с родителями, с опекунами сексуально активными. Вздохнул и поспешил утешить:
   – Ничего: мы не надолго!
   – Лично я хоть до утра могу…
   Я покосился на большие, но безответственные груди. – А кормить?
   – Так ведь не молоком.
   – А чем?
   Она засмеялась, покрутила головой. Предзакатное солнце замелькало с правой стороны. Из приоткрытых окон долетал ветерок. Вынула и надела зеркальные очки.
   – Боже, какой воздух…
   Промолчал, оправданный шумом мотора под нами. На семнадцатом километре автобус свернул на природу. Мотая и прижимая нас друг к другу, пересек лесистые холмы, где прятались пионерлагеря, дома отдыха и дачи заслуженных писателей…
   Дверь распахнулась в тишину.
   Одуряюще пахло смолой.
   Бросив взгляд благодарности и еще чего-то, оперлась мне на руку и соскочила на асфальт. Мы остались наедине с природой, которую пересекало шоссе. Перед тем, как его покинуть, она сняла туфли.
   Слева знакомый мне бор, набитый палатками, голосами, дымками предвечерних костров, справа вместе с нами поднималось рифленое поле с увядшей картофельной ботвой. Под ногами смесь песка и палой хвои с шишками. Время от времени меня толкало ее бедро.
   Из-за гребня поднялась пыль, послышалась песня:
 
   Мы идем по Уругваю,
   ночь хоть выколи глаза…
 
   Дежа вю! Виденное, слышанное – пережитое. Показалась пара вечных любовников Страны Пионерии, физрук с пионерзажатой – секундомер на волосатой груди и растираемая в пальчиках ромашка, за ними вывалил и пропылил, обходя нас с обеих сторон, пионеротряд. Девочки с наглядными вторичными, за ними шайка драчунов, срывающих голоса:
 
   Топай, путник, осторожно,
   нас подслушивает лес!
   Умереть всегда возможно,
   если в джунгли ты залез!
 
   – Сос-с-си банан тропического леса! – крикнул нам в спину какой-то хулиган из хора, но в порыве реакции увидел только стриженые затылки, которые удалялись: «Нас поймают папуасы, будут жарить над костром! Будут кушать наше мясо и закусывать ребром…»
   Ко мне овернулись зеркальные очки:
   – Плакать хочется.
   – С чего вдруг?
   – Так…
   – Надеюсь, ты вышла не за каннибала?
   – Не знаю. Очень может быть.
   – То есть?
   – Да нет, конечно. Он тут не при чем.
   – А кто при чем?
   – Не кто, а что.
   – А что?
   – А вообще. Не понимаешь?
   Открылась большая вода, которая блистала всей поверхностью – до горизонта. Перевалив гребень, сразу набрал в сандалеты песка. Дорогу пробежали два запоздалых пляжника; во "вьетнамках" на босу ногу, в плавках и наполненных ветром рубашках, стянутых под диафрагмой, они спешили сдать тару, вприпрыжку унося в две руки авоську, набитую звоном пустых бутылок.
   – А давай выпьем, а? Плохого вина?
   Отразившись в ее очках, глянул вслед собутыльникам. – Закрывают уже…
   – Успеем!
   Бросив туфли, она, большая, что было мочи припустила к сосняку, из которого просвечивал синий киоск. Туфли щелкнули, когда, их подняв, невольно заглянул вовнутрь – золотом поблескивали остатки фирменной надписи, стертой ступнями. «Paris»? Спустившись на берег, уронил небрежно, испытал угрызение и, введя два расставленных пальца, составил вместе.
   Солнце обрело предзакатную красную четкость. Я не ожидал, что окажусь на море, но на мне было то, что могло сойти за плавки – шерстяные трусики, еще школьные. Не двойные и в обтяжку, маскировочная функция которой оставалась актуальной. Я подтянул эту функцию и пошел в воду, которая оказалась теплой. Уплыл далеко, где было прохладней и ощущалась глубина. Когда повернул, моя спутница, обняв колени, уже поблескивала очками с опустевшего пляжа. На плаву я страдал от ощущения в плавках. Торчащий эффект, как у мальчишек от холода. Нащупав дно, поспешно привел все в порядок, вынул руки и стал выходить к ней, бурля. Она сняла очки. Смотрела она так, будто выходит, по меньшей мере, Афродита. Нахмурясь, перепрыгнул кайму водорослей с проблеском дохлых рыбешек. Зачесался назад, тряхнул рукой.
   – Странно…
   – Что тебе странно?
   – Впервые вижу тебя так.
   – И как? – Мокрым задом сел на песок и уперся ладонями.
   – Юноша совсем.
   – На ладан та юность дышит.
   – Все занимаешься культуризмом?
   Когда-то занимался, но откуда ей известно? Ответ меня смутил. Оказалось, что по ее просьбе мама показала мою комнату, откуда железо мое еще не выброшено по причине тяжести.
   – Бросил.
   – И правильно.
   – Почему? Атлета вам готовил. Настоящего мужчину.
   – Зачем они нам… – Она вздохнула.
   – Как же…
   – Я замужем за настоящим.
   Меня укололо.
   – Офицер?
   – Ну, как сказать. Отчасти…
   – ГБ?
   – С любовью моей к поэзии? Ну, что ты…
   – Армия тоже не большой меценат.
   – Он в армии формально.
   – То есть?
   – Играет за нее в футбол.
   – Что, футболист?
   – Не просто… Мотовилов. – Она взглянула. – Ну. Тот самый.
   – Нападающий? – Отнюдь не болельщик, слышал как произносили с восхищением.
   – Был центровым.
   – Почему был?
   – Переезжает. Москва перекупила.
   – И вы с ним?
   – Испугался? – Усмехнулась. – Не бойся. В Москве ему мы не нужны. – Разняла руки, потянулась. – О-ох… Охота окунуться. Но нет купальника.
   Молчал.
   – Зрителей, впрочем, тоже…
   – Я.
   – Тебе можно. Если, конечно, ты не возражаешь?
   Воздвигнувшись надо мной, раскрыла молнию на бедре. Втягивая незагорелый живот со впадиной пупка, стащила юбку и осталась в белых трусах. С проступающим курчаво рельефом. Пружинки, пронизавшие ткань, искрились. Взглянула на меня, я отвернулся. Подкатил бутылку и перенес внимание на ярлык. Но должен признать, что нагота ей шла. Нагота и природа. Проводив ее взглядом с мыслью, что Пикассо бы эти формы оценил, откинулся на песок.
   Тлели перистые облака.
   Возвращалась, ожидаемо чернея в надлежащем месте, но помимо воли пришлось бороться с глотательным позывом, отчего голос прозвучал по-жлобски:
   – Красивый…
   – Бюстик? – Тут же ссутулилась, отлепляя ткань с молочных своих желез – чтобы, возможно, не угнетать меня недевичьим видом темных ареолов вкруг сосков, которых лишил невинности младенец с моим именем.
   Капли воды текли по животу, к коленям. Она огляделась.
   – Поднимемся в ельничек?
   Истоптанный песок слегка померк. Я натянул брюки, взял бутылку.
   Совсем юный, ельник был ей по плечи, но густоты такой, что под царапаньем ярко-зеленых лап она издала стон – будто гармонь на басах растянули. Обернулась:
   – Идешь?
   Нашла поляночку почище. Положила одежду на песок и, доверительно взглядывая, завела руки за спину, чтобы расстегнуться. Перенес внимание к закату. С поверхности воды исчезали последние блики. К груди льнула хвоя, к которой я ритмично прижимался, лаская себя массивным иглоукалыванием.
   Откапавшее за спиной белье расправлялось на еловых лапах. Шелест, возня с застежкой. Полунасмешливое:
   – Можно…
   В кофте, застегнутой на пуговку, она сидела на песке, обдирая бутылку, стиснутую белизною бедер. – Плохое. Как обещано…
   – Зато крепкое.
   – Разве? Черт, еще и с пробкой… – В смысле, что не из пластика, который достаточно подковырнуть.
   – Дай.
   Вынула ключи – не иначе как от дома. Английский подошел, но дальше застряло. Порывшись в сумке, протянула алюминиевый гребешок с ручкой длинной и узкой. Я присвистнул. «Стилет… На ночных улицах успехом пользуешься?" – "А ты как думал?» Пробка упала, вытолкнув дух алкоголя. Осмотрев горлышко, протянул ей бутылку. Она запрокинулась и стала пить, упираясь о песок растопыренными пальцами. Потом – в глазах поволока – смотрела, как эти же «чернила» пью я. Под взглядом поперхнулся, закашлялся, был с осторожностью похлопан промеж лопаток. «Можешь сильней. – Нельзя. Может отслоиться… – Что? – Ну, что-то там важное…» Я закурил. «Не знала, что ты куришь. Можно и мне?» – прикоснувшись пальцами к губам, вынула из них сигарету. Затягивалась она, как некурящие девушки перед тем как пойти вразнос. Воткнула недокуренную в песок.
   – Поцелуемся?
   Сердце застучало – но не весело. Нет. Я выпрямился, поднялся на колени – ей навстречу. Завел руки за спину, приобнял, всем существом испытывая протест. Спина была плотная, а груди она беспощадно расплющила об меня, одновременно пробивая в рот мне свой язык. Делать нечего, я уступал, хотя все было чужим и чуждым – совсем другая кожа, шелковистая, и воспаленность слишком мягких губ, и влажность поцелуя с привкусом портвейна. А главное, этот ее напор, на который – вопреки моим эмоциям, грубо их попирая – однозначный мой член вдавился ей в живот, как кулаком. Ощутив этот факт, она загудела сквозь ноздри. Стон был животный. В том смысле, что рождался он из чрева. И столько торжества в нем было, что прекратил я поцелуй. Оторвался. Отвернулся, вдохнул бесшумно через рот. Хотелось утереться, но не решился. Чтобы не оскорбить ее, тяжко дышавшую. Приоткрыв рот, чтоб дать губам обсохнуть, отпал и руки заложил под голову. Небо погасло. Реяли ласточки. Глянув украдкой на вводящий в заблуждение везувий или что там, она склонилась вполголоса:
   – Что с тобой, мой дорогой?
   – Винище.
   – Вступило в голову?
   – Ебнуло.
   Погладила мне лоб и волосы.
   – Милый ты мой…
   От этой любви мне стало дурно. Я закрыл глаза, чтобы сникнуть во мраке не разделимой с ней правды. С удаленных холмов раздался горн, сзывая мое отрочество на вечернюю линейку. Много чего произошло тогда в этих местах, а среди прочего и сыграно в футбол. Единственный раз в жизни. Против лагеря Военного округа, в котором я не оказался по той причине, что был не сыном военного, а пасынком, и в этом качестве обречен был стать противником своих. Лагерь был богатый. Профессиональное поле окружали их девочки-болельщицы. Меня поставили на ворота. Стены не помогали, и в конечном счете нас разбили вдребезги. Но мяч я не пропустил. Свой первый и последний в игре и всей последующей жизни. Удар был штрафной, и я его отбил. Вернее, тем штрафным отбили мне гениталии. Свет в тот момент померк. Но если открутить кино обратно, то возникают золотисто-бронзовые ноги в настоящих шиповках. Переносица, уголки век, общая тяжесть лица, поразившая в том сверстнике – их капитане. Вот он на фоне сплоченной команды сыновей военнослужащих под вой и визг их дочерей из группы поддержки небрежно подбегает к мячу – в одиннадцати метрах от Ахиллесовых моих яиц.
   – Мотовилов твой…
   Убрала руку:
   – Что?
   – Отец его, твой – как это? Тесть?
   – Свекор.
   – Случайно, не военный?
   – Полковник в отставке. А что?
   – А в лагере Военного округа твой Мотовилов не отдыхал в младые годы?
   – Понятия не имею.
   – Без затей назывался, лагерь. «Красная Звезда».
   – Не знаю. Никогда не говорил.
   – А вообще про детство?
   – Мотовилов? По-моему, в детстве у него не было детства. Один футбол. А почему ты спрашиваешь?
   – Просто так.
   – Как-то мы, знаешь, и не говорили. То он на сборах. То на встречах. А в промежутках ссорились.
   – Из-за чего?
   – Да ну… Разводимся мы с ним.
   – Серьезно?
   – Заявление подали.
   – А потом?
   – Мать-одиночка… – В бутылке плеснуло. Сделав несколько глотков, она с хрустом ввинтила ее в песок. Повернулась и залегла. Не вровень, а ниже. Подмышку мне лицом. – Такой юный запах. Зеленый-зеленый…
   Я молчал, созерцая ласточек в синеве. Жена нападающего вдыхала мою подмышку, говоря, что младенца совращает -такое чувство у нее. Что запах возбуждает мой. Парного молока. Жарко выдыхая, прижалась всем телом, и когда мне стало щекотно, я понял, что она как-то незаметно осталась без трусов, а она поняла, что и этого нам мало. Разминала мне колено, ища какой-то нерв (и точно, в правом яйце отдавалось). Ногтями вела вдоль бедра. Но, кроме печали, я ничего не испытывал. Наконец осознала мою отрешенность. Несмело заглянула, щекоча кончиками волос. – Что-нибудь не так?
   В этих глазах читал я, что не понимает. Не понимает, что всё. Что все не так. Кроме, быть может, ласточек.
   – Ты… Не из-за него, надеюсь?
   – Нет.
   – Никакого значения он для меня не играет.
   – Роли, – поправил я.
   – Что?
   – Не имеет значения, но играет роль…
   – Никакой! Ты играешь. Один!
   На меня дышала сверху страсть, о которой только читал. Огнь желанья. Тусклый, угрюмый. Не шальной, не сверкающий зелено-голубыми глазами моей постоянной (у которой регулы), но сумрачный: мускусный, перегарный. Но все зависело только от меня. Стоило упереться локтями в песок, как она освободила небо. Я поднялся, она за мной. На елках белел «бюстик», размера, наверно, третьего. Не высох еще, но я снял и подал ей, повторив:
   – Красивый.
   – Сувенир… – Сбросив кофту, она пребывала белогрудо в сумерках, длила соблазн, проверяя косыми взглядами, но, наконец, надела свой лифчик и подставила мне спину. Не получилось. Свела лопатки. С усилием я застегнул. – В память о товарищеской встречи со сборной ФРГ.
   – Он там был?
   – А где он не был…
   С темной хвои сняла свои трусы, на них целомудренно не глядя. Поколебавшись, сунула в сумочку и посмотрела с неким вызовом. Так, дескать, и будем теперь ходить.
   – Раз заботится, – сказал я, – значит любит.
   – Когда это было? Давно ничего не привозит, даже сыну своему. А уж мне… Нет, говорит, на Западе твоих размеров. Не знаю, на что он деньги тратит. Или журналы такие дорогие?
   – Какие?
   – Ну, эти… Группенсекс.
   – Никогда не видел.
   – Разве? Приходи, покажу. Он их с собой увез, но пару я стащила.
   – Зачем?
   – Сама не знаю. Так… А в те, что забрал, ему клея налила. Бэ-Эф Два. Пусть разрывает вместе с девками.
   Представив эту картину, я усмехнулся. Потом признался, что в браке я себя не представляю.
   – И не надо! Особенно тебе.
   – Почему?
   – Да грязь одна. А ты – Поэт. – Так и сказала с Заглавной буквы.
   – Был…
   Стала как вкопанная. – Бросил?
   Я успокоил. Перешел на прозу. Просьбу почитать, однако, отклонил.
   К остановке мы возвращались через бор, оживленный островками костров, которые мы обходили, держась в тени. Наст пружинил и скользил. Будучи босиком, она наступила на шишку, может быть, нарочно, потому что в результате пришлось нам сесть на пень, где допили бутылку, и стали целоваться снова, но она опять начала стонать, и ноздри мои затрепетали на запах, который взлетал у нее из-под юбки, сырой и чистый запах пляжной кромки, у которой все и держалось, потому что границу я отказывался нарушать, несмотря на настоятельные порывы естества, к которому она взывала, побуждая по касательной, как бы случайными прикосновениями, в ее случае матери, пусть и чужой, мне показавшимися непристойными, хотя, возможно, вопрос был только габарита. С пня пришлось мне ее поднимать.
   В пустом и ярко освещенном автобусе мы молчали по-разному. Непроизвольно ее толкая, я ощущал свою прочную неколебимость, при этом испытывая угнетенное томление, которое разлагалось во мне на составные общей моей виновности. Каждый ингридиент был со своей саднящей векторной стрелкой – по отношению к ней, едущей в город без трусов (с чего бы это, кстати?) По отношению к постоянной, которой я, как ни крути, а все же изменял, пусть не по факту, и даже не по намерению, – хотя тут уже были потемки… Главное же угрызение было перед самим собой, еще раз доказавшим… А собственно, что? Разве я не вырвался отсюда? Из всего миллионного болота только я один и вырвался – за торфогенный горизонт. В отличие от одноклассников, которых уже засасывало, оказался способным на самое трудное в мире – оторваться от мамы. Просто летние каникулы, вынужденное возвращение, но в перспективе судьбы плаценту я порвал.
   Короче, было тошно.
   Вернувшись на исходную позицию, вдохнул нагретый асфальтом воздух:
   – Что ж…
   – Нет, – вскричала она. – Нет… В ресторан? Я приглашаю? В кафе? Мы же с тобой так и не поговорили?
   – О чем?
   – Как это о чем? – и эти кулаки, прижатые над грудью. – Я должна тебе столько всего сказать!
   Я взглянул на башни, на часы.
   – Поздновато…
   – Тогда в гастроном!
   – Ты же видишь: не горит.
   – В центре горит! До одиннадцати! Просто возьмем сухого и… Такси! Такси!..
   В центр не хотелось мне отчаянно, центр кишел возможностями встреч и пересечений с непредвиденными последствиями для основного сюжета (из которого я выпал на менструальный период) и вполне предвиденным позором. Для центра она была мне не компания. Жизнь отбросила молодую маму на окраину, в быт, в потемки. На свету ее видеть было мне невыносимо.
   Выйдя на тротуар в самом центре Ленинского, я под предлогом покурить отказался подниматься с ней в винный отдел. Остался в тени между лип. Сквозь листву сиял фонарь. Мимо цокали юные тени, оборачивались лицами, которых люминисцентный свет не портил, а я уводил глаза – продавший свою юность за бутылку. Этой вот тете, сунувшей под кофту пару мячей.
   Сквозь папиросную бумагу проступали коньячные звездочки. – Ну, зачем ты? – возмутился я.
   – Так он без пробки: открывать удобней.
   – Сколько стоит?
   – Ну, я тебя прошу…
   Мы вышли к Центральной площади, остановились у перехода. Глаза мои скользнули по озаренным щитам на той стороне, прикрепленным к гранитной балюстраде парка. Гастрольные афиши предлагала этому городу Софокла и Арбузова – "Мой бедный Марат" и "Царь Эдип". Я издал назальный звук, она мгновенно повернулась. – Что?
   – Мой бедный Эдип…
   – О чем ты?
   Вдаваться я не стал. Не каждому дана возможность пользоваться для самообразования научной библиотекой МГУ. Зажегся зеленый, мы пересекли проспект. По пути к остановке она окинула взглядом афиши и сказала виновато, будто я был против, что взяла билет на Арбузова: Алису Фрейндлих хотелось ей увидеть. – А в «Царе», говорят, там ужасы. Отцов убивают, что ли?
   – И матерей ебут.
   Она молчала, прощая мне язык, но я счел оправдаться:
   – Два великих преступления.
   – Великих? – удивилась она без возмущения. – Иногда я тебя совсем не понимаю. Но мне это нравится, ты знаешь?
   – Чего там понимать.
   – Даже школьные твои стихи, и те…
   – Ну уж там-то, – сказал я, снова переходя на прозу. – Два пальца об асфальт…
   – Дура, наверное.
   Вышли из троллейбуса на предпоследней. Дальше обсерватория, край света и глубокий космос, а здесь перед нами светлела колоннада мрачных времен. Несмотря на помпезный вид, за ней открылся сталинский аттракцион, дар Вождя советской детворе и победившему в войне народу, наглядное свидетельство того, что в начале 50-х жить было лучше, веселей: «Детская железная дорога имени В. И. Ленина».
   Только время было недетским.