Юрьев Зиновий Юрьевич. Полная переделка. Фантастический роман

   — Благодарю вас, — сказал я. — Вы слышали, мистер Мэннинг? Кроме того, я сам имел честь слышать, как мистер Смит говорил по радио именно эти слова.
   — Возможно, — пробормотал капитан.
   — Продолжим. Как вы думаете, если преступник сдался сам, без преследования, является ли это сознательным актом?
   — Не знаю, это психология.
   — Боже, как, однако, полиция Джоллы боится психологии.
   — Дело не в психологии. Если преступник по своей воле сдался полиции, сдался сам, без преследования, он не был в состоянии аффекта, и вы не рассчитывали, что он вам признается за те несколько минут езды, что отделяли вас от Джоллы.
   — А зачем же, интересно, я посадил вас к себе в машину? — спросил меня капитан.
   — Хотя сейчас вопросы задаю я, капитан, а не вы, я вам отвечу. Вы хотели остаться со мной с глазу на глаз, чтобы не было свидетелей и чтобы вы могли убить меня при так называемой попытке к бегству.
   — Я протестую! — крикнул Магнусон, стараясь перекрыть шум, поднявшийся в зале.
   Судья-контролер поднял свой молоток.
   — Если шум не прекратится, я прикажу очистить зал.
   Шум утих.
   — Я протестую против этого утверждения защиты как чистой воды спекуляции, не подкрепленной никакими фактами.
   — Защита как раз и собирается подтвердить эту, как вы изволили выразиться, спекуляцию фактами, — выкрикнул я.
   Не надо было, конечно, выходить из себя, но куда девалось спокойствие Магнусона, когда он почувствовал угрозу. Неважно, что за борт лодки цепляется человек, с которым ты знаком столько лет. Коллега. А ну-ка его по пальцам, чтобы не цеплялся, мерзавец, чтобы не тормозил плавного хода лодки.
   — Мистер Рондол, — нахмурился судья-контролер, — будьте любезны не забываться, иначе я вынужден буду лишить вас слова…
   — Да, ваша честь, — пробормотал я. — Капитан Мэннинг, ем нанес вам удар в лицо обвиняемый?
   Снова в зале поднялся шум, и снова Ивама стучал своим молотком, призывая к тишине и угрожая очистить зал.
   — Ногой.
   — Прекрасно, капитан. — Снова шум и снова молоток. Чего ни смеются? Ах да, наверное, потому, что я сказал «прекрасно». — Арестованный сидел рядом с вами. Это можно считать фактом, поскольку, по крайней мере, три человека, не считая вас и меня, видели, как я сел рядом с вами. Как могло случиться, то арестованный ухитрился ударить ногой в лицо человека, сидевшего на одном сиденье рядом с ним? Это могло случиться, капитан, потому что вы остановили машину и попросили меня выйти, чтобы посмотреть…
   — Я протестую, — снова прервал меня Магнусон. — Это не опрос свидетеля, а изложение своих фантастических теорий.
   — Протест принят, — сказал судья-контролер, но все заметили, как замигала красная лампочка на панели главной судейской машины. — Защита, можете продолжать.
   Немножко он был смущен. Страшного ничего не произошло, но судью не украшает, если машина отменяет его решение.
   — Благодарю, ваша честь, у защиты больше вопросов к капитану Мэннингу нет.
   — Мистер Магнусон, можете задавать вопросы свидетелю защиты.
   — У обвинения вопросов к капитану Мэннингу нет.
   По-моему, Магнусон поторопился. На его месте я бы воспользовался возможностью и постарался бы лишний раз показать всю беспочвенность моих утверждений. Потому что пока я ничего основательно не доказал. Бросил кое на что тень, кое-что поставил под сомнение, но не больше. Но большего мне пока и не нужно было. Пусть думают, что это и есть моя единственная защита. Пусть думают, что я пытаюсь задержать их танки ружейной пальбой. Чем больше они в этом уверены, тем больше у меня шансов, что я все-таки выиграю.
   — Защита приглашает свидетельницу миссис Калифано из Драйвелла.
   Бедная миссис Калифано казалась еще более испуганной, чем я ее помнил. Если бы здесь только была ее сестра со своей тонкой сигарой во рту… Маленькое морщинистое личико с упрямо поднятым подбородком. Бесстрашные, выцветшие старушечьи глаза. Воплощение вызова годам, судьбе и людям. Я почувствовал, как к сердцу поднялась теплая волна. Если б я только мог еще раз увидеть ее.
   Подрагивая, как больной, испуганный щенок, миссис Калифано никак не могла сообразить, куда ее просят подойти. Восьмидесятилетний щенок. Бедная Кэролин, как ей, должно быть, неуютно в мире регистрационных автоматов и судейских машин…
   — Не волнуйтесь, миссис Калифано, не торопитесь, — как можно мягче сказал я. — Регистрационная машина — это вот эта штука перед вами, с освещенным стеклом.
   Кэролин, должно быть, наконец сообразила, что сестры рядом нет, что нужно делать все самой, что я — это тот человек, которого она вывела ночью из Драйвелла, и успокоилась, сразу. Она приложила руку к определителю регистрационной машины, назвала свое имя, сообщила, что она — домашняя хозяйка.
   — Миссис Калифано, расскажите, пожалуйста, суду, что произошло в тот вечер, когда ваша сестра стреляла в сержанта…
   Шум, взмах судейского молотка. Публика уже разогрета, как на футбольном матче. Неужели они не слышали об этом? Нет, наверное, дело не в этом. Просто людей в зале поразило несоответствие между возрастом и беспомощностью миссис Калифано и тем, что ее сестра стреляла в полицейского. Если бы ОНИ только видели миссис Нильсен в своем кресле, с клетчатым пледом на острых коленях… Миссис Нильсен. Если бы неона, меня давно не было бы в живых. Сержант Лепски учел бы опыт своего начальника. Два раза такие вещи не случаются. Это было бы как раз чудо, в которое мы не верим.
   — Мистер Рондол… Он пришел к нам… Сестра сразу догадалась, что он скрывается от полиции, хотя он был в маске… Сестра слышала предупреждения полиции… По телевизору… — Она повернулась ко мне. — Но вы не отпирались… Вы сказали, что прячетесь от полиции… Ну… а потом пришел полицейский. Этот молодой… Он вошел без стука даже… тайно… Он сказал, что арестует мистера Рондола, а сестра… — Миссис Калифано вдруг заплакала, — а сестра… выстрелила в него, и он упал.
   — Успокойтесь, миссис Калифано. Что было дальше? Мы-то с вами знаем, но суд не знает.
   — Сестра сказала, чтобы я вывела вас из Драйвелла через рощу. Мы вышли с вами. Я отвела вас к шоссе, за тем местом, где была полиция… вернулась за нашей машиной… Ну, поехала… посадила вас, и мы поехали в Шервуд.
   — Скажите, миссис Калифано, когда вы первый раз вышли со мной из дома вашей сестры, когда вы возвращались за машиной, видели ли вы около дома каких-нибудь полицейских или полицейскую машину?
   — Нет, не видела.
   — Благодарю вас, миссис Калифано. — Я повернулся к прокурору. — Мистер Магнусон, ваша очередь.
   — Миссис Калифано, вы сами видели, кто стрелял в сержанта Лепски? — спросил Магнусон. Особой уверенности, что он выиграет что-нибудь от допроса старушки, у него, мне показалось, не было, но он все-таки решил попробовать.
   — А как же… Я уже говорила в Джолле… Меня спрашивали. Я видела своими глазами, как сестра выстрелила в полицейского… Она очень вспыльчивая, но…
   — А мистер Рондол не давал ей знак стрелять?
   — Да нет, что вы…
   Бедная Кэролин только начала входить в роль, освоилась с новой обстановкой, как Магнусон уже прекратил допрос. Как я и предполагал, он понял, что ничего не получит от старухи.
   Я снова пригласил к свидетельскому пульту капитана Мэннинга.
   — Скажите, капитан, если полицейский имеет основания предполагать, что в доме скрывается опасный преступник, убийца, бежавший уже после ареста, как он должен взять его?
   — Не понимаю вашего вопроса.
   — Поясню свою мысль. Должен ли полицейский, который направляется в этот дом, чтобы произвести арест вооруженного преступника, поставить людей на улице, особенно ночью и особенно когда дом стоит на отшибе?
   Капитан молчал.
   — Я жду, капитан Мэннинг.
   — Да, в таком случае нужно было окружить дом. Но сержант Лепски мог не знать, что вы скрываетесь у этих женщин.
   Он мог просто проверять все дома подряд. В таком случае он мог бы пойти один, тем более что людей не хватало. В Драйвелле более пятисот домов…
   — Я ожидал этого утверждения, капитан.
   Я вызвал свидетелей — соседей миссис Нильсен слева и напротив. Оба показали, что никто из полиции в тот вечер к ним не заходил.
   — Нет, капитан Мэннинг, нет, уважаемый суд, — сказал я, — сержант Лепски пришел один в дом миссис Нильсен не потому, что подряд проверял дома. Дом миссис Нильсен полиция посетила накануне. А в этот вечер сержант Лепски пришел не для проверки. Он был хорошим полицейским и каким-то образом получил сведения, где я прятался. Он был бесстрашным человеком и не очень считался с законами. Он рассчитывал на внезапность. Он проник в дом без стука. Он бы и арестовал меня, если б не миссис Нильсен. Что делать, в восемьдесят один год люди смотрят на некоторые вещи иначе, чем другие. Но дело не в этом. Сержант Лепски мог бы найти людей, чтобы окружить дом миссис Нильсен. Он шел один, потому что ему не нужны были свидетели. Ему не нужны были свидетели убийства арестованного при все той же попытке к бегству.
   Шум в зале. Я ни разу не видел, чтобы у Магнусона так перекосилась физиономия. Еще мгновение — и он начнет свистеть и улюлюкать. Но юриспруденция одержала верх.
   — Ваша честь! — крикнул он. — У обвиняемого мания преследования! Типичная паранойя. Весь мир охотится за Язоном Рондолом!
   Бедный Магнусон, он даже не предполагал, как он близок к истине.
   — Обвинение, — поднял голос судья-контролер, — воздерживайтесь от оскорблений, не превращайте суд в рынок.
   Был ночной клуб, теперь рынок. Что еще придумает старый Роджер Ивама?
   — Позвольте мне закончить, ваша честь, — сказал я. — Я хочу обратить внимание суда на одну характерную деталь: сотрудники джоллской полиции почему-то упорно стремились к свиданию со мной тет-а-тет.
   — Чистая спекуляция! — выкрикнул Магнусон.
   — Я надеюсь показать суду, что это не спекуляция, — сказал я.
   Ивама объявил о закрытии заседания.

Глава 3

   Перед началом утреннего заседания меня пригласил и свою комнату секретарь-контролер. Мою просьбу Гизеле передали еще накануне, сказал он, но она только что была у него. Конверт, о котором шла речь, пропал. Она прекрасно помнит этот конверт, он все время был на месте, а когда она заехала за ним утром в контору, он исчез.
   — Как ей сообщили о моей просьбе? — механически спросил я.
   — По телефону.
   По телефону… По телефону… Идиоты. Конечно же, телефон моей конторы прослушивался. Они узнали о моей просьбе и выкрали конверт. Они могут не знать, что там за ключи, но ключи у них.
   Они своего добились. В самом конце, но добились. То, что не удалось ни Мэннингу, ни Лепски, удалось какому-нибудь уголовнику с отмычкой, которого они послали ночью в мою контору. Все так просто. Оказывается, не нужно было за мной охотиться, не нужно было мне бежать, не нужно было, чтобы миссис Нильсен выхватывала из-под пледа свой игрушечный пистолетик и всаживала настоящую пулю в настоящего сержанта Лепски. Не нужно было ничего. Профессор Ламонт рассчитал все точно.
   Мои конвоиры вывели меня из комнаты секретаря-контролера и повели в зал. Я не помню, шел ли я сам или они волокли меня. Завод кончился, пружина раскрутилась. Я сделал все, что мог. Наверное, больше, чем мог.
   Что ж, машины признают меня виновным, сомневаться не приходилось. Последней и главной моей надеждой были ключи. Ключи в конверте, который отправила Одри. Ключи от сейфов, куда она положила пленки с голосами Кендрю и Ивамы. Главный мой козырь. Подушечки с пальцами Кополлы. Козырные карты. Тузы.
   Я едва отдавал себе отчет, где я. Мне пришлось сделать усилие, чтобы сфокусировать глаза. Оказывается, мы уже были в зале суда и Магнусон раскладывал свои бумаги, готовился к заключительному выступлению.
   Как, оказывается, все просто. Зачем-то кто-то пытался открыть мою камеру, зачем-то кто-то пытался украсть у Айвэна Бермана рыболовные крючки, зачем-то он в больнице. Все оказалось так просто. Так банально.
   Я почувствовал глубочайшую усталость. Скоро нужно будет выбирать. Смерть или полная переделка. Потом, потом, сейчас я не мог решить ничего. Откуда-то издалека доносился голос. Ах да, это же Магнусон.
   — …Он похищает крупную сумму денег у профессора Ламонта, с которым познакомился, готовя материал для защиты своего клиента…
   Кто похищает крупную сумму денег? Ах да, это же я. Как это солидно звучит: «Похищает крупную сумму денег!» Я начинаю испытывать к себе даже некоторое. уважение. Крупная сумма денег! И похищает ее. Не крадет, а похищает.
   — …Останавливает машину на ночной дороге. Мы никогда не узнаем, что он сказал несчастному коммивояжеру, который, наверное, торопился в гостиницу, по тот согласился подвезти его. Он не знал, кого он сажает. Он не знал, что истекают последние минуты его жизни. Он не знал, что Рондол уже сжимает в руке пистолет, из которого он через несколько минут выстрелит пожилому человеку в спину. В спину…
   Боже мой, какой же он негодяй, этот Рондол, пронеслось у меня в голове. Но ведь Рондол — это я. Ах да, я. Я покрутил головой. В ней тяжело плеснулись мои жидкие мозги. Реальность наплывала на меня обрывками фраз Магнусона, тяжелым, свинцовым отчаянием, мягким, ватным бессилием.
   Мозг мой, мой бедный мозг мог противопоставить этой реальности лишь одну картину. Прозрачный, схваченный легким инеем саркофаг. И в нем я. Что такое я? Почему я придаю такое большое значение этой, в сущности, банальнейшей комбинации атомов, которая называется Язон Рондол?
   — …Но что-то испугало его. Он выбрасывает еще теплым труп на шоссе и через минуту бросает и машину. Он бежит в лес…
   Ну хорошо, рассыплется эта комбинация атомов, возникнет другая, как меняются узоры из цветных стекляшек при повороте детского калейдоскопа. Исчезнет Язон Рондол, появится другой. Мир не остановится. Калейдоскоп никогда не останавливается. Придет время — исчезнет и Магнусон, который так старается сейчас убедить всех, что Рондол — убийца и вор. И судья, и все сидящие в зале. Все исчезнут, растают с новым поворотом калейдоскопа. Боже, сколько комбинаций маленьких цветных стекляшек, которые называются жизнью.
   — … Он мечется по лесу. Его охватывает ужас. Он не может найти себе место в ночном лесу. За каждым деревом ему чудится…
   Нет, Магнусон, он уже не мечется. Вы можете теперь не тратить красноречие. Старое доброе судебное красноречие. Оно ведь только для публики, телевидения и газет. Электронным потрохам судейских машин наплевать, скажете вы «он мечется по ночному лесу» или «его местопребывание с такого-то по такой-то час точно не установлено». Все это словоговорение им давно уже не нужно. Они давно уже знают, что коммивояжера ухлопал Рондол, он же «похитил крупную сумму денег», он же напал на блюстителя закона и бежал. Боже, как же, должно быть, им скучно, бедным судейским машинам. Говорят, что у. них нет эмоций и что потому-то они выживают из судов судей. Что-то я не очень-то верю, чтобы такие умные машины могли долго оставаться равнодушными. Ведь каждый день перед ними проходит бесконечный парад человеческих пороков. Разве могут остаться даже транзисторы равнодушными к этим сомкнутым рядам лжи, оркестру жадности, колоннам корысти, коварства и предательства?
   — …И вот, загнанный и потерянный, он снова выходит на дорогу…
   Какая логика, какая поэзия! Какой сплав ума и чувства! И все для того, чтобы разделаться с одним Язоном Рондолом. Все для того, чтобы бело-розовый профессор Ламонт по-прежнему мог потирать свои чистенькие лапки и писать новые сценарии. С новыми участниками, за новые гонорары. Все правильно. Чудес действительно не бывает. Выживают сильнейшие. Маленький адвокатик вообразил себя Ричардом Львиное Сердце и отправился освобождать гроб господень. Лбом об стенку. Об стенку, воздвигнутую профессором Ламонтом, его покровителями и заказчиками. Адвокатишко против системы. Отработанной, отшлифованной системы…
   — …Капитан Мэннинг. сажает его в свою машину. Рядом с собой. Он отсылает даже своего помощника. Он хочет остаться с преступником с глазу на глаз. Он мучительно хочет понять, что — заставило адвоката, интеллигентного человека, в одну ночь разрушить всю свою жизнь, стать на путь преступления. Он полицейский, но он человек в первую очередь. Он хочет понять…
   И я хочу понять. И не могу. Почему зло настолько сильнее добра, а ложь — правды? Почему в их вечном состязании почти всегда финишной ленточки раньше касаются пороки, чем добродетели? Может быть, так и надо? Не может же природа ошибаться столько тысячелетий подряд?
   — …Воспользовавшись доверчивостью капитана, наносит ему зверский удар в лицо, последствия которого мы все видели вчера…
   Бедный, бедный капитан Мэннинг, чистая, доверчивая душа. Он так верил, что адвокат выйдет из машины и подставит себя под колеса, под выстрел, а тот его обманул. Подло, позорно обманул. Трагедия преданной доверчивости.
   Для чего все это проносится сквозь мой и без того уставший мозг? Для чего все эти жалкие поплавки слов? Я устал, устал, я хочу покоя.
   Я вспомнил вдруг измененного, с которым столкнулся как-то на улице. Он шел осторожно, чуть бочком, как ходит большинство измененных. Не шел, а скользил. Он был довольно высокого роста, но — странное дело!. — он казался маленьким. Глаза его были опущены… Как говорили когда-то? Ага, глаза его были опущены долу. На губах — слабая улыбка. Улыбка просительная и прощающая. Он скользил по шумной улице, а я шел за ним, завороженный его отрешенностью. Измененные не носят особой одежды, на них нет никаких особых знаков. Но их узнаешь сразу. Они — как золото. Они не вступают в реакцию с окружающей их толпой.
   Измененный, за которым я долго шел по улице, словно предчувствовал, что и я столкнусь с выбором.
   Он взглянул на меня одновременно испуганно и с жалостью. Он скользил бочком по людной улице и был один. Он шел сквозь жадность, суету и не касался их. Тихая тень на бурлящем рынке.
   Я помню, как у меня тогда сжалось сердце. За него ли, за себя?
   — …Пробрался в мирную обитель двух сестер, пожилых женщин, принеся с собой насилие и трагедию. Заставить женщину восьмидесяти одного года поднять руку на блюстителя закона — это…
   А может быть, и я смогу так же идти сквозь смрадный шум человеческой ярмарки чистым и отрешенным? Может быть, когда через день дело дойдет до большого выбора, я возьму ручку и жирно перечеркну слова «смертная казнь»? Может быть, тогда я сумею отдохнуть от этой суеты?
   Не было сил, не хотелось больше бороться. Отпусти руки, расслабь мышцы, отдохни.
   Они все верили, измененные. Почему-то они все приходили к богу. Они находили его, и он принимал их. Почему? Может быть, потому, что жизнь чувственная, энергичная, полная борьбы, пугала их? Потому что они становились кроткими? А разве кротость — не шаг к богу? И эта улыбка, что всегда у них на губах… Слабая, притушенная. Извиняющаяся и извиняющая.
   Может быть, они действительно лучше нас? Может быть, спасение лежит в них? Может быть, не случайно у нас постоянно растет преступность? Может быть, это часть плана, намеченного природой пли богом?
   Мне было бесконечно грустно. Но не так, как тогда, во дворе у Ламонта, под холодным темным октябрьским небом, когда Одри провела рукой по моей щеке. Та грусть была светла. И в ее боли была сладость.
   Теперь мне было грустно не так. Тяжелее. Темнее. Безнадежнее. Безвозвратнее. Язон, Язон, где годы твоей жизни? Куда они провалились?
   — …надеясь ввести в заблуждение суд. Да, формально он сам отдал себя в руки полиции, но позволительно спросить: а что еще оставалось ему делать, когда он чувствовал сжимающуюся вокруг себя сеть правосудия?
   Мне лет шесть. А может быть, семь, Я стою с отцом у витрины часового магазина. В витрине, на черном бархате большие бронзовые часы. Рядом с циферблатом маленькие ворота. Если присмотреться — видны даже желтые шляпки гвоздиков. Каждые четверть часа ворота открываются, из них выходит рыцарь и поднимает меч. И когда он поднимает меч, звенят колокольчики. Серебряно, тоненько. Так тоненько, что их можно услышать сквозь стекло витрины лишь тогда, когда вокруг нет машин и мало людей.
   Рыцарь взмахнул мечом и исчез. Мне грустно. Я не слышал колокольчиков. Отец тянет меня за руку. Я не хочу уходить от рыцаря. Мне почему-то грустно. Я плачу. Отец понимает. Он всегда понимал меня. Он не говорит ни слова. Мы ждем. Долгих, бесконечных пятнадцать минут. Мы стоим тихо и ждем. И снова выходит рыцарь и равнодушно поднимает меч угловатыми движениями заводного человечка. И мы с отцом слышим колокольчики. А может быть, и не слышим, но уверяем друг друга, что слышим. Что, впрочем, одно и то же.
   Почему я вдруг вспомнил эти часы? Потому что Магнусон напоминает мне заводного человечка? Нет. Или потому, что вижу сейчас в измененных то, что хочу видеть? Кто знает…
   Анатоль Магнусон, помощник окружного прокурора, который скоро, надо думать, станет окружным прокурором, обвинитель на процессе своего старого знакомого Язона Рондола, Анатоль Магнусон заканчивает свое блестящее выступление.
   Я встаю и прошу перенести мое последнее слово на следующий день. Я прошу секретаря-контролера пригласить мисс Одри Ламонт. А вдруг произойдет чудо и я услышу серебряные колокольчики?
   И вот я снова в комнатке секретаря-контролера. Позади меня мои конвоиры. Впереди — секретарь-контролер, И Одри. Наверное, она больна. Совсем больна. Под странно неподвижными, напряженными глазами тени. Темные, синие тени, Теперь я точно знаю, что она больна. Совсем больна.
   Я смотрю на нее. Она на меня. Вдруг она медленно поднимает руку — какое у нее тонкое запястье! — и подносит ее к моему лицу. Один из конвоиров делает шаг в сторону и смотрит, — что она делает.
   А она только стирает мне со щек влажные дорожки. Только и всего. Если я не проглочу этот чертов комок в горле, он задушит меня.
   — Одри… — говорю я.
   — Да?
   — Я ни в чем не виноват…
   — Я не знаю, Язон…
   — Одри…
   — Да?
   — У меня к тебе большая просьба…
   Она молчит и смотрит на меня.
   — Но я тебя должен предупредить, если ты выполнишь ее, ты повредишь своему отцу.
   Мы молчим. Долго молчим. У одного из конвоиров что-то булькает и переливается в животе. А может быть, это булькают и переливаются мои мысли.
   — Да, Язон? — каким-то плоским, безжизненным голосом говорит Одри. Голосом, по которому проехал асфальтовый каток и выдавил из него все чувства.
   — Ты помнишь два пакета, которые я передал тебе?
   — Да.
   — Ты выполнила мою просьбу, я знаю.
   — Да, я положила ключи от сейфов в конверт и отправила в твою контору.
   — Ключей нет, Одри. Их украли. От этого зависит моя жизнь. Можешь ты вспомнить, куда ты положила пакеты?
   — Да. Как ты просил. В Местакский банк и в Первый городской банк.
   — Ты не можешь вспомнить номера? Номера абонированных сейфов?
   — Не знаю, Язон.
   — Вспомни. Сосредоточься. Вспомни. Вот ты входишь…вспомни.
   Она вспоминает. По-детски. Подняв глаза. Шевеля губами. Наверное, она так отвечала у доски. Наверное, она плохо училась.
   — В Местакском банке…
   — Вспомни, Одри.
   Она вспоминает.
   — Второй ряд снизу. Крайний справа. Да, точно, крайний справа.
   — А номер?
   — Нет, не помню. Но я помню номер в Первом городском. Кажется, помню. Потому что я подумала — это мое любимое число. А мое любимое число — двадцать два.
   — Одри…
   Она уходит. Я вижу, как она уходит, и не могу ее остановить. Есть ведь, есть такое слово, которое остановит ее. Не может не быть такого слова. Но я его не знаю. И она уходит.
   Я медленно поднимаюсь со своего места и оглядываю зал. Неспешно, спокойно. Это моя аудитория. Их я должен взять за шиворот и потрясти так, чтобы они проснулись.
   Мое последнее слово. Магнусон посматривает на публику со скучающим видом человека, попавшего на детский вечер. У судьи-контролера отсутствующее выражение лица человека, привыкшего спать с открытыми глазами.
   — Ваша честь, — говорю я, обращаясь к судье-контролеру, — я прошу разрешения воспользоваться магнитофоном.
   — У вас последнее слово, и я не совсем понимаю…
   — Ваша честь, магнитофон абсолютно необходим для моего последнего слова.
   — Хорошо, — кивает Ивама.
   Ко мне пододвигают магнитофон. Я ставлю пленку и поворачиваю ручку громкости до отказа. Интересно, как там моя аудитория? Ага, я их, кажется, заинтересовал. Во время последнего слова обвиняемые не пользуются магнитофоном. Они отрицают свою вину или просят о снисхождении машину с транзисторными эмоциями.

   Я нажимаю на клавишу. В притихшем зале отчетливо звучит голос судьи-контролера Роджера Ивамы. Немолодой, характерный голос. Голос, которым он только что разговаривал со мной.
   — Я заявляю, — говорит судья, — что Язон Рондол ни в чем не виноват, никаких преступлений не совершал и, по моему глубокому убеждению, должен быть немедленно освобожден.
   Все. Я нажимаю на клавишу остановки пленки. Теперь можно снова осмотреть мою аудиторию. У Роджера Ивамы отвисла нижняя челюсть. Если ее не поддержать, она может упасть на пол. А жалко, у него, надо думать, не так много нижних челюстей.
   Мой друг Магнусон моргает так часто и быстро, словно стреляет из пулемета. Никогда не думал, что человек может моргать с такой скоростью.
   Секретарь-контролер мотает головой. Бедняга боится, что заснул, и пытается проснуться.