Другой вопрос – насколько (и на какое время) может быть эффективен сам социальный механизм административного, «приказного» управления в масштабах страны, при всех сложностях ее социального, экономического, внешнеполитического развития. Сосредоточение ответственности на одном уровне власти – условном или персонализированном – означает практически низведение государственных решений до уровня аппаратных исполнителей, а политики страны – до уровня межкабинетных интриг. Очевидно также, что такие трансформации всегда стимулируют универсальную безответственность всей иерархии исполнителей. И не менее универсальную ее коррумпированность.
«Люди у власти»
Заключительные замечания: опора, поддержка и реальный выбор
Отложенный Армагеддон?
Симптоматика шока
«Рутинизация» шока
Актеры и зрители
«Люди у власти»
Исключительность позиции президента в общественном мнении, отмеченная выше, выражена в резком различии оценок – с высокими оценками высшего носителя власти соседствуют весьма критические суждения о ее институтах и исполнителях. Так, в марте 2004 года полное доверие президенту выражали 61 % опрошенных (при 6 % совсем не доверяющих ему), правительству – 12 % (против 29 %), Думе – 9 % (против 33 %). (Заметим, что эти показатели относятся уже к новым, донельзя «президентским» составам парламента и правительства.)
За период между двумя выборами несколько выросли показатели доверия населения к президенту В. Путину.
Таблица 6.
«В какой мере Вы доверяете В. Путину?»
(Март 2000 и 2004 годов, N = 1600 человек, % от числа опрошенных)
Таблица 7.
«Какими словами Вы могли бы выразить свое отношение к В. Путину?»
(Март 2000 и 2004 годов, N = 1600 человек, % от числа опрошенных)
Если принять во внимание, что оценки президента в общественном мнении – не эмоциональный, а прежде всего «статусный» показатель, т. е. это оценки исключительного положения высшего носителя власти в иерархии управления, становятся объяснимыми резкие различия в массовом восприятии В. Путина и всех тех, кто стоит у кормила власти.
Таблица 8.
«Как бы Вы расценили людей, находящихся сейчас у власти?»
(Февраль 2004 года, N=1600 человек, % от числа опрошенных)
Наиболее частыми упреками в адрес правящей бюрократии постоянно являются ее эгоизм и коррумпированность. В январе 2004 года 30 % опрошенных указали, что за последнее время коррупции в высших органах власти стало больше, 45 % – что масштабы коррупции не изменились, и только 13 % сочли, что они уменьшились. При этом население чаще замечает коррумпированность «в верхах» (35 %). чем в низовых органах власти (11 %), почти половина (48 %) не видит различий в этом отношении между уровнями власти.
На таком фоне может показаться странным повсеместное – во всех государственных институтах – укрепление позиций «партии власти», т. е. «Единой России», которая, по мнению опрошенных (июнь 2003 года, N=1600 человек) выражает прежде всего интересы чиновников, олигархов, директорского корпуса и «силовиков». На регулярный вопрос о симпатиях к партиям и политическим силам относительно преобладающим ответом стала ссылка на «партию власти» (в начале марта 2004 года так отвечали 21 % опрошенных). Но в этом можно видеть скорее признак функциональной деградации политических сил, теряющих массовую поддержку. В условиях господства административных структур на бывшую политическую поверхность выходит организация функционеров и их клиентуры. Думские выборы 2003 года показали, что такая организация, получив реально не больше голосов избирателей, чем все ее участники по отдельности («Единство» и блок «Отечество – Вся Россия») в 1999 году, – около 20 %, способна с помощью маневра ресурсами захватить даже конституционное большинство депутатских мест.
За период между двумя выборами несколько выросли показатели доверия населения к президенту В. Путину.
Таблица 6.
«В какой мере Вы доверяете В. Путину?»
(Март 2000 и 2004 годов, N = 1600 человек, % от числа опрошенных)
Таблица 7.
«Какими словами Вы могли бы выразить свое отношение к В. Путину?»
(Март 2000 и 2004 годов, N = 1600 человек, % от числа опрошенных)
Если принять во внимание, что оценки президента в общественном мнении – не эмоциональный, а прежде всего «статусный» показатель, т. е. это оценки исключительного положения высшего носителя власти в иерархии управления, становятся объяснимыми резкие различия в массовом восприятии В. Путина и всех тех, кто стоит у кормила власти.
Таблица 8.
«Как бы Вы расценили людей, находящихся сейчас у власти?»
(Февраль 2004 года, N=1600 человек, % от числа опрошенных)
Наиболее частыми упреками в адрес правящей бюрократии постоянно являются ее эгоизм и коррумпированность. В январе 2004 года 30 % опрошенных указали, что за последнее время коррупции в высших органах власти стало больше, 45 % – что масштабы коррупции не изменились, и только 13 % сочли, что они уменьшились. При этом население чаще замечает коррумпированность «в верхах» (35 %). чем в низовых органах власти (11 %), почти половина (48 %) не видит различий в этом отношении между уровнями власти.
На таком фоне может показаться странным повсеместное – во всех государственных институтах – укрепление позиций «партии власти», т. е. «Единой России», которая, по мнению опрошенных (июнь 2003 года, N=1600 человек) выражает прежде всего интересы чиновников, олигархов, директорского корпуса и «силовиков». На регулярный вопрос о симпатиях к партиям и политическим силам относительно преобладающим ответом стала ссылка на «партию власти» (в начале марта 2004 года так отвечали 21 % опрошенных). Но в этом можно видеть скорее признак функциональной деградации политических сил, теряющих массовую поддержку. В условиях господства административных структур на бывшую политическую поверхность выходит организация функционеров и их клиентуры. Думские выборы 2003 года показали, что такая организация, получив реально не больше голосов избирателей, чем все ее участники по отдельности («Единство» и блок «Отечество – Вся Россия») в 1999 году, – около 20 %, способна с помощью маневра ресурсами захватить даже конституционное большинство депутатских мест.
Заключительные замечания: опора, поддержка и реальный выбор
Предложенная попытка анализа социальных результатов выборов 2003–2004 годов ограничена рамками изучения общественного мнения. Эти рамки неизбежно узки и – по мере дальнейшего укрепления административных управленческих структур – скорее всего, будут еще более сужаться и деформироваться. Представляется важным в этой связи уточнить некоторые категории исследуемых явлений.
Как показывают все данные наблюдений, существующая властная система пользуется значительной массовой поддержкой (доверием, одобрением). Однако опирается власть, как всегда, не на опросные «рейтинги», а на государственные институты, на административные структуры. Недавняя история – и не только отечественная – показала целый ряд ситуаций, когда сохранялась система власти, утратившей массовую поддержку, или когда видимая массовая поддержка исчезала сразу после институциональной катастрофы. Как известно, Б. Ельцин, лишившись массового доверия, мог еще 5–6 лет сохранять власть, поскольку действовали соответствующие опорные институты. Ранее в аналогичной ситуации, хотя и не так долго, находился М. Горбачев. Наиболее наглядным примером иной метаморфозы может служить судьба иракской диктатуры: демонстративная популярность и «всенародная любовь» к С. Хусейну – выраженная не в опросах, но в многочисленных единодушных голосованиях – рухнула после разрушения опор власти (в данном случае я не касаюсь средств и других последствий этого разрушения).
Видимая сегодня поддержка президентской власти не обеспечивает ей ни эффективности, ни устойчивости на перспективу. Никакие электоральные успехи, нынешние или предстоящие (в том числе успехи в зачистке электорального пространства от политических «пережитков»), не могут определить направление и механизм движения страны на десятки лет. Правомерно предположить, что чем лучше административно организованы, чем более безальтернативны электоральные процедуры разных уровней, тем меньше зависит от них постоянно необходимый реальный выбор пути, вариантов, способов решения старых и новых проблем страны.
Как показывают все данные наблюдений, существующая властная система пользуется значительной массовой поддержкой (доверием, одобрением). Однако опирается власть, как всегда, не на опросные «рейтинги», а на государственные институты, на административные структуры. Недавняя история – и не только отечественная – показала целый ряд ситуаций, когда сохранялась система власти, утратившей массовую поддержку, или когда видимая массовая поддержка исчезала сразу после институциональной катастрофы. Как известно, Б. Ельцин, лишившись массового доверия, мог еще 5–6 лет сохранять власть, поскольку действовали соответствующие опорные институты. Ранее в аналогичной ситуации, хотя и не так долго, находился М. Горбачев. Наиболее наглядным примером иной метаморфозы может служить судьба иракской диктатуры: демонстративная популярность и «всенародная любовь» к С. Хусейну – выраженная не в опросах, но в многочисленных единодушных голосованиях – рухнула после разрушения опор власти (в данном случае я не касаюсь средств и других последствий этого разрушения).
Видимая сегодня поддержка президентской власти не обеспечивает ей ни эффективности, ни устойчивости на перспективу. Никакие электоральные успехи, нынешние или предстоящие (в том числе успехи в зачистке электорального пространства от политических «пережитков»), не могут определить направление и механизм движения страны на десятки лет. Правомерно предположить, что чем лучше административно организованы, чем более безальтернативны электоральные процедуры разных уровней, тем меньше зависит от них постоянно необходимый реальный выбор пути, вариантов, способов решения старых и новых проблем страны.
Отложенный Армагеддон?
Год после 11 сентября в общественном мнении России и мира
События и сентября 2001 года взбудоражили мир на уровне социальных ценностей и ожиданий, может быть, даже сильнее, чем на уровне политических действий. Прямое и опосредованное влияние этих событий на состояние умов, на общественное мнение в разных углах мира имеет свою внутреннюю логику и сохранится надолго, независимо от развития «фактической» стороны дела, т. е. собственно политических, экономических, военных и прочих последствий и сентября. На протяжении года можно было заметить значительную – и поучительную – динамику обострений и спадов напряженности, смены моделей восприятия, доверия и недоверия к предлагавшимся трактовкам событий. Как это часто бывает в ситуациях чрезвычайных потрясений, на поверхность общественного внимания – притом в глобальных масштабах – вышли незаметные или неартикулируемые обычно структурные элементы общественных процессов. Как в политическом, так и в массовом сознании недоумения и эмоциональные эффекты первых дней сменились поисками рамок какого-то упорядоченного восприятия смысла происшедшего. Рамки эти в основном оказались «старыми», сформированными из наличного материала и прошлого опыта. Правда, и меры противодействия новому, почти неизвестному противнику до сих пор предлагаются те, что были отработаны в иных условиях, по отношению к иным силам.
Эти явления и составляют предмет исследовательского интереса в настоящей статье. В качестве аналитического и иллюстративного материала помимо данных ряда опросов ВЦИОМа в ней также использованы опубликованные материалы некоторых зарубежных институтов общественного мнения[10].
Эти явления и составляют предмет исследовательского интереса в настоящей статье. В качестве аналитического и иллюстративного материала помимо данных ряда опросов ВЦИОМа в ней также использованы опубликованные материалы некоторых зарубежных институтов общественного мнения[10].
Симптоматика шока
Для характеристики первоначальной общественной реакции на события и сентября кажется подходящим термин «социальный шок». С его помощью можно описать такое состояние регулятивных механизмов общества, когда обычные способы восприятия, понимания и реагирования на какое-то чрезвычайно сильное и угрожающее внешнее воздействие оказываются неэффективными. В ситуации шока внимание теряет свой предмет, понимание – рамки, воображение – границы.
Тем самым происходит отключение обычных защитных систем (распределяющих внимание, восприятие и пр., т. е. обеспечивающих «нормальный» когнитивный и эмоциональный баланс общества) и начинается поиск иных, экстраординарных механизмов. Отсюда – реакции растерянности и как будто всеохватывающей тревоги.
В общественном восприятии масштаб происшедшего определялся не количеством жертв, а скорее предполагаемыми последствиями, далеко выходящими за локальные и национальные границы. По данным опроса Gallup, спустя полгода после события, в марте 2002 года, 80 % американцев сочли террористическую акцию и сентября «самым трагическим событием» своей жизни (CNN/USA Today/Gallup Poll, март 2002 года). 74 % американцев, опрошенных по горячим следам события, заявили, что их жизнь «изменится навсегда», только 21 % надеялся на то, что она «вернется в норму» (Ipsos-Reid Poll, и сентября 2001 года). 37 % англичан сочли, что после теракта в США мир стал менее безопасным, чем во время войны в Персидском заливе, 41 % – менее безопасным, чем во время вьетнамской войны, 45 % – менее безопасным, чем во время холодной войны (MORI, сентябрь 2001 года). Солидные российские газеты сообщали о случившемся под шапками «Армагеддон?», «Третья мировая?» и т. п.
Возможными последствиями событий объявляли то новый всемирный порядок, то новую – или даже «последнюю», грозящую уничтожением человечества – мировую войну. Согласно одному из опросов ВЦИОМа, проведенных в ноябре 2001 года в Санкт-Петербурге,
53 % согласились с тем, что сентябрьская атака террористов на США означает «поворотный пункт в истории мировой цивилизации», тогда как 41 % усмотрели в случившемся просто «очередную трагедию XX века».
В числе факторов, которые потрясли (правда, по-разному) мировое общественное мнение в различных странах, были:
↱ Неожиданность нападения. В сентябре 2001 года США ни с одной исламской страной (кроме Ирака, причастность которого к события и сентября ничем не подтверждена) не находились в состоянии конфронтации.
↱ Бесчеловечная жестокость убийства тысяч людей. На этом фоне неизбежная гибель самих террористов выражает не героическое самопожертвование, а только презрение к человеческой жизни, включая собственную. В России только 11 % сочли, что нападавшим нельзя отказать в «героизме». Даже в Пакистане 64 % городского населения против 26 % расценили происшедшее как акт террора, а не «джихад» (Gallup-Pakistan, октябрь 2001 года).
↱ Тщательная продуманность, расчет, рациональность в подготовке и организации (сравнимой по типу – но не по масштабам – с рациональной организованностью известных XX веку форм социально-организованного насилия) варварского преступления.
↱ Неспособность защититься от подобного удара в обществе, обладающем развитыми современными институтами и технологическими системами безопасности; в результате – невиданное и неожиданное национальное унижение США и предупреждение для всех стран, которые полагаются на демократические институты.
↱ Анонимность не только участников, но и целей акции (как демонстративных, так и неявных, – что отличает акцию п сентября от «обычных» террористических действий на Ближнем Востоке, на Северном Кавказе, в Кашмире и т. д.). Отсюда, естественно, возможность самых разнообразных, фантастических, масштабных и ужасающих предположений, в том числе о глобальной войне или грядущей глобальной катастрофе. Ответы на вопросы, кто (дело не в именах, а в силах, организациях, идеях), почему и с какими целями совершил нападение, как представляется, и сейчас отсутствуют и в государственно-полицейском, и в массовом сознании.
Выделим три основных (эмпирически не строго взаимоисключающих) типа эмоционально окрашенных непосредственных реакций на террористический удар и сентября.
Во-первых, то, что в сентябрьском опросе ВЦИОМа 2001 года зафиксировано как «сочувствие, возмущение, тревога, страх». Помимо «просто» человеческих компонентов в такой реакции, характерной преимущественно для общественного мнения европейски ориентированных стран, в ней можно усмотреть и некоторые другие составляющие. В том числе стремление к самосохранению, как социальному (в смысле европейской цивилизации), так и индивидуальному. Угроза распространения новой волны террора на другие страны казалась особенно реальной в первые «постсентябрьские» недели. В конце сентября 2001 года 80 % опрошенных в России (против 15 %) сочли, что террористическая акция является не внутренним делом США, а касается всего мира. Через год, в августе 2002 года, это мнение сохранили 70 %, соответственно, доля несогласных выросла с 15 % до 26 %. Просматривается непосредственная связь между представлениями о глобальной и личной опасности такой акции: и в 2001 году и годом позже чаще всего отмечают всемирную угрозу террора те, кто видят ее опасность для себя лично. Правда, если сравнить показатели опросов сентября 2001 года и августа 2002 года, получается, что число опасающихся стать жертвами террора в России практически не изменилось (78 % и 76 % соответственно). Можно предположить, что в данном случае вербальная реакция, спровоцированная анкетным вопросом, не вполне отражает все стороны отношения населения к опасной ситуации: например, вполне возможно признание опасности на словах при не вполне серьезном к ней отношении в действительности. Примеры подобных диссонансов в отечественном общественном мнении общеизвестны.
Во-вторых, реакции прямо противоположные: злорадный восторг по поводу унижения и поражения сильнейшей великой державы, носителя «мирового зла». Как известно, в том числе из наглядных, телевизионных источников, так реагировали многие и на Ближнем и на Дальнем Востоке. Это прежде всего эмоции значительной части населения в арабских и мусульманских странах (на официально-правительствен-ном уровне почти повсеместно были выражены политическая лояльность и симпатии в отношении США). Кроме того, к этим позициям близки те левые в Европе и Латинской Америке, которые рады всякому поражению центра мирового капитализма, надеясь, что это приблизит его конечную гибель. В России такой была реакция 5 % опрошенных в сентябре 2001 года. Можно предположить, что за восторженными или просто одобрительными реакциями на акцию террористов кроется целый пучок мотиваций – от социальной ущемленности до религиозно-политического и национального фанатизма.
Третья позиция более сложна, а потому и более важна для рассмотрения. При некотором упрощении ее можно представить как определенное сочетание первых двух. В сентябре 2001 года 50 % (а в августе 2002 года – 52 %) опрошенных в России согласились с тем, что «американцы получили по заслугам», испытав на себе то, что переживали в свое время люди в Хиросиме, Вьетнаме, Югославии, Ираке и т. д. Насколько известно, подобный довод работает в умах многих, даже европейцев, не говоря о странах азиатских и мусульманских. Так выходит на свет довод потаенного удовлетворения-оправдания, прикрытый всплесками сочувствия и пр., – притом не как акт нарочитого лицемерия, а как выражение сложности, многослойности самого общественного мнения.
Объяснить такую позицию, скажем, скрытым, самодовлеющим «антиамериканизмом» нельзя – хотя бы потому, что ее разделяет значительная часть людей, хорошо относящихся к США, возмущенных актами террора и сентября, сочувствующих его жертвам. Из числа опрошенных, обозначивших свое отношение к США как «очень хорошее» и «хорошее», в сентябре 2001 года согласились с формулой «досталось поделом» 44 % (против 48 %), в августе 2002 года – 46 % (против 48 %). Из тех, кто счел, что теракты в США «касаются всего человечества», в 2001 году одобряли такую формулу 47 %, в 2002-м – 46 %. Сразу после сентябрьских событий согласие с ней высказали 44 % сочувствовавших, 42 % возмущенных, 45 % встревоженных. Не так трудно понять, почему среди настроенных враждебно заметно преобладает согласие с формулой «досталось поделом»: у испытавших «удовлетворение» террористической атакой доля согласных с этим достигает 96 %, у «недоумевающих» – 61 %, у плохо относящихся к США – 75 % в 2001-м и 67 % годом позже. Вопрос в другом: как объяснить, что почти половина симпатизирующих американцам и жертвам террора занимает аналогичную позицию?
В этом парадоксе можно усмотреть очередное подтверждение того, что само общественное мнение является сложным, многослойным образованием, разнородные компоненты которого в одних ситуациях как бы уравновешивают друг друга, в других – обусловливают резкие колебания массовых настроений (например, такие, которые мы наблюдаем за последние годы и в отношении к Соединенным Штатам, и в отношении к чеченской войне). При отсутствии устоявшихся, традиционных рамок движения таких настроений, а также факторов их чрезвычайной мобилизации каждая реакция одобрения или осуждения относительна (по модели «да, но…», «нет, но…»). Поэтому в общественном мнении не существует ни простого и примитивного образа США, ни безоговорочных симпатий, ни абсолютного «антиамериканизма»; на этом придется остановиться позже.
Тем самым происходит отключение обычных защитных систем (распределяющих внимание, восприятие и пр., т. е. обеспечивающих «нормальный» когнитивный и эмоциональный баланс общества) и начинается поиск иных, экстраординарных механизмов. Отсюда – реакции растерянности и как будто всеохватывающей тревоги.
В общественном восприятии масштаб происшедшего определялся не количеством жертв, а скорее предполагаемыми последствиями, далеко выходящими за локальные и национальные границы. По данным опроса Gallup, спустя полгода после события, в марте 2002 года, 80 % американцев сочли террористическую акцию и сентября «самым трагическим событием» своей жизни (CNN/USA Today/Gallup Poll, март 2002 года). 74 % американцев, опрошенных по горячим следам события, заявили, что их жизнь «изменится навсегда», только 21 % надеялся на то, что она «вернется в норму» (Ipsos-Reid Poll, и сентября 2001 года). 37 % англичан сочли, что после теракта в США мир стал менее безопасным, чем во время войны в Персидском заливе, 41 % – менее безопасным, чем во время вьетнамской войны, 45 % – менее безопасным, чем во время холодной войны (MORI, сентябрь 2001 года). Солидные российские газеты сообщали о случившемся под шапками «Армагеддон?», «Третья мировая?» и т. п.
Возможными последствиями событий объявляли то новый всемирный порядок, то новую – или даже «последнюю», грозящую уничтожением человечества – мировую войну. Согласно одному из опросов ВЦИОМа, проведенных в ноябре 2001 года в Санкт-Петербурге,
53 % согласились с тем, что сентябрьская атака террористов на США означает «поворотный пункт в истории мировой цивилизации», тогда как 41 % усмотрели в случившемся просто «очередную трагедию XX века».
В числе факторов, которые потрясли (правда, по-разному) мировое общественное мнение в различных странах, были:
↱ Неожиданность нападения. В сентябре 2001 года США ни с одной исламской страной (кроме Ирака, причастность которого к события и сентября ничем не подтверждена) не находились в состоянии конфронтации.
↱ Бесчеловечная жестокость убийства тысяч людей. На этом фоне неизбежная гибель самих террористов выражает не героическое самопожертвование, а только презрение к человеческой жизни, включая собственную. В России только 11 % сочли, что нападавшим нельзя отказать в «героизме». Даже в Пакистане 64 % городского населения против 26 % расценили происшедшее как акт террора, а не «джихад» (Gallup-Pakistan, октябрь 2001 года).
↱ Тщательная продуманность, расчет, рациональность в подготовке и организации (сравнимой по типу – но не по масштабам – с рациональной организованностью известных XX веку форм социально-организованного насилия) варварского преступления.
↱ Неспособность защититься от подобного удара в обществе, обладающем развитыми современными институтами и технологическими системами безопасности; в результате – невиданное и неожиданное национальное унижение США и предупреждение для всех стран, которые полагаются на демократические институты.
↱ Анонимность не только участников, но и целей акции (как демонстративных, так и неявных, – что отличает акцию п сентября от «обычных» террористических действий на Ближнем Востоке, на Северном Кавказе, в Кашмире и т. д.). Отсюда, естественно, возможность самых разнообразных, фантастических, масштабных и ужасающих предположений, в том числе о глобальной войне или грядущей глобальной катастрофе. Ответы на вопросы, кто (дело не в именах, а в силах, организациях, идеях), почему и с какими целями совершил нападение, как представляется, и сейчас отсутствуют и в государственно-полицейском, и в массовом сознании.
Выделим три основных (эмпирически не строго взаимоисключающих) типа эмоционально окрашенных непосредственных реакций на террористический удар и сентября.
Во-первых, то, что в сентябрьском опросе ВЦИОМа 2001 года зафиксировано как «сочувствие, возмущение, тревога, страх». Помимо «просто» человеческих компонентов в такой реакции, характерной преимущественно для общественного мнения европейски ориентированных стран, в ней можно усмотреть и некоторые другие составляющие. В том числе стремление к самосохранению, как социальному (в смысле европейской цивилизации), так и индивидуальному. Угроза распространения новой волны террора на другие страны казалась особенно реальной в первые «постсентябрьские» недели. В конце сентября 2001 года 80 % опрошенных в России (против 15 %) сочли, что террористическая акция является не внутренним делом США, а касается всего мира. Через год, в августе 2002 года, это мнение сохранили 70 %, соответственно, доля несогласных выросла с 15 % до 26 %. Просматривается непосредственная связь между представлениями о глобальной и личной опасности такой акции: и в 2001 году и годом позже чаще всего отмечают всемирную угрозу террора те, кто видят ее опасность для себя лично. Правда, если сравнить показатели опросов сентября 2001 года и августа 2002 года, получается, что число опасающихся стать жертвами террора в России практически не изменилось (78 % и 76 % соответственно). Можно предположить, что в данном случае вербальная реакция, спровоцированная анкетным вопросом, не вполне отражает все стороны отношения населения к опасной ситуации: например, вполне возможно признание опасности на словах при не вполне серьезном к ней отношении в действительности. Примеры подобных диссонансов в отечественном общественном мнении общеизвестны.
Во-вторых, реакции прямо противоположные: злорадный восторг по поводу унижения и поражения сильнейшей великой державы, носителя «мирового зла». Как известно, в том числе из наглядных, телевизионных источников, так реагировали многие и на Ближнем и на Дальнем Востоке. Это прежде всего эмоции значительной части населения в арабских и мусульманских странах (на официально-правительствен-ном уровне почти повсеместно были выражены политическая лояльность и симпатии в отношении США). Кроме того, к этим позициям близки те левые в Европе и Латинской Америке, которые рады всякому поражению центра мирового капитализма, надеясь, что это приблизит его конечную гибель. В России такой была реакция 5 % опрошенных в сентябре 2001 года. Можно предположить, что за восторженными или просто одобрительными реакциями на акцию террористов кроется целый пучок мотиваций – от социальной ущемленности до религиозно-политического и национального фанатизма.
Третья позиция более сложна, а потому и более важна для рассмотрения. При некотором упрощении ее можно представить как определенное сочетание первых двух. В сентябре 2001 года 50 % (а в августе 2002 года – 52 %) опрошенных в России согласились с тем, что «американцы получили по заслугам», испытав на себе то, что переживали в свое время люди в Хиросиме, Вьетнаме, Югославии, Ираке и т. д. Насколько известно, подобный довод работает в умах многих, даже европейцев, не говоря о странах азиатских и мусульманских. Так выходит на свет довод потаенного удовлетворения-оправдания, прикрытый всплесками сочувствия и пр., – притом не как акт нарочитого лицемерия, а как выражение сложности, многослойности самого общественного мнения.
Объяснить такую позицию, скажем, скрытым, самодовлеющим «антиамериканизмом» нельзя – хотя бы потому, что ее разделяет значительная часть людей, хорошо относящихся к США, возмущенных актами террора и сентября, сочувствующих его жертвам. Из числа опрошенных, обозначивших свое отношение к США как «очень хорошее» и «хорошее», в сентябре 2001 года согласились с формулой «досталось поделом» 44 % (против 48 %), в августе 2002 года – 46 % (против 48 %). Из тех, кто счел, что теракты в США «касаются всего человечества», в 2001 году одобряли такую формулу 47 %, в 2002-м – 46 %. Сразу после сентябрьских событий согласие с ней высказали 44 % сочувствовавших, 42 % возмущенных, 45 % встревоженных. Не так трудно понять, почему среди настроенных враждебно заметно преобладает согласие с формулой «досталось поделом»: у испытавших «удовлетворение» террористической атакой доля согласных с этим достигает 96 %, у «недоумевающих» – 61 %, у плохо относящихся к США – 75 % в 2001-м и 67 % годом позже. Вопрос в другом: как объяснить, что почти половина симпатизирующих американцам и жертвам террора занимает аналогичную позицию?
В этом парадоксе можно усмотреть очередное подтверждение того, что само общественное мнение является сложным, многослойным образованием, разнородные компоненты которого в одних ситуациях как бы уравновешивают друг друга, в других – обусловливают резкие колебания массовых настроений (например, такие, которые мы наблюдаем за последние годы и в отношении к Соединенным Штатам, и в отношении к чеченской войне). При отсутствии устоявшихся, традиционных рамок движения таких настроений, а также факторов их чрезвычайной мобилизации каждая реакция одобрения или осуждения относительна (по модели «да, но…», «нет, но…»). Поэтому в общественном мнении не существует ни простого и примитивного образа США, ни безоговорочных симпатий, ни абсолютного «антиамериканизма»; на этом придется остановиться позже.
«Рутинизация» шока
Рано или поздно всякий шок проходит – человеческий или социальный, каким бы глубоким и масштабным он ни был. В принципе это означает восстановление деятельности когнитивных, эмоциональных, активных механизмов (рамок, средств), которые были «выключены» в шоковом состоянии. Способы такого восстановления могут быть разными: размещение новых, уже несколько ослабленных раздражителей в существующие рамки понимания и, соответственно, привычные термины («старые мехи», «прокрустово ложе» и т. п. – именно такие процедуры, скорее всего, правомерно определять как рутинизацию). Привычная «боль», привычное «удивление» и пр. уже, как известно, не столь разрушительны и опасны. Рутинизация может приобретать и сугубо символические или терминологические формы, когда необычное явление именуют привычными словами или «отделываются» от него с помощью чисто символических процедур. Нужно подчеркнуть, что в качестве таковых иногда выступают не только чисто ритуальные, церемониальные акции, но и вполне «тяжеловесные» политические, финансовые, военные меры, которым придается символическое значение – например, борьбы с «мировым злом», «сатанинскими силами», удар по привычному или воображаемому противнику при неспособности поразить реального врага и пр. Собственно говоря, символическую нагрузку несли как сам террористический удар и сентября, так и большинство контрмер. В результате энергия необычного раздражения как бы расходится по привычным каналам, тем самым обеспечивается – по крайней мере, на время – сохранение существующего баланса и дисбаланса отношений в мире.
Если продолжать осторожные аналогии, можно сказать, что рутинизация не устраняет фактор чрезвычайного воздействия, а как бы прячет, загоняет его вглубь. Взрыв превращается в процесс, чрезвычайная ситуация – в обыденную, война – в серию обычных полицейских операций, социальная катастрофа – в злонамеренную интригу или даже в результат дезинформации. Рутинизация означает не устранение необычного фактора и не его забывание (устранение из значимой социальной памяти), а лишь вытеснение его в сферу знакомого и привычного. Другой, значительно менее распространенный (или труднее реализуемый) способ преодоления социального шока – формирование новых когнитивных и поведенческих инструментов, соответствующее расширение и усложнение рамок восприятия, адекватных новым феноменам.
За год, прошедший после и сентября, главным, если не единственным, средством преодоления шока (и в американском национальном, и в российском, и в мировом масштабах) служила его рутинизация. Не имея ни желания, ни времени доискиваться глубоких причин происшедшего, не сумев в кратчайший срок обнаружить и обезоружить конкретную террористическую организацию, ее руководителей и исполнителей, американское политическое руководство – кстати, понукаемое собственным и мировым общественным мнением к немедленным и показательным акциям возмездия – вынуждено было искать предмет для ответного удара буквально «под ближайшим фонарем». Произошло фактическое снижение уровня «цели» от «сатанинской» «Аль-Каеды» до реальных и неспособных оказать сопротивление талибов в Афганистане, соучастие которых в террористических акциях вряд ли шло дальше укрывательства. (Пока неясно, станет ли следующим этапом рутинизирующего снижения уровня цели удар по иракскому режиму.)
Вполне аналогичные механизмы рутинизации можно обнаружить и в многообразных попытках уложить феномен и сентября в какую-то из привычных, отработанных (а потому кажущихся понятными) рамок восприятия и понимания. Одним из вариантов здесь оказывается измельчение или локализация события в серии деталей, привычных – в рамках определенных когнитивных или масскоммуникативных комплексов – стереотипов. Как известно, в качестве предполагаемых виновников, помимо «Аль-Каеды» и бен Ладена, на протяжении года назывались власти, военные, спецслужбы США и России/СССР, сионисты, левацкие группировки в США и Латинской Америке, конкурирующие исламские фракции в арабских странах и т. д. Каждая из таких версий апеллирует к каким-то аргументам и находит своих сторонников. Притом что российская официальная элита демонстративно принимает (и использует в собственных интересах) трактовку событий, предлагаемую администрацией Дж. Буша, в отечественной прессе широкое хождение имеет нарочито антиамериканская версия (организаторами акции объявляются то ли ФБР, то ли американский ВПК и т. п.).
Прямое следствие привычных трактовок событий – попытки свести противодействие им к стандартным военно-полицейским акциям, к тому же испытанным в иных условиях, например, использовать дистанционные средства военных действий («югославского» образца) в Афганистане, возможно, в Ираке.
Другой вариант того же, по существу, явления – идеологически или религиозно обосновываемая «глобализация» явления, когда события и сентября пытаются вывести из «природы ислама», из «противостояния цивилизаций» или из установок «мирового терроризма» (явно фантомного понятия, которое находит весьма подходящую почву там, где живы призраки бесов из «Бесов», «мировых» революций и контрреволюций – и где постоянно требуются оправдания собственного бессилия на чеченском и иных фронтах). Подобная «локализация наоборот» растворяет феномен «сентябрьского» террора в призрачных, лишенных определенности конструкциях[11].
В данном случае нас, разумеется, интересует не правдоподобность определенных криминологических версий, а «социологическая» структура феномена. К ней можно отнести, кроме мотивации и способов оправдания участников и соучастников, пособников совершенного теракта, характер и истоки их социальной поддержки, использование сложившейся ситуации различными правительствами и политическими силами, непосредственные и дальние реакции общественного мнения на перечисленные компоненты явления. А также и воздействие общественного мнения в разных странах на развитие ситуации, на выработку контрмер, на переоценку стереотипов восприятия целого ряда явлений, на ожидания в отношении лидеров и т. д. Собственно говоря, для понимания социальных последствий какой бы то ни было кризисной ситуации важен не столько ее «первотолчок», сколько возможность ее динамики, которые обусловлены ее собственной структурой, «прочностью», способностью «реагировать на внешний удар» и т. д.
Сферой рутинизации можно считать и эволюцию антитеррористической коалиции, которая была создана (сразу после и сентября) как небывалое, казавшееся невероятным единение стремлений и сил почти всех стран мира, вплоть до Китая, России, даже Ливии и т. д. Реальное участие в единственном коллективном действии коалиции – афганской операции – у большинства примкнувших к ней было, как известно, различным. Факторы участия, по всей видимости, тоже – опасение стать жертвой аналогичного нападения, стремление использовать антитеррористическую ситуацию в собственных интересах, уступка американскому давлению, наконец, боязнь выглядеть сторонниками террористов. Показателен разброд в коалиции при повороте следующего предполагаемого удара в сторону Ирака. Похоже, что скоро она разделит участь всех ситуативных военно-политических блоков (XIX–XX веков), члены которых всегда руководствуются собственными интересами, даже когда существует общий противник, и привычно расходятся в разные стороны по завершении кампании.
Если продолжать осторожные аналогии, можно сказать, что рутинизация не устраняет фактор чрезвычайного воздействия, а как бы прячет, загоняет его вглубь. Взрыв превращается в процесс, чрезвычайная ситуация – в обыденную, война – в серию обычных полицейских операций, социальная катастрофа – в злонамеренную интригу или даже в результат дезинформации. Рутинизация означает не устранение необычного фактора и не его забывание (устранение из значимой социальной памяти), а лишь вытеснение его в сферу знакомого и привычного. Другой, значительно менее распространенный (или труднее реализуемый) способ преодоления социального шока – формирование новых когнитивных и поведенческих инструментов, соответствующее расширение и усложнение рамок восприятия, адекватных новым феноменам.
За год, прошедший после и сентября, главным, если не единственным, средством преодоления шока (и в американском национальном, и в российском, и в мировом масштабах) служила его рутинизация. Не имея ни желания, ни времени доискиваться глубоких причин происшедшего, не сумев в кратчайший срок обнаружить и обезоружить конкретную террористическую организацию, ее руководителей и исполнителей, американское политическое руководство – кстати, понукаемое собственным и мировым общественным мнением к немедленным и показательным акциям возмездия – вынуждено было искать предмет для ответного удара буквально «под ближайшим фонарем». Произошло фактическое снижение уровня «цели» от «сатанинской» «Аль-Каеды» до реальных и неспособных оказать сопротивление талибов в Афганистане, соучастие которых в террористических акциях вряд ли шло дальше укрывательства. (Пока неясно, станет ли следующим этапом рутинизирующего снижения уровня цели удар по иракскому режиму.)
Вполне аналогичные механизмы рутинизации можно обнаружить и в многообразных попытках уложить феномен и сентября в какую-то из привычных, отработанных (а потому кажущихся понятными) рамок восприятия и понимания. Одним из вариантов здесь оказывается измельчение или локализация события в серии деталей, привычных – в рамках определенных когнитивных или масскоммуникативных комплексов – стереотипов. Как известно, в качестве предполагаемых виновников, помимо «Аль-Каеды» и бен Ладена, на протяжении года назывались власти, военные, спецслужбы США и России/СССР, сионисты, левацкие группировки в США и Латинской Америке, конкурирующие исламские фракции в арабских странах и т. д. Каждая из таких версий апеллирует к каким-то аргументам и находит своих сторонников. Притом что российская официальная элита демонстративно принимает (и использует в собственных интересах) трактовку событий, предлагаемую администрацией Дж. Буша, в отечественной прессе широкое хождение имеет нарочито антиамериканская версия (организаторами акции объявляются то ли ФБР, то ли американский ВПК и т. п.).
Прямое следствие привычных трактовок событий – попытки свести противодействие им к стандартным военно-полицейским акциям, к тому же испытанным в иных условиях, например, использовать дистанционные средства военных действий («югославского» образца) в Афганистане, возможно, в Ираке.
Другой вариант того же, по существу, явления – идеологически или религиозно обосновываемая «глобализация» явления, когда события и сентября пытаются вывести из «природы ислама», из «противостояния цивилизаций» или из установок «мирового терроризма» (явно фантомного понятия, которое находит весьма подходящую почву там, где живы призраки бесов из «Бесов», «мировых» революций и контрреволюций – и где постоянно требуются оправдания собственного бессилия на чеченском и иных фронтах). Подобная «локализация наоборот» растворяет феномен «сентябрьского» террора в призрачных, лишенных определенности конструкциях[11].
В данном случае нас, разумеется, интересует не правдоподобность определенных криминологических версий, а «социологическая» структура феномена. К ней можно отнести, кроме мотивации и способов оправдания участников и соучастников, пособников совершенного теракта, характер и истоки их социальной поддержки, использование сложившейся ситуации различными правительствами и политическими силами, непосредственные и дальние реакции общественного мнения на перечисленные компоненты явления. А также и воздействие общественного мнения в разных странах на развитие ситуации, на выработку контрмер, на переоценку стереотипов восприятия целого ряда явлений, на ожидания в отношении лидеров и т. д. Собственно говоря, для понимания социальных последствий какой бы то ни было кризисной ситуации важен не столько ее «первотолчок», сколько возможность ее динамики, которые обусловлены ее собственной структурой, «прочностью», способностью «реагировать на внешний удар» и т. д.
Сферой рутинизации можно считать и эволюцию антитеррористической коалиции, которая была создана (сразу после и сентября) как небывалое, казавшееся невероятным единение стремлений и сил почти всех стран мира, вплоть до Китая, России, даже Ливии и т. д. Реальное участие в единственном коллективном действии коалиции – афганской операции – у большинства примкнувших к ней было, как известно, различным. Факторы участия, по всей видимости, тоже – опасение стать жертвой аналогичного нападения, стремление использовать антитеррористическую ситуацию в собственных интересах, уступка американскому давлению, наконец, боязнь выглядеть сторонниками террористов. Показателен разброд в коалиции при повороте следующего предполагаемого удара в сторону Ирака. Похоже, что скоро она разделит участь всех ситуативных военно-политических блоков (XIX–XX веков), члены которых всегда руководствуются собственными интересами, даже когда существует общий противник, и привычно расходятся в разные стороны по завершении кампании.
Актеры и зрители
Модель взаимодействия «актерского» и «зрительского» участия в разыгрываемых на мировой арене событиях представляется пригодной для анализа некоторых существенных сторон рассматриваемой проблемы. (Вослед Т. Парсонсу участники социального действия в социологических текстах обычно именуются акторами; в данном же случае доля демонстративности в действиях разных сторон – и террористов, и их противников, а также соучастников, сторонников и т. д. – столь велика и важна, что более уместно говорить об актёрах.)
Кроме того, ситуация такова, что на политической сцене, как уже отмечалось, отсутствуют «первичные» актеры, т. е. те, кто задумал и совершил операцию и сентября. По сути дела, все, что мы до сих пор знаем об этом, – продукт догадок со стороны простых зрителей (или экспертов, т. е. более квалифицированных зрителей).
Но «зрелищность», эффект наглядности, по всей видимости, входили в расчет организаторов акции[12]. Как и выбор целей – зданий, имевших не столько практическое, сколько важнейшее символическое значение для американцев.
В ходе развития политических последствий акции на первый план вышла не столько проблема поисков конкретных виновников, сколько проблема использования создавшейся ситуации для «своих» (с точки зрения различных деятелей и сил – «вторичных» актеров). Соответственно в настроениях «зрителей» главным оказывается не столько осуждение конкретных виновников, сколько оценка действий «вторичных» действующих лиц и организаций. Иначе говоря, важна не сама борьба с предполагаемыми виновниками террора, а одобрение различных инстанций, демонстративно занятых этой борьбой, в общественном мнении своей страны. Это значит, что сами «зрительские» оценки (позиции общественного мнения) – формируемые, как водится, под воздействием массмедиа и политрекламы – выступают в активной роли укрепления или низвержения авторитетов. Разумеется, это весьма упрощенное представление реальных механизмов взаимодействия и трансформации ролевых функций в системе «актеры – зрители».
Представляет очевидный интерес сопоставление американских и российских «зрительских» представлений о причинах террористической акции.
В сентябре 2001 года российские граждане сочли, что террористами прежде всего двигали «ненависть к США» (45 % опрошенных) и религиозный фанатизм (45 %). чувство мести за бомбардировки и преследования (29 %), безумие (27 %), зависть к богатым странам (13 %), неприятие всей современной цивилизации (9 %).
По данным другого опроса (сентябрь-октябрь 2001 года) – религиозный фанатизм (42 %), ненависть к США как к символу западной цивилизации (35 %). стремление запугать людей, живущим по иным законом и традициям (31 %), желание посеять в мире хаос и беспорядки (30 %).
Кроме того, ситуация такова, что на политической сцене, как уже отмечалось, отсутствуют «первичные» актеры, т. е. те, кто задумал и совершил операцию и сентября. По сути дела, все, что мы до сих пор знаем об этом, – продукт догадок со стороны простых зрителей (или экспертов, т. е. более квалифицированных зрителей).
Но «зрелищность», эффект наглядности, по всей видимости, входили в расчет организаторов акции[12]. Как и выбор целей – зданий, имевших не столько практическое, сколько важнейшее символическое значение для американцев.
В ходе развития политических последствий акции на первый план вышла не столько проблема поисков конкретных виновников, сколько проблема использования создавшейся ситуации для «своих» (с точки зрения различных деятелей и сил – «вторичных» актеров). Соответственно в настроениях «зрителей» главным оказывается не столько осуждение конкретных виновников, сколько оценка действий «вторичных» действующих лиц и организаций. Иначе говоря, важна не сама борьба с предполагаемыми виновниками террора, а одобрение различных инстанций, демонстративно занятых этой борьбой, в общественном мнении своей страны. Это значит, что сами «зрительские» оценки (позиции общественного мнения) – формируемые, как водится, под воздействием массмедиа и политрекламы – выступают в активной роли укрепления или низвержения авторитетов. Разумеется, это весьма упрощенное представление реальных механизмов взаимодействия и трансформации ролевых функций в системе «актеры – зрители».
Представляет очевидный интерес сопоставление американских и российских «зрительских» представлений о причинах террористической акции.
В сентябре 2001 года российские граждане сочли, что террористами прежде всего двигали «ненависть к США» (45 % опрошенных) и религиозный фанатизм (45 %). чувство мести за бомбардировки и преследования (29 %), безумие (27 %), зависть к богатым странам (13 %), неприятие всей современной цивилизации (9 %).
По данным другого опроса (сентябрь-октябрь 2001 года) – религиозный фанатизм (42 %), ненависть к США как к символу западной цивилизации (35 %). стремление запугать людей, живущим по иным законом и традициям (31 %), желание посеять в мире хаос и беспорядки (30 %).
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента