Страница:
– Это ты стреляла? – спросил он.
– Ну я, а что? – ответила.
– Да ничего, это комдив наблюдает за тобой в бинокль, и меня послал узнать, кто стрелял, и просил привести тебя.
– Да уж пока не могу, может, еще пойдут.
– Ну что ж, я тоже подожду – ответил он.
Подождали, движение у немцев затихло пока, и мы пошли. Прихожу в землянку, где находился комдив, я докладываю о себе.
– Ну, садись рядом – и вытаскивает папиросы Казбек, – Куришь? – спрашивает.
– Курю-ю-ю, – врастяжку и стыдливо отвечаю ему.
– Вот губы бы тебе оборвать – строго сказал он, – да ладно, заслужила, на, бери мой Казбек. Я вот прошел по траншеям и спрашивал постовых: «Стреляете?» А они мне отвечают: «Да вот Зоя у нас идет по траншеям и стреляет со всех видов оружия». Так вот кто у нас главный стрелок, молодец.
А уж потом за все эти деяния получила я медаль «За отвагу».
С командиром дивизии меня не раз сводила судьба. После командира полка Гальперина Б.И. пришел Тонконогов, я и не запомнила даже его инициалы. И стал свои порядки устанавливать. Прежде он стал вызывать поодиночке девочек и стал их склонять к сожительству. Меня вызвал, а я ему нахамила. Он отобрал у меня снайперскую винтовку и выгнал, но одну нашел, Шатохину Наталью. Я была разгневана тем, что винтовку он у меня отобрал. Написала комдиву письмо: «Пишу не как солдат, а как девушка, защищая честь и права свои и своих подруг, и т. д.» Отправила с нарочным. Это было зимой. Вызывают меня в штаб полка, а около него стоят сани-розвальни, мне сказали садиться и тулуп раскрыли, чтобы на дорогу укрыть. Я села, рядом в другом тулупе сидел командир полка Тонконогов. Едем молча. Морозец. Куда, зачем везут, не знаю… извозчик везет. Приехали к командиру дивизии. Его адъютант, мы с ним уже знакомы по траншее, провел меня в кабинет комдива. Это очень большая землянка – блиндаж. Ухоженная, с большим, длинным столом. Командир дивизии дружелюбно встретил, усадил и стал расспрашивать обо всем. Я все рассказала.
– А может, тебя перевести в другой полк? – спросил он.
– Нет, не могу уйти от боевых друзей, мы вместе приняли боевое крещение, а это как кровная клятва.
– Да, ты молодец, командиры могут меняться, а солдаты-монолит нашей части, боевой дружбы. Хорошо, пройдите к моей жене на кухню, она вас ждет.
Я захожу на кухню, меня встретила высокая, красивая женщина в форме капитана и в фартучке. На столе супчик, котлеты, компот. Вот такого я не ожидала. А котлеты-то я и дома не ела, все пельмени стряпали. А когда я уходила, она положила мне в карман три плитки шоколада. Командир дивизии, пока я угощалась, разговаривал на повышенных тонах с Тонконоговым. Потом распрощались и поехали в свое расположение.
Приехала, разбудила в землянке девчонок, разделила шоколад, сидим едим. Прибегает связной, сообщает, что меня вызывает командир полка. Я прибыла, он сидит за столом, на столе пистолет, сам пьян, ну, думаю, труба. Что можно взять с пьяного дурака? А мне так хочется жить. Лучше погибнуть в бою, а не перед этим подонком. Конечно, здесь я струсила.
– Кто здесь командир, ты или я?! – закричал он.
– Вы… – мямлю я.
– Ты что себе позволяешь? Жаловаться на меня? Да я тебя одним хлопком… ты, букашка, сотру с лица земли, а потом жалуйся!
Это происходило в его землянке.
Слева от меня было окно, продолговатое как во всех землянках, не выскочишь. Он соскочил с табурета, глаза как у бешеной собаки, схватил пистолет и заревел:
– Встать!!!
И тут заскочил в землянку Заболотный М.В., парторг батальона. Выхватил у него пистолет, позвал часового, стоявшего у двери. Связали командира и уложили в постель. Меня же перед этим выгнали из землянки. А Заболотный М.В. рассказал мне потом, что батальон подавал два раза на награду меня медалью «За отвагу», а командир полка переписывал представления на Шатохину Н., которая ранее дала согласие жить с ним. Меня награды не волновали, взволновала несправедливость.
На второй день меня, Тамару Несину, Клаву Кряжеву отправили в армейскую прачечную стирать белье. Нас было по три девочки с каждого полка. Старшей назначили меня, ефрейтора. Расположились в доме в деревне, не помню названия. В отдельном помещении стояло два больших чана, топка, котел и другие средства для стирки. Стирали на стиральных досках. Привезут грязное белье, в крови, мы его в чанах замачивали, а потом, слоем в несколько сантиметров, всплывали вши, мы их собирали ковшом и в топку. Затем стираем, потом долго кипятим, сушим, проглаживаем. Белье, постиранное нашим отрядом, считалось в армии лучшим. О нас написали в армейской газете, обо мне как о старшей группы.
Командир дивизии прочел заметку и послал адъютанта, узнай, дескать, не наш ли там снайпер так хорошо стирает белье. Конечно, адъютант приехал и спросил меня, за что ты здесь находишься, а я ему – «за непочтение, родителям». На другой день приехали за нами и забрали в полк. Но на следующий день нас отправили в тыл дивизии чинить мешки. Ну, мешки так мешки. Хоть вшей нет. Итак, штопаем мешки второй день, к концу дня прибегает солдат, и меня с Тамарой вызывают к тыловому начальству.
Снайпер Некрутова З.К. сфотографирована для фронтовой газеты
Ветеран Великой Отечественной войны, директор кинотеатра «Авиатор» Кетько З.К.
Мы являемся в землянку, сидят два подполковника, стол накрыт по-царски, бутылки и всякая изысканная снедь. Они галантно приглашают нас за стол. Конечно, сразу подозрительно все это было, можно было сразу развернуться и уйти. Но… какой соблазн, мы такого не только не едали, но и не видали. Кормили нас в пехоте незаслуженно плохо. Помнится, как-то по ошибке на походе нас покормили в столовой по летной норме, вот это была еда… да. Сейчас я понимаю, что таки нужно было кормить летный состав, а тогда немного зло взяло. Нас-то кормили несколько иначе. Подмороженную картошку, к примеру, чистить не надо, положи в воду, чуть отогреется, разморозится, нажмешь на нее, и она выскакивает из кожуры, как пуля из гильзы. А вареную картошку с пшенкой заправляли лярдом, такой вонючий американский комбинированный жир, пусть бы они его сами жрали.
А вот тыловые чины себе позволяли такую не всегда заслуженную роскошь. Ну что ж, пора бы и нам попробовать-то, чем питаются наши «кормильцы». Сели, поели, пить отказались, встали, сказали спасибо и направились к выходу. Я первая, Тамару за руку, нам преградили дорогу: «Так не пойдет, надо расплатиться». Какой стыд!! Я говорю, что нечем нам расплачиваться, кроме своей чести, и плохо то, что вы свою офицерскую честь теряете, и я сейчас буду так кричать, что все часовые сбегутся. Нам открыли дверь и чуть не вышвырнули. А на следующий день, к нашей радости, нас выгнали в полк. А главное, в полку вернули мою снайперскую винтовку. Это был для меня праздник.
В течение всего описанного периода моих небоевых приключений наша дивизия вела бои и понемногу продвигалась на запад. По прибытии из тылового обеспечения мы сразу вступили в бои, шедшие с переменным успехом.
Однажды, наверно в марте, движемся, преследуя немцев, авангардом: разведчики и я с ними. Подходим по лощине к одной деревне, а из нее бежит нам навстречу мальчишка, подросток, и кричит: «Немцы! Немцы!» И упал, сраженный вражеской пулеметной очередью. Спас нас. Мы отошли в лощину, ребята пошли справа, а мне сказали остаться на месте и ждать команды. Слышу, шум необычного мотора, оборачиваюсь, а это аэросани комдива, и направляются к немцам. Я вскочила и наперерез, машу, кричу, немец начал минометный обстрел меня и аэросаней, они разворачиваются, аж на месте закрутились, и ко мне. Вышел из аэросаней командир дивизии приказал водителю заехать в лощину и спросил меня: «В чем дело?» Я ответила, что в деревне немцы. А рядом была копенка соломы, сели на нее, он поблагодарил, угостил «Казбеком» и начал расспрашивать, как я занималась стиркой и почему туда попала. Я ему все рассказала, что Тонконогов меня туда отправил, после нашего с вами разговора, за то, что я на него нажаловалась. Он молча встал, и пошел.
Подтянулась пехота, и мы пошли в наступление на эту деревню. На краю деревни, у большака, начал стрелять пулемет. Пришлось и мне по-пластунски подползти и уничтожить эту огневую точку. Немца выбили, это было немецкое прикрытие отхода их основных сил.
Иногда деревни были пустые, без немцев. Так, однажды вошли мы в деревню, где уцелела одна банька, вошли в нее, открываем дверь, а на полке спят два друга-немца, уснули, бедолаги, и проспали отход своих войск, нечаянно или специально, чтобы сдаться в плен, не знаю…
Обычным делом, когда шли ночью, впереди вдали сияли огни как бы большого города. А оказывалось, что это совсем недалеко светились угольки домов спаленной немцами деревни. И все это на Смоленщине после войны было восстановлено, поэтому там и в Белоруссии и сейчас ценят советскую власть и патриоты еще не все перевелись.
К исходу дня 19 марта 1943 года все части дивизии выходят на рубеж реки Осьма. На противоположном берегу занял оборону противник. На этом рубеже 24 марта дивизия заняла оборону. Находясь в обороне, части и подразделения учились боевому мастерству, задача была одна – подготовиться к освобождению Дорогобужа и Смоленска. При штабе дивизии нас, снайперов, собрали научения. В дивизии я снайпер-девушка была единственная. Командовал сборами капитан Кащенко, очень строгий и справедливый командир. Учил до седьмого пота стрелять по движущимся, светящимся, по сверкающим целям, по щелям танков, в поворотные места их башен. Сверкающие цели – это оптика либо командиров и наблюдателей или снайперов. Однажды к нам на сборы приехал комдив, а у меня левый глаз забинтован, получила «ранение» при пришивании подворотничка. Подходи он ко мне и говорит с улыбкой:
– Наверно, все мимо и мимо с завязанным глазом?
– Нет, товарищ комдив, – вступился Кащенко, – у нас их двое, которые мимо не стреляют: Некрутова и Лупарев.
– Ну, так проверим, – сказал комдив, пошел и поставил свой портсигар на бруствер траншеи движущихся целей.
Я, конечно, волновалась, но мишень была хорошей, яркой и я ее прострелила в верхний правый угол. Он сам пошел, принес портсигар и подает мне:
– Эх, зачем ты испортила вещь, хочется и мне ее взять на память, но я его отдам тебе. Зачем он мне с дыркой, а ты ведь все еще куришь?
И отдал его мне. Я его берегла и считала наградой. Комдив ушел, а мы продолжали стрелять, у нас шел экзамен, и мы с Гришей Лупаревым лидируем, двое отличников. Отстрелялись, построились, пошли в расположения своих частей. Погода хорошая, настроение прекрасное, и вдруг, откуда ни возьмись – тучка, а с ней – шквал и ливень, промокли до нитки, а идем с песней. Входим в расположение части и слышим из рупора передвижного радиоузла: «По заказу для отличников-снайперов Зои Некрутовой и Гриши Лупарева исполняется песня «Синий платочек». Были как мокрые курицы, а приятно было слышать песню в свою честь.
Прибыв в расположение своего подразделения, Константин Кащенко вошел в мое неординарное положение и помог мне. Вынес из своей землянки и вручил мне свой свитер и брюки, я пошла в землянку, переоделась. Отжала свое обмундирование, развесила его сушить, благо, опять выглянуло солнышко, я взяла газету, села на скамеечку, сижу, читаю. Кто-то подходит, я специально не поднимаю головы, а боковым зрением вижу хромовые сапоги. По натуре я ежик, и мне противны всякие приставания. Слышу командный голос: «Встать!» Ну, думаю я, это уж слишком. Я же не по форме, без погон, вне строя, и ко мне не может быть претензий. Я выдавливаю реплику: «Пошел отсюда!» И он пошел. Пошел к моему командиру, капитану Кащенко. Затем подходит ко мне командир:
– Ты знаешь, кто к тебе подходил?
– Нет.
– Это был полковник Мармитко, заместитель комдива по строевой части. Объявил тебе взыскание: десять суток строгого ареста. Я попытался ему объяснить ситуацию, что идут экзамены и что ты и Гриша-отличники, тогда он велел передать в полк его приказ, чтобы по прибытии в свой полк тебя посадили.
Что делать? Заслужила – получи.
К этому времени командиром полка стал майор Коростылев А.Н… Я и прибыла к нему по его приказанию. Доложила командиру, что прибыла по его приказанию. А погода… зелень, красота, солнышко, а мне светит «губа». Этого командира я видела впервые, но показался он мне пожилым и добрым.
– Вот что. Пока немного сделаем отступление от приказания вышестоящего командования. Вас ждут корреспонденты, займитесь с ними, потом ко мне вернетесь.
На сборах нас с Гришей Лупаревым уже фотографировали, вместе. Сказали, что для истории дивизии. Здесь меня начали фотографировать лежа с винтовкой, для газеты. Сфотографировали и уехали. Я прибыла к командиру в землянку. Его ординарец снял с меня погоны, ремень, винтовку и гранату. (Лимонка была всегда со мной.) А я думаю, куда же меня посадят здесь, в лесу? Нашли все-таки, железный квадратный ящик, примерно два на два метра, очень массивный, и сверху круглое отверстие. Приподняли этот ящик, и я влезла под него внутрь. Через отверстие мне подали кружку воды и сухарь, такой, какой давали перед боем. Я улеглась на травку и стала обдумывать происходящее… Обидно до слез, но что сделаешь с таким моим характером, наверное, еще горя не раз хлебнешь. Старшиной санитарной роты был Идрисыч, маленький, черненький и добрый человек. Каждый день он подходил к моей гауптвахте, приносил воды и сухари, иногда кусок мяса и даже, однажды, котлетку. В общем – курорт. Вот только днем этот проклятый ящик накаляется, а ночью остывает, и холодно. Сижу уже третьи сутки, приходит Идрисыч и в мое окно подал газету:
– Читай, Зоя, чтобы не было скучно.
Смотрю я, в газете наша с Гришей фотография: стоим бодрые, счастливые, отличники. Немного погодя меня освобождают из-под ящика и ведут к командиру полка. Он мне показывает газету, я не выдаю, конечно, Идрисыча, его газета у меня в кармане. Читаю ту, что дал командир. Командир говорит:
– Возьми себе, и вот что, мы договоримся с тобой, если Мармитко или кто еще спросит еще о твоей отсидке, говори, что отсидела все десять суток, некогда сидеть, немцы нагло бродят по траншеям и даже садятся на бруствер и зовут наших солдат выпить шнапс, пора их проучить. Ты теперь командир отделения снайперов, и твоему отделению пора выходить на охоту.
Я надела погоны, ремень, стала обуваться, а у сапог подошва оторвана, привязана проволокой. Командир увидел это безобразие и велел вызвать старшину. И говорит:
– Не стыдно вам, старшина?! Не можете найти бойцу, отличнику, да еще и единственной девушке-снайперу в дивизии, порядочные сапоги?.
Старшина принес сапоги, и я пошла в свой второй батальон. Пришла, и пока я сидела в ящике, мне построили отдельную маленькую землянку, рядом с землянкой моих снайперов. Захожу в свою землянку, чисто, пахнет травой, которую разбросали по полу, вместо ковра, а на столике из березового чурбака в вазе, сделанной из гильзы сорокапятки лесные цветы. Это мальчики меня ждали, и я была тронута их вниманием.
Итак, стали мы снова ходить на охоту. Рано утром, до рассвета, вылазили на нейтральную полосу, а поздно вылазили обратно. Целый день мы лежали на нейтральной полосе, меняли позиции, нас ведь тоже засекали, но было лето, тепло, не то что зимой, в снегу целый день, иногда и пристынешь, еле отдерешься, если часто не меняешь позиции. А уж панораму немецкой передовой настолько изучишь, каждый бугорок, каждую веточку запоминаешь. Разведчики всегда к нам обращались за информацией об обстановке на ближайшей части обороны противника, и я им по памяти рисовала. Однажды прихожу с охоты, а мне часовой говорит:
– Зоя, ты вот ходишь, выслеживаешь немца, а к тебе в землянку сам немец пришел.
Я захожу в землянку, правда, сидит немец с нашим солдатом, потом я узнала, что его возят по подразделениям, и он через усилитель агитирует своих немцев сложить оружие и сдаться. Сопровождающий его солдат знал немецкий, и мы познакомились. Его звать Вилли, он показал фото с женой и с сыном, что до войны работал пекарем и очень переживает, сказал что его агитация отразится на семье. Его увезли, а я и задумалась, сколько же их, солдат, может, и невинных, под пятой Гитлера погибает, и я в этом тоже участвую. Нет, подумала, я буду их просто выводить из строя, бить в плечо, в живот и так далее.
Меня однажды вызвали на партбюро, задали вопрос: почему не указываешь количество убитых? Я ответила, что не указывала и не буду указывать, я же не знаю, убила я его, или он отлежался и удрал. А то ведь еще в конце 1942 года к нам прибыло отделение армейских снайперов, я их водила на охоту. Все в орденах и медалях, звали меня с собой: «У нас Героем Советского Союза будешь». А я ответила, что я со своим батальоном приняла боевое крещение и, если нужно, погибну со своими боевыми друзьями. А награды не нужны, не за ними поехала на фронт, особенно такие, как у вас. Ведь вы за три дня поубивали столько, что наша пехота может встать и идти вперед, не сгибаясь, ведь по количеству заявленных вами убитых там нет немцев. Обескураженные, они отправились восвояси, а мы продолжали исполнять свои обязанности.
Жить я все равно буду!
– Ну я, а что? – ответила.
– Да ничего, это комдив наблюдает за тобой в бинокль, и меня послал узнать, кто стрелял, и просил привести тебя.
– Да уж пока не могу, может, еще пойдут.
– Ну что ж, я тоже подожду – ответил он.
Подождали, движение у немцев затихло пока, и мы пошли. Прихожу в землянку, где находился комдив, я докладываю о себе.
– Ну, садись рядом – и вытаскивает папиросы Казбек, – Куришь? – спрашивает.
– Курю-ю-ю, – врастяжку и стыдливо отвечаю ему.
– Вот губы бы тебе оборвать – строго сказал он, – да ладно, заслужила, на, бери мой Казбек. Я вот прошел по траншеям и спрашивал постовых: «Стреляете?» А они мне отвечают: «Да вот Зоя у нас идет по траншеям и стреляет со всех видов оружия». Так вот кто у нас главный стрелок, молодец.
А уж потом за все эти деяния получила я медаль «За отвагу».
С командиром дивизии меня не раз сводила судьба. После командира полка Гальперина Б.И. пришел Тонконогов, я и не запомнила даже его инициалы. И стал свои порядки устанавливать. Прежде он стал вызывать поодиночке девочек и стал их склонять к сожительству. Меня вызвал, а я ему нахамила. Он отобрал у меня снайперскую винтовку и выгнал, но одну нашел, Шатохину Наталью. Я была разгневана тем, что винтовку он у меня отобрал. Написала комдиву письмо: «Пишу не как солдат, а как девушка, защищая честь и права свои и своих подруг, и т. д.» Отправила с нарочным. Это было зимой. Вызывают меня в штаб полка, а около него стоят сани-розвальни, мне сказали садиться и тулуп раскрыли, чтобы на дорогу укрыть. Я села, рядом в другом тулупе сидел командир полка Тонконогов. Едем молча. Морозец. Куда, зачем везут, не знаю… извозчик везет. Приехали к командиру дивизии. Его адъютант, мы с ним уже знакомы по траншее, провел меня в кабинет комдива. Это очень большая землянка – блиндаж. Ухоженная, с большим, длинным столом. Командир дивизии дружелюбно встретил, усадил и стал расспрашивать обо всем. Я все рассказала.
– А может, тебя перевести в другой полк? – спросил он.
– Нет, не могу уйти от боевых друзей, мы вместе приняли боевое крещение, а это как кровная клятва.
– Да, ты молодец, командиры могут меняться, а солдаты-монолит нашей части, боевой дружбы. Хорошо, пройдите к моей жене на кухню, она вас ждет.
Я захожу на кухню, меня встретила высокая, красивая женщина в форме капитана и в фартучке. На столе супчик, котлеты, компот. Вот такого я не ожидала. А котлеты-то я и дома не ела, все пельмени стряпали. А когда я уходила, она положила мне в карман три плитки шоколада. Командир дивизии, пока я угощалась, разговаривал на повышенных тонах с Тонконоговым. Потом распрощались и поехали в свое расположение.
Приехала, разбудила в землянке девчонок, разделила шоколад, сидим едим. Прибегает связной, сообщает, что меня вызывает командир полка. Я прибыла, он сидит за столом, на столе пистолет, сам пьян, ну, думаю, труба. Что можно взять с пьяного дурака? А мне так хочется жить. Лучше погибнуть в бою, а не перед этим подонком. Конечно, здесь я струсила.
– Кто здесь командир, ты или я?! – закричал он.
– Вы… – мямлю я.
– Ты что себе позволяешь? Жаловаться на меня? Да я тебя одним хлопком… ты, букашка, сотру с лица земли, а потом жалуйся!
Это происходило в его землянке.
Слева от меня было окно, продолговатое как во всех землянках, не выскочишь. Он соскочил с табурета, глаза как у бешеной собаки, схватил пистолет и заревел:
– Встать!!!
И тут заскочил в землянку Заболотный М.В., парторг батальона. Выхватил у него пистолет, позвал часового, стоявшего у двери. Связали командира и уложили в постель. Меня же перед этим выгнали из землянки. А Заболотный М.В. рассказал мне потом, что батальон подавал два раза на награду меня медалью «За отвагу», а командир полка переписывал представления на Шатохину Н., которая ранее дала согласие жить с ним. Меня награды не волновали, взволновала несправедливость.
На второй день меня, Тамару Несину, Клаву Кряжеву отправили в армейскую прачечную стирать белье. Нас было по три девочки с каждого полка. Старшей назначили меня, ефрейтора. Расположились в доме в деревне, не помню названия. В отдельном помещении стояло два больших чана, топка, котел и другие средства для стирки. Стирали на стиральных досках. Привезут грязное белье, в крови, мы его в чанах замачивали, а потом, слоем в несколько сантиметров, всплывали вши, мы их собирали ковшом и в топку. Затем стираем, потом долго кипятим, сушим, проглаживаем. Белье, постиранное нашим отрядом, считалось в армии лучшим. О нас написали в армейской газете, обо мне как о старшей группы.
Командир дивизии прочел заметку и послал адъютанта, узнай, дескать, не наш ли там снайпер так хорошо стирает белье. Конечно, адъютант приехал и спросил меня, за что ты здесь находишься, а я ему – «за непочтение, родителям». На другой день приехали за нами и забрали в полк. Но на следующий день нас отправили в тыл дивизии чинить мешки. Ну, мешки так мешки. Хоть вшей нет. Итак, штопаем мешки второй день, к концу дня прибегает солдат, и меня с Тамарой вызывают к тыловому начальству.
Снайпер Некрутова З.К. сфотографирована для фронтовой газеты
Ветеран Великой Отечественной войны, директор кинотеатра «Авиатор» Кетько З.К.
Мы являемся в землянку, сидят два подполковника, стол накрыт по-царски, бутылки и всякая изысканная снедь. Они галантно приглашают нас за стол. Конечно, сразу подозрительно все это было, можно было сразу развернуться и уйти. Но… какой соблазн, мы такого не только не едали, но и не видали. Кормили нас в пехоте незаслуженно плохо. Помнится, как-то по ошибке на походе нас покормили в столовой по летной норме, вот это была еда… да. Сейчас я понимаю, что таки нужно было кормить летный состав, а тогда немного зло взяло. Нас-то кормили несколько иначе. Подмороженную картошку, к примеру, чистить не надо, положи в воду, чуть отогреется, разморозится, нажмешь на нее, и она выскакивает из кожуры, как пуля из гильзы. А вареную картошку с пшенкой заправляли лярдом, такой вонючий американский комбинированный жир, пусть бы они его сами жрали.
А вот тыловые чины себе позволяли такую не всегда заслуженную роскошь. Ну что ж, пора бы и нам попробовать-то, чем питаются наши «кормильцы». Сели, поели, пить отказались, встали, сказали спасибо и направились к выходу. Я первая, Тамару за руку, нам преградили дорогу: «Так не пойдет, надо расплатиться». Какой стыд!! Я говорю, что нечем нам расплачиваться, кроме своей чести, и плохо то, что вы свою офицерскую честь теряете, и я сейчас буду так кричать, что все часовые сбегутся. Нам открыли дверь и чуть не вышвырнули. А на следующий день, к нашей радости, нас выгнали в полк. А главное, в полку вернули мою снайперскую винтовку. Это был для меня праздник.
В течение всего описанного периода моих небоевых приключений наша дивизия вела бои и понемногу продвигалась на запад. По прибытии из тылового обеспечения мы сразу вступили в бои, шедшие с переменным успехом.
Однажды, наверно в марте, движемся, преследуя немцев, авангардом: разведчики и я с ними. Подходим по лощине к одной деревне, а из нее бежит нам навстречу мальчишка, подросток, и кричит: «Немцы! Немцы!» И упал, сраженный вражеской пулеметной очередью. Спас нас. Мы отошли в лощину, ребята пошли справа, а мне сказали остаться на месте и ждать команды. Слышу, шум необычного мотора, оборачиваюсь, а это аэросани комдива, и направляются к немцам. Я вскочила и наперерез, машу, кричу, немец начал минометный обстрел меня и аэросаней, они разворачиваются, аж на месте закрутились, и ко мне. Вышел из аэросаней командир дивизии приказал водителю заехать в лощину и спросил меня: «В чем дело?» Я ответила, что в деревне немцы. А рядом была копенка соломы, сели на нее, он поблагодарил, угостил «Казбеком» и начал расспрашивать, как я занималась стиркой и почему туда попала. Я ему все рассказала, что Тонконогов меня туда отправил, после нашего с вами разговора, за то, что я на него нажаловалась. Он молча встал, и пошел.
Подтянулась пехота, и мы пошли в наступление на эту деревню. На краю деревни, у большака, начал стрелять пулемет. Пришлось и мне по-пластунски подползти и уничтожить эту огневую точку. Немца выбили, это было немецкое прикрытие отхода их основных сил.
Иногда деревни были пустые, без немцев. Так, однажды вошли мы в деревню, где уцелела одна банька, вошли в нее, открываем дверь, а на полке спят два друга-немца, уснули, бедолаги, и проспали отход своих войск, нечаянно или специально, чтобы сдаться в плен, не знаю…
Обычным делом, когда шли ночью, впереди вдали сияли огни как бы большого города. А оказывалось, что это совсем недалеко светились угольки домов спаленной немцами деревни. И все это на Смоленщине после войны было восстановлено, поэтому там и в Белоруссии и сейчас ценят советскую власть и патриоты еще не все перевелись.
К исходу дня 19 марта 1943 года все части дивизии выходят на рубеж реки Осьма. На противоположном берегу занял оборону противник. На этом рубеже 24 марта дивизия заняла оборону. Находясь в обороне, части и подразделения учились боевому мастерству, задача была одна – подготовиться к освобождению Дорогобужа и Смоленска. При штабе дивизии нас, снайперов, собрали научения. В дивизии я снайпер-девушка была единственная. Командовал сборами капитан Кащенко, очень строгий и справедливый командир. Учил до седьмого пота стрелять по движущимся, светящимся, по сверкающим целям, по щелям танков, в поворотные места их башен. Сверкающие цели – это оптика либо командиров и наблюдателей или снайперов. Однажды к нам на сборы приехал комдив, а у меня левый глаз забинтован, получила «ранение» при пришивании подворотничка. Подходи он ко мне и говорит с улыбкой:
– Наверно, все мимо и мимо с завязанным глазом?
– Нет, товарищ комдив, – вступился Кащенко, – у нас их двое, которые мимо не стреляют: Некрутова и Лупарев.
– Ну, так проверим, – сказал комдив, пошел и поставил свой портсигар на бруствер траншеи движущихся целей.
Я, конечно, волновалась, но мишень была хорошей, яркой и я ее прострелила в верхний правый угол. Он сам пошел, принес портсигар и подает мне:
– Эх, зачем ты испортила вещь, хочется и мне ее взять на память, но я его отдам тебе. Зачем он мне с дыркой, а ты ведь все еще куришь?
И отдал его мне. Я его берегла и считала наградой. Комдив ушел, а мы продолжали стрелять, у нас шел экзамен, и мы с Гришей Лупаревым лидируем, двое отличников. Отстрелялись, построились, пошли в расположения своих частей. Погода хорошая, настроение прекрасное, и вдруг, откуда ни возьмись – тучка, а с ней – шквал и ливень, промокли до нитки, а идем с песней. Входим в расположение части и слышим из рупора передвижного радиоузла: «По заказу для отличников-снайперов Зои Некрутовой и Гриши Лупарева исполняется песня «Синий платочек». Были как мокрые курицы, а приятно было слышать песню в свою честь.
Прибыв в расположение своего подразделения, Константин Кащенко вошел в мое неординарное положение и помог мне. Вынес из своей землянки и вручил мне свой свитер и брюки, я пошла в землянку, переоделась. Отжала свое обмундирование, развесила его сушить, благо, опять выглянуло солнышко, я взяла газету, села на скамеечку, сижу, читаю. Кто-то подходит, я специально не поднимаю головы, а боковым зрением вижу хромовые сапоги. По натуре я ежик, и мне противны всякие приставания. Слышу командный голос: «Встать!» Ну, думаю я, это уж слишком. Я же не по форме, без погон, вне строя, и ко мне не может быть претензий. Я выдавливаю реплику: «Пошел отсюда!» И он пошел. Пошел к моему командиру, капитану Кащенко. Затем подходит ко мне командир:
– Ты знаешь, кто к тебе подходил?
– Нет.
– Это был полковник Мармитко, заместитель комдива по строевой части. Объявил тебе взыскание: десять суток строгого ареста. Я попытался ему объяснить ситуацию, что идут экзамены и что ты и Гриша-отличники, тогда он велел передать в полк его приказ, чтобы по прибытии в свой полк тебя посадили.
Что делать? Заслужила – получи.
К этому времени командиром полка стал майор Коростылев А.Н… Я и прибыла к нему по его приказанию. Доложила командиру, что прибыла по его приказанию. А погода… зелень, красота, солнышко, а мне светит «губа». Этого командира я видела впервые, но показался он мне пожилым и добрым.
– Вот что. Пока немного сделаем отступление от приказания вышестоящего командования. Вас ждут корреспонденты, займитесь с ними, потом ко мне вернетесь.
На сборах нас с Гришей Лупаревым уже фотографировали, вместе. Сказали, что для истории дивизии. Здесь меня начали фотографировать лежа с винтовкой, для газеты. Сфотографировали и уехали. Я прибыла к командиру в землянку. Его ординарец снял с меня погоны, ремень, винтовку и гранату. (Лимонка была всегда со мной.) А я думаю, куда же меня посадят здесь, в лесу? Нашли все-таки, железный квадратный ящик, примерно два на два метра, очень массивный, и сверху круглое отверстие. Приподняли этот ящик, и я влезла под него внутрь. Через отверстие мне подали кружку воды и сухарь, такой, какой давали перед боем. Я улеглась на травку и стала обдумывать происходящее… Обидно до слез, но что сделаешь с таким моим характером, наверное, еще горя не раз хлебнешь. Старшиной санитарной роты был Идрисыч, маленький, черненький и добрый человек. Каждый день он подходил к моей гауптвахте, приносил воды и сухари, иногда кусок мяса и даже, однажды, котлетку. В общем – курорт. Вот только днем этот проклятый ящик накаляется, а ночью остывает, и холодно. Сижу уже третьи сутки, приходит Идрисыч и в мое окно подал газету:
– Читай, Зоя, чтобы не было скучно.
Смотрю я, в газете наша с Гришей фотография: стоим бодрые, счастливые, отличники. Немного погодя меня освобождают из-под ящика и ведут к командиру полка. Он мне показывает газету, я не выдаю, конечно, Идрисыча, его газета у меня в кармане. Читаю ту, что дал командир. Командир говорит:
– Возьми себе, и вот что, мы договоримся с тобой, если Мармитко или кто еще спросит еще о твоей отсидке, говори, что отсидела все десять суток, некогда сидеть, немцы нагло бродят по траншеям и даже садятся на бруствер и зовут наших солдат выпить шнапс, пора их проучить. Ты теперь командир отделения снайперов, и твоему отделению пора выходить на охоту.
Я надела погоны, ремень, стала обуваться, а у сапог подошва оторвана, привязана проволокой. Командир увидел это безобразие и велел вызвать старшину. И говорит:
– Не стыдно вам, старшина?! Не можете найти бойцу, отличнику, да еще и единственной девушке-снайперу в дивизии, порядочные сапоги?.
Старшина принес сапоги, и я пошла в свой второй батальон. Пришла, и пока я сидела в ящике, мне построили отдельную маленькую землянку, рядом с землянкой моих снайперов. Захожу в свою землянку, чисто, пахнет травой, которую разбросали по полу, вместо ковра, а на столике из березового чурбака в вазе, сделанной из гильзы сорокапятки лесные цветы. Это мальчики меня ждали, и я была тронута их вниманием.
Итак, стали мы снова ходить на охоту. Рано утром, до рассвета, вылазили на нейтральную полосу, а поздно вылазили обратно. Целый день мы лежали на нейтральной полосе, меняли позиции, нас ведь тоже засекали, но было лето, тепло, не то что зимой, в снегу целый день, иногда и пристынешь, еле отдерешься, если часто не меняешь позиции. А уж панораму немецкой передовой настолько изучишь, каждый бугорок, каждую веточку запоминаешь. Разведчики всегда к нам обращались за информацией об обстановке на ближайшей части обороны противника, и я им по памяти рисовала. Однажды прихожу с охоты, а мне часовой говорит:
– Зоя, ты вот ходишь, выслеживаешь немца, а к тебе в землянку сам немец пришел.
Я захожу в землянку, правда, сидит немец с нашим солдатом, потом я узнала, что его возят по подразделениям, и он через усилитель агитирует своих немцев сложить оружие и сдаться. Сопровождающий его солдат знал немецкий, и мы познакомились. Его звать Вилли, он показал фото с женой и с сыном, что до войны работал пекарем и очень переживает, сказал что его агитация отразится на семье. Его увезли, а я и задумалась, сколько же их, солдат, может, и невинных, под пятой Гитлера погибает, и я в этом тоже участвую. Нет, подумала, я буду их просто выводить из строя, бить в плечо, в живот и так далее.
Меня однажды вызвали на партбюро, задали вопрос: почему не указываешь количество убитых? Я ответила, что не указывала и не буду указывать, я же не знаю, убила я его, или он отлежался и удрал. А то ведь еще в конце 1942 года к нам прибыло отделение армейских снайперов, я их водила на охоту. Все в орденах и медалях, звали меня с собой: «У нас Героем Советского Союза будешь». А я ответила, что я со своим батальоном приняла боевое крещение и, если нужно, погибну со своими боевыми друзьями. А награды не нужны, не за ними поехала на фронт, особенно такие, как у вас. Ведь вы за три дня поубивали столько, что наша пехота может встать и идти вперед, не сгибаясь, ведь по количеству заявленных вами убитых там нет немцев. Обескураженные, они отправились восвояси, а мы продолжали исполнять свои обязанности.
Жить я все равно буду!
Опять, прихожу я с охоты, а ко мне прибыл корреспондент и писатель Ноздрин Александр Сергеевич. До войны он написал роман «Ольга Белокурова», о метростроевцах, и стихи. Высокий, интересный, на вид 30–35 лет. Познакомились. Его интересовало все о моей жизни. Задал вопрос:
– Когда-нибудь дома стреляли?
Да, однажды, в выходной день девчата и ребята, школьники, пошли в бор, так называли мы свой лес, за подснежниками. Ребята прихватили с собой ружье. Вася Бражников предложил мне выстрелить и бросил вверх фуражку, в надежде, что я промахнусь. А оказалось, что от фуражки осталось решето. Он взял фуражку, сел на землю и заплакал. Ведь дома его ждала порка.
Далее он поинтересовался моей охотой. И я ему предложила пойти со мной и самому ощутить близость к немцам. Он согласился. Утром, до рассвета, мы отправились. Я же всегда ходила по стыку между ротами, а там часовых не было, но заминировано. Я же все местечки знала и ходила туда потому, что там были кусты с черной смородиной. Я наедалась и приносила с собой – витаминов-то не хватало. Я предложила пойти по этому месту и наступать там, где я наступаю, иначе обоим будет худо. Он не струсил, пошли, подошли к смородине, она крупная, черная, он вынул из кармана кусочки сахара, но я отказалась, я привыкла есть без сахара. И вот он легким движением руки обнял мою талию. Я отвела его руку и сказала, что еще одно такое движение, и я вас оставляю, уйду и выбирайтесь как хотите. Он попросил прощения. Я простила.
Я ходила на передний край, на нейтральную полосу в маскхалате, а мой новый «напарник» в форме офицера, без халата. Рисковать его жизнью я не могла и приняла решение пройти по траншее. Немного пришлось немецким снайперам погоняться. И когда солнышко обнаружило оптику немецкого снайпера, я выстрелила, игра прекратилась. Нам повезло, что солнышко нам подыграло. Итак, вечереет, мы вернулись в расположение, пришли, распрощались, он взял мой домашний адрес, сказал, что после войны, если будем живы, будет писать обо мне. Когда я прибыла на Родину после ранения, он писал мне письма. И в одном письме написал небольшой стих.
Ноздрин уехал, а жизнь наша продолжалась своим чередом. Стоим на опушке большого леса. Охоту пока прекратили. Явно готовились к большому наступлению. Подтянули артиллерию всяких калибров, замаскировали, стоит тишина в лесу, погода солнечная. Я пошла с котелком на кухню. Повар был Коля-грузин, все мы его так звали. Полный, рыжий, добрый и смешной. Мне всегда много галушек и мяса накладывал в котелок. Вот я пришла к нему за обедом, а он мне вручил хромовые сапожки, сказал, что ребята-разведчики взяли где-то заготовку и попросили сшить для меня сапожки. На гражданке он был сапожником и сшил мне сапоги. Я надела, такая счастливая: что солнышко, птички поют и меня наши мальчики любят, так все прекрасно, и пошла по тропинки восвояси. Иду, и вот сидит на краю тропинки солдат и перематывает обмотки. Глянул на меня, вскочил и сказал:
– Пуляка! Ты откуда?
Это был Саша Суколин, учились вместе в школе, и он прозвал меня «пулякой», когда играли в волейбол, и я, не помню причины, пригрозила «как пульну». Встреча была радостной. Мы оба как будто в Волчихе, дома, побывали. Это было 6 августа 1943 года. А седьмого, утром, мы пошли в наступление. Снайперы и разведчики были в землянке командования, ждали особых заданий. Началась артподготовка, над нами снаряды пролетали, и такой гул шел от них, что нам пришлось широко открыть рты, ощущение такое, что вот-вот лопнут перепонки. И тишина. Грянул Интернационал. У меня, дай, наверно, не только у меня, мурашки по телу. Мы все вышли по команде по рупору: «Вперед!» И мы пошли почти без сопротивления километра два-три. Задача была прорвать сильно укрепленную полосу обороны противника в районе Секарева, с выходом на реку Осьма, а затем овладеть городом Дорогобуж. 8 августа мы вклинились в оборону противника, а вот вроде и небольшая горка, но оттуда пулемет не давал поднять головы нашей пехоте. Меня позвали к телефону, приползла, слышу голос командира полка Коростелева:
– Доченька, бери своего напарника и надо пулеметную точку подавить.
И мы с Гришей отправились то по-пластунски, то перебежками, пробираемся вперед. Обстреливают. Мы взяли вправо, решили по одному. Гриша решил пробежать перебежкой, десяток шагов сделал – и «бах!», снаряд мелкокалиберный прямо в Гришу, вижу, разлетелись осколки винтовки. Я в шоке. Во-первых, жалко Гришу, а потом, мне одной трудно выполнить приказание. Но делать нечего, надо выполнять приказание и идти вперед. Проползла немного, и вот, видно, на мое счастье, пробежками догнали меня офицер и три солдата. Офицеру я объяснила ситуацию, он приказал держаться их. Солдаты пробежали и залегли, ждали нас, офицер перебежал, залег и махнул мне рукой. Я только приподнялась и сразу почувствовала, что через меня что-то прошло и сзади, с левого боку, полилась кровь в сапог. И я повалилась. Моя оптика меня подвела. Пока я ползала, чехольчик сполз с оптики, оптика сверкнула, день был солнечный, и немецкий снайпер целился в оптику, промахнулся сантиметров на пять. Пуля, пробив кишечник, пробила тазовую кость и разорвалась. Офицер по-пластунски ко мне приполз. Раскинул свою плащ-накидку, положил рядом со мной винтовку, я взялась руками за накидку, и он меня потащил. Дотащил меня до связиста и приказал, чтобы немедленно вызвали санитаров с носилками.
Прибежали две мои подруги, Валя Быкова и Маша Саблина. Эти добрые девочки, которые ухаживали за мной, когда стояли в обороне. Обстирывали меня. Маша была характером добрая, хохотушечка с черными веснушками наносу. Валя, наоборот, прямая противоположность ей. Но обе дружили между собой и со мной. Прибежали, ревут, положили меня на носилки и понесли, и тут нас встретила лошадь, запряженная в телегу, меня переложили в телегу и повезли. Участок дороги был устлан бревнами, место болотистое. Довезли до медсанбата. На столе мне обработали рану на бедре, где вышла пуля, а где вошла, там была только точка с горошину. Сделали укол противостолбнячный, врач говорит: «Снимите, девочки, с нее сапожки, все равно она жить не будет». Она думала, что я потеряла сознание и ничего не слышу, на нее стали ругаться, а я-то слышу и говорю:
– Снимите, девочки, сапожки, там ведь крови много, а жить-то я все равно буду.
Меня вынесли и положили в кузов полуторки, Валя положила на свои колени мою голову, подбежала к машине Галя Шевель, это подруга моей сестры Марии, они учились в Омске в мединституте вместе. Сказала, что получила от Марии письмо, и фотокарточку показывает, я гляжу, а фото расплывается, расплывается, и я потеряла сознание. По дороге, немного позже, я очнулась, увидела небо, макушки высоких деревьев, гляжу на небо, потом макушки сходятся, сходятся, и я опять потеряла сознание. Только чувствую, что Валины слезы капают мне налицо.
Очнулась я на операционном столе. Гляжу, весь живот намазан крепким раствором йода. Ну, думаю, стало быть, еще жива, спрашиваю:
– Кто мне будет делать операцию?
Хирург моет руки в перчатках:
– Я, – говорит, подходя ко мне.
А я ему:
– На совесть сделаешь, позову на свадьбу.
Одна из ассистенток, из нашего полка врач, сказала:
– Когда-нибудь дома стреляли?
Да, однажды, в выходной день девчата и ребята, школьники, пошли в бор, так называли мы свой лес, за подснежниками. Ребята прихватили с собой ружье. Вася Бражников предложил мне выстрелить и бросил вверх фуражку, в надежде, что я промахнусь. А оказалось, что от фуражки осталось решето. Он взял фуражку, сел на землю и заплакал. Ведь дома его ждала порка.
Далее он поинтересовался моей охотой. И я ему предложила пойти со мной и самому ощутить близость к немцам. Он согласился. Утром, до рассвета, мы отправились. Я же всегда ходила по стыку между ротами, а там часовых не было, но заминировано. Я же все местечки знала и ходила туда потому, что там были кусты с черной смородиной. Я наедалась и приносила с собой – витаминов-то не хватало. Я предложила пойти по этому месту и наступать там, где я наступаю, иначе обоим будет худо. Он не струсил, пошли, подошли к смородине, она крупная, черная, он вынул из кармана кусочки сахара, но я отказалась, я привыкла есть без сахара. И вот он легким движением руки обнял мою талию. Я отвела его руку и сказала, что еще одно такое движение, и я вас оставляю, уйду и выбирайтесь как хотите. Он попросил прощения. Я простила.
Я ходила на передний край, на нейтральную полосу в маскхалате, а мой новый «напарник» в форме офицера, без халата. Рисковать его жизнью я не могла и приняла решение пройти по траншее. Немного пришлось немецким снайперам погоняться. И когда солнышко обнаружило оптику немецкого снайпера, я выстрелила, игра прекратилась. Нам повезло, что солнышко нам подыграло. Итак, вечереет, мы вернулись в расположение, пришли, распрощались, он взял мой домашний адрес, сказал, что после войны, если будем живы, будет писать обо мне. Когда я прибыла на Родину после ранения, он писал мне письма. И в одном письме написал небольшой стих.
Дальше не помню, и письма многие не сохранились.
Вы не хотели поцелуя,
За ту смородину, ну что ж,
За ту смородину пишу я
Стихи, цена которым грош.
Бывает так, бывает всяко,
Белеет камушек, а с ним
Сверкает жемчуг, и, однако,
Поднимешь камушек один…
Ноздрин уехал, а жизнь наша продолжалась своим чередом. Стоим на опушке большого леса. Охоту пока прекратили. Явно готовились к большому наступлению. Подтянули артиллерию всяких калибров, замаскировали, стоит тишина в лесу, погода солнечная. Я пошла с котелком на кухню. Повар был Коля-грузин, все мы его так звали. Полный, рыжий, добрый и смешной. Мне всегда много галушек и мяса накладывал в котелок. Вот я пришла к нему за обедом, а он мне вручил хромовые сапожки, сказал, что ребята-разведчики взяли где-то заготовку и попросили сшить для меня сапожки. На гражданке он был сапожником и сшил мне сапоги. Я надела, такая счастливая: что солнышко, птички поют и меня наши мальчики любят, так все прекрасно, и пошла по тропинки восвояси. Иду, и вот сидит на краю тропинки солдат и перематывает обмотки. Глянул на меня, вскочил и сказал:
– Пуляка! Ты откуда?
Это был Саша Суколин, учились вместе в школе, и он прозвал меня «пулякой», когда играли в волейбол, и я, не помню причины, пригрозила «как пульну». Встреча была радостной. Мы оба как будто в Волчихе, дома, побывали. Это было 6 августа 1943 года. А седьмого, утром, мы пошли в наступление. Снайперы и разведчики были в землянке командования, ждали особых заданий. Началась артподготовка, над нами снаряды пролетали, и такой гул шел от них, что нам пришлось широко открыть рты, ощущение такое, что вот-вот лопнут перепонки. И тишина. Грянул Интернационал. У меня, дай, наверно, не только у меня, мурашки по телу. Мы все вышли по команде по рупору: «Вперед!» И мы пошли почти без сопротивления километра два-три. Задача была прорвать сильно укрепленную полосу обороны противника в районе Секарева, с выходом на реку Осьма, а затем овладеть городом Дорогобуж. 8 августа мы вклинились в оборону противника, а вот вроде и небольшая горка, но оттуда пулемет не давал поднять головы нашей пехоте. Меня позвали к телефону, приползла, слышу голос командира полка Коростелева:
– Доченька, бери своего напарника и надо пулеметную точку подавить.
И мы с Гришей отправились то по-пластунски, то перебежками, пробираемся вперед. Обстреливают. Мы взяли вправо, решили по одному. Гриша решил пробежать перебежкой, десяток шагов сделал – и «бах!», снаряд мелкокалиберный прямо в Гришу, вижу, разлетелись осколки винтовки. Я в шоке. Во-первых, жалко Гришу, а потом, мне одной трудно выполнить приказание. Но делать нечего, надо выполнять приказание и идти вперед. Проползла немного, и вот, видно, на мое счастье, пробежками догнали меня офицер и три солдата. Офицеру я объяснила ситуацию, он приказал держаться их. Солдаты пробежали и залегли, ждали нас, офицер перебежал, залег и махнул мне рукой. Я только приподнялась и сразу почувствовала, что через меня что-то прошло и сзади, с левого боку, полилась кровь в сапог. И я повалилась. Моя оптика меня подвела. Пока я ползала, чехольчик сполз с оптики, оптика сверкнула, день был солнечный, и немецкий снайпер целился в оптику, промахнулся сантиметров на пять. Пуля, пробив кишечник, пробила тазовую кость и разорвалась. Офицер по-пластунски ко мне приполз. Раскинул свою плащ-накидку, положил рядом со мной винтовку, я взялась руками за накидку, и он меня потащил. Дотащил меня до связиста и приказал, чтобы немедленно вызвали санитаров с носилками.
Прибежали две мои подруги, Валя Быкова и Маша Саблина. Эти добрые девочки, которые ухаживали за мной, когда стояли в обороне. Обстирывали меня. Маша была характером добрая, хохотушечка с черными веснушками наносу. Валя, наоборот, прямая противоположность ей. Но обе дружили между собой и со мной. Прибежали, ревут, положили меня на носилки и понесли, и тут нас встретила лошадь, запряженная в телегу, меня переложили в телегу и повезли. Участок дороги был устлан бревнами, место болотистое. Довезли до медсанбата. На столе мне обработали рану на бедре, где вышла пуля, а где вошла, там была только точка с горошину. Сделали укол противостолбнячный, врач говорит: «Снимите, девочки, с нее сапожки, все равно она жить не будет». Она думала, что я потеряла сознание и ничего не слышу, на нее стали ругаться, а я-то слышу и говорю:
– Снимите, девочки, сапожки, там ведь крови много, а жить-то я все равно буду.
Меня вынесли и положили в кузов полуторки, Валя положила на свои колени мою голову, подбежала к машине Галя Шевель, это подруга моей сестры Марии, они учились в Омске в мединституте вместе. Сказала, что получила от Марии письмо, и фотокарточку показывает, я гляжу, а фото расплывается, расплывается, и я потеряла сознание. По дороге, немного позже, я очнулась, увидела небо, макушки высоких деревьев, гляжу на небо, потом макушки сходятся, сходятся, и я опять потеряла сознание. Только чувствую, что Валины слезы капают мне налицо.
Очнулась я на операционном столе. Гляжу, весь живот намазан крепким раствором йода. Ну, думаю, стало быть, еще жива, спрашиваю:
– Кто мне будет делать операцию?
Хирург моет руки в перчатках:
– Я, – говорит, подходя ко мне.
А я ему:
– На совесть сделаешь, позову на свадьбу.
Одна из ассистенток, из нашего полка врач, сказала: