Сталинская стратегия преображения России из преимущественно аграрной страны в сильную индустриальную державу осуществлялась на глазах у изумленного мира. СССР становился субъектом мировой политики, что осознали на Западе трезвые умы накануне Второй мировой войны. Они отлично понимали, сколь велика в этом роль Сталина. Общеизвестна ее оценка, данная У. Черчиллем: «Он принял Россию с сохой, а оставил оснащенной атомным оружием». Это было сказано в 1959 году, в декабре, когда Сталину исполнилось бы восемьдесят лет.
«Правда», 8–9 сентября 2009 года
Премьер-министр Великобритании никогда не произносил этих слов. Похожая фраза – «Он получил Россию, пашущую деревянными плугами, и оставляет ее оснащенной атомными реакторами» встречается в статье, которую опубликовал после смерти Сталина в британской газете «Манчестер гардиан» за 6 марта 1953 года историк Исаак Дойчер, затем повторивший ее в книге «Россия после Сталина» и в статье о Сталине в «Энциклопедии Британника». Черчиллю ее приписали члены творческого коллектива, стоящего за сталинистской статьей «Не могу поступиться принципами», опубликованной 13 марта 1988 года в газете «Советская Россия» за подписью преподавателя химии Ленинградского технологического института Нины Андреевой. Понятно, для чего они это сделали: одно дело, когда Сталина хвалит один из крупнейших британских политиков ХХ века, и другое дело – известный только специалистам еврей-троцкист! Но вранье продержалось недолго. Уже 5 апреля 1988 года в напечатанной в главном органе КПСС – газете «Правда» статье «Принципы перестройки: революционность мышления и действий» было подтверждено авторство Дойчера. Однако товарищ Зюганов то ли невнимательно читает газету, ныне принадлежащую возглавляемой им партии, то ли вообще в нее не заглядывает.
Владимир Бортко,
режиссер фильма «Тарас Бульба», депутат Государственной думы от КПРФ
Янкель помог Тарасу Бульбе бесплатно
Моя главная ответственность – Николай Васильевич Гоголь. Вот тут мне важно было не соврать… Надо уметь читать. Я – умею. Я один из лучших читателей, в нашей стране уж точно. А большинство читать не умеет. Что такое для них «Тарас Бульба»? Это где папа убивает сына за то, что тот полюбил полячку. Ерунда, не за это тот убивает. А за то, что Андрий – другой, что он – рефлектирующий интеллигент. Именно этим он отличается от Остапа, который следует примеру своего отца Тараса – цельной натуры, не знающей сомнения в том, как все должно быть и как надо действовать. Андрий дерется не хуже Остапа, он отважен и ловок, но внутренне он Тарасу чужд, потому что склонен размышлять, сравнивать, сомневаться, а подвергать сомнению – это уже измена… Это было принципиально важно – сделать Янкеля абсолютно положительным персонажем. Появляется на экране Дрейден – и никаких вопросов не возникает… Янкель не берет с Тараса денег за помощь и ведет его в город, рискуя не чем-нибудь, а жизнью. Ведь Тарас – вражеский лазутчик, шпион. Что могли сделать за это с Янкелем поляки, которые, кстати сказать, куда большие антисемиты, чем украинцы?Не знаю, какой частью тела товарищ Бортко читал «Тараса Бульбу», но это были явно не глаза. Потому что у Гоголя Тарас убивает Андрия за конкретное предательство, что сам и говорит.
«Коммерсантъ», 13 февраля 2009 года
«Оглянулся Андрий: перед ним Тарас! Затрясся он всем телом и вдруг стал бледен, как школьник, неосторожно задравший своего товарища и получивший за то от него удар линейкою по лбу, вспыхивает, как огонь, бешеный вскакивает с лавки и гонится за испуганным товарищем своим, готовый разорвать его на части, и вдруг наталкивается на входящего в класс учителя: вмиг притихает бешеный порыв и упадает бессильная ярость. Подобно тому, в один миг пропал, как бы не бывал вовсе, гнев Андрия. И видел он перед собою одного только страшного отца.
– Ну, что ж теперь мы будем делать? – сказал Тарас, смотря прямо ему в очи.
Но ничего не мог на то сказать Андрий и стоял, потупивши в землю очи.
– Что, сынку! помогли тебе твои ляхи?
Андрей был безответен.
– Так продать? продать веру? продать своих? Стой же, слезай с коня!
Покорно, как ребенок, слез он с коня и остановился ни жив ни мертв перед Тарасом.
– Стой и не шевелись! Я тебя породил, я тебя и убью! – сказал Тарас и, отступивши шаг назад, снял с плеча ружье.
Бледен как полотно был Андрий; видно было, как тихо шевелились уста его и как он произносил чье-то имя; но это не было имя отчизны, или матери, или братьев – это было имя прекрасной полячки. Тарас выстрелил.
Как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почуявший под сердцем смертельное железо, повис он головой и повалился на траву, не сказавши ни одного слова.
Остановился сыноубийца и глядел долго на бездыханный труп. Он был и мертвый прекрасен: мужественное лицо его, недавно исполненное силы и непобедимого для жен очарованья, все еще выражало чудную красоту; черные брови, как траурный бархат, оттеняли его побледневшие черты.
– Чем бы не казак? – сказал Тарас, – и станом высокий, и чернобровый, и лицо как у дворянина, и рука была крепка в бою! Пропал! пропал бесславно, как подлая собака!»
Никаких интеллигентских рефлексий у Андрия нет и в помине. Напротив, это страстная натура, не знающая удержу ни в чем, будь то бой или любовь, и у Гоголя это сказано открытым текстом.
«Андрий весь погрузился в очаровательную музыку пуль и мечей. Он не знал, что такое значит обдумывать, или рассчитывать, или измерять заране свои и чужие силы. Бешеную негу и упоенье он видел в битве: что-то пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгорится у человека голова, в глазах все мелькает и мешается, летят головы, с громом падают на землю кони, а он несется, как пьяный, в свисте пуль, в сабельном блеске, и наносит всем удары, и не слышит нанесенных. Не раз дивился отец также и Андрию, видя, как он, понуждаемый одним только запальчивым увлечением, устремлялся на то, на что бы никогда не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском своим производил такие чудеса, которым не могли не изумиться старые в боях. Дивился старый Тарас и говорил: И это добрый (враг бы не взял его) вояка! не Остап, а добрый, добрый также вояка!
…А что мне отец, товарищи, отчизна? – сказал Андрий, встряхнув быстро головою и выпрямив весь прямой, как надречная осокорь, стан свой. – Так если ж так, так вот что: нет у меня никого! Никого, никого! – повторил он тем же голосом и с тем движеньем руки, с каким упругий, несокрушимый казак выражает решимость на дело, неслыханное и невозможное для другого. – Кто сказал, что моя отчизна Украина? кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя – ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну эту в сердце моем, понесу ее, пока станет моего веку, и посмотрю, пусть кто-нибудь из казаков вырвет ее оттуда! и все, что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну!»
Еврей Янкель, которого играет Сергей Дрейден, у Гоголя ни в коей мере, не благостный персонаж, наподобие шолом-алейхемовского Тевье. Порой он восхищает своей живучестью и пронырливостью, не лишен своеобразного обаяния и способен на чувство благодарности по отношению к спасшему его Тарасу. Но при всем этом Янкель прежде всего кровопийца, разоряющий все вокруг себя, да и многие соплеменники в полном соответствии с тогдашней украинской реальностью ведут себя подобно ему.
«Среди евреев встречались также арендаторы королевских городов и их окрестностей, приобретавшие не управленческие функции, а лишь право на откуп тех или иных статей дохода. Многие евреи включались в арендно-откупную систему в качестве управляющих, экономов, надсмотрщиков, поставщиков товаров и скупщиков сельскохозяйственной продукции, посредников, сборщиков податей и таможенных пошлин. Эти занятия обусловили рассеяние еврейского населения по деревням и местечкам. Наивысшего расцвета арендная система достигла во второй четверти XVII в., непосредственно перед трагическими событиями 1648 г. (см. о них ниже). По свидетельству еврейского хрониста Н. Ханновера, «[евреи] были откупщиками податей для шляхты, и это было обычным делом… среди большинства евреев в украинских землях. Поскольку они были управляющими [то есть арендаторами] во всех имениях… это возбуждало зависть крестьян и послужило причиной массовых расправ… («Краткая еврейская энциклопедия», т. 8. кол. 1170–1187)… православный народ стал все более нищать, сделался презираемым и низким и обратился в крепостных и слуг поляков и – особо скажем – евреев»» (там же, т. 9. кол. 615–616).
Таковы евреи-арендаторы, таков и герой Гоголя.
«Этот жид был известный Янкель. Он уже очутился тут арендатором и корчмарем; прибрал понемногу всех окружных панов и шляхтичей в свои руки, высосал понемногу почти все деньги и сильно означил свое жидовское присутствие в той стране. На расстоянии трех миль во все стороны не оставалось ни одной избы в порядке: все валилось и дряхлело, все пораспивалось, и осталась бедность да лохмотья; как после пожара или чумы, выветрился весь край. И если бы десять лет еще пожил там Янкель, то он, вероятно, выветрил бы и все воеводство».
Представить такого паучару бескорыстно помогающим человеку чужого племени можно только перебрав горилки. Поэтому здравомыслящий Тарас предлагает ему не просто деньги, а очень большие деньги, и жадность Янкеля оказывается сильнее его трусости.
«Тарас вошел в светлицу. Жид молился, накрывшись своим довольно запачканным саваном, и оборотился, чтобы в последний раз плюнуть, по обычаю своей веры, как вдруг глаза его встретили стоявшего назади Бульбу. Так и бросились жиду прежде всего в глаза две тысячи червонных, которые были обещаны за его голову; но он постыдился своей корысти и силился подавить в себе вечную мысль о золоте, которая, как червь, обвивает душу жида.
– Слушай, Янкель! – сказал Тарас жиду, который начал перед ним кланяться и запер осторожно дверь, чтобы их не видели, – я спас твою жизнь, – тебя бы разорвали, как собаку, запорожцы – теперь твоя очередь, теперь сделай мне услугу!
Лицо жида несколько поморщилось.
– Какую услугу? если такая услуга, что можно сделать, то для чего не сделать?
– Не говори ничего. Вези меня в Варшаву.
– В Варшаву? как в Варшаву? – сказал Янкель; брови и плеча его поднялись вверх от изумления.
– Не говори мне ничего. Вези меня в Варшаву. Что бы ни было, а я хочу еще раз увидеть его, сказать ему хоть одно слово.
– Кому сказать слово?
– Ему, Остапу, сыну моему.
– Разве пан не слышал, что уже…
– Знаю, знаю все: за мою голову дают две тысячи червонных. Знают же они, дурни, цену ей! Я тебе пять тысяч дам. Вот тебе две тысячи сейчас (Бульба высыпал из кожаного гамана две тысячи червонных), а остальные – как ворочусь.
Жид тотчас схватил полотенце и накрыл им червонцы.
– Ай, славная монета! ай, добрая монета! – говорил он, вертя один червонец в руках и пробуя на зубах. – Я думаю, тот человек, у которого пан обобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошел тот же час в реку, да и утонул там после таких славных червонцев?
– Я бы не просил тебя; я бы сам, может быть, нашел дорогу в Варшаву; но меня могут как-нибудь узнать и захватить проклятые ляхи; ибо я не горазд на выдумки. А вы, жиды, на то уже и созданы. Вы хоть черта проведете; вы знаете все штуки: вот для чего я пришел к тебе! Да и в Варшаве я бы сам собою ничего не получил. Сейчас запрягай воз и вези меня!
– А пан думает, что так прямо взял кобылу, запряг, да и: – эй, ну пошел, сивка! – Думает пан, что можно так, как есть, не спрятавши, везти пана?
– Ну, так прячь, прячь, как знаешь; в порожнюю бочку, что ли?
– Ай, ай! а пан думает, разве можно спрятать его в бочку? Пан разве не знает, что всякий подумает, что в бочке горелка?
– Ну, так и пусть думает, что горелка.
– Как? пусть думает, что горелка? – сказал жид и схватил себя обеими руками за пейсики и потом поднял кверху обе руки.
– Ну, что ж ты так оторопел?
– А пан разве не знает, что Бог на то создал горелку, чтобы ее всякий пробовал? там все лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать верст пять за бочкой, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что не течет, и скажет: «Жид не повезет порожнюю бочку, верно, тут есть что-нибудь! Схватить жида, связать жида, отобрать все деньги у жида, посадить в тюрьму жида!» Потому что все, что ни есть недоброго, все валится на жида; потому что жида всякий принимает за собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид!
– Ну, так положи меня в воз с рыбою!
– Не можно, пан, ей-Богу, не можно! по всей Польше люди голодны теперь, как собаки: и рыбу раскрадут, и пана нащупают.
– Так вези меня хоть на черте, только вези!
– Слушай, слушай, пан! – сказал жид, посунувши обшлага рукавов своих и подходя к нему с растопыренными руками, – вот что мы сделаем: теперь строят везде крепости и замки; из Неметчины приехали французские инженеры, а потому по дорогам везут много кирпичу и камней. Пан пусть ляжет на дне воза, а верх я закладу кирпичом. Пан здоровый и крепкий с виду, и потому ему ничего, коли будет тяжеленько; а я сделаю в возу снизу дырочку, чтобы кормить пана.
– Делай как хочешь, только вези!
И через час воз с кирпичом выехал из Умани, запряженный в две клячи. На одной из них сидел высокий Янкель, и длинные курчавые пейсики его развевались из-под жидовского яломка по мере того, как он подпрыгивал на лошади, длинный, как верста, поставленная на дороге».
Гоголевский «Тарас Бульба» отражает Украину того времени, где поляки зверствуют, евреи кровопивствуют, но и казаки в своем разбое ничуть не менее жестоки и свирепы.
«Скоро весь польский юго-запад сделался добычею страха. Всюду пронеслись слухи: «Запорожцы! показались запорожцы!» Все, что могло спасаться, спасалось, все подымалось и разбегалось по обычаю этого нестройного, беспечного века, когда не воздвигали ни крепостей, ни замков, а как попало становил на время соломенное жилище свое человек. Он думал: «Не тратить же на избу работу и деньги, когда и без того будет она снесена татарским набегом!» Все всполошилось: кто менял волов и плуг на коня и ружье и отправлялся в полки; кто прятался, угоняя скот и унося, что только можно было унесть. Попадались иногда по дороге и такие, которые вооруженною рукою встречали гостей; но больше было таких, которые бежали заранее. Все знали, что трудно иметь дело с буйной и бранной толпой, известной под именем запорожского войска, которое в наружном своевольном неустройстве своем заключало устройство обдуманное для времени битвы. Конные ехали, не отягчая и не горяча коней, пешие шли трезво за возами, и весь табор подвигался только по ночам, отдыхая днем и выбирая для того пустыри, незаселенные места и леса, которых было тогда еще вдоволь. Засылаемы были вперед лазутчики и рассыльные узнавать и выведывать: где, что и как. И часто в тех местах, где менее всего могли ожидать их, они появлялись вдруг, – и все тогда прощалось с жизнью: пожары обхватывали деревни; скот и лошади, которые не угонялись за войском, были избиваемы тут же на месте. Казалось, больше пировали они, чем совершали поход свой. Дыбом стал бы ныне волос от тех страшных знаков свирепства полудикого века, которые пронесли везде запорожцы. Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по колена у выпущенных на свободу, – словом, крупною монетою отплачивали казаки прежние долги.
…А что же Тарас? А Тарас гулял по всей Польше с своим полком, выжег восемнадцать местечек, близ сорока костелов и уже доходил до Кракова. Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие земли и лучшие замки; распечатали и поразливали по земле козаки вековые меды и вина, сохранно сберегавшиеся в панских погребах; изрубили и пережгли дорогие сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых. «Ничего не жалейте!» – повторял только Тарас. Не уважали козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки подымались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя. «Это вам, вражьи ляхи, поминки по Остапе!» – приговаривал только Тарас».
…Всколебалась вся толпа. Сначала пронеслось по всему берегу молчание, подобное тому, как бывает перед свирепою бурею, а потом вдруг поднялись речи, и весь заговорил берег:
– Как! чтобы жиды держали на аренде христианские церкви! чтобы ксендзы запрягали в оглобли православных христиан! Как! чтобы попустить такие мучения на русской земле от проклятых недоверков! чтобы вот так поступали с полковниками и гетманом! Да не будет же сего, не будет!
Такие слова перелетали по всем концам. Зашумели запорожцы и почуяли свои силы. Тут уже не было волнений легкомысленного народа: волновались все характеры тяжелые и крепкие, которые не скоро накалялись, но, накалившись, упорно и долго хранили в себе внутренний жар.
– Перевешать всю жидову! – раздалось из толпы, – пусть же не шьют из поповских риз юбок своим жидовкам! пусть же не ставят значков на святых пасхах! Перетопить их всех, поганцев, в Днепре!
Слова эти, произнесенные кем-то из толпы, пролетели молнией по всем головам, и толпа ринулась на предместье с желанием перерезать всех жидов.
Бедные сыны Израиля, растерявши все присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках, в печках и даже запалзывали под юбки своих жидовок; но казаки везде их находили.
– Ясновельможные паны! – кричал один, высокий и длинный как палка, жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом, – ясновельможные паны! слово только дайте нам сказать, одно слово; мы такое объявим вам, что еще никогда не слышали, такое важное, что не можно сказать, какое важное!
– Ну, пусть скажут! – сказал Бульба, который всегда любил выслушать обвиняемого.
– Ясные паны! – произнес жид, – таких панов еще никогда не видывано, ей-Богу, никогда! таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете! – Голос его замирал и дрожал от страха. – Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украине! ей-Богу, не наши! то совсем не жиды, то черт знает что; то такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
– Ей-Богу, правда! – отвечали из толпы Шлема и Шмуль в изодранных ермолках, оба бледные, как глина.
– Мы никогда еще, – продолжал длинный жид, – не снюхивались с неприятелями, а католиков мы и знать не хотим: пусть им черт приснится! мы с запорожцами как братья родные…
– Как? чтобы запорожцы были с вами братья? – произнес один из толпы. – Не дождетесь, проклятые жиды! В Днепр их, панове, всех потопить, поганцев!
Эти слова были сигналом. Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалобный крик раздался со всех сторон; но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе».
Бортко сохранил только польские зверства, добавив к ним еще и отсутствовавшую в первоисточнике расправу над женой Бульбы, а по части казаков и евреев оказался политкорректен до омерзения. Запорожцы не убивают ни женщин, ни детей, ни евреев, ни польских обывателей, ограничиваясь лишь сожжением пустых польских усадеб и разгромом еврейских лавочек, а евреи никого не спаивают и не разоряют. Отцензурирована в фильме и роль православного духовенства, что приводит к абсурдному провалу в сюжете. Только что мы слышим, как запорожцы разгромили польское войско гетмана Потоцкого, и вдруг выясняется, что, кроме небольшого отряда Бульбы, против ляхов никого нет. Куда остальные делись-то? А вот куда:
«Когда вышли навстречу все попы в светлых золотых ризах, неся иконы и кресты, и впереди сам архиерей с крестом в руке и в пастырской митре, преклонили козаки все свои головы и сняли шапки. Никого не уважили бы они на ту пору, ниже самого короля, но против своей церкви христианской не посмели и уважили свое духовенство. Согласился гетьман вместе с полковниками отпустить Потоцкого, взявши с него клятвенную присягу оставить на свободе все христианские церкви, забыть старую вражду и не наносить никакой обиды козацкому воинству. Один только полковник не согласился на такой мир. Тот один был Тарас. Вырвал он клок волос из головы своей и вскрикнул: – Эй, гетьман и полковники! не сделайте такого бабьего дела! не верьте ляхам: продадут псяюхи!..
Когда же полковой писарь подал условие и гетьман приложил свою властную руку, он снял с себя чистый булат, дорогую турецкую саблю из первейшего железа, разломил ее надвое, как трость, и кинул врозь, далеко в разные стороны оба конца, сказав:
– Прощайте же! Как двум концам сего палаша не соединиться в одно и не составить одной сабли, так и нам, товарищи, больше не видаться на этом свете. Помяните же прощальное мое слово (при сем слове голос его вырос, подымался выше, принял неведомую силу, – и смутились все от пророческих слов): перед смертным часом своим вы вспомните меня! Думаете, купили спокойствие и мир; думаете, пановать станете? Будете пановать другим панованьем: сдерут с твоей головы, гетьман, кожу, набьют ее гречаною половою, и долго будут видеть ее по всем ярмаркам! Не удержите и вы, паны, голов своих! Пропадете в сырых погребах, замурованные в каменные стены, если вас, как баранов, не сварят всех живыми в котлах!
– А вы, хлопцы! – продолжал он, оборотившись к своим, – кто из вас хочет умирать своею смертью – не по запечьям и бабьим лежанкам, не пьяными под забором у шинка, подобно всякой падали, а честной, козацкой смертью – всем на одной постеле, как жених с невестою? Или, может быть, хотите воротиться домой, да оборотиться в недоверков, да возить на своих спинах польских ксендзов?
– За тобою, пане полковнику! За тобою! – вскрикнули все, которые были в Тарасовом полку; и к ним перебежало немало других.
– А коли за мною, так за мною же! – сказал Тарас, надвинул глубже на голову себе шапку, грозно взглянул на всех остававшихся, оправился на коне своем и крикнул своим: – Не попрекнет же никто нас обидной речью! А ну, гайда, хлопцы, в гости к католикам!
И вслед за тем ударил он по коню, и потянулся за ним табор из ста телег, и с ними много было козацких конников и пехоты, и, оборотясь, грозил взором всем остававшимся, и гневен был взор его. Никто не посмел остановить их. В виду всего воинства уходил полк, и долго еще оборачивался Тарас и все грозил.
Смутны стояли гетьман и полковники, задумалися все и молчали долго, как будто теснимые каким-то тяжелым предвестием. Недаром провещал Тарас: так все и сбылось, как он провещал. Немного времени спустя, после вероломного поступка под Каневом, вздернута была голова гетьмана на кол вместе со многими из первейших сановников».
Как видите, у Гоголя православное духовенство помешало запорожцам добить врагов и тем самым обрекло немало казаков на мучительную смерть! Но что сказала бы Московская патриархия, появись такое непотребство на экранах? Как отреагировали бы профинансировавшие фильм российские власти, предстань казаки грабителями и садистами? Какие меры предприняло бы могущественное еврейское лобби, появись в кадре запустение украинской деревни от Янкеля с соплеменниками?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента