Наиболее молодые и рьяные во главе с Владимиром Буковским[6], разумеется, горой стояли за проведение шествия. Вольпин их урезонивал: демонстрация – это когда люди идут по улице с флагами или с чем-то еще. А митинг – это встреча, собрание. Ну, вспомните школьные уроки английского! Meeting… Yes? Встреча друзей, единомышленников, понятно? «Я помню, – рассказывала Виктория, – как Буковский 20-летним наивным мальчиком пришел к нам в квартиру и мой муж долго вправлял ему мозги».
   – Нам нужен именно митинг, – и тут Алик впервые произнес ключевое слово, – митинг гласности. Вообще, если кто-то хочет устраивать литературный митинг, то пусть проводит. Но только в другом месте. Лена, тебе хочется поближе к Пушкину? Ради бога!..
   Да, литературные ассоциации хороши и даже где-то необходимы. Наше мышление – вообще ассоциативный процесс, но нужна сосредоточенность, и тогда любые ассоциации отстраняются. Нашим людям явно не хватает именно сосредоточенности. Представьте, следующий публичный протест может быть вовсе не по поводу писателей. И что? Или обязательно нужно быть писателем для того, чтобы мы вышли на подобный митинг и протестовали?..
   – Идея гласности идиотская, надо требовать свободы, – отмахивались от предложения Вольпина.
   – Почему? – горячился он. – Гласность ведет к свободе. А свобода – к гласности? Это еще вопрос… Разное бывает.
   – А где вы видели, чтобы на Западе демонстранты требовали гласности?
   – Начнем с того, что ни я, ни вы и вообще никто из нас своими глазами этих демонстраций не видел. Или я ошибаюсь? Нам что показывают? Объектив кинокамеры из «Хроники дня» – чужой глазок. Но знаете ли вы о негласных, закрытых судах на этом гнилом Западе? Если кого-то там будут судить так, как судят у нас, то вполне возможно, что именно такие там демонстрации будут. Во всяком случае, мы имеем дело с нашей проблемой, а не с проблемой где-то в другой стране.
   – Там негров линчуют, – огорчился Коля Вильямс. – Пожалуйста, Люда, подай платок.
   Когда, наконец, совместными усилиями был найден ответ на извечный российский вопрос – «Что делать?», – зачинщики акции озадачились другими вопросами: «Где, когда и, главное – как?»
   Кроме Пушкинской, предлагались другие места: у здания Прокуратуры, Верховного суда, потом неожиданно возникла Старая площадь, где располагался Центральный комитет КПСС. Но остановились все-таки на Пушкинской площади.
   Когда? Сначала решили – 7 ноября. А что, символично, ерничали озорники, кто посмеет осудить, если мы таким образом отметим сорок восьмую годовщину Октябрьской революции? Правда, у Алика тут же возникли сомнения, и он яростно сформулировал контраргументы: «Нет! К нашей теме это не имеет никакого отношения. К созданию нашего беспардонно лживого, изуверского централизованного государства привела не демократически направленная революция, а наглое вторжение в нее хитроумной диктатуры Ленина и его приспешников, первоначально маскировавшихся под демократов!..»
   Благо кто-то вспомнил:
   – А вот пятого декабря будет другой праздник – День Конституции.
   – Вот! Сам бог велел нам этот день использовать! – с энтузиазмом подхватил идею Есенин-Вольпин. – Юрка, молодец, это же прямо снайперское попадание – в «десяточку»!
   Единственной возможностью оповестить людей о предстоящем «мероприятии» им представлялось распространение «Гражданского обращения» по испытанному методу: прочти – и передай другому. Идеально, если бы каждый, прочтя, изготовил еще хотя бы парочку-другую экземпляров «Обращения» и вручил кому-то еще. «Все развернется в геометрической прогрессии, – воодушевился математик Вольпин. Но тотчас остыл. – Хотя ясно, что прогрессия будет затухающей – я не поручусь, что каждый на самом деле станет это делать… А вообще-то, мне принципиально интересна эта прогрессия: как она будет работать?»
   Он взял на себя составление самого текста. Вначале ничего не выходило. Слишком длинно, казенно, заумно, многословно. Черкал, опять правил, и тогда получалось легкомысленно и туманно. Наконец, выбросил все черновики и четко сформулировал задачу – «Обращение» должно быть ясным, компактным: арестованы люди, мы требуем публичного суда, а не судилища за закрытыми дверьми.
   В конце октября Есенин-Вольпин собрал друзей и предложил:
   – Вот послушайте, что у меня получилось. Если я не ошибаюсь, в истории СССР это будет первая апелляция к правовому сознанию граждан.
   «Гражданское обращение
   Несколько месяцев тому назад органами КГБ арестованы два гражданина: писатели А. Синявский и Ю. Даниэль. В данном случае есть основания опасаться нарушения закона о гласности судопроизводства. Общеизвестно, что при закрытых дверях возможны любые беззакония и что нарушение закона о гласности (ст. 3 Конституции СССР и ст. 18 УПК РСФСР) уже само по себе является беззаконием. Невероятно, чтобы творчество писателей могло составить государственную тайну.
   В прошлом беззаконие властей стоило жизни и свободы миллионам советских граждан. Кровавое прошлое призывает нас к бдительности в настоящем. Легче пожертвовать одним днем покоя, чем годами терпеть последствия вовремя не остановленного произвола.
   У граждан есть средства борьбы с судебным произволом, это – «митинги гласности», во время которых собравшиеся скандируют один-единственный лозунг: «Тре-бу-ем глас-нос-ти су-да над…» (следуют фамилии обвиняемых) – или показывают соответствующий плакат. Какие-либо выкрики или лозунги, выходящие за пределы требования строгого соблюдения законности, безусловно, являются при этом вредными, а возможно, и провокационными, и должны пресекаться самими участниками митинга. Во время митинга необходимо строго соблюдать порядок. По первому требованию властей разойтись – следует расходиться, сообщив властям о цели митинга.
   Ты приглашаешься на митинг гласности, состоящийся 5 декабря с.г. в 6 часов вечера в сквере на площади Пушкина, у памятника поэту.
   Пригласи еще двух граждан посредством текста этого обращения».
   Он никого не звал на помощь, не говорил: «Приходи». Он предлагал: «Прочти», предоставляя человеку полное право выбора.
   К размножению «Обращения» подключили самых проверенных машинисток, которые обычно занимались перепечаткой самиздата – стихов Пастернака, Гумилева, Хлебникова, прозы Булгакова, Платонова, Белого, ранних произведений Солженицына. Распространение взял на себя Буковский и его группа, а также «смогисты» (члены творческого объединения СМОГ – «Самого Молодого Общества Гениев», которые ранее уже устраивали пикеты у Дома литераторов под лозунгами «Лишим соцреализм невинности!» и «Спорем пуговицы со сталинского френча советской литературы!»). Ребята гарантировали: «Разбросаем в институтах, людных местах, в Ленинской библиотеке, на станциях метро». Эти «каналы доверия», как оказалось, были самыми надежными.
   – Поначалу оживление было необычайное, только и разговоров по Москве, что об этой предстоящей демонстрации, – гордился собой и работой своих людей Владимир Буковский. – Но чем ближе ко Дню Конституции, тем больше появлялось пессимизма и страха – никто не знал, чем вся эта затея кончится. Власть ведь такая, она все может. Все-таки предстояла первая с 1927 года свободная демонстрация.
   Власть действительно все могла. Тот же Буковский и несколько его активистов очень скоро оказались под замком в психбольницах и принять непосредственное участие в «митинге гласности» уже не могли. А те, кто смог, простояли на площади всего несколько минут. Но этого хватило, чтобы переломить общественное сознание. Да, все участники были задержаны, развезены по милицейским участкам, допрошены, но ни один не был арестован. Значит, прав был Есенин-Вольпин, утверждая, что можно чего-то добиться и в рамках закона. Правозащитное движение обрело платформу и голос. Голос принадлежал Александру Сергеевичу Есенину-Вольпину.
   Все тот же Буковский утверждал, что «Алик был первым человеком в нашей жизни, всерьез говорившим о советских законах. Но мы все посмеивались над ним. Знали бы мы тогда, что таким вот нелепым образом, со смешного Алика Вольпина с кодексом в руках, начинается наше гражданско-правовое движение – движение за права человека в Советском Союзе».
   Подводя предварительные итоги, сам вдохновитель «митинга гласности» говорил: «Власти усмотрели в этом совершенно законном движении социальную угрозу для себя, особенно после того, как гораздо более широкое и активное движение в защиту гражданских свобод восторжествовало в Чехословакии…»
   С тех пор ежегодные встречи нескольких десятков московских либералов 5 декабря в 6 часов вечера у памятника Пушкину вошли в традицию. Люди приходили, стояли молча, сняв головные уборы, выражая тем самым свою солидарность с жертвами репрессий. Поначалу стояли пять минут, потом из осторожности – по одной минуте.
   Много позже Александр Сергеевич скажет: «Я, строго говоря, с властью не боролся. Если власть станет соблюдать ею же принятую конституцию, то мне ничего другого от нее и не надо. Так что я даже не скажу, что был антисоветчиком. Хотя антикоммунистом – безусловно».
* * *
   Записка председателя КГБ В. Е. Семичастного и Генерального прокурора СССР Р. А. Руденко:
   «8 июня 1966 г.
   Секретно
   ЦК КПСС
   В последние годы органы госбезопасности усилили профилактическую работу по предупреждению и пресечению особо опасных государственных преступлений, их количество из года в год неуклонно сокращается. В процессе этой работы органам власти приходится сталкиваться с проявлениями, которые представляют значительную общественную опасность, однако не являются наказуемыми по действующему уголовному закону.
   К таким проявлениям относятся, в первую очередь, изготовление и распространение без цели подрыва или ослабления Советской власти листовок и других письменных документов с клеветническими измышлениями, порочащими советский государственный и общественный строй, а также попытки некоторых антиобщественных элементов под различными демагогическими предлогами организовать митинги, демонстрации и иные групповые выступления, направленные против отдельных мероприятий органов власти или общественных организаций.
   Так, в ноябре и начале декабря 1965 г. в гор. Москве было распространено большое количество листовок, призывающих граждан принять участие в массовом митинге протеста против ареста Синявского и Даниэля. В результате этих подстрекательских действий 5 декабря 1965 г. на площади Пушкина собралась группа молодежи, пытавшаяся провести митинг с требованием «гласности суда» над Синявским и Даниэлем. Принятыми мерами митинг был предотвращен…
   На практике эти действия квалифицируются или как антисоветская агитация и пропаганда, или как хулиганство, хотя для такой квалификации в большинстве случаев отсутствуют достаточные основания.
   По нашему мнению, перечисленные антиобщественные действия не могут оставаться безнаказанными, однако их целесообразно рассматривать не как особо опасные государственные преступления, а как преступления, направленные против порядка управления и общественной безопасности.
   В целях дальнейшего укрепления законности и правопорядка Комитет госбезопасности и Прокуратура СССР считают необходимым рекомендовать Президиумам Верховных Советов союзных республик внести в уголовный закон дополнения, предусматривающие ответственность за общественно опасные действия, указанные в настоящей записке. Проекты Указов Президиума Верховного Совета РСФСР прилагаются. Просим рассмотреть».
   Предложения, разумеется, были мгновенно рассмотрены и приняты к безусловному исполнению указанными в записке Президиумами Верховных Советов.
   В советском Уголовном кодексе появились остро востребованные статьи – 190-1, 190-2, 190-3, предусматривающие за распространение «заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, равно изготовление или распространение в письменной или иной форме произведений такого же содержания» лишение свободы на срок до трех лет, или исправительные работы на срок до одного года, или штраф до ста рублей.
   И так далее. А еще говорят, что право – это то, что вне политики и над политикой, что это не то, что дарует власть, а то, чему власть обязана подчиняться…

Москва, Новинский бульвар, декабрь 1924 года

   – Юрочка, сынок, а ты бы взял да и покатал девочку, – Анна Романовна тронула сына за плечо. – Смотри, какая славная.
   Юра молча подтолкнул ногой саночки поближе к голубоглазой девчушке.
   – Хочешь прокатиться? Могу…
   Девочка кивнула: «Хочу» – и уселась на санки. Юра потянул за поводья, и они медленно покатили по заснеженной аллее. Костик, близоруко щурясь, равнодушно посмотрел им вслед и остался стоять у лавочки.
   – Братик? – кивнула Анна Романовна на мальчика.
   «Бонна» Ольга Георгиевна заботливо поправила Костику шарф и подтвердила: «Младшенький. Четыре уже, скоро пятый».
   – И чьих же они будут? – поинтересовалась Юрина мама.
   Словоохотливая Ольга Георгиевна, чуточку поколебавшись, выложила тайны семейной истории. Мама девочки и мальчика Зинаида Николаевна – актриса, может, знаете? Райх ее фамилия. Сама, говорят, вроде из немцев, но я так думаю, из немецких евреев будет. Муж у нее – Мейерхольд Всеволод Эмильевич, знаменитый режиссер. Ну, о нем-то вы наверняка слыхали, у него свой театр. Но детки эти ему не родные, хотя они его и папой зовут. А настоящий их отец, можете не поверить, знаменитый поэт – Сергей Александрович Есенин.
   – Да вы что? Быть того не может! – Анна Романовна изобразила нешуточное изумление. – Вот так встреча! – Она посмотрела вслед уже далековато укатившимся от них саночкам. – Брат сестру везет, а сам того не знает…
   Услышать подобное Ольга Георгиевна явно не ожидала. Она настороженно посмотрела на свою случайную собеседницу. Анна Романовна несколько смутилась, помолчала и все же призналась: «Юрка-то ведь мой – сын Сергея Александровича».
   – Вы правду говорите?
   Анна Романовна перекрестилась:
   – Святой истинный крест! Ей-богу, не вру, типун мне на язык.
   Если что она и таила, то самую малость: то, что уже давным-давно окольными путями она выяснила, что где-то здесь, на Новинском, проживает Зинаида Райх, бывшая законная супруга Сергея, мать его детей – девочки и мальчика; даже приезжала сюда, приглядывалась, добрые люди указали на них, сводных ее Юрию-Георгию братика и сестричку. Но если они сводные, стало быть, и эта Зинаида ей тоже не совсем чужой человек, а как бы даже родственница. Тем более сейчас, когда Сергей между ними уже не стоит, а где-то там со своей Айседорой по Европам и Америкам путешествует. Так что и дети у них, считай, почти что общие…
   – И сколько уже вашему сыночку?
   – На днях десять стукнет, – тут же откликнулась Анна Романовна.
   Разговаривая, женщины внимательно присматривали за детьми, которые после саночных забав увлеклись игрой в снежки. Новинский бульвар – место оживленное и небезопасное. Все же рядом Смоленский рынок с огромной барахолкой, где во «французском ряду» гнездились «бывшие» – стареющие дамы в шляпках, стыдливо пряча под вуальками чуть подкрашенные глаза, распродавали свои последние «сокровища»: веерочки, шкатулки, вазочки, гравюры, изъясняясь при этом между собой исключительно по-французски. На бульваре вольготно чувствовали себя цыгане с унылыми медведями, беспризорники, бродячие акробаты.
   Изрядно разоткровенничалась, вспоминая Есенина: «Мы с ним познакомились еще в начале 1913-го. Он тогда только-только приехал из деревни, но по внешнему виду на деревенского парня вовсе похож не был. На нем был коричневый костюм, высокий накрахмаленный воротник и зеленый галстук… С золотыми кудрями он был кукольно красив, окружающие по первому впечатлению окрестили его «вербным херувимом». Был очень заносчив, самолюбив, его невзлюбили за это. Настроение у него было угнетенное: он поэт, а никто не хочет этого понять, редакции не принимают стихов в печать. Отец журит, что занимается не тем делом, надо работать, а он стишки пишет…»
   – А потом что? – не удержалась детская воспитательница.
   – А что потом, – вздохнула Анна, – привязался ко мне очень, читал стихи. Мы ведь работали вместе в типографии товарищества Сытина. Я – корректором, он подчитчиком поначалу. Требователен был ужасно, не велел даже с женщинами разговаривать – они все нехорошие. Ходили мы с ним на лекции в университет Шанявского… Все свободное время читал, жалованье тратил на книги, журналы, нисколько не думая, как жить… Он же был младше меня на четыре года.
   Наверное, она первой разглядела в нем настоящего поэта. В отличие от остальных женщин ничего не требовала, не просила и не напоминала о себе лишний раз, пока сам не вспомнит. Вечерами он провожал ее до дома, а потом спешил к себе на Серпуховку, где проживал тогда с отцом.
   – Ну? – не унималась нянька.
   – Жить мы стали вместе, – честно призналась Анна. – Забеременела и несколько месяцев скрывала это от Сергея. Только на шестом месяце, когда деваться уже было некуда, обо всем рассказала. И дома, и Сергею. В семье Изрядновых, конечно, случился скандал. Изрядный, – усмехнулась она. – Ушла из дома, сняла комнату возле Серпуховской заставы, и вскоре Сергей ко мне переселился. А после, уже летом 1914 года, он бросил работу и заявил: «Москва неприветливая – едем в Крым». Но куда мне в Крым, о будущем ребеночке надо подумать. Отправился один. Через месяц вернулся. От безденежья устроился работать корректором в типографию Чернышова-Кобелькова.
   А в конце декабря родился сын. Сергею, конечно, пришлось много канителиться со мной, ведь жили-то мы только вдвоем, помощи ждать от родных не приходилось. Нужно было меня отправить в больницу, заботиться о квартире. Когда я вернулась домой, у него был образцовый порядок: везде вымыто, печи истоплены, и даже обед готов и куплено пирожное. Значит, ждал. На ребенка смотрел с любопытством, удивленно повторяя:
   – Вот я и отец.
   Потом скоро привык, полюбил сына, укачивал, баюкая, пел над ним песни. Заставлял меня, укачивая, тоже петь:
   – Ты пой ему больше песен.
   Весной поехал в Петроград искать счастье. Потом в Москву ненадолго вернулся, уже другой. А осенью говорит:
   – Еду в Питер.
   Вначале вроде бы звал с собой. Но потом, словно спохватившись, стал уверять:
   – Я скоро вернусь, не буду жить там долго.
   Но уже не вернулся. Там его принимали восторженно, вскоре вышел первый сборник. А потом призвали в армию. Служил в санитарном поезде, доставлявшем с фронта раненых. Но потом, когда его направляли в школу прапорщиков, уже после Февральской революции 17-го, дезертировал. Я где-то читала потом в его биографиях, что он не захотел, дескать, служить в армии Временного правительства Керенского. Какое там, сбежал просто. Не нужна была ему эта война. Не хотел он служить ни в царской армии, ни у Керенского. Не в политике дело было… Да, а потом уже до меня слухи дошли, что Сергей женился на какой-то девушке. После узнала, что дети у них появились.
   Сына Георгия (родные звали Юрой) растить пришлось одной. Плохо жила, совсем плохо. Какая зарплата у корректора, наверное, догадываетесь… Правда, Есенин, бывая в Москве, наведывался время от времени, кое-что подкидывал. Слава богу, как матери-одиночке типография выделила комнатушку в 7 метров на Сивцевом Вражке. Вот там и ютимся. Хотя жить можно… Сергей Александрович приходит в любое время, телефона-то у нас не было. Обычно чай пьет, какие-то бумаги жжет в печке, а потом еще ругается, что я, мол, напрасно позволяю ему это делать.
   Анна замолчала. Ольга Георгиевна помахала своим подопечным рукой: пора домой. Пока они приближались, Анна Романовна с надеждой спросила:
   – А вы могли бы меня с Зинаидой Николаевной познакомить? Нет-нет, – она покачала головой, – мне ничего не нужно. Просто поговорить. Ведь не чужие все-таки люди.
   – Не знаю, – поджала губы Ольга Георгиевна, вспомнив о своих домашних обязанностях и коря себя за чрезмерную болтливость. – Надо будет хозяйку спросить. Как она скажет…
   – Ну конечно. До свиданья. Завтра увидимся?
   – Возможно, – сухо ответила бонна, не зная, как отнесется Зинаида Николаевна, женщина строгая и своенравная, к этому уличному знакомству и неожиданной просьбе Изрядновой. Анны… как же там ее… Романовны…
   Но к ее немалой радости, Зинаида Николаевна восприняла рассказ о встрече с матерью первенца Есенина весьма доброжелательно. Может быть, сыграло свою роль неистребимое женское любопытство, желание посмотреть, какова же была ее предшественница у Сергея. Во всяком случае, хозяйка попросила передать Анне Романовне, что ее с сыном ждут, скажем, в ближайший понедельник часам к пяти…
* * *
   С тех пор сводный брат, рассказывал Костя Есенин, «много раз бывал у нас на Новинском, принимал участие в детских играх, шалостях… Бывал у нас и тогда, когда мы переехали на Брюсовский. Однажды пришел с Женей Долматовским, впервые читал нам свои стихи. Мейерхольду они не понравились… А у меня в памяти осталась строчка: «Видится облик, пушечный облик».
   Бывал Юрий и на даче в Балашихе, в Горенках. Приезжал вместе с Анной Романовной. Запомнился голоколенным мальчишкой с тюбетейкой, полной земляники. Когда стал старше, уже затевал беседы с дедом (Николаем Андреевичем Райхом) о политике. Причем «яро реакционный» дед защищал советскую власть от Юркиного скепсиса. Была у него такая черта – скептический взгляд на многое… На бытие гражданское… Немного на женский род… Матери моей не нравился скепсис Юры. Считала его влияние на меня «вредным»… Года полтора-два не виделись…»
   Отцовство и фамилию Есенин своему сыну пришлось доказывать Анне Романовне Изрядновой в Хамовническом суде уже после смерти Сергея Александровича.

Петроград, улица Галерная, 27, лето 1917 года

 
За то, что девочкой неловкой
Предстала на пути моем.
 
Сергей Есенин – Зинаиде Райх

   – Так вы, Зинаида Николаевна, оказывается, нищая меценатка, – Ганин[7] словно бы в шутку приобнял ее за талию и слегка притянул к себе. – Обещали устроить несчастных поэтов со всеми удобствами, а что в результате? Мы тут с Сережей всю ночь с устроенного ложа на пол брякались. – Он показал рукой на шесть стульев, составленных каре.
   Воспользовавшись моментом, Зиночка ловко выскользнула из его невинных объятий и засмеялась, изящно поправляя свои тугие черные косы, уложенные вкруг головы:
   – Ну, а чего вы, Алеша, хотели? Стулья великокняжеские, можно сказать, из самого дворца, дорогим шелком обитые, ножки гнутые, хлипкие, видите, не на крестьянских богатырей рассчитаны. Вот они и разъезжаются под вами, юноши.
   – Ох, Зиночка, что же вы со мной делаете! – глядя на нее, театрально вздохнул Ганин.
   Бездомных поэтов Зинаида Райх, которая служила здесь, в редакции левоэсеровской газеты «Дело народа», секретарем-машинисткой, согласилась приютить на пару ночей. Она была здесь на особом положении и многое могла себе позволить. Мина Свирская[8], работавшая в партийной библиотеке, рассказывала приятелям, что при создании общества распространения эсеровской литературы Зину единодушно избрали председателем: «Она умела вести собрания и, как говорится, представительствовать, чего мы по молодости не умели…» Да и образование вполне позволяло – все-таки не зря училась на историко-литературном факультете Высших женских курсов Раевского.
   Есенин, лукаво улыбаясь, посматривал то на Алексея с Зиной, то на Мину, которая увлеченно листала свежий номер газеты и делала какие-то пометки на полях. Потом поднялся, поставил на полку потрепанный фолиант Щапова «История раскольнического движения», с которым он не разлучался целый вечер, и предложил:
   – Ну что, други и подруги, вперед?
   Вчетвером они отправились бродить по городу. Здесь, на Галерной, их – Ганина с Райх и Есенина с Миной – недаром все называли неразлучным квартетом. Возвращаясь в тот вечер из Павловска после скучного и пошлого концерта, в полупустом трамвае Ганин заунывно принялся декламировать свое новое стихотворение «Русалка», заранее предупредив слушателей: «Посвящается З. Р.»:
 
Русалка – зеленые косы,
Не бойся испуганных глаз,
На сером оглохшем утесе
Продли нецелованный час.
……………
Она далеко, – не услышит,
Услышит – забудет скорей;
Ей сказками на сердце дышит
Разбойник с кудрявых полей.
……………
Не вспенится звездное эхо
Над мертвою зябью пустынь,
И вечно без песен и смеха
Я буду один и один.
 
   – Замечательно, – едва не захлопала в ладоши Мина. – «Я буду один и один…» Алеша, а почитайте еще разок, а?