Страница:
Глава 2
Скоро часовые с громкой стрельбой в воздух, с криками по-немецки «Подъем!» и «Строиться!», а также ударами автоматов и прикладами винтовок заставили пленных построиться в колонну по пять человек в ряду, который по пути практически исчез – все шли толпой. Немецкий переводчик громко объявил, что тех, кто попытается бежать или будет отставать, расстреляют на месте.
С двух сторон колонну охраняли преимущественно молодые и пышущие здоровьем конвоиры, вооруженные автоматами. Шли конвоиры на расстоянии 30–50 метров друг от друга по обочине дороги или по краю поля. При некоторых конвоирах находились на поводке очень злые овчарки.
…Двигались мы главным образом в обход населенных пунктов. Местные жители, женщины, старики и дети, встречали нас на дороге и с жалостью смотрели на нас, а некоторые искали своих родных и знакомых. Но конвоиры не давали жителям приближаться к колонне, отгоняли их прикладами и стрельбой в воздух.
Перед некоторыми населенными пунктами немцы уже установили на столбах большие щиты с названиями этих пунктов, написанными крупными латинскими буквами.
Примерно через 10 километров пути колонну вдруг остановили, и вышедшие навстречу немецкие военные вместе стали внимательно осматривать лица всех пленных. В результате из колонны вывели более 20 человек, напоминавших по внешности евреев. Среди них оказался и мой новый друг, с которым я шагал рядом. Некоторые из этих пленных пытались доказать, что они не евреи. Тогда их заставили спустить штаны и показать половой член – не обрезан ли он. У пятерых с этим оказалось все в порядке, и их вернули обратно в колонну, а остальных, включая моего соседа, забрали с собой в село.
В дальнейшем в больших лагерях немцы проводили более обстоятельную проверку всех подозрительных на принадлежность к евреям или цыганам. Переводчик выяснял, не говорит ли пленный картавя или с еврейским акцентом, требуя произносить очень быстро, например, фразу: «На горе Арарат зреет крупный виноград». Случалось, что подозреваемый заявлял, что он армянин, грузин, азербайджанец и т. д. Тогда проверяющие подзывали своего человека названной национальности и он вступал в разговор с проверяемым лицом. И если пленный его не понимал, то считали, что он еврей или цыган.
Шедшие со мной товарищи хотели узнать, когда же нам дадут что-нибудь поесть. Я решил спросить об этом по-немецки у ближайшего ко мне молодого и очень здорового конвоира. Он не стал меня слушать и ударил кулаком по голове так, что я упал и лишь с большим трудом снова встал на ноги.
В какой-то деревне мы увидели на околице группу плачущих женщин. На траве лежал мертвый молодой старшина в гимнастерке с четырьмя темно-красными блестящими треугольниками на красных петлицах. Три женщины рыли могилу. Кто-то из пленных сумел узнать, что этот старшина скрывался у местных жителей, но утром он был обнаружен немцами, отстреливался и покончил с собой, выстрелив себе в сердце.
Внезапно погода стала портиться. Появились черные тучи, и солнце скрылось за ними. Начал моросить мелкий дождик. В это время мы переходили небольшой ручеек. И как раз на этом месте колонну начала обгонять грузовая машина. Но обгон не получился – машина застряла всеми четырьмя колесами. Попытки водителя вытащить ее к успеху не привели. Тогда конвоир вывел из колонны пять человек, включая меня, и приказал нам выталкивать машину. Мы тщетно, изо всех своих слабых сил, старались это сделать, но ничего не получалось.
Через некоторое время водитель догадался достать из кузова две лопаты и вручить их нам. Тогда мы стали брать лопатами сухой грунт вместе со стерней от соломы и бросать его под колеса машины. Работа длилась более часа. Водитель много раз заводил мотор, и наконец машина была вытолкнута на сухое место.
Оказалось, что грузовик вез буханки черного хлеба и еще какие-то продукты, и водитель посчитал нужным расплатиться с нами, отдав две буханки хлеба, а конвоиру – что-то более существенное. Мы уселись около ручейка и немедленно растерзали руками обе буханки на пять кусков. Однако конвоир не дал нам сидеть, и всем пришлось жевать свою порцию хлеба на ходу. Хлеб оказался испеченным из смеси ржаной муки и кукурузной и поэтому не очень вкусным.
Мы шли по проселочной дороге под начавшимся ливнем с грозой. Шли мы не менее часа. Затем конвоиры отвели всех пленных в сторону от дороги и остановили ночевать на поле. Конвоиры расхаживали рядом, надев непромокаемые плащ-палатки. В полночь вдруг раздались звуки выстрелов из автоматов и лай собак. Оказалось, что трое пленных, воспользовавшись ночной темнотой, попытались сбежать. Но конвоиры с собаками настигли ребят и застрелили их. Рано утром конвоиры заставили нескольких пленных положить у дороги тела убитых. А когда всех пленных выстроили снова в длиннейшую колонну, опять приехала легковая машина с немецким офицером и переводчиком. Последний громким голосом несколько раз предупредил пленных, что убежать никому не удастся, а кто попытается это сделать, будет немедленно расстрелян. При этом он показал на тела трех беглецов.
И нас снова погнали, не дав ни помыться, ни поесть. Но по дороге я с удовольствием съел оставленный за пазухой кусок хлеба. Через некоторое время еще двое пленных, шедших примерно в середине колонны, сделали попытку бежать. Они решили воспользоваться тем, что слева от шоссе начинался лес, росший по обеим сторонам отходившего от дороги глубокого оврага. Они быстро выскочили из колонны, прыгнули в этот овраг и побежали – сначала по его дну, а потом прячась за раскидистыми деревьями и кустами ив. Конвоиры, стреляя из автоматов длинными очередями, побежали за беглецами. Колонну остановили, и мы стояли почти полчаса. Автоматные очереди прекратились, и прозвучало несколько одиночных выстрелов. Мы поняли, что обоих беглецов немцы догнали и застрелили. Затем конвоиры, шумно радуясь своей удачной «лесной охоте», возвратились к колонне, и она снова тронулась в путь. Случившееся с беглецами сильно потрясло многих пленных, некоторые, включая и меня, заплакали. Можно было бы всем разбежаться в разные стороны, но никто не захотел и не мог совершить такой героический поступок.
После того как мы пробыли в пути примерно час, один не пожилой еще пленный, шедший передо мной, не выдержал голода, жажды и тяжелых условий движения и скоропостижно скончался, упав под ноги товарищей. Его вынесли из колонны и положили на обочину шоссе. Через некоторое время двое других пленных сели посреди колонны совсем обессиленные. Они стали умолять конвоиров посадить их на повозку, на которой ехали раненые; конвоиры их просто застрелили. И так во время нашего двухдневного пути случилось еще два раза.
Я решил, что при очередном привале встану среди пленных, идущих возможно ближе к головной части колонны. И встану обязательно в середину ряда, так что в случае сильной усталости можно будет усесться прямо на дороге и отдохнуть, а потом присоединиться к хвостовой части.
…К счастью, примерно часам к пяти колонна достигла районного центра Барвенково и остановилась на лугу. Конвоиры заставили пленных выкопать рвы, которые служили людям в качестве отхожих мест. Затем нам объявили, что прибыли полевые кухни. Перед ними сразу же выстроились длиннейшие очереди. Но я, не имевший никакой посуды и, кроме того, полностью потерявший аппетит, не стал становиться ни в одну из очередей. Оказалось, что еда представляла собой горячую похлебку из воды и макухи – жмыха, образовавшегося при производстве подсолнечного масла.
Пока пленные стояли в очередях за баландой, я снял с себя гимнастерку, теплый свитер и нижнюю рубашку, чтобы попытаться освободить их от вшей. Оказалось, что этих тварей было великое множество. Они располагались у складок одежды целыми кучами. Наступило 29 мая – один из самых ужасных дней в моей жизни. В этот день всех пленных разбудили до рассвета и объявили, что нам предстоит пройти до вечера более 60 километров.
Днем солнце палило нещадно, ноги мои начали сильно уставать, и я невольно отстал от того головного ряда. Вот-вот могло случиться так, что я окажусь в хвосте колонны, упаду и конвоиры меня пристрелят. Но скоро колонна стала проходить мимо очередной деревни (наверное, Малиновки), жители которой, как и предыдущих населенных пунктов, встали плотными рядами на обочине дороги. И этим решил воспользоваться один из молодых и физически сильных пленных. Неожиданно для конвоиров он очень быстро рванул в сторону стоявших людей, проскочил через них и скрылся между ближайшими хатами и дворами. Колонну остановили, и несколько конвоиров с собакой устремились за беглецом. Пока конвоиры с собакой не поймали и не расстреляли несчастного беглеца, прошло около получаса, и за это время я сумел немного отдохнуть.
Миновали еще одну деревню, вошли в большое село (возможно, Бурбулатово). Тут местные жители стояли уже не на одной, а на обеих обочинах шоссе. Конвоиры старались разогнать их выстрелами из автоматов в воздух, однако это не давало никакого эффекта. Женщины пытались вручить пленным съестное, подбегая совсем близко к колонне. Но мне ничего не досталось – все захватывали те, кто были крайними в ряду и более проворными. И почти никто ничем не делился с соседями.
И здесь оказалось, что в колонне шел пленный родом из данного села. Его престарелые родители прибежали к колонне и вступили с сыном в разговор. К счастью, в это время на месте оказался переводчик, и дело кончилось тем, что перед следующим населенным пунктом – селом Близнюки, где колонне предоставили последний привал, конвоиры отдали старикам сына за какую-то, как говорили, большую драгоценность. Но, чтобы не уменьшить отчетное количество пленных в сопровождаемой ими колонне, вместо этого пленного конвоиры загнали в нее какого-то пожилого мужчину, превратив его в военнопленного. И такие случаи бывали не раз.
На последнем привале я надеялся утолить большую жажду, которой все время мучился, но ничего с этим не вышло. Между тем жара стала невыносимой. Ноги мои так устали, что хоть «ложись и помирай». Лишь с великим трудом прошел через село, в котором тоже многие женщины пытались дать кому-то из пленных что-то поесть. А как вышли из него и прошли около километра, ноги отказали совсем: я упал на дорогу и едва нашел в себе силы приподняться и усесться на своей шинели, пропуская мимо себя с двух сторон людей, шедших вперед. И никто из них не помог мне.
Я уселся на шинели. Молодой и очень здоровый конвоир сразу остановился около меня и заорал по-немецки: «Давай, давай скорей, не сидеть!» – и нацелил на меня автомат. Видно было, что он совсем не обладает чувством милосердия. Но тут мне пришла в голову спасительная мысль – я решил бросить шинель, которая давала мне дополнительную нагрузку, и сумел подняться. И так я прошел, наверное, еще километр. Однако ноги опять отказали. И тут я сообразил, что надо сбросить тяжелые ботинки с обмотками и шагать босиком. Я разулся и снял также зеленые воинские брюки, оставив на себе гражданские темно-синие брюки от костюма студенческих времен. Но второпях совсем забыл вынуть из потайного кармана брюк два очень важных предмета – «медальон смерти» (о чем потом вовсе не жалел) и мамин «талисман». Встал я на босые ноги и легко зашагал вперед. Шедшие рядом пленные не удивились моему поступку, а конвоир, кивнув мне, сказал: «О да, да, хорошо, хорошо!» Хотя идти босиком стало легче, но мелкие камушки причиняли ступням сильнейшие боли, царапая кожу до крови. Однако с этим приходилось мириться.
Прошли еще более километра. Я уже еле-еле передвигал ногами и вот-вот мог упасть и больше не встать либо из-за своего бессилия, либо от пули конвоира. Сильно исхудавший, босой и напоминавший своим видом подростка, я обратил на себя внимание какой-то доброй женщины, которая, не испугавшись быть застреленной конвоирами, быстро и решительно подбежала именно ко мне и передала узелок из белой ткани. В узелке оказались пол-литровая бутылка с сырым молоком, кусок хлеба и две большие сваренные картофелины. Обе картофелины и хлеб я отдал своим соседям, а сам, освободив горлышко бутылки от пробки, жадно и быстро выпил все молоко.
Метров через сто пятьдесят другая женщина опять сумела отдать мне бутылку с молоком и кусочек хлеба со свиным салом. И снова я выпил только молоко, а еду отдал тем же соседям. После этого они, видимо, решили, что им выгодно быть рядом со мной и поддерживать меня на дальнейшем пути. Они, каждый со своей стороны, крепко взяли меня под руки и почти понесли. Так мы двигались вместе по шоссе до железнодорожного узла – станции Лозовая.
По обеим сторонам улиц Лозовой, по которым мы шли, также толпами стояли местные жители. И здесь одна девочка, приблизившись очень быстро к нашему ряду и не побоявшись конвоиров, вручила еду. На этот раз ею оказался… круглый диск макухи диаметром около 20 сантиметров – отхода производства подсолнечного масла. Раньше я никогда не слышал о существовании такой пищи. Соседи, наверное, тоже никогда не имели с ней дела. Но тем не менее они разломали этот диск на три части при помощи перочинного ножа и каждый положил свою долю в карман.
На станции немецкие солдаты с любопытством наблюдали за прохождением нашей колонны. Их лица не были такими злыми, как у конвоиров. Некоторые курили сигареты. Глядя на них, я на мгновение забыт, что я им далеко не товарищ, и почему-то сказал по-немецки: «Мы едем в Германию». Солдаты ответили: «Счастливого пути!» А после этого я рискнул крикнуть им: «Дайте мне курить!» И каково же было мое изумление, когда один из солдат подбежал ко мне с сигаретой, которую я тут же положил в карман, чтобы выкурить ее позднее. Я даже не догадался поблагодарить солдата, на которого за это набросился с угрозами наш конвоир.
Часам к семи вечера колонна зашла на территорию, огороженную высоким рядом колючей проволоки и охраняемую множеством часовых с автоматами и винтовками. Это был достаточно большой, только что созданный временный пересыльный лагерь для советских военнопленных. Лагеря такого типа имели названия сокращенное (Дулаг) и полное (Дурхгангслагерь).
С двух сторон колонну охраняли преимущественно молодые и пышущие здоровьем конвоиры, вооруженные автоматами. Шли конвоиры на расстоянии 30–50 метров друг от друга по обочине дороги или по краю поля. При некоторых конвоирах находились на поводке очень злые овчарки.
…Двигались мы главным образом в обход населенных пунктов. Местные жители, женщины, старики и дети, встречали нас на дороге и с жалостью смотрели на нас, а некоторые искали своих родных и знакомых. Но конвоиры не давали жителям приближаться к колонне, отгоняли их прикладами и стрельбой в воздух.
Перед некоторыми населенными пунктами немцы уже установили на столбах большие щиты с названиями этих пунктов, написанными крупными латинскими буквами.
Примерно через 10 километров пути колонну вдруг остановили, и вышедшие навстречу немецкие военные вместе стали внимательно осматривать лица всех пленных. В результате из колонны вывели более 20 человек, напоминавших по внешности евреев. Среди них оказался и мой новый друг, с которым я шагал рядом. Некоторые из этих пленных пытались доказать, что они не евреи. Тогда их заставили спустить штаны и показать половой член – не обрезан ли он. У пятерых с этим оказалось все в порядке, и их вернули обратно в колонну, а остальных, включая моего соседа, забрали с собой в село.
В дальнейшем в больших лагерях немцы проводили более обстоятельную проверку всех подозрительных на принадлежность к евреям или цыганам. Переводчик выяснял, не говорит ли пленный картавя или с еврейским акцентом, требуя произносить очень быстро, например, фразу: «На горе Арарат зреет крупный виноград». Случалось, что подозреваемый заявлял, что он армянин, грузин, азербайджанец и т. д. Тогда проверяющие подзывали своего человека названной национальности и он вступал в разговор с проверяемым лицом. И если пленный его не понимал, то считали, что он еврей или цыган.
Шедшие со мной товарищи хотели узнать, когда же нам дадут что-нибудь поесть. Я решил спросить об этом по-немецки у ближайшего ко мне молодого и очень здорового конвоира. Он не стал меня слушать и ударил кулаком по голове так, что я упал и лишь с большим трудом снова встал на ноги.
В какой-то деревне мы увидели на околице группу плачущих женщин. На траве лежал мертвый молодой старшина в гимнастерке с четырьмя темно-красными блестящими треугольниками на красных петлицах. Три женщины рыли могилу. Кто-то из пленных сумел узнать, что этот старшина скрывался у местных жителей, но утром он был обнаружен немцами, отстреливался и покончил с собой, выстрелив себе в сердце.
Внезапно погода стала портиться. Появились черные тучи, и солнце скрылось за ними. Начал моросить мелкий дождик. В это время мы переходили небольшой ручеек. И как раз на этом месте колонну начала обгонять грузовая машина. Но обгон не получился – машина застряла всеми четырьмя колесами. Попытки водителя вытащить ее к успеху не привели. Тогда конвоир вывел из колонны пять человек, включая меня, и приказал нам выталкивать машину. Мы тщетно, изо всех своих слабых сил, старались это сделать, но ничего не получалось.
Через некоторое время водитель догадался достать из кузова две лопаты и вручить их нам. Тогда мы стали брать лопатами сухой грунт вместе со стерней от соломы и бросать его под колеса машины. Работа длилась более часа. Водитель много раз заводил мотор, и наконец машина была вытолкнута на сухое место.
Оказалось, что грузовик вез буханки черного хлеба и еще какие-то продукты, и водитель посчитал нужным расплатиться с нами, отдав две буханки хлеба, а конвоиру – что-то более существенное. Мы уселись около ручейка и немедленно растерзали руками обе буханки на пять кусков. Однако конвоир не дал нам сидеть, и всем пришлось жевать свою порцию хлеба на ходу. Хлеб оказался испеченным из смеси ржаной муки и кукурузной и поэтому не очень вкусным.
Мы шли по проселочной дороге под начавшимся ливнем с грозой. Шли мы не менее часа. Затем конвоиры отвели всех пленных в сторону от дороги и остановили ночевать на поле. Конвоиры расхаживали рядом, надев непромокаемые плащ-палатки. В полночь вдруг раздались звуки выстрелов из автоматов и лай собак. Оказалось, что трое пленных, воспользовавшись ночной темнотой, попытались сбежать. Но конвоиры с собаками настигли ребят и застрелили их. Рано утром конвоиры заставили нескольких пленных положить у дороги тела убитых. А когда всех пленных выстроили снова в длиннейшую колонну, опять приехала легковая машина с немецким офицером и переводчиком. Последний громким голосом несколько раз предупредил пленных, что убежать никому не удастся, а кто попытается это сделать, будет немедленно расстрелян. При этом он показал на тела трех беглецов.
И нас снова погнали, не дав ни помыться, ни поесть. Но по дороге я с удовольствием съел оставленный за пазухой кусок хлеба. Через некоторое время еще двое пленных, шедших примерно в середине колонны, сделали попытку бежать. Они решили воспользоваться тем, что слева от шоссе начинался лес, росший по обеим сторонам отходившего от дороги глубокого оврага. Они быстро выскочили из колонны, прыгнули в этот овраг и побежали – сначала по его дну, а потом прячась за раскидистыми деревьями и кустами ив. Конвоиры, стреляя из автоматов длинными очередями, побежали за беглецами. Колонну остановили, и мы стояли почти полчаса. Автоматные очереди прекратились, и прозвучало несколько одиночных выстрелов. Мы поняли, что обоих беглецов немцы догнали и застрелили. Затем конвоиры, шумно радуясь своей удачной «лесной охоте», возвратились к колонне, и она снова тронулась в путь. Случившееся с беглецами сильно потрясло многих пленных, некоторые, включая и меня, заплакали. Можно было бы всем разбежаться в разные стороны, но никто не захотел и не мог совершить такой героический поступок.
После того как мы пробыли в пути примерно час, один не пожилой еще пленный, шедший передо мной, не выдержал голода, жажды и тяжелых условий движения и скоропостижно скончался, упав под ноги товарищей. Его вынесли из колонны и положили на обочину шоссе. Через некоторое время двое других пленных сели посреди колонны совсем обессиленные. Они стали умолять конвоиров посадить их на повозку, на которой ехали раненые; конвоиры их просто застрелили. И так во время нашего двухдневного пути случилось еще два раза.
Я решил, что при очередном привале встану среди пленных, идущих возможно ближе к головной части колонны. И встану обязательно в середину ряда, так что в случае сильной усталости можно будет усесться прямо на дороге и отдохнуть, а потом присоединиться к хвостовой части.
…К счастью, примерно часам к пяти колонна достигла районного центра Барвенково и остановилась на лугу. Конвоиры заставили пленных выкопать рвы, которые служили людям в качестве отхожих мест. Затем нам объявили, что прибыли полевые кухни. Перед ними сразу же выстроились длиннейшие очереди. Но я, не имевший никакой посуды и, кроме того, полностью потерявший аппетит, не стал становиться ни в одну из очередей. Оказалось, что еда представляла собой горячую похлебку из воды и макухи – жмыха, образовавшегося при производстве подсолнечного масла.
Пока пленные стояли в очередях за баландой, я снял с себя гимнастерку, теплый свитер и нижнюю рубашку, чтобы попытаться освободить их от вшей. Оказалось, что этих тварей было великое множество. Они располагались у складок одежды целыми кучами. Наступило 29 мая – один из самых ужасных дней в моей жизни. В этот день всех пленных разбудили до рассвета и объявили, что нам предстоит пройти до вечера более 60 километров.
Днем солнце палило нещадно, ноги мои начали сильно уставать, и я невольно отстал от того головного ряда. Вот-вот могло случиться так, что я окажусь в хвосте колонны, упаду и конвоиры меня пристрелят. Но скоро колонна стала проходить мимо очередной деревни (наверное, Малиновки), жители которой, как и предыдущих населенных пунктов, встали плотными рядами на обочине дороги. И этим решил воспользоваться один из молодых и физически сильных пленных. Неожиданно для конвоиров он очень быстро рванул в сторону стоявших людей, проскочил через них и скрылся между ближайшими хатами и дворами. Колонну остановили, и несколько конвоиров с собакой устремились за беглецом. Пока конвоиры с собакой не поймали и не расстреляли несчастного беглеца, прошло около получаса, и за это время я сумел немного отдохнуть.
Миновали еще одну деревню, вошли в большое село (возможно, Бурбулатово). Тут местные жители стояли уже не на одной, а на обеих обочинах шоссе. Конвоиры старались разогнать их выстрелами из автоматов в воздух, однако это не давало никакого эффекта. Женщины пытались вручить пленным съестное, подбегая совсем близко к колонне. Но мне ничего не досталось – все захватывали те, кто были крайними в ряду и более проворными. И почти никто ничем не делился с соседями.
И здесь оказалось, что в колонне шел пленный родом из данного села. Его престарелые родители прибежали к колонне и вступили с сыном в разговор. К счастью, в это время на месте оказался переводчик, и дело кончилось тем, что перед следующим населенным пунктом – селом Близнюки, где колонне предоставили последний привал, конвоиры отдали старикам сына за какую-то, как говорили, большую драгоценность. Но, чтобы не уменьшить отчетное количество пленных в сопровождаемой ими колонне, вместо этого пленного конвоиры загнали в нее какого-то пожилого мужчину, превратив его в военнопленного. И такие случаи бывали не раз.
На последнем привале я надеялся утолить большую жажду, которой все время мучился, но ничего с этим не вышло. Между тем жара стала невыносимой. Ноги мои так устали, что хоть «ложись и помирай». Лишь с великим трудом прошел через село, в котором тоже многие женщины пытались дать кому-то из пленных что-то поесть. А как вышли из него и прошли около километра, ноги отказали совсем: я упал на дорогу и едва нашел в себе силы приподняться и усесться на своей шинели, пропуская мимо себя с двух сторон людей, шедших вперед. И никто из них не помог мне.
Я уселся на шинели. Молодой и очень здоровый конвоир сразу остановился около меня и заорал по-немецки: «Давай, давай скорей, не сидеть!» – и нацелил на меня автомат. Видно было, что он совсем не обладает чувством милосердия. Но тут мне пришла в голову спасительная мысль – я решил бросить шинель, которая давала мне дополнительную нагрузку, и сумел подняться. И так я прошел, наверное, еще километр. Однако ноги опять отказали. И тут я сообразил, что надо сбросить тяжелые ботинки с обмотками и шагать босиком. Я разулся и снял также зеленые воинские брюки, оставив на себе гражданские темно-синие брюки от костюма студенческих времен. Но второпях совсем забыл вынуть из потайного кармана брюк два очень важных предмета – «медальон смерти» (о чем потом вовсе не жалел) и мамин «талисман». Встал я на босые ноги и легко зашагал вперед. Шедшие рядом пленные не удивились моему поступку, а конвоир, кивнув мне, сказал: «О да, да, хорошо, хорошо!» Хотя идти босиком стало легче, но мелкие камушки причиняли ступням сильнейшие боли, царапая кожу до крови. Однако с этим приходилось мириться.
Прошли еще более километра. Я уже еле-еле передвигал ногами и вот-вот мог упасть и больше не встать либо из-за своего бессилия, либо от пули конвоира. Сильно исхудавший, босой и напоминавший своим видом подростка, я обратил на себя внимание какой-то доброй женщины, которая, не испугавшись быть застреленной конвоирами, быстро и решительно подбежала именно ко мне и передала узелок из белой ткани. В узелке оказались пол-литровая бутылка с сырым молоком, кусок хлеба и две большие сваренные картофелины. Обе картофелины и хлеб я отдал своим соседям, а сам, освободив горлышко бутылки от пробки, жадно и быстро выпил все молоко.
Метров через сто пятьдесят другая женщина опять сумела отдать мне бутылку с молоком и кусочек хлеба со свиным салом. И снова я выпил только молоко, а еду отдал тем же соседям. После этого они, видимо, решили, что им выгодно быть рядом со мной и поддерживать меня на дальнейшем пути. Они, каждый со своей стороны, крепко взяли меня под руки и почти понесли. Так мы двигались вместе по шоссе до железнодорожного узла – станции Лозовая.
По обеим сторонам улиц Лозовой, по которым мы шли, также толпами стояли местные жители. И здесь одна девочка, приблизившись очень быстро к нашему ряду и не побоявшись конвоиров, вручила еду. На этот раз ею оказался… круглый диск макухи диаметром около 20 сантиметров – отхода производства подсолнечного масла. Раньше я никогда не слышал о существовании такой пищи. Соседи, наверное, тоже никогда не имели с ней дела. Но тем не менее они разломали этот диск на три части при помощи перочинного ножа и каждый положил свою долю в карман.
На станции немецкие солдаты с любопытством наблюдали за прохождением нашей колонны. Их лица не были такими злыми, как у конвоиров. Некоторые курили сигареты. Глядя на них, я на мгновение забыт, что я им далеко не товарищ, и почему-то сказал по-немецки: «Мы едем в Германию». Солдаты ответили: «Счастливого пути!» А после этого я рискнул крикнуть им: «Дайте мне курить!» И каково же было мое изумление, когда один из солдат подбежал ко мне с сигаретой, которую я тут же положил в карман, чтобы выкурить ее позднее. Я даже не догадался поблагодарить солдата, на которого за это набросился с угрозами наш конвоир.
Часам к семи вечера колонна зашла на территорию, огороженную высоким рядом колючей проволоки и охраняемую множеством часовых с автоматами и винтовками. Это был достаточно большой, только что созданный временный пересыльный лагерь для советских военнопленных. Лагеря такого типа имели названия сокращенное (Дулаг) и полное (Дурхгангслагерь).
Глава 3
Территория лагеря, куда нас немцы пригнали, по-видимому, раньше была местом расположения кавалерийской части Красной армии, но, может быть, и коневодческой фермы. На ее территории располагались длинные деревянные конюшни с кормушками для лошадей, изготовленными из очень толстых бревен. До 1929 года у моего отца была в конюшне такая же кормушка для наших двух лошадей.
Основная – незастроенная – часть территории представляла собой широкий луг, на котором вынуждены были устроить себе пристанище пленные. Некоторые отрывали себе ямы, чтобы прятаться в них от солнца и дождя.
Лагерь имел несколько больших и малых блоков, и в их числе – отделение для военнопленных из младшего и старшего командного состава Красной армии, отделение медсанчасти для больных и раненых пленных. По истечении нескольких суток пленных угоняли или отвозили на грузовиках и поездами в другие места. Очень многих направляли на Украину для особо тяжелых работ, в частности на строительство военных укреплений, на восстановление металлургических и горнорудных предприятий, на реконструкцию железнодорожных путей, чтобы по ним могли двигаться немецкие поезда. Однако подавляющую массу пленных немцы все же везли в Германию.
…На территории лагеря я нашел себе место в конюшне на деревянном полу, почти под самой кормушкой. 30 мая нас всех подняли в 6 часов утра громкими криками «Подъем!». Мы увидели несколько высоких и здоровых мужчин средних лет в советском военном обмундировании, но без петлиц и в начищенных до блеска хромовых сапогах. На левом рукаве у них была белая повязка с черной надписью немецкими буквами «Полиция», а в правой руке они держали палку, напоминающую дубинку. Это были полицаи из бывших военнопленных или гражданских лиц, перешедшие на службу к немцам.
Полицаи заявили, что те, кто в состоянии работать, могут отправиться с ними, чтобы получить завтрак и уйти в город на работу. Но на какую работу, не сказали. Очень многие пленные, сильно оголодавшие в последние дни, сразу же согласились. Оставшиеся в лагере выстроились в очередь у кухни. Я увидел, как стоявший близко ко мне пленный, вытаскивая котелок из своего вещевого мешка, обнажил в нем пустую металлическую банку из-под консервов. Поскольку у меня не было котелка, я попросил его отдать мне эту банку. Но он сказал, что так просто ее не отдаст, а вот если бы у меня нашлось для него курево, то согласился бы. И тут я вспомнил о припрятанной немецкой сигарете и предложил товарищу эту «диковину». Тот недоуменно взял сигарету в руки, понюхал ее, вытащил из кармана своего полугалифе коробку спичек, крепко затянулся дымом и молча отдал мне банку. Я встал в длинную очередь.
Солнце на небе поднялось высоко и стало нещадно жечь. Мои силы были на пределе. И как раз в этот момент мне удалось подсмотреть у одного пленного, что же за еду нам дают. К моему изумлению, это была опять баланда из подсолнуховой макухи. Я понял, что эту пищу мой больной желудок не выдержит, и возвратился в конюшню. Не выдержали долгого стояния в очереди за баландой и многие другие пленные – вернулись без нее на свои места. Почти никто не сумел даже напиться воды возле кухни: полицаи всех отгоняли. Оказалось, что эту баланду выдавали на весь день. Меня невыносимо мучила жажда. К счастью, на дне кормушки я обнаружил буровато-желтую воду, оставшуюся, вероятно, еще со времени последнего кормления лошадей. Я сунул голову в кормушку, но в этот момент пожилой пленный, находившийся поблизости, быстро стащил меня вниз, крикнув: «Ты что, рехнулся? Неужели собираешься пить лошадиную мочу? Вот возьми мою флягу!» Я сделал несколько глотков, но жажда все равно сохранилась. Тогда я решил собрать на лугу конский щавель и гусиную лапку. Набрав несколько горстей, я съел все, как это делал в детстве.
Наступил вечер. Постепенно в лагерь возвратились группы пленных, которых утром уводили на работу. Некоторые из них несли хлеб, картофель, крупу, молоко в бутылках и еще что-то. Оказалось, что эти продукты им дали из сострадания или продали за советские деньги местные жители. Кое-кто нес дровишки – сухие сучья деревьев, обломки досок и куски кизяка. Но особенно меня поразило, что несколько человек в обычных армейских мешках из брезента несли… питьевую воду! Потом пришедшие развели костры и, скооперировавшись, приготовили ужин. Остальные пленные им завидовали, а некоторые попросили поделиться с ними пищей, но никто не поделился.
Среди возвратившихся с работы пленных я заметил одного бывшего сослуживца из мотострелкового батальона нашей 199-й отдельной танковой бригады. Он был значительно старше меня и поэтому более опытен в жизни. Он удивился, что я хожу босым, и сразу сделал мне предложение: я отдам ему свой белый свитер, а он мне – пару запасных армейских ботинок. И сделка состоялась. Ботинки оказались мне как раз впору, но надеть их пришлось на босые ноги.
После сделки товарищ вынул кисет с махоркой и свернул козью ножку. Я намекнул ему, что неплохо бы и мне дать закурить, на что получил ответ: «Дружба дружбой, а табачок врозь». Он потребовал с меня за одну закрутку 30 рублей.
Консервная банка и ложка в карманах брюк мне сильно мешали, поэтому, пока не совсем стемнело, я решил поискать кусок проволоки или бечевки, чтобы сделать ручку к консервной банке. Но ничего на глаза не попадалось. Когда стал проходить мимо отделения, где содержались военнопленные из младшего и среднего комсостава Красной армии, вдруг кто-то меня окликнул: «Эй, зенитчик, подойди сюда!» Я увидел лейтенанта, с которым 24 мая находился в лесу. Лейтенант был в своем прежнем командирском обмундировании и со всеми знаками различия.
Мы рассказали друг другу обо всем, что с нами произошло. Оказалось, что лейтенанту с товарищами тогда тоже не повезло: их захватила группа автоматчиков, а затем со сборного пункта отправили в этот лагерь. Лейтенант устроился в отделении для командного состава, а батальонный комиссар и старшина остались вместе с другими пленными.
В конце беседы лейтенант неожиданно предложил мне перейти в его отделение, так как с пленными из командного состава, кроме комиссаров, немцы обращаются лучше. С его точки зрения, я по своему развитию вполне мог сойти за лейтенанта. Пока никто не требует документов, подтверждающих принадлежность пленного к командному составу, – об этом судят в основном лишь по уровню общего развития.
К сожалению, нам с лейтенантом не суждено было находиться постоянно в одной компании. Примерно через час, как я улегся спать на подстеленном соломой полу конюшни, меня потянуло в уборную, и за ночь я бегал туда, наверное, раз десять, а с рассветом обнаружил, что из меня вытекает густая кровь.
Утром лейтенант помог мне перебраться в лагерную медсанчасть. И там врач, которому я назвал свои фамилию, имя и отчество, спросил, откуда я. Узнав, что из Москвы, он очень обрадовался, сказав, что сам он – москвич. Врач определил мне, как инфекционному больному, особое место в сарае. Затем он заставил меня выпить два стакана слабого раствора марганцовки, запретив вообще пить воду и принимать пищу в течение суток. Такой раствор я постоянно пил до конца пребывания в медсанчасти. Кроме того, врач дал мне хинин. Он рекомендовал мне как можно больше лежать и из сарая без особой надобности не выходить и по возможности ни с кем не общаться. В мое распоряжение было предоставлено ведро с деревянной крышкой, которое выносили санитары.
Недалеко от лазарета, но вне территории лагеря, находилась братская могила. Это была вырытая пленными по распоряжению комендатуры глубокая яма размерами, наверное, 5 х Ю метров. В ней ежедневно хоронили по несколько пленных, умиравших от тяжелых ран, болезней и истощения. Покойного приносили на носилках или привозили на телеге, клали в одну яму и присыпали слоем земли и слоем хлорной извести и этим ограничивались до поступления следующего умершего.
Наконец в лагере немцы наладили специальное снабжение лазарета водой, а на кухне стали готовить горячую пищу в виде мучного или картофельного супа со свеклой и кониной. Еду доставляли в лазарет из кухни в бочках, кадках и больших кастрюлях, но порции были очень маленькими. Позже стали давать и хлеб. Из подвешенного на столбе умывальника можно было помыть холодной водой руки и лицо, а в баке возле него – прополоскать котелки и кружки… Лекарств в лазарете было очень мало, и почти все только отечественные, то есть для немцев трофейные.
Глубокой ночью, несмотря на то что я принял дозу хинина, у меня начался приступ малярийного озноба, длившийся около часа. И поскольку накрыться мне было нечем, пришлось придвинуться поближе к соседу и даже полезть под его шинель, чтобы согреться. Но когда я прижался к нему, я с ужасом обнаружил, что тело его оказалось совершенно холодным. Когда рассвело, стало ясно, что сосед – рослый пожилой военный – мертв.
Недолго думая я перетащил на свою «постель» шинель покойного и его вещевой мешок со всем содержимым и заменил свой ремень на его добротный кожаный. В вещевом мешке умершего я обнаружил алюминиевый котелок, синюю эмалированную кружку и катушку белых ниток с иголкой. Был также кисет для махорки, но пустой. Все это было как раз то, чего я лишился, когда шел под конвоем в этот лагерь военнопленных. Не хватало лишь пары носков или хотя бы портянок для обуви. Не было и мыла с полотенцем, но без них пока можно было обойтись.
Утром врач поинтересовался моим самочувствием и порекомендовал мне выпить кружку мясного бульона из конины, который начали раздавать санитары. Я получил этот бульон и выпил его с большим удовольствием. Затем врач дал мне пакет с размолотым древесным углем и опять посоветовал лежать как можно больше.
Через некоторое время, почувствовав заметное улучшение, я вышел из сарая и уселся возле него погреться на солнце. В это время меня заметил и подошел ко мне сослуживец по зенитной батарее, с которым я вечером 20 мая в Лозовеньках был отправлен в полевой госпиталь. Тогда его в госпиталь приняли, а меня отослали обратно в воинскую часть. Оказалось, что он попал в плен утром 26 мая, когда к полевому госпиталю неожиданно подъехали немецкие танки. Никакой стрельбы не было. Всех ходячих раненых и больных немцы отправили пешком в сопровождении конвоиров на сборный пункт для военнопленных. А раненых и больных, неспособных самостоятельно двигаться, включая моего сослуживца, они посадили вместе с медицинским персоналом на грузовики и привезли в Лозовую. Тяжелораненых и совершенно безнадежных они оставили в полевом госпитале вместе с хирургом и медсестрами, рассчитывая, что в остальном им помогут местные жители. Позже я несколько раз встречал тяжело раненных военнопленных, которых немцы вообще отпускали на свободу.
Часам к четырем в лазарет принесли совмещенные обед и ужин – горячую полужидкую кашу из пшена, которое не было отделено от примесей, как это обычно делают домашние хозяйки. В каше попадались даже частички мышиного кала. Но все равно это была для нас отличная пища. Врач разрешил мне съесть не более пяти ложек каши. Однако до принятия пищи пришлось выпить стакан с раствором марганцовки и съесть немного размолотого древесного угля. Благодаря ежевечернему приему хинина ночные ознобы уменьшились.
Основная – незастроенная – часть территории представляла собой широкий луг, на котором вынуждены были устроить себе пристанище пленные. Некоторые отрывали себе ямы, чтобы прятаться в них от солнца и дождя.
Лагерь имел несколько больших и малых блоков, и в их числе – отделение для военнопленных из младшего и старшего командного состава Красной армии, отделение медсанчасти для больных и раненых пленных. По истечении нескольких суток пленных угоняли или отвозили на грузовиках и поездами в другие места. Очень многих направляли на Украину для особо тяжелых работ, в частности на строительство военных укреплений, на восстановление металлургических и горнорудных предприятий, на реконструкцию железнодорожных путей, чтобы по ним могли двигаться немецкие поезда. Однако подавляющую массу пленных немцы все же везли в Германию.
…На территории лагеря я нашел себе место в конюшне на деревянном полу, почти под самой кормушкой. 30 мая нас всех подняли в 6 часов утра громкими криками «Подъем!». Мы увидели несколько высоких и здоровых мужчин средних лет в советском военном обмундировании, но без петлиц и в начищенных до блеска хромовых сапогах. На левом рукаве у них была белая повязка с черной надписью немецкими буквами «Полиция», а в правой руке они держали палку, напоминающую дубинку. Это были полицаи из бывших военнопленных или гражданских лиц, перешедшие на службу к немцам.
Полицаи заявили, что те, кто в состоянии работать, могут отправиться с ними, чтобы получить завтрак и уйти в город на работу. Но на какую работу, не сказали. Очень многие пленные, сильно оголодавшие в последние дни, сразу же согласились. Оставшиеся в лагере выстроились в очередь у кухни. Я увидел, как стоявший близко ко мне пленный, вытаскивая котелок из своего вещевого мешка, обнажил в нем пустую металлическую банку из-под консервов. Поскольку у меня не было котелка, я попросил его отдать мне эту банку. Но он сказал, что так просто ее не отдаст, а вот если бы у меня нашлось для него курево, то согласился бы. И тут я вспомнил о припрятанной немецкой сигарете и предложил товарищу эту «диковину». Тот недоуменно взял сигарету в руки, понюхал ее, вытащил из кармана своего полугалифе коробку спичек, крепко затянулся дымом и молча отдал мне банку. Я встал в длинную очередь.
Солнце на небе поднялось высоко и стало нещадно жечь. Мои силы были на пределе. И как раз в этот момент мне удалось подсмотреть у одного пленного, что же за еду нам дают. К моему изумлению, это была опять баланда из подсолнуховой макухи. Я понял, что эту пищу мой больной желудок не выдержит, и возвратился в конюшню. Не выдержали долгого стояния в очереди за баландой и многие другие пленные – вернулись без нее на свои места. Почти никто не сумел даже напиться воды возле кухни: полицаи всех отгоняли. Оказалось, что эту баланду выдавали на весь день. Меня невыносимо мучила жажда. К счастью, на дне кормушки я обнаружил буровато-желтую воду, оставшуюся, вероятно, еще со времени последнего кормления лошадей. Я сунул голову в кормушку, но в этот момент пожилой пленный, находившийся поблизости, быстро стащил меня вниз, крикнув: «Ты что, рехнулся? Неужели собираешься пить лошадиную мочу? Вот возьми мою флягу!» Я сделал несколько глотков, но жажда все равно сохранилась. Тогда я решил собрать на лугу конский щавель и гусиную лапку. Набрав несколько горстей, я съел все, как это делал в детстве.
Наступил вечер. Постепенно в лагерь возвратились группы пленных, которых утром уводили на работу. Некоторые из них несли хлеб, картофель, крупу, молоко в бутылках и еще что-то. Оказалось, что эти продукты им дали из сострадания или продали за советские деньги местные жители. Кое-кто нес дровишки – сухие сучья деревьев, обломки досок и куски кизяка. Но особенно меня поразило, что несколько человек в обычных армейских мешках из брезента несли… питьевую воду! Потом пришедшие развели костры и, скооперировавшись, приготовили ужин. Остальные пленные им завидовали, а некоторые попросили поделиться с ними пищей, но никто не поделился.
Среди возвратившихся с работы пленных я заметил одного бывшего сослуживца из мотострелкового батальона нашей 199-й отдельной танковой бригады. Он был значительно старше меня и поэтому более опытен в жизни. Он удивился, что я хожу босым, и сразу сделал мне предложение: я отдам ему свой белый свитер, а он мне – пару запасных армейских ботинок. И сделка состоялась. Ботинки оказались мне как раз впору, но надеть их пришлось на босые ноги.
После сделки товарищ вынул кисет с махоркой и свернул козью ножку. Я намекнул ему, что неплохо бы и мне дать закурить, на что получил ответ: «Дружба дружбой, а табачок врозь». Он потребовал с меня за одну закрутку 30 рублей.
Консервная банка и ложка в карманах брюк мне сильно мешали, поэтому, пока не совсем стемнело, я решил поискать кусок проволоки или бечевки, чтобы сделать ручку к консервной банке. Но ничего на глаза не попадалось. Когда стал проходить мимо отделения, где содержались военнопленные из младшего и среднего комсостава Красной армии, вдруг кто-то меня окликнул: «Эй, зенитчик, подойди сюда!» Я увидел лейтенанта, с которым 24 мая находился в лесу. Лейтенант был в своем прежнем командирском обмундировании и со всеми знаками различия.
Мы рассказали друг другу обо всем, что с нами произошло. Оказалось, что лейтенанту с товарищами тогда тоже не повезло: их захватила группа автоматчиков, а затем со сборного пункта отправили в этот лагерь. Лейтенант устроился в отделении для командного состава, а батальонный комиссар и старшина остались вместе с другими пленными.
В конце беседы лейтенант неожиданно предложил мне перейти в его отделение, так как с пленными из командного состава, кроме комиссаров, немцы обращаются лучше. С его точки зрения, я по своему развитию вполне мог сойти за лейтенанта. Пока никто не требует документов, подтверждающих принадлежность пленного к командному составу, – об этом судят в основном лишь по уровню общего развития.
К сожалению, нам с лейтенантом не суждено было находиться постоянно в одной компании. Примерно через час, как я улегся спать на подстеленном соломой полу конюшни, меня потянуло в уборную, и за ночь я бегал туда, наверное, раз десять, а с рассветом обнаружил, что из меня вытекает густая кровь.
Утром лейтенант помог мне перебраться в лагерную медсанчасть. И там врач, которому я назвал свои фамилию, имя и отчество, спросил, откуда я. Узнав, что из Москвы, он очень обрадовался, сказав, что сам он – москвич. Врач определил мне, как инфекционному больному, особое место в сарае. Затем он заставил меня выпить два стакана слабого раствора марганцовки, запретив вообще пить воду и принимать пищу в течение суток. Такой раствор я постоянно пил до конца пребывания в медсанчасти. Кроме того, врач дал мне хинин. Он рекомендовал мне как можно больше лежать и из сарая без особой надобности не выходить и по возможности ни с кем не общаться. В мое распоряжение было предоставлено ведро с деревянной крышкой, которое выносили санитары.
Недалеко от лазарета, но вне территории лагеря, находилась братская могила. Это была вырытая пленными по распоряжению комендатуры глубокая яма размерами, наверное, 5 х Ю метров. В ней ежедневно хоронили по несколько пленных, умиравших от тяжелых ран, болезней и истощения. Покойного приносили на носилках или привозили на телеге, клали в одну яму и присыпали слоем земли и слоем хлорной извести и этим ограничивались до поступления следующего умершего.
Наконец в лагере немцы наладили специальное снабжение лазарета водой, а на кухне стали готовить горячую пищу в виде мучного или картофельного супа со свеклой и кониной. Еду доставляли в лазарет из кухни в бочках, кадках и больших кастрюлях, но порции были очень маленькими. Позже стали давать и хлеб. Из подвешенного на столбе умывальника можно было помыть холодной водой руки и лицо, а в баке возле него – прополоскать котелки и кружки… Лекарств в лазарете было очень мало, и почти все только отечественные, то есть для немцев трофейные.
Глубокой ночью, несмотря на то что я принял дозу хинина, у меня начался приступ малярийного озноба, длившийся около часа. И поскольку накрыться мне было нечем, пришлось придвинуться поближе к соседу и даже полезть под его шинель, чтобы согреться. Но когда я прижался к нему, я с ужасом обнаружил, что тело его оказалось совершенно холодным. Когда рассвело, стало ясно, что сосед – рослый пожилой военный – мертв.
Недолго думая я перетащил на свою «постель» шинель покойного и его вещевой мешок со всем содержимым и заменил свой ремень на его добротный кожаный. В вещевом мешке умершего я обнаружил алюминиевый котелок, синюю эмалированную кружку и катушку белых ниток с иголкой. Был также кисет для махорки, но пустой. Все это было как раз то, чего я лишился, когда шел под конвоем в этот лагерь военнопленных. Не хватало лишь пары носков или хотя бы портянок для обуви. Не было и мыла с полотенцем, но без них пока можно было обойтись.
Утром врач поинтересовался моим самочувствием и порекомендовал мне выпить кружку мясного бульона из конины, который начали раздавать санитары. Я получил этот бульон и выпил его с большим удовольствием. Затем врач дал мне пакет с размолотым древесным углем и опять посоветовал лежать как можно больше.
Через некоторое время, почувствовав заметное улучшение, я вышел из сарая и уселся возле него погреться на солнце. В это время меня заметил и подошел ко мне сослуживец по зенитной батарее, с которым я вечером 20 мая в Лозовеньках был отправлен в полевой госпиталь. Тогда его в госпиталь приняли, а меня отослали обратно в воинскую часть. Оказалось, что он попал в плен утром 26 мая, когда к полевому госпиталю неожиданно подъехали немецкие танки. Никакой стрельбы не было. Всех ходячих раненых и больных немцы отправили пешком в сопровождении конвоиров на сборный пункт для военнопленных. А раненых и больных, неспособных самостоятельно двигаться, включая моего сослуживца, они посадили вместе с медицинским персоналом на грузовики и привезли в Лозовую. Тяжелораненых и совершенно безнадежных они оставили в полевом госпитале вместе с хирургом и медсестрами, рассчитывая, что в остальном им помогут местные жители. Позже я несколько раз встречал тяжело раненных военнопленных, которых немцы вообще отпускали на свободу.
Часам к четырем в лазарет принесли совмещенные обед и ужин – горячую полужидкую кашу из пшена, которое не было отделено от примесей, как это обычно делают домашние хозяйки. В каше попадались даже частички мышиного кала. Но все равно это была для нас отличная пища. Врач разрешил мне съесть не более пяти ложек каши. Однако до принятия пищи пришлось выпить стакан с раствором марганцовки и съесть немного размолотого древесного угля. Благодаря ежевечернему приему хинина ночные ознобы уменьшились.