Юровицкий Владимир. Анна Григорьевна

Достоевский. Ты же знаешь, я сам страдаю. Я не могу больше писать, у меня кончился материал, нет впечатлений, атмосферы, даже, кажется, стал забывать Россию. А сочинять я не могу, как все эти эмигранты, все эти Герцены, Бакунины, Тургеневы, которые дают советы, что делать России, не появляясь туда десятки лет, совершенно утеряв о ней представление. Я должен скоро получить от Стелловского, тогда мы и поедем. Анна Григорьевна. Да этой суммы не хватит, чтобы из закладов выкупить и с долгами рассчитаться. Да и все равно, ты отошлешь все деньги родственникам и этому бездельнику Павлу Александровичу. Достоевский. Но я должен помогать им. Я дал слово перед семьей брата после его смерти. А Павел - мой сын. Он, в сущности, не плохой человек, это в нем наносное, поверь мне, я вижу людей. Анна Григорьевна. Да, да, я не права, прости за этот упрек. Но что же делать? Еще несколько месяцев здесь, и я заболею чахоткой и помру. Мне все, все противно. Люди, дома, ухоженные садики, кирхи, папахены с трубками, добродетельные дочки... Все прилично, а на самом деле один чистоган, интерес и бездушие. Не могу... Достоевский. Давай, переедем пока в Италию. Анна Григорьевна. Никуда отсюда я не тронусь. Если хочешь поиграть - съезди, а я не тронусь никуда. Здесь у нас хоть могилка дорогая есть, куда придти можно. Обещай, если умру, похоронить меня рядом с нашей крошкой. Достоевский. Я же сказал тебе, что больше не играю. Эта глупая фантазия, мучившая меня почти десять лет, вдруг оставила меня, и даже сам не понимаю, как. Ведь я мечтал выиграть, мечтал серьезно, теперь я свободен и не буду думать целыми днями об игре... Но очнись Аннушка, почему ты о смерти заговорила, не разрывай мне сердце, я ведь еле креплюсь. Анна Григорьевна (начинает вдруг горько по-детски рыдать, всхлипывая сквозь слезы). В Россию... К маме хочу. Федор Михайлович успокаивает ее. Входит рассыльный, подает перевод. Достоевский. Аня, смотри, две тысячи из "Русского Вестника". Едем в Россию. Анна Григорьевна (вскакивает). Неужели? Достоевский. В самом деле. В самом деле. Подхватывает жену и кружит по комнате, напевая бездарные стишки, пришедшие ему в голову. Тук-тук стучат колеса, В Россию едем мы. Затем они берутся за руки и, выделывая ногами какие-то кафешантанные фигуры, поют дуэтом. Тук-тук стучат колеса, В Россию едем мы. Танец Федора Михайловича и Анны Григорьевны. Наконец, без сил падают на диван. Отдышавшись и насмеявшись. Достоевский. Давай собираться. Анна Григорьевна. Нужно прежде всего упаковать бумаги. Достоевский. Ну их. Сожжем и с концом. Анна Григорьевна. Что ты, Федя. Достоевский. Нас с этими ящиками бумаг задержат на границе, будут искать недозволенную литературу и прокламации, из-за бумаг я и дня не желаю терять. Начинает раскрывать шкафы, ящики комода, выбрасывать рукописи. Комната быстро покрывается толстым слоем бумаг, а он все выбрасывает и выбрасывает. Анна Григорьевна ползает по полу, совершенно зарывшись в бумагу, и с ужасом и отчаянием кричит: "Вечный муж", "Идиот", "Бесы", "Житие великого грешника". Федор Михайлович все выбрасывает и выбрасывает рукописи, весело крича: "Плевать! Плевать!" Картина седьмая 1879-й год. Квартира Достоевских близ Кузнецкого рынка. Федор Михайлович ходит по комнате, диктуя "Братьев Карамазовых" с черновых листков. Анна Григорьевна стенографирует. Достоевский. - Папа, папа, поди сюда... мы... - пролепетал Илюша в чрезвычайном возбуждении, но видимо не в силах продолжать, вдруг бросил обе свои исхудалые руки вперед и крепко, как только мог, обнял их обоих разом и Колю и папу, соединив их в одно объятье и сам к ним прижавшись. Штабс-капитан вдруг задрожал и затрясся от безмолвных рыданий, а у Коли затряслись губы и подбородок. - Папа, не плачь... а как я умру, то возьми ты хорошего мальчика, другого... сам из них из всех, назови его Илюшей и люби вместо меня. Вдруг Федор Михайлович подбегает к Анне Григорьевне, поднимает ее голову. Достоевский. Ты плачешь? Значит хорошо. Думал было изменить - теперь так оставлю. Анна Григорьевна (вытирая слезы). Жалко мальчишку. Пишу - и прямо мой сын помирает... Может это грешно, Федя, так писать? Достоевский. Как? Анна Григорьевна. Так... ощутимо и страшно. Достоевский. Что-то странное ты говоришь и не пойму. Анна Григорьевна. Прочтет человек, заплачет и может усомнится в божественном всемогуществе и милосердии, раз заставляет страдать невинных крошек. Достоевский. Уж не хочешь ли ты сказать, что мой талант от дьявола? Анна Григорьевна. Нет, я не хочу этого сказать, просто вдруг подумалось мне. Достоевский. Ты очень глубоко сказала. В каждом сердце Бог и Сатана спорят, а в моем - так в рукопашную сошлись, то один пересиливает, то другой, от того и твердой точки во всей вселенной не вижу, а одни страдания до самого черного горизонта... Правда, сбоку ты меня подперла, оттого и полегчало несколько. Анна Григорьевна. А любовь? Достоевский. А любовь - это факел, который непременно должен взять с собой человек, чтоб разогнать черноту, и даже из страдания счастие выплавить. Без любви заблудится и погибнет. Раздается знакомый голос: - Прочь, прачка. Гарпий Фомич Гадкин имеет права. Входит Гадкин. Гадкин. Хе-хе, стало быть трудимся. Истину добываем-с. Слежу-с, слежу-с за вашим творчеством. Иногда занятные мысли нахожу-с. Хорошо у вас учителишка в "Бесах" придумал - Сократу выколоть глаза, Цицерону отрезать язык, Шекспир побивается каменьями. Хе-хе. Вот при таких мероприятиях и Гадкин согласится без денег-с, потому что все равны станут-с. И счастливы-с, ибо не будут Шекспиры-с глаза колоть. Ну, а пока деньги не отменены, извольте удовлетворить-с. Достоевский. Я передавал вам о своих условиях. Сейчас у меня денег нет. Гадкин. Тогда в яму извольте-с. Достоевский. Как я тогда заплачу вам? Ведь для того я должен работать, а вы меня хотите лишить работы и требуете еще денег. Это совершенно не натурально. Анна Григорьевна. Федор Михайлович, оставь нас вдвоем с господином Гадкиным. Достоевский. Попробуй ты, а то я лично ничего не понимаю. А пока поработаю над Алешкой Карамазовым, что-то он у меня не выпевается (уходит). Анна Григорьевна. Господин Гадкин, сколько мы вам должны? Гадкин. Двенадцать тысяч с процентиками натекло-с. Анна Григорьевна. Федор Михайлович у вас сам занимал? Гадкин. Никак нет-с. Это они векселечком должок братца покойного покрыли. Замечательной души был человек (прикладывает платок к глазам). Анна Григорьевна. Это излишне. У вас была расписка Михаила Михайловича? Гадкин. Под честное слово давалось, под честное благородное слово. Да уж не сомневаетесь ли вы в благородном сердце Гадкина? Анна Григорьевна. Я почти не сомневаюсь в вас. А если мы откажемся платить? Гадкин. С приставом всю обстановку опишу-с. Анна Григорьевна. Обстановка записана на меня. Гадкин. В долговую яму засажу. Анна Григорьевна. На сколько? Гадкин. На три месяца, три месяца как один день. Анна Григорьевна. А теперь слушайте меня внимательно, господин Гадкин. Если вы не согласитесь на наши условия, то я лично упрошу Федора Михайловича сесть в долговую яму, сама с детьми сниму поблизости квартиру и буду его каждый день навещать. А вы не только денег лишитесь, но и еще прокормочные на содержание Федора Михайловича вам придется платить. Выбирайте. Гадкин. Сражен, многоуважаемая Анна Григорьевна, повержен, как библейский мудрец Соломон царицей Савской. Умная вы женщина и уважаю-с. Анна Григорьевна. А теперь прошу оставить дом. Гадкин. Тихими стопами-с, тихими стопами-с. Перед дверью сталкивается с входящим Павлом Александровичем. К нему. Нехорошо забывать старых друзей, молодой человек. Павел Александрович. Сегодня же непременно забегу, уважаемый Гарпий Фомич. У меня и дельце есть к вам. Гадкин уходит. Мне к папе. Анна Григорьевна. Он работает. Павел Александрович. Я хочу попросить у него сорок рублей на пальто. Анна Григорьевна. У вас же есть. Павел Александрович. Не модно-с. Анна Григорьевна. У нас нет денег в доме. Всего сорок рублей. Павел Александрович. Заложите что-нибудь. Анна Григорьевна. Что можно, уже заложено. Павел Александрович. Ну, это не мое дело. Я скажу папе, а там, что ответит. Анна Григорьевна. Вы нахлебник, молодой человек. Я давно бы могла настоять перед Федором Михайловичем, чтобы он вам отказал от дома. За все дерзости, что мне пришлось от вас услышать, за распродажу его библиотеки, которую он собирал столько лет. Но я не делала этого, никогда не жаловалась на вас, хотя вы и этого частенько желали, чтобы не расстраивать Федора Михайловича. И потому, прошу вас не вынуждайте меня и попросите у него двадцать рублей. Павел Александрович. Давайте ваши двадцать рублей (берет деньги). Спасибо, мачеха (уходит). Входит Федор Михайлович. Достоевский. Что-то не выпевается у меня Алешка. Анна Григорьевна. С Гадкиным улажено. Сейчас должны принести книги из типографии, что мы решили сами издавать. Я думаю не отдавать их на комиссию, где берут из пятидесяти процентов, а самим продавать. Достоевский. Прогорим мы, Аня. Опыта у нас нет, а по мне коммерция - та же рулетка. Анна Григорьевна. Ничего. ты же сам говорил, что твое имя стоит миллионы. Вот и проверим, милый, сколько оно стоит. Вносят кипы книг. Достоевский. Уж не захотелось ли тебе Ротшильдом стать? Анна Григорьевна. Ротшильдом не желаю, мне титул "Достоевской" весьма нравится, а из долговой кабалы вырваться и ту самую палку разломать желаю. Достоевский. Будь по твоему. Я пойду погуляю с деточками, редко их вижу (уходит). Входит покупатель. Покупатель. Я по объявлению от Сабичевского. Здесь можно купить сочинения г-на Достоевского? Дайте пятьдесят книжек, клиенты постоянно его спрашивают. Отдает деньги, забирает книги. Уходит. Один за другим безмолвно подходят покупатели. Отдают деньги Анне Григорьевне, забирает книги. Гора книг значительно поуменьшилась. Анна Григорьевна (подойдя к двери, говорит громко). Позовите господина Гадкина. Входит Федор Михайлович. Достоевский. Дикарями у нас дети растут, сущими ирокезами. Анна Григорьевна. Ты прав, я сама чувствую, что мало им времени уделяю. Достоевский. Как, продала хоть три книжки? Анна Григорьевна. Значительно больше (показывает деньги). Достоевский. Ну-у. Вот не думал. Есть в тебе практическая сметка, я всегда восхищался твоей легкостью в складывании больших чисел и владении тяжелым нотариальным языком... Стоит, видишь, мое имя миллион... Я тебе куплю бриллиантовые сережки, недавно видел премиленькие в Пассаже. Анна Григорьевна. Спасибо, Федя, но может обождать. Достоевский. Неужели первый русский писатель не может позволить купить своей жене бриллиантовые серьги?.. Впрочем, ты права, у тебя и пальтишко худое. Я лучше посмотрю тебе салопчик на зиму. Анна Григорьевна (усмехается). Да кто их носит теперь? Достоевский. Наши бабушки носили, матушки носили, а они не глупы были. Не модно, но уютно-с. Салопчик непременно изобиходим. А теперь полетел в университет. Анна Григорьевна. Что у тебя за привычка говорить цитатами из своих романов. Достоевский. Ты устала, маточка? Анна Григорьевна. Опять... Достоевский. Ладно, ладно придираться. В университете должна сегодня состояться драка с кровью между западниками и славянофилами. А потом в магазинчик. Лечу (убегает, прихватив денег). Анна Григорьевна. Неисправим. Входит Гадкин. Гадкин. Гадкин прибыл по первому слову. Чем могу служить? Кредит-с? Анна Григорьевна. Дайте сюда наш вексель. Гадкин. Это зачем? Анна Григорьевна. Вот ваши деньги. Гадкин. Хе-хе... Много денег-с... Может они вам самим нужны-с? Анна Григорьевна. Давайте вексель и берите. Гадкин. Подумайте, Анна Григорьевна. У Гадкина благородное сердце, и он решил еще подождать. Анна Григорьевна. Давайте прекратим. Гадкин. Значит снова Гадкин червь и тля... Возьмите, Вы жестокая женщина, Анна Григорьевна, и не ощущаете вы страданий человеческого сердца, бьющегося в самой порочной груди. Анна Григорьевна. И извольте оставить наш дом и забыть его совершенно. Гадкин. Тихими сто... Обрывает себя на полуслове и идет к двери, с силой ударяя в пол ступнями. Анна Григорьевна смотрит на вексель, затем медленно его разрывает. Картина восьмая Июнь 1880 года. Квартира Достоевских. Служанка и Вера Евлампиевна. Служанка. Барыня сегодня не принимают. Варвара Евлампиевна. Вздор. Поди, объяви, что Варвара Евлампиевна видеть желают. Служанка уходит. Входит Анна Григорьевна. Варвара Евлампиевна. Нета, боже, как я тебя давно не видела? (Целуются, усаживаются) Боже, как это давно было. Помнишь, как ты меня еще тогда обманула, когда Федор Михайлович был у тебя. Анна Григорьевна. Рассказывай, как ты? Варвара Евлампиевна. Что говорить. Губернаторша, Муж - статский генерал. Молод, красив и карьера. Приемы, балы, общественная польза. Две девочки. Анна Григорьевна. Счастлива? Варвара Евлампиевна. Все это так скучно, Нета. Муж у меня под каблуком и пикнуть не смеет, не то что равенства требовать. Помнишь, какими мы глупыми были девчонками. Эти ужасные очки, фантазии о равенстве полов... Глупыми мы были ужасно. Да никакого равенства и быть не может, я твердо поняла, мужчины еще не доросли до него... А как ты? Что это ты в таком ужасном наряде и прическа... Ты ведь просто старишь себя, ведь ты еще любому мужчине страсть внушить можешь. Анна Григорьевна. Ты посмеешься, но я специально одеваюсь так, чтоб постарше выглядеть, чтоб Федору не было неудобно. Варвара Евлампиевна. Чуткость в тебе была всегда. За то и любила. Анна Григорьевна. Он у меня ужасно ревнив, прямо мавр, чистый африканец. Как пойдем в какое-нибудь собрание - уж вижу - страдает, мучается, если заметит возле меня какого молодого человека. Да что там молодого, он, кажется, меня к шкафу готов ревновать. Варвара Евлампиевна. А горло что замотано? Анна Григорьевна. Да это так, пустяки, царапина, в общем, тоже след его ревности. Варвара Евлампиевна. Да ты расскажи. Не бойся. Варвара не побежит трепать имя твоего мужа по свету. Анна Григорьевна. Сама виновата. Прочитал он однажды рукопись какого-то глупого романа, да и принес его домой. Я взяла почитать, а там приведено анонимное письмо к герою, что жена ему, мол, изменяет, и пусть он проверит, чей портрет она хранит в медальоне. Смешно мне стало, и решила я подшутить. Переписала подчистую это письмо чуть измененным почерком и подкинула в кабинет. Думаю, догадается, ведь только что читал. Вдруг зовет в кабинет, а сам туча тучей. Как крикнет - покажи медальон, да подскакивает ко мне и срывает вместе с цепочкой, даже шею до крови поранил. Тут уж я ему объяснила, так он умолял. Не шути, Аня, с этим, ты знаешь, я сам не свой становлюсь и за себя не отвечаю. Варвара Евлампиевна. Мой тоже ревнует. Но я и вида ему подавать не дозволяю. Все они одинаковы. Глупы и скучны, так наперед и знаешь все их слова. И все их оригинальные мысли и великие дела - всего перья, которыми они расцвечивают себя перед нашей сестрой. Я их насквозь вижу... Скажи, счастлива, не сожалеешь, что молодость сгубила? Анна Григорьевна. Трудно так вот ответить... Но если бы пришлось выбирать из всех людей - его бы выбрала, Он у меня очень добрый, внимательный, заботливый. Ревнив, правда. Но ведь это от любви. Это не обидно. Варвара Евлампиевна. А где он сейчас? Анна Григорьевна. В Москве, на открытии памятника Пушкину. Задерживается, и я беспокоюсь, не начались бы у него приступы падучей от волнений. Здесь-то я его оберегаю от неприятных людей, которые могут его взволновать, а как там? Варвара Евлампиевна. Не поймешь, кто ты есть. Жена, мать, нянька, сестра милосердия, издательница - я уж слышала про твою книгоиздательскую деятельность... Может ты и дура, как была в молодости, а может, наоборот, всех умней. По крайней мере, вижу, что тебе не скучно, А это великое дело. Вокруг меня крутятся толпы блестящих молодых людей, за один мой взгляд готовых броситься в реку, а мне скучно. Понимаешь, скучно и не знаю, что поделать, Я уж за себя стала бояться, как бы не выкинуть какую-нибудь штуку... Входит Федор Михайлович во главе большой группы людей. Анна Григорьевна бросается навстречу, целуются. После этого кружок собирается вокруг писателя, он залезает на стул и начинает витийствовать с некоторым даже мальчишеским тщеславием, но с большой горячностью и сбивчиво. Достоевский. Триумф, друзья, подлинный триумф! Я сказал, что Пушкин есть явление мировое, потому что глубоко национальное, талант для Европы небывалый, потому что талант синтетический, а не аналитический, талант, с равной мощью охвативший все роды литературы, все жанры, талант, с равной мощью проникший в глубины национального духа всех народов, потому что в русскую душу проник, как никто до него. И он главную суть русской души показал в вечных борениях двух начал начала добра и начала зла - и ту силу, которая скрепляет ее и не дает ей разорваться от этой борьбы - силу сострадания. Она погибает, как погиб гордый Алеко, когда бежит от своего народа, отказывается сострадать с ним, она возрождается, как у Татьяны, которая на себя приняла страдания, не пожелала построить свое счастье на счастьи близкого. Да, друзья, уже в силу своего положения на скрещении бурных, но не весьма глубоких потоков европейской мысли с бездонным стоячим омутом восточного жизнесозерцания Россия призвана объединить мир. В этом ее космическое, провиденциальное назначение. Но не через силу, друзья, нет, а через сострадание, через принятие на себя боли всего человечества. Да, да, друзья, я верю в ее великую миссию - объединить людей и утешить, всех понять и всех простить, утолить их жажду и принять за них может быть новые и невиданные страдания. Потому что не может русский человек быть счастлив без счастья всего мира, любовь к России предполагает непременно и любовь ко всему человечеству, и пламя вселенской любви, я верю, засветит в России и зальет мир. Неожиданно его тело принимает фигуру, как будто он мучительно хочет расслышать нечто, еще не слышимое, и замирает в этой позе. Замирают все собравшиеся. В полной тишине и неподвижности раздается "Бога глас". "Бога глас". Дорогой товарищ, Надежда Константиновна! Мы, женщины сибирских равнин и долин нашего Большевистского колхоза, собравшись в международный наш женский день праздника 8 марта, вспомнив о Вас, решили написать наше крестьянское письмо Вам, пожелав много лет здравствовать Мы хотим знать из советских книг и журналов, кто такие подлинные стахановцы. Приезжие из Омска об этом нам говорили, но без книг все забыли. Сколько в советских организациях и учреждениях работает женщин и велики ли их достижения? Сколько в заграничных тюрьмах, застенках есть женщин, сторонников большевизма, и как и сможем ли мы им помочь? Сколько безработных в зарубежных странах? И если знаете Вы, Надежда Константиновна, об этом, то напишите нам, пожалуйста, почему это так происходит? Есть ли голодные, где и сколько, и как это сделать так, чтобы все люди были сыты, довольны и счастливы? И, главное, хватит ли для всех людей, живущих на земном шаре, хлеба и пищи всякой. Последний вопрос: есть ли где хуже или такой царь, как у нас был и сколько и почему их не сбросят, как мы своего Кольку? Может вздумаете прокатиться до Сибири, то милости просим к нам в гости, накормим Вас все досыта пшеничным хлебом. Добрый хлеб. "Бога глас" умолкает. Федор Михайлович продолжает витийствовать. Достоевский. Что тут произошло, друзья, я не смогу описать. Овации, слезы, все вскочили, и мне несомненно сказывали, что были даже упавшие в обморок. Мне преподнесли лавровый венок, весьма большой и тяжелый. А ночью я взял извозчика, привез и возложил его к монументу. Спала вся Москва, а я стоял у подножия славы России и шептал его "Пророка", здесь тайна есть, превосходящая ум человеческий, как смогли излиться такие величественные строки из души двадцатисемилетнего светского повесы, Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился, И шестикрылый серафим На перепутье мне явился; Перстами легкими как сон Моих зениц коснулся он: Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы. Моих ушей коснулся он, И их наполнил шум и звон: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье. И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык, И празднословный и лукавый, И жало мудрыя змеи В уста замершие мои Вложил десницею кровавой. И он мне грудь рассек мечом, И сердце трепетное вынул, И угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул. Как труп в пустыне я лежал, И Бога глас ко мне возвал: "Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей". А теперь, друзья, прошу оставить меня, потому что я устал с дороги, но мы еще встретимся и поговорим, побеседуем подробно и долго. Все уходят кроме Анны Григорьевны. Анна Григорьевна. Я так рада за тебя. Достоевский. Я счастлив. Наконец Россия признала меня. Да еще в такой день. Анна Григорьевна. Я рада, рада... Достоевский. Но те же люди, что плакали тогда, теперь уже обливают меня грязью в своих журнальчиках. Они стыдятся своих слез, стыдятся, что раскрыли на мгновение свое сердце. Ведь это их душа. Эти слезы самое верное доказательство, да, да, самое надежное доказательство, хоть его и легко опровергнуть носовым платочком. Анна Григорьевна. Ничего, Федя, все равно хорошо. Достоевский (достает лавровую ветку). А это тебе от того венка. Анна Григорьевна. Что ты, Федя. Ведь это символ. Я недостойна. Это даже кощунственно Достоевский. Достойна! Достойна! Прикалывает ей на платье лавровую ветку. Картина девятая 28 января 1881 года. Спальня в квартире Достоевских. Полумрак. На кровати, на высоких подушках лежит Федор Михайлович. Он не спит, а пристально смотрит на Анну Григорьевну, которая задремала в кресле, утомившись в круглосуточных бдениях у постели больного. Над Федором Михайловичем - фото в натуральную величину Сикстинской мадонны. Анна Григорьевна (просыпаясь). Что ты не позвал, Федя? Тебе что-нибудь нужно? Достоевский. Сядь поближе. Дай руку. Ухожу я, чувствую. Анна Григорьевна. Что ты, Федя, ты еще выздоровеешь. Достоевский. Не перебивай меня. Я знаю. С завещанием ты знакома... Всю жизнь мечтал я выиграть главный выигрыш, и выиграл-таки, но не в рулетку. Ты мой главный выигрыш, Неточка... Единственно знаю, в браке три четверти человеческого счастья, а в остальном - едва ли четверть... Верь, никогда не изменял тебе, даже в помысле. Ты мне дала все, к чему стремился, И если за четырнадцать лет написал большую часть, в том числе и "Карамазовых" - то твоя заслуга. Хвалиться мне уже не перед кем, знаю твердо, что "Карамазовы" одна из лучших в человеческой истории книг. И через тысячу лет в ней будут истину искать. Там твоя доля велика. Алешка весь твой. Хотел его совратить - не дала и права была... Ты лучше всех моих героинь, такую, как ты, написать у меня духа не хватило... Ухожу, но без горечи. Была ты, были "Карамазовы", была "Пушкинская речь"... Анна Григорьевна. К чему, Федя. У тебя болезнь-то пустяковая... Достоевский. Не утешай. Счастье не только в хорошей жизни состоит, но и в хорошей смерти... Дай декабристское "Евангелие". Оно мне жизнь спасло на каторге, пусть и сейчас решит. Анна Григорьевна подает "Евангелие". Федор Михайлович раскрывает наугад, читает. "Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо так надлежит исполнить великую правду". Ты слышишь - не удерживай, значит, я умру... "Восполнивши тайну свою"... Береги детей. Позови прощаться. Падает на подушки. Анна Григорьевна бежит к двери. Сталкивается с доктором. Анна Григорьевна. Доктор, посмотрите, что с мужем? Доктор подходит, осматривает, говорит; "Кончается". Анна Григорьевна выскакивает, через некоторое время возвращается во главе большой группы людей. Доктор (встречает перед входом). Прошу соблюдать полную тишину. Больной в таком состоянии, что малейший звук может вызвать смерть. Доктор подходит к постели умирающего и берет его руку. В полном безмолвии раздаются усиленные на весь зал последние прерывающиеся удары сердца великого писателя. Народ прибывает. Безмолвно текут слезы. Последний такт сердца.
   Эпилог
   Раздвигается занавес. В той же самой комнате, что и в прологе, в том же самом кресле сидит старенькая Анна Григорьевна. Вся погруженная в прошлое, она не замечает течения времени. Постепенно гаснет свет.
   з а н а в е с 4.7.69. Москва.