Побродив по городу и увидав произведение сюрреалиста, представляющее собой разноцветную непропорциональную даму, Кристина и Вики (именно в такой последовательности) задумываются и о личной жизни. Они знакомятся с Хуаном Антонио (кстати, типичный ход Аллена — персонаж Хавьера Бардема получил такое имя в честь автора бессмертной "Смерти велосипедиста"). Начинается дружба с этаким мачо, про которого только и известно, что прошлая его семейная жизнь сопровождалась некоей Леной, жуткой драмой и поножовщиной. Парень не теряет времени даром, при этом методы обольщения просты настолько, что остаётся лишь удивляться, как они работают до сих пор. Немного вина, пара-тройка недвусмысленных намёков, собачий взгляд и непременное приглашение "послушать хорошую гитарную музыку". Конечно же, он художник. Из тех, чья мазня заставила бы даже такого ценителя, каким был Никита Сергеевич Хрущёв, признать высокие достоинства холстов нелюбимых им "абстракцистов". Приятели Хуана — тоже отъявленная арт-богема. Их бессодержательный трёп будет служить подходящим саундтреком для смятения чувств наших героинь.
А вскоре, согласно всем кодексам сцены, появится и одержимая мегаломанией "бывшая" Хуана Антонио (Пенелопа Крус) с возгласом "Водки!" на устах, та часть его, где летающими гильотинами проносились "ножи и стаи упрёков". Объявится и одномерный жених горемыки-Вики, и прочие — совсем уж случайные — персонажи, любовный треугольник под ударами молота обречённых чувств среднего класса превратится в многогранник, а кончится эта "википедия" неслыханных любовей, как и мириады предыдущих подобных им, ничем. Прилетели — улетели. Повздыхали — позабывали.
"Неверо-неверо-невероятно", но факт. Ртутная, юркая, как фретка, муза хлипкого очкарика по-прежнему переменчива, словно женщина в состоянии интоксикации. Каждый из сегментов, на которые условно раскладывается творчество оптимистичного нытика, сделал бы честь любому — мы подчёркиваем, любому! — автору, навечно мумифицировав его в архивах как "продолжателя традиций братьев Маркс", "нового Бергмана" или даже классика "чёрной серии". Говоря проще, наследия Вуди Аллена хватило бы на сотню Ирвинов Алленов и Аланов Аркинов, Вупи Голдберг и Вуди Гатри. Но, исчерпав одну из названных тем, маэстро Кенигсберг самым бессовестным образом переходит к новой, прямо противоположной, сохраняя при этом свой хитрый почерк.
Он был бытописателем местечкового хаоса семитов, снобизма учёных котов-интеллектуалов Нью-Йорка, воссоздавал то галлюцинаторный туман кошмаров доктора Калигари, то сладкие девичьи киногрёзы. В тех фильмах, где играл сам, на хорошей скорости мельтешил, тряс головой, махал руками, поминутно жаловался на жизнь, умирал, воскресал, охотился на Наполеона, бывал загипнотизирован, а однажды так и вовсе оказался не в фокусе и сделался размыт. Вот как жил на экране Вуди Аллен, успевая при этом ещё и писать книги, а также неуклонно "чтить пятницу", лабая в джаз-клубе на кларнете. В тех лентах, где его не было в кадре, гангстер-якудза нарекался Сэмом Московицем, "Американская трагедия" Драйзера превращалась в волнующую сказку о том, что можно убить, и тебе ничего за это не будет, туповатый громила оказывался умницей и гением театра, а белый след реактивного самолёта рисовал в небе отчаянный возглас: "На помощь!" Наиболее разнообразный — а потому и автобиографичный — персонаж автора, хамелеончик Зелиг из одноимённого фильма, при виде Гитлера становился нацистом со свастикой на рукаве, а при виде китайца — низкорослым и узкоглазым кули. А самое ценное в фантазиях Кенигсберга то, что они — пусть на краткий миг — но заставляют поверить: "Человеку доступно решительно всё!"
И вот теперь, пройдя искушения всем перечисленным, Вуди Аллен обратился к порочному явлению под названием "курортный роман". Мартин Скорсезе, бывало, делил всех мастеров кино на ремесленников, контрабандистов и ниспровергателей-бунтарей. К этому списку можно добавить тип "режиссёра-энтомолога", хладнокровно созерцающего людской муравейник. Подход, свойственный Европе. Представленный слоёной "человеческой комедией" Клода Шаброля. "Моим американским дядюшкой" Алена Рене, на примере теории профессора Лабори — кстати, именно этот француз изобрёл аминазин, за что ему большое спасибо! — доказавшего, что человек не сложнее крысы. "Комедиями и поговорками" Эрика Ромера. По своей сути "Вики, Кристина, Барселона" — та же побасенка, средневековое фаблио на новый лад. Но в отличие от канонической басни, фильм Аллена ничему не учит и ничего не объясняет. Это не Лафонтен.
Конечно же, "жизни мышья беготня" мидл-класса смешна, как и любое проявление скудоумия. Конечно, Вуди Аллен смотрит на неё свысока. Но одновременно и из бездны, из глубин собственной исключительности. Ибо таким беспечным, глупым и компанейским ему, и он понимает это, не быть никогда. "Каждый, кто много мнил о себе, не раз уже был одинок". И ещё одна цитата, из гораздо более известной песни: "Аллен Вуди прав сто раз. Эти люди не за нас. Им что сухо, что мокро. Держи ухо востро".
Елена Антонова ЧУДО ЗВУКА Об авторском вечере Владимира Довганя
Евгений Нефёдов ЕВГЕНИЙ О НЕКИХ
А вскоре, согласно всем кодексам сцены, появится и одержимая мегаломанией "бывшая" Хуана Антонио (Пенелопа Крус) с возгласом "Водки!" на устах, та часть его, где летающими гильотинами проносились "ножи и стаи упрёков". Объявится и одномерный жених горемыки-Вики, и прочие — совсем уж случайные — персонажи, любовный треугольник под ударами молота обречённых чувств среднего класса превратится в многогранник, а кончится эта "википедия" неслыханных любовей, как и мириады предыдущих подобных им, ничем. Прилетели — улетели. Повздыхали — позабывали.
"Неверо-неверо-невероятно", но факт. Ртутная, юркая, как фретка, муза хлипкого очкарика по-прежнему переменчива, словно женщина в состоянии интоксикации. Каждый из сегментов, на которые условно раскладывается творчество оптимистичного нытика, сделал бы честь любому — мы подчёркиваем, любому! — автору, навечно мумифицировав его в архивах как "продолжателя традиций братьев Маркс", "нового Бергмана" или даже классика "чёрной серии". Говоря проще, наследия Вуди Аллена хватило бы на сотню Ирвинов Алленов и Аланов Аркинов, Вупи Голдберг и Вуди Гатри. Но, исчерпав одну из названных тем, маэстро Кенигсберг самым бессовестным образом переходит к новой, прямо противоположной, сохраняя при этом свой хитрый почерк.
Он был бытописателем местечкового хаоса семитов, снобизма учёных котов-интеллектуалов Нью-Йорка, воссоздавал то галлюцинаторный туман кошмаров доктора Калигари, то сладкие девичьи киногрёзы. В тех фильмах, где играл сам, на хорошей скорости мельтешил, тряс головой, махал руками, поминутно жаловался на жизнь, умирал, воскресал, охотился на Наполеона, бывал загипнотизирован, а однажды так и вовсе оказался не в фокусе и сделался размыт. Вот как жил на экране Вуди Аллен, успевая при этом ещё и писать книги, а также неуклонно "чтить пятницу", лабая в джаз-клубе на кларнете. В тех лентах, где его не было в кадре, гангстер-якудза нарекался Сэмом Московицем, "Американская трагедия" Драйзера превращалась в волнующую сказку о том, что можно убить, и тебе ничего за это не будет, туповатый громила оказывался умницей и гением театра, а белый след реактивного самолёта рисовал в небе отчаянный возглас: "На помощь!" Наиболее разнообразный — а потому и автобиографичный — персонаж автора, хамелеончик Зелиг из одноимённого фильма, при виде Гитлера становился нацистом со свастикой на рукаве, а при виде китайца — низкорослым и узкоглазым кули. А самое ценное в фантазиях Кенигсберга то, что они — пусть на краткий миг — но заставляют поверить: "Человеку доступно решительно всё!"
И вот теперь, пройдя искушения всем перечисленным, Вуди Аллен обратился к порочному явлению под названием "курортный роман". Мартин Скорсезе, бывало, делил всех мастеров кино на ремесленников, контрабандистов и ниспровергателей-бунтарей. К этому списку можно добавить тип "режиссёра-энтомолога", хладнокровно созерцающего людской муравейник. Подход, свойственный Европе. Представленный слоёной "человеческой комедией" Клода Шаброля. "Моим американским дядюшкой" Алена Рене, на примере теории профессора Лабори — кстати, именно этот француз изобрёл аминазин, за что ему большое спасибо! — доказавшего, что человек не сложнее крысы. "Комедиями и поговорками" Эрика Ромера. По своей сути "Вики, Кристина, Барселона" — та же побасенка, средневековое фаблио на новый лад. Но в отличие от канонической басни, фильм Аллена ничему не учит и ничего не объясняет. Это не Лафонтен.
Конечно же, "жизни мышья беготня" мидл-класса смешна, как и любое проявление скудоумия. Конечно, Вуди Аллен смотрит на неё свысока. Но одновременно и из бездны, из глубин собственной исключительности. Ибо таким беспечным, глупым и компанейским ему, и он понимает это, не быть никогда. "Каждый, кто много мнил о себе, не раз уже был одинок". И ещё одна цитата, из гораздо более известной песни: "Аллен Вуди прав сто раз. Эти люди не за нас. Им что сухо, что мокро. Держи ухо востро".
Елена Антонова ЧУДО ЗВУКА Об авторском вечере Владимира Довганя
Один из самых интересных современных композиторов академического направления, Владимир Борисович Довгань, чей авторский вечер обрушил на слушателей водопад музыки (и какой!), — истинный сын своего народа, со всеми его плюсами и минусами. Потомок двух родственных ветвей восточных славян, русских и украинцев, что сообща строили древнюю Русь, вместе воевали против гитлеровского фашизма, а ныне, в угоду политической конъюнктуре, угрюмо растаскиваются по разные стороны баррикад, он не только свято чтит свои корни, но часто обращается к ним в творчестве. Человек православный, Довгань сознательно избегает всяческого "паблисити", считая его искушением. И тут же спешит заметить: "Должно служить музыке, но никакой славы за это не ожидать. Если думать о славе — погубишь свое искусство". И это — не просто слова, это — его кредо, которому он следует в жизни. Таков этот цельный человек — композитор Владимир Довгань.
Авторский вечер Довганя, состоявшийся в связи с его 55-летием в небольшом зале Славянского центра, стал его первым авторским слушанием. А ведь им написаны 4 симфонии, 5 фортепианных и 2 хоровых концерта, 2 кантаты, опера "Пожар московский", 8 вокальных циклов, 2 струнных квартета, 8 сонат для фортепиано, 2 сонаты для гобоя и 2 — для баяна, ряд духовных сочинений, частью используемых при богослужениях в Храме! Но многие ли из любителей музыки могут похвастаться тем, что знакомы с его творчеством, хотя его новые опусы, исполняемые на ежегодном фестивале "Московская осень", одним из зачинателей которого еще в советскую эпоху он был, всегда привлекали внимание и специалистов, и слушателей.
Классическая музыка сейчас не в ходу — всюду царит попса. Сегодня серьезным композиторам даже труднее, чем серьезным писателям, найти своих чутких внимателей: им нужны залы, оркестры, хоры, солисты, словом, все то, что стоит немалых денег, а государство почти целиком устранилось от этого. Во времена Моцарта-Бетховена условия для исполнения новой музыки обеспечивали богатые аристократы в обмен на наслаждение слушать ее и слыть просвещенными меломанами. Теперь — не то. Нынешним нуворишам, не имеющим ни воспитания, ни образования прежней знати, приученным потреблять все и вся, "продукты творчества" в том числе, требуются другие, более осязаемые и чувственные удовольствия, чем высокая музыка, тем паче музыка новая, еще не зарекомендовавшая себя как эталон. Даже вечера классической музыки сейчас все чаще становятся концертами известных легких пьес, будь то оркестровые, инструментальные или вокальные номера, которые исполняют знаковые артисты. И тон в этом, как всегда, задает Запад.
Только в России, пожалуй, еще живет подвижническое отношение к сочинению симфоний, концертов, сонат, ораторий и кантат. Немалую лепту в это дело внес и продолжает вносить Владимир Довгань, который, с одной стороны через своего прямого учителя, композитора Генриха Литинского, — наследник традиций школы Глиэра, Танеева и Петра Чайковского, а с другой — как духовный ученик одного из интереснейших композиторов второй половины XX века, музыкального символа русскости, Бориса Чайковского, — не чужд традиций Мясковского, а через него Римского-Корсакова.
Авторский вечер открыла "Музыка для контрабаса, фортепиано и хора", написанная в конце 2003 года и посвященная памяти епископа Новосибирского и Бердского Сергия. Сочинение построено так, что средний раздел — Поэма, Интерлюдия, Финал, где играют контрабас и фортепиано, обрамлен духовным пением. На вечере партию контрабаса исполнял заслуженный артист России Николай Горбунов, фортепиано — автор, а пение — Хор Третьяковской галереи под управлением Алексея Пузакова. Пение звучало в магнитофонной записи (Хор не смог уместиться в небольшом пространстве зала). Страстная, взволнованная, местами напряженная музыка, талантливо сыгранная дуэтом, окружена молитвенным пением. Так автор видит суть нашей жизни и нашего мироощущения.
Далее прозвучали две песни из вокального цикла "Песни странника", написанного в 1989 году на слова Юрия Лощица. Под аккомпанемент автора их спел обладатель драматического тенора, преподаватель Музыкального колледжа им. Гнесиных, Иван Грузинов. При их слушании вдруг пронзила такая боль утраты по навсегда ушедшему быту нашей деревни, неброским чувствам её жителей, что аж желваки заходили на скулах: "У окна, у старой хаты #92; Я стою, пою колядки #92; И хозяйка в дом ведёт #92; Чёрствый хлеб и тёмный мёд".
Потом Довгань, окончивший Институт им. Гнесиных с красным дипломом и по композиции, и по фортепиано, сыграл 4-ю фортепианную сонату, которая была создана им в смутное время 1989 года. Первая часть — колокольный звон. Гремит самый большой, а в подголосках — средние и малые колокола. Forte! Fortissimo! Зовут, побуждают к борьбе. Вступает праздничный малиновый звон, но его вновь перебивает властный приказ — проснуться, начать действовать. Смотрю на игру Довганя и поражаюсь силе и страстности этого сдержанного в повседневной жизни человека. 2-я и 4-я части отданы любимой нашей теме — дороге, русскому пути. Во 2-й — раздумье и вечный вопрос: "Что делать?" В 4-й — гоголевская Русь-тройка, но сбесившаяся, не подвластная разуму. А часть между ними, как и "Песни странника", — панихида по русской деревне. Россия, ее просторы. Сыновнее чувство любви к ней и непокой. Каждый раз, когда слушаю эту Сонату, обреталю что-то новое. В целом же — ей к лицу слова Пушкина: "Там русский дух, там Русью пахнет!"
Ошеломляющее впечатление оставила Соната для баяна, которая была написана в 1994 году в расчете на баяниста-виртуоза и посвящена Виталию Мунтяну. Я слышала эту сонату на одном из вечеров "Московской осени" в исполнении автора, сыгравшего ее на органе. Скорбная, трагическая музыка впечатлила и тогда. Но сейчас, когда ее вдохновенно сыграл на баяне сам Мунтяну, и я впервые ощутила, как симфонично может звучать баян в руках мастера, она просто потрясла. В ней мне слышалась боль поражения, скорбь о погибших, траурное шествие. В последней части двойная 4-хголосная фуга уже в виде реминисценции поминает о том ужасе, что прошел, пережит, но останется в памяти навеки. Эта боль, не расслабляя, побуждает к действию.
Но и эта вершина не стала заключением концерта. Предстояло еще услышать первое исполнение "Колыбельной" из новой большой Оратории Довганя "Услыши, Боже, глас мой" в исполнении камерного оркестра и певицы Ирины Погибенко, а также Трио для кларнета, контрабаса и фортепиано, написанного в 2007 году. О музыке и исполнении Трио нельзя не сказать хотя бы нескольких слов. Николай Горбунов, игравший на контрабасе, как музыкант достоин самых лестных слов, а игра Антона Прищепы на кларнете доставляла радость не только слушателям, но и ему самому. Чувствовалось, что эта музыка близка ему. Да и то сказать, являясь аспирантом по композиции, он многому учится, общаясь с Довганем. Сама же музыка Трио, где партию фортепиано сыграл автор, сначала взъерошенная, настороженная, потом элегичная, размышляющая, в конце — активно зовущая, даже с чем-то и с кем-то яростно спорящая, оставляет личностное впечатление. Это — живая жизнь художника, бескомпромиссно решающего свои задачи.
Владимир Борисович Довгань, неуемный человек и музыкант, за два часа обрушил на головы своих почитателей столько сложной и страстной музыки, что для того, чтобы осмысдить ее, понадобится не один день. Но это хорошо! Пусть искра, зажженная в нем, еще долго освещает его творчество, а нам дарит радость знакомства с новой интересной музыкой.
Авторский вечер Довганя, состоявшийся в связи с его 55-летием в небольшом зале Славянского центра, стал его первым авторским слушанием. А ведь им написаны 4 симфонии, 5 фортепианных и 2 хоровых концерта, 2 кантаты, опера "Пожар московский", 8 вокальных циклов, 2 струнных квартета, 8 сонат для фортепиано, 2 сонаты для гобоя и 2 — для баяна, ряд духовных сочинений, частью используемых при богослужениях в Храме! Но многие ли из любителей музыки могут похвастаться тем, что знакомы с его творчеством, хотя его новые опусы, исполняемые на ежегодном фестивале "Московская осень", одним из зачинателей которого еще в советскую эпоху он был, всегда привлекали внимание и специалистов, и слушателей.
Классическая музыка сейчас не в ходу — всюду царит попса. Сегодня серьезным композиторам даже труднее, чем серьезным писателям, найти своих чутких внимателей: им нужны залы, оркестры, хоры, солисты, словом, все то, что стоит немалых денег, а государство почти целиком устранилось от этого. Во времена Моцарта-Бетховена условия для исполнения новой музыки обеспечивали богатые аристократы в обмен на наслаждение слушать ее и слыть просвещенными меломанами. Теперь — не то. Нынешним нуворишам, не имеющим ни воспитания, ни образования прежней знати, приученным потреблять все и вся, "продукты творчества" в том числе, требуются другие, более осязаемые и чувственные удовольствия, чем высокая музыка, тем паче музыка новая, еще не зарекомендовавшая себя как эталон. Даже вечера классической музыки сейчас все чаще становятся концертами известных легких пьес, будь то оркестровые, инструментальные или вокальные номера, которые исполняют знаковые артисты. И тон в этом, как всегда, задает Запад.
Только в России, пожалуй, еще живет подвижническое отношение к сочинению симфоний, концертов, сонат, ораторий и кантат. Немалую лепту в это дело внес и продолжает вносить Владимир Довгань, который, с одной стороны через своего прямого учителя, композитора Генриха Литинского, — наследник традиций школы Глиэра, Танеева и Петра Чайковского, а с другой — как духовный ученик одного из интереснейших композиторов второй половины XX века, музыкального символа русскости, Бориса Чайковского, — не чужд традиций Мясковского, а через него Римского-Корсакова.
Авторский вечер открыла "Музыка для контрабаса, фортепиано и хора", написанная в конце 2003 года и посвященная памяти епископа Новосибирского и Бердского Сергия. Сочинение построено так, что средний раздел — Поэма, Интерлюдия, Финал, где играют контрабас и фортепиано, обрамлен духовным пением. На вечере партию контрабаса исполнял заслуженный артист России Николай Горбунов, фортепиано — автор, а пение — Хор Третьяковской галереи под управлением Алексея Пузакова. Пение звучало в магнитофонной записи (Хор не смог уместиться в небольшом пространстве зала). Страстная, взволнованная, местами напряженная музыка, талантливо сыгранная дуэтом, окружена молитвенным пением. Так автор видит суть нашей жизни и нашего мироощущения.
Далее прозвучали две песни из вокального цикла "Песни странника", написанного в 1989 году на слова Юрия Лощица. Под аккомпанемент автора их спел обладатель драматического тенора, преподаватель Музыкального колледжа им. Гнесиных, Иван Грузинов. При их слушании вдруг пронзила такая боль утраты по навсегда ушедшему быту нашей деревни, неброским чувствам её жителей, что аж желваки заходили на скулах: "У окна, у старой хаты #92; Я стою, пою колядки #92; И хозяйка в дом ведёт #92; Чёрствый хлеб и тёмный мёд".
Потом Довгань, окончивший Институт им. Гнесиных с красным дипломом и по композиции, и по фортепиано, сыграл 4-ю фортепианную сонату, которая была создана им в смутное время 1989 года. Первая часть — колокольный звон. Гремит самый большой, а в подголосках — средние и малые колокола. Forte! Fortissimo! Зовут, побуждают к борьбе. Вступает праздничный малиновый звон, но его вновь перебивает властный приказ — проснуться, начать действовать. Смотрю на игру Довганя и поражаюсь силе и страстности этого сдержанного в повседневной жизни человека. 2-я и 4-я части отданы любимой нашей теме — дороге, русскому пути. Во 2-й — раздумье и вечный вопрос: "Что делать?" В 4-й — гоголевская Русь-тройка, но сбесившаяся, не подвластная разуму. А часть между ними, как и "Песни странника", — панихида по русской деревне. Россия, ее просторы. Сыновнее чувство любви к ней и непокой. Каждый раз, когда слушаю эту Сонату, обреталю что-то новое. В целом же — ей к лицу слова Пушкина: "Там русский дух, там Русью пахнет!"
Ошеломляющее впечатление оставила Соната для баяна, которая была написана в 1994 году в расчете на баяниста-виртуоза и посвящена Виталию Мунтяну. Я слышала эту сонату на одном из вечеров "Московской осени" в исполнении автора, сыгравшего ее на органе. Скорбная, трагическая музыка впечатлила и тогда. Но сейчас, когда ее вдохновенно сыграл на баяне сам Мунтяну, и я впервые ощутила, как симфонично может звучать баян в руках мастера, она просто потрясла. В ней мне слышалась боль поражения, скорбь о погибших, траурное шествие. В последней части двойная 4-хголосная фуга уже в виде реминисценции поминает о том ужасе, что прошел, пережит, но останется в памяти навеки. Эта боль, не расслабляя, побуждает к действию.
Но и эта вершина не стала заключением концерта. Предстояло еще услышать первое исполнение "Колыбельной" из новой большой Оратории Довганя "Услыши, Боже, глас мой" в исполнении камерного оркестра и певицы Ирины Погибенко, а также Трио для кларнета, контрабаса и фортепиано, написанного в 2007 году. О музыке и исполнении Трио нельзя не сказать хотя бы нескольких слов. Николай Горбунов, игравший на контрабасе, как музыкант достоин самых лестных слов, а игра Антона Прищепы на кларнете доставляла радость не только слушателям, но и ему самому. Чувствовалось, что эта музыка близка ему. Да и то сказать, являясь аспирантом по композиции, он многому учится, общаясь с Довганем. Сама же музыка Трио, где партию фортепиано сыграл автор, сначала взъерошенная, настороженная, потом элегичная, размышляющая, в конце — активно зовущая, даже с чем-то и с кем-то яростно спорящая, оставляет личностное впечатление. Это — живая жизнь художника, бескомпромиссно решающего свои задачи.
Владимир Борисович Довгань, неуемный человек и музыкант, за два часа обрушил на головы своих почитателей столько сложной и страстной музыки, что для того, чтобы осмысдить ее, понадобится не один день. Но это хорошо! Пусть искра, зажженная в нем, еще долго освещает его творчество, а нам дарит радость знакомства с новой интересной музыкой.
Евгений Нефёдов ЕВГЕНИЙ О НЕКИХ
Мой читатель пишет в интернете: мол, Евгений, не могу понять — почему же авторы в газете начали позиции менять? То вы были все за коммунистов, то про них почти забыли вдруг, чуть не власть кремлёвскую речисто воспевая! Что случилось, друг?..
Мне ответить на вопросы эти хочется, не мудрствуя совсем. Право напечататься в газете мы всегда предоставляли всем: красным, белым, давним или новым авторам, к нам близким или нет, это ведь и есть — свобода слова. Много ли сейчас таких газет?
Да, чтоб жить спокойно и прекрасно, мы могли б, как многие, схитрить, что "газета не всегда согласна с автором" — и весь вопрос закрыть, не вести мучительных процессов по судам, что штрафами нас бьют, не блюсти законных интересов тех, кто хочет высказаться тут.
Места всем, понятно, не хватает на восьми страницах… Но зато в том же интернете "гостевая" всем, кто хочет, двери открывает — и не правит никого никто, разве уж похабщину, бывает, "цензор" наш туда не допускает, если уж совсем словцо не то…
Ну, а что до "воспеванья власти" — в этом зря читатель убеждён. Да, порою сдерживает страсти и берёт спокойный, ровный тон тот, кто спорит с властью предержащей о стране, о строе, о борьбе. Это дело каждого, опять же. Что скажу, к примеру, о себе?
Я по-прежнему такой же красный, и мечтаю только лишь о том, что отцы и деды не напрасно возводили жертвенно и страстно, защищали наш советский дом; что мечты о будущем счастливом у народов не перевелись, и что строем самым справедливым, безусловно, был социализм.
Коль у "золотого миллиарда" костью в горле стал он навсегда, значит, историческая правда всё ж на свете — за людьми труда. Не о том ли всем послал Всевышний про "ушко игольное" завет? Не о том ли Русь предвестье слышит, не о том ли наше "Завтра" пишет — по большому счёту — столько лет!..
Мне ответить на вопросы эти хочется, не мудрствуя совсем. Право напечататься в газете мы всегда предоставляли всем: красным, белым, давним или новым авторам, к нам близким или нет, это ведь и есть — свобода слова. Много ли сейчас таких газет?
Да, чтоб жить спокойно и прекрасно, мы могли б, как многие, схитрить, что "газета не всегда согласна с автором" — и весь вопрос закрыть, не вести мучительных процессов по судам, что штрафами нас бьют, не блюсти законных интересов тех, кто хочет высказаться тут.
Места всем, понятно, не хватает на восьми страницах… Но зато в том же интернете "гостевая" всем, кто хочет, двери открывает — и не правит никого никто, разве уж похабщину, бывает, "цензор" наш туда не допускает, если уж совсем словцо не то…
Ну, а что до "воспеванья власти" — в этом зря читатель убеждён. Да, порою сдерживает страсти и берёт спокойный, ровный тон тот, кто спорит с властью предержащей о стране, о строе, о борьбе. Это дело каждого, опять же. Что скажу, к примеру, о себе?
Я по-прежнему такой же красный, и мечтаю только лишь о том, что отцы и деды не напрасно возводили жертвенно и страстно, защищали наш советский дом; что мечты о будущем счастливом у народов не перевелись, и что строем самым справедливым, безусловно, был социализм.
Коль у "золотого миллиарда" костью в горле стал он навсегда, значит, историческая правда всё ж на свете — за людьми труда. Не о том ли всем послал Всевышний про "ушко игольное" завет? Не о том ли Русь предвестье слышит, не о том ли наше "Завтра" пишет — по большому счёту — столько лет!..