Страница:
— Война с Испанией?.. С чего это вдруг Испания начнет войну ради личных интересов какой-то принцессы Фаусты?
— Потому что принцесса Фауста представляет здесь Его Величество Филиппа III, короля Испании, — надменно ответила Фауста.
И, не давая ему вставить слово, продолжила:
— Его Величество должен был известить вас…
Затем вновь перейдя на шутливый тон, она сказала:
— Простите, я забыла, что вы не являетесь первым министром и не принимаете участия в решении государственных вопросов. Ведь вы только что заверяли меня, что вы никто… всего лишь друг королевы… Тогда обратитесь к Силлери… или к Вильруа… или к Пюизье… или к Жанену… не знаю в точности, кто из них является полномочным министром… Возможно, вам, как другу королевы, расскажут о том, чего вы не знаете, а именно — что король Испании недавно известил о скором прибытии своего чрезвычайного посланника, наделенного самыми широкими полномочиями, ставящими его выше обычного посла. Этот посланник получает аккредитацию при французском дворе. Полномочный министр… полагаю, это должен быть господин де Вильруа… вероятно, сообщит вам об этом.
— Да, — продолжал сопротивляться Кончини, чувствовавший, как почва стремительно ускользает у него из-под ног, — я знаю, что король Испании известил нас о скором прибытии своего чрезвычайного посланника. Этим посланником, вернее, посланницей, является герцогиня Соррьентес, принцесса д'Авила. Но я не вижу, что общего между герцогиней Соррьентес и принцессой Фаустой.
— Герцогиня Соррьентес, принцесса д'Авила — это я, — торжественно объявила Фауста.
Удар попал точно в цель. Кончини был сражен. А неумолимая Фауста продолжала:
— Господин маршал д'Анкр, вы не первый министр, вы — никто… как вы сами только что сказали… и вам угодно поднять руку на посланницу испанского короля, подвергнуть ее насилию и заключить в тюрьму, словно обычную преступницу — и все это от имени королевы-регентши? Может быть, вам неизвестно, что всякое оскорбление, нанесенное мне, является оскорблением монарха, коего я здесь представляю. А король Испании не из тех, кто молча проглатывает причиненные ему обиды; он мстит, и месть его бывает ужасна. В нашем случае она означает войну. Испания готова к войне; через неделю ее войска захватят ваши южные провинции. Подумайте, готовы ли вы отразить наступление испанской армии. Мне кажется, что для Франции сейчас лучше сохранить добрые отношения с Испанией.
Наконец-то Кончини понял, что мышеловка захлопнулась, и начал стремительно сдавать позиции, тем более что Леонора давно уже жестами приказывала ему это.
— О сударыня, — выдавил из себя Кончини, — мы не только не желаем войны с Испанией, а напротив, стремимся к прочному с ней союзу. Вы наверняка и сами это знаете, раз вы особа, приближенная к королю Филиппу.
— Да, я это знаю, — по-прежнему надменно отвечала Фауста. — И еще я знаю, что начаты переговоры о заключении сразу двух браков: между Людовиком XIII и инфантой Анной Австрийской, с одной стороны, и инфантом Филиппом Испанским и Елизаветой Французской, сестрой короля Людовика XIII, с другой стороны.
— Вы действительно прекрасно осведомлены, — удивился Кончини. — Французский двор держит эти переговоры в секрете. На сегодня только я, королева и Вильруа знаем о них… Но простите меня, сударыня, вы называете себя чрезвычайным посланником короля Испании… Не подумайте, что я сомневаюсь в словах принцессы Фаусты, но вам лучше, чем прочим, должно быть известно, что полномочный посланник, дабы быть аккредитованным при дворе, обязан иметь при себе верительные грамоты, составленные надлежащим образом. Не будете ли вы так любезны предъявить их мне до официального вручения.
— Вот эти грамоты.
И она извлекла бумаги, полученные ею сегодня утром от некоего переодетого графа. Взяв одну из них, она развернула ее и протянула Кончини.
— Для начала вот вам письмо, написанное рукой короля и адресованное лично мне. Читайте, господин маршал… Читайте вслух, чтобы тот, кто ненароком мог бы нас подслушать, тоже все узнал и при случае дал бы вам правильный совет.
Не обратив внимания на слова Фаусты, свидетельствующие о том, что она разгадала его уловку с Леонорой, Кончини, нахмурив брови, прочел:
«Сударыня и любезная моя кузина.
Посылаю Вам это письмо, дабы побудить Вас с еще большим рвением служить интересам нашего королевства, а также сообщить, что мы всегда готовы оказать Вам любую поддержку, кою Вы у нас попросите.
Зная Ваш ум, Вашу опытность, проницательность Ваших суждений и Вашу беззаветную нам преданность, мы предоставляем Вам самые широкие полномочия действовать в наших интересах и даем Вам право утверждать любое решение, кое Вы сочтете нужным принять, без дополнительных согласований с Мадридом.
Любите нас так же, как мы любим Вас.
Любящий Вас кузен.
Филипп, король Испании».
Когда Кончини умолк, Фауста собрала все свои бумаги и вручила их ему. Флорентиец, окончательно убедившийся в правдивости заявления Фаусты, принялся внимательно их рассматривать: он пытался выиграть время для размышлений. Завершив чтение верительных грамот, он с поклоном вернул их Фаусте. Нервно подергивая ус, он, признавая свое поражение, смиренно произнес:
— Сударыня, это меняет дело. Мы не желаем войны с Испанией. В лице герцогини Соррьентес, принцессы д'Авила мы признаем чрезвычайного посланника Его Величества короля Испании.
Вероятно, он надеялся выкрутиться из неприятного для него положения. Но он плохо знал, с кем имеет дело. Фауста была не из тех, кто уходит, не добившись своего. Не выразив ни малейшей радости по поводу одержанной ею победы, она принялась неспешно сворачивать документы.
— Итак, вы немедленно исполняете мою просьбу, — сухо заявила она.
— Но чего же вы хотите? — попытался разыграть изумление Кончини.
— Я хочу, — выразительно произнесла она, — чтобы вы даровали свободу герцогу Ангулемскому.
Кончини притворился, что задумался.
— Хорошо, — согласился он, — я попрошу королеву немедленно освободить его.
Фауста скептически улыбнулась:
— Если мы вовлечем сюда королеву, мы никогда не закончим.
— Но, — возразил Кончини, — она должна подписать приказ об освобождении.
— Разумеется, потому что сейчас она является главой государства. Однако у вас наверняка есть несколько чистых листов, заранее подписанных ею и скрепленных королевской печатью, на которые остается только внести нужный текст. Вы ведь человек предусмотрительный, не так ли, Кончини? Иначе как бы вам удалось стать фактическим королем Франции?
И снова Кончини вынужден был признать свое поражение. Фауста была великолепным бойцом и не давала противнику времени опомниться и собраться с силами.
— Вы мне не доверяете? — с улыбкой, плохо скрывавшей клокотавшую в нем ярость, спросил Кончини.
— Не доверяю, — ответила Фауста. — Но сейчас вы в моих руках и сделаете все, что я от вас потребую. Я очень спешу, так что берите лист и заполняйте его.
Кончини был укрощен; он послушно поплелся к шкафу, где были спрятаны искомые бумаги. Не сомневаясь, что ее приказ будет выполнен, Фауста произнесла ему вдогонку:
— Захватите лучше сразу два листа.
Дрожа от ярости, Кончини подчинился; он взял два чистых листа, подписанных самой королевой.
— Садитесь за этот стол и пишите приказ о немедленном освобождении герцога Ангулемского. Проставьте сегодняшнее число.
Кончини, пылая от гнева, написал требуемые строки и протянул бумагу Фаусте. Взор его, словно кинжал, вонзился в страшного противника.
Не выказав ни малейшего волнения, Фауста внимательно прочла приказ, одобрительно кивнула головой, а затем мягко, но решительно произнесла:
— А теперь пишите приказ о заключении в Бастилию и содержании там под стражей герцога Ангулемского.
Рука с пером застыла в воздухе. Кончини недоумевающе смотрел на Фаусту. Не смея ослушаться, он все же пробормотал:
— Ничего не понимаю…
— Зато я понимаю, а этого вполне достаточно, — улыбнулась Фауста. — Пишите, Кончини, пишите. Только не проставляйте дату.
Кончини беспрекословно заполнил второй лист и отдал его Фаусте. Она так же внимательно прочла его, свернула обе бумаги и, спрягав их на груди, встала с кресла.
— Я знала, что мы договоримся, — с улыбкой сказала Фауста. — Жаль только, что вы заставили меня прибегнуть к угрозам. Впрочем, это уже не имеет значения: вы исполнили мою просьбу, и я вам за это весьма признательна.
Понимая, что надо как-то подбодрить Кончини, она, придав своему лицу обольстительнейшее выражение, добавила:
— Кончини, постарайтесь понять, что я вам не враг. Я уже не раз доказывала это, храня вашу тайну, давно уже переставшую быть таковой для меня. Скоро я вам это докажу и уверена, что вы простите мне мои маленькие слабости. Ибо я вижу, что вы затаили на меня обиду за ваше сегодняшнее поражение. Впрочем, обида пройдет, а вы, я надеюсь, в недалеком будущем поймете, что Фауста вам друг, на которого вы вполне можете положиться. И если уж мы коснулись в разговоре вашей тайны, то, смею вас заверить, я буду молчать о ней, как молчу уже много лет.
Кончини понял, что ему ничего не остается, как удовлетвориться ее заверениями. Он снова поклонился, однако на этот раз без прежнего изящества.
Фауста сделала вид, будто не замечает его дурного настроения, и нежно произнесла:
— Передайте мои наилучшие пожелания Леоноре. А теперь, Кончини, сделайте милость, дайте мне руку и проводите к портшезу.
Скрепя сердце Кончини подчинился. Признав свое поражение, он даже сумел сделать вид, что ничего не случилось. Итальянцы — превосходные актеры, а Кончини был итальянцем, и Господь не обделил его талантом. Впрочем, Фауста и здесь оказалась на голову выше его, она не только великолепно играла свою роль, но еще и успевала подавать реплики партнеру. Таким образом, когда они вместе появились во внутреннем дворике, где Фаусту ждал д'Альбаран со своими людьми, только самый дотошный наблюдатель смог бы сказать, что Кончини и его посетительница вовсе не являются наилучшими друзьями.
XXIII
XXIV
— Потому что принцесса Фауста представляет здесь Его Величество Филиппа III, короля Испании, — надменно ответила Фауста.
И, не давая ему вставить слово, продолжила:
— Его Величество должен был известить вас…
Затем вновь перейдя на шутливый тон, она сказала:
— Простите, я забыла, что вы не являетесь первым министром и не принимаете участия в решении государственных вопросов. Ведь вы только что заверяли меня, что вы никто… всего лишь друг королевы… Тогда обратитесь к Силлери… или к Вильруа… или к Пюизье… или к Жанену… не знаю в точности, кто из них является полномочным министром… Возможно, вам, как другу королевы, расскажут о том, чего вы не знаете, а именно — что король Испании недавно известил о скором прибытии своего чрезвычайного посланника, наделенного самыми широкими полномочиями, ставящими его выше обычного посла. Этот посланник получает аккредитацию при французском дворе. Полномочный министр… полагаю, это должен быть господин де Вильруа… вероятно, сообщит вам об этом.
— Да, — продолжал сопротивляться Кончини, чувствовавший, как почва стремительно ускользает у него из-под ног, — я знаю, что король Испании известил нас о скором прибытии своего чрезвычайного посланника. Этим посланником, вернее, посланницей, является герцогиня Соррьентес, принцесса д'Авила. Но я не вижу, что общего между герцогиней Соррьентес и принцессой Фаустой.
— Герцогиня Соррьентес, принцесса д'Авила — это я, — торжественно объявила Фауста.
Удар попал точно в цель. Кончини был сражен. А неумолимая Фауста продолжала:
— Господин маршал д'Анкр, вы не первый министр, вы — никто… как вы сами только что сказали… и вам угодно поднять руку на посланницу испанского короля, подвергнуть ее насилию и заключить в тюрьму, словно обычную преступницу — и все это от имени королевы-регентши? Может быть, вам неизвестно, что всякое оскорбление, нанесенное мне, является оскорблением монарха, коего я здесь представляю. А король Испании не из тех, кто молча проглатывает причиненные ему обиды; он мстит, и месть его бывает ужасна. В нашем случае она означает войну. Испания готова к войне; через неделю ее войска захватят ваши южные провинции. Подумайте, готовы ли вы отразить наступление испанской армии. Мне кажется, что для Франции сейчас лучше сохранить добрые отношения с Испанией.
Наконец-то Кончини понял, что мышеловка захлопнулась, и начал стремительно сдавать позиции, тем более что Леонора давно уже жестами приказывала ему это.
— О сударыня, — выдавил из себя Кончини, — мы не только не желаем войны с Испанией, а напротив, стремимся к прочному с ней союзу. Вы наверняка и сами это знаете, раз вы особа, приближенная к королю Филиппу.
— Да, я это знаю, — по-прежнему надменно отвечала Фауста. — И еще я знаю, что начаты переговоры о заключении сразу двух браков: между Людовиком XIII и инфантой Анной Австрийской, с одной стороны, и инфантом Филиппом Испанским и Елизаветой Французской, сестрой короля Людовика XIII, с другой стороны.
— Вы действительно прекрасно осведомлены, — удивился Кончини. — Французский двор держит эти переговоры в секрете. На сегодня только я, королева и Вильруа знаем о них… Но простите меня, сударыня, вы называете себя чрезвычайным посланником короля Испании… Не подумайте, что я сомневаюсь в словах принцессы Фаусты, но вам лучше, чем прочим, должно быть известно, что полномочный посланник, дабы быть аккредитованным при дворе, обязан иметь при себе верительные грамоты, составленные надлежащим образом. Не будете ли вы так любезны предъявить их мне до официального вручения.
— Вот эти грамоты.
И она извлекла бумаги, полученные ею сегодня утром от некоего переодетого графа. Взяв одну из них, она развернула ее и протянула Кончини.
— Для начала вот вам письмо, написанное рукой короля и адресованное лично мне. Читайте, господин маршал… Читайте вслух, чтобы тот, кто ненароком мог бы нас подслушать, тоже все узнал и при случае дал бы вам правильный совет.
Не обратив внимания на слова Фаусты, свидетельствующие о том, что она разгадала его уловку с Леонорой, Кончини, нахмурив брови, прочел:
«Сударыня и любезная моя кузина.
Посылаю Вам это письмо, дабы побудить Вас с еще большим рвением служить интересам нашего королевства, а также сообщить, что мы всегда готовы оказать Вам любую поддержку, кою Вы у нас попросите.
Зная Ваш ум, Вашу опытность, проницательность Ваших суждений и Вашу беззаветную нам преданность, мы предоставляем Вам самые широкие полномочия действовать в наших интересах и даем Вам право утверждать любое решение, кое Вы сочтете нужным принять, без дополнительных согласований с Мадридом.
Любите нас так же, как мы любим Вас.
Любящий Вас кузен.
Филипп, король Испании».
Когда Кончини умолк, Фауста собрала все свои бумаги и вручила их ему. Флорентиец, окончательно убедившийся в правдивости заявления Фаусты, принялся внимательно их рассматривать: он пытался выиграть время для размышлений. Завершив чтение верительных грамот, он с поклоном вернул их Фаусте. Нервно подергивая ус, он, признавая свое поражение, смиренно произнес:
— Сударыня, это меняет дело. Мы не желаем войны с Испанией. В лице герцогини Соррьентес, принцессы д'Авила мы признаем чрезвычайного посланника Его Величества короля Испании.
Вероятно, он надеялся выкрутиться из неприятного для него положения. Но он плохо знал, с кем имеет дело. Фауста была не из тех, кто уходит, не добившись своего. Не выразив ни малейшей радости по поводу одержанной ею победы, она принялась неспешно сворачивать документы.
— Итак, вы немедленно исполняете мою просьбу, — сухо заявила она.
— Но чего же вы хотите? — попытался разыграть изумление Кончини.
— Я хочу, — выразительно произнесла она, — чтобы вы даровали свободу герцогу Ангулемскому.
Кончини притворился, что задумался.
— Хорошо, — согласился он, — я попрошу королеву немедленно освободить его.
Фауста скептически улыбнулась:
— Если мы вовлечем сюда королеву, мы никогда не закончим.
— Но, — возразил Кончини, — она должна подписать приказ об освобождении.
— Разумеется, потому что сейчас она является главой государства. Однако у вас наверняка есть несколько чистых листов, заранее подписанных ею и скрепленных королевской печатью, на которые остается только внести нужный текст. Вы ведь человек предусмотрительный, не так ли, Кончини? Иначе как бы вам удалось стать фактическим королем Франции?
И снова Кончини вынужден был признать свое поражение. Фауста была великолепным бойцом и не давала противнику времени опомниться и собраться с силами.
— Вы мне не доверяете? — с улыбкой, плохо скрывавшей клокотавшую в нем ярость, спросил Кончини.
— Не доверяю, — ответила Фауста. — Но сейчас вы в моих руках и сделаете все, что я от вас потребую. Я очень спешу, так что берите лист и заполняйте его.
Кончини был укрощен; он послушно поплелся к шкафу, где были спрятаны искомые бумаги. Не сомневаясь, что ее приказ будет выполнен, Фауста произнесла ему вдогонку:
— Захватите лучше сразу два листа.
Дрожа от ярости, Кончини подчинился; он взял два чистых листа, подписанных самой королевой.
— Садитесь за этот стол и пишите приказ о немедленном освобождении герцога Ангулемского. Проставьте сегодняшнее число.
Кончини, пылая от гнева, написал требуемые строки и протянул бумагу Фаусте. Взор его, словно кинжал, вонзился в страшного противника.
Не выказав ни малейшего волнения, Фауста внимательно прочла приказ, одобрительно кивнула головой, а затем мягко, но решительно произнесла:
— А теперь пишите приказ о заключении в Бастилию и содержании там под стражей герцога Ангулемского.
Рука с пером застыла в воздухе. Кончини недоумевающе смотрел на Фаусту. Не смея ослушаться, он все же пробормотал:
— Ничего не понимаю…
— Зато я понимаю, а этого вполне достаточно, — улыбнулась Фауста. — Пишите, Кончини, пишите. Только не проставляйте дату.
Кончини беспрекословно заполнил второй лист и отдал его Фаусте. Она так же внимательно прочла его, свернула обе бумаги и, спрягав их на груди, встала с кресла.
— Я знала, что мы договоримся, — с улыбкой сказала Фауста. — Жаль только, что вы заставили меня прибегнуть к угрозам. Впрочем, это уже не имеет значения: вы исполнили мою просьбу, и я вам за это весьма признательна.
Понимая, что надо как-то подбодрить Кончини, она, придав своему лицу обольстительнейшее выражение, добавила:
— Кончини, постарайтесь понять, что я вам не враг. Я уже не раз доказывала это, храня вашу тайну, давно уже переставшую быть таковой для меня. Скоро я вам это докажу и уверена, что вы простите мне мои маленькие слабости. Ибо я вижу, что вы затаили на меня обиду за ваше сегодняшнее поражение. Впрочем, обида пройдет, а вы, я надеюсь, в недалеком будущем поймете, что Фауста вам друг, на которого вы вполне можете положиться. И если уж мы коснулись в разговоре вашей тайны, то, смею вас заверить, я буду молчать о ней, как молчу уже много лет.
Кончини понял, что ему ничего не остается, как удовлетвориться ее заверениями. Он снова поклонился, однако на этот раз без прежнего изящества.
Фауста сделала вид, будто не замечает его дурного настроения, и нежно произнесла:
— Передайте мои наилучшие пожелания Леоноре. А теперь, Кончини, сделайте милость, дайте мне руку и проводите к портшезу.
Скрепя сердце Кончини подчинился. Признав свое поражение, он даже сумел сделать вид, что ничего не случилось. Итальянцы — превосходные актеры, а Кончини был итальянцем, и Господь не обделил его талантом. Впрочем, Фауста и здесь оказалась на голову выше его, она не только великолепно играла свою роль, но еще и успевала подавать реплики партнеру. Таким образом, когда они вместе появились во внутреннем дворике, где Фаусту ждал д'Альбаран со своими людьми, только самый дотошный наблюдатель смог бы сказать, что Кончини и его посетительница вовсе не являются наилучшими друзьями.
XXIII
ПАРДАЛЬЯН ПРОДОЛЖАЕТ СЛЕДИТЬ ЗА ФАУСТОЙ
Стокко, которому, как и Кончини, сурово пригрозили разоблачением грехов его молодости, провел Пардальяна в соседнюю с кабинетом фаворита комнату. Предосторожности, принятые Кончини, соответствовали желаниям Фаусты и состояли в том, что все помещения вокруг кабинета были пусты. Несомненно, Стокко был прекрасно обо всем осведомлен, ибо сей факт упрощал его весьма опасную задачу.
Таким образом Пардальян незримо присутствовал при столь заинтересовавшей его беседе, из которой он не пропустил ни слова. Он вышел следом за Фаустой. Увидев Пардальяна во дворе особняка, Стокко вздохнул свободно. Шевалье решил поблагодарить его.
— Послушай, — обратился он к итальянцу, — ты оказал мне немалую услугу. Я хочу вознаградить тебя, и мне кажется, что ты непременно оценишь эту награду: даю тебе слово — а ты знаешь, что я никогда не нарушаю его, — что даже ради спасения собственной жизни не расскажу ни одной живой душе о твоих былых похождениях. Более того: начиная с сегодняшнего дня я вообще не знаком с тобой, забыл, что в этом мире существует некий Стокко, забыл, кем он был и кем стал. Так что можешь спать спокойно.
С этими словами Пардальян бросился догонять портшез Фаусты. По дороге он говорил себе:
— Какой все-таки болван этот Стокко!.. Мог бы догадаться, что я никогда бы не выдал его — ни Кончини, ни кому-либо иному.
Стокко также твердил про себя:
— Santa Madonna, наконец-то я избавился от этого кошмара! Если Пардальян дал слово, то он скорее даст себя в куски изрубить, нежели нарушит его и проговорится. Теперь я действительно смогу спать спокойно.
Только что он смотрел на шевалье со смертельной ненавистью — и вот его взор стал едва ли не нежным. Однако чувство благодарности было все же Стокко глубоко чуждо, поэтому немудрено, что скоро его лицо вновь приняло презрительно-насмешливое выражение и он проворчал себе под нос:
— Что ж, как говорится, мухи отдельно, а отбивная отдельно. Если мне выпадет случай отомстить господину Пардальяну за те неприятные минуты, что мне по его милости пришлось пережить, я с наслаждением им воспользуюсь, разумеется, если при этом мне не будет грозить опасность заработать лишнюю дырку в шкуре.
Но давайте-ка пока оставим Стокко, к которому нам все равно придется вскоре вернуться, и последуем за Пардальяном, преследующим Фаусту: нам предстоит узнать об этой даме еще кое-что.
Итак, Пардальян следовал за портшезом Фаусты. Обратно принцесса решила вернуться иным путем: она направилась на улицу Вожирар, проехала мимо строящегося по приказу Марии Медичи великолепного дворца, известного сегодня под названием Люксембургского, и воспользовалась воротами Сен-Мишель.
Следуя за Фаустой, Пардальян продолжал разговаривать сам с собой. Мы постараемся передать вам его слова.
«Фауста, — говорил он себе, — ничуть не изменилась! Внешность, поступки — все осталось прежнее… Что за удивительное, неповторимое, чудесное создание!.. Какая жалость, что такая замечательная женщина использует свои редкостные способности и свой выдающийся ум только для того, чтобы творить зло!.. Увы, но она такова и другой уже не станет, я здесь бессилен… О, да мы уже добрались до Ситэ! Держу пари, что она направляется прямо в Бастилию… Ах, этот Кончини, этот болван Кончини, что за жалкий правитель… и какой никудышный игрок… мне даже стало жаль его. Господи, как он извивался в ее руках! Ей понадобилось всего несколько точно рассчитанных ударов — и вот он уже повержен, раздавлен, уничтожен… да, недолго же он сопротивлялся, этот флорентиец…»
Воздав по заслугам каждой из сторон, то есть отдав должное своему извечному врагу и излив презрение на фаворита королевы, Пардальян стал задавать себе различные вопросы, которые, будь они произнесены вслух, многим на первый взгляд показались бы смешными и наивными. (Шевалье, как мы знаем, всегда поступал так, когда собирался вмешаться в очередную интригу.) Ум его лихорадочно работал, а глаза и уши тем временем слышали и подмечали все. что происходило вокруг.
«Итак, — размышлял он, — значит, мы теперь на службе у короля Испании?.. Интересно, с каких это пор?.. Впрочем, возможно, что уже давно… а я-то считал ее мертвой!.. Ах, нынче мы — герцогиня Соррьентес, принцесса д'Авила, еще черт знает кто… и, судя по письму, прочитанному Кончини, пользуемся особым доверием и расположением своего нового хозяина… Ого, вот мы уже и у ратуши. Решительно, мы направляемся прямиком в Бастилию. Черт побери, если и дальше так будет продолжаться, я рискую сегодня остаться без ужина! А ведь я просто умираю с голоду! Ах, я несчастный, стоило Фаусте вернуться, как на мою голову дождем посыпались неприятности. И это только начало! О дьявол, но чего же я жалуюсь? Ведь, в сущности, я никому ничем не обязан и имею полное право спокойно вернуться к себе домой, сесть за накрытый стол и, насытившись, отправиться спать в теплую постель. Да, верно, но демон любопытства уже одолел меня. К тому же я не могу бросить партию, которая едва начала разыгрываться. Так что оставим пустые причитания… Итак, Фауста решила поступить на службу?.. Ха-ха, хотел бы я посмотреть на ее господина! Уверен, что она по обыкновению служит лишь самой себе. Этот Филипп Испанский наверняка жалкий тип, вроде Кончини, и Фауста вертит им, как марионеткой, каждый раз дергая за нужную ей ниточку. Да, но тут есть одна загадка: я прекрасно вижу, какую выгоду может извлечь из ее деятельности король Испании, но совершенно не понимаю, что за личную цель она преследует, прикрываясь своим испанским щитом. Ибо, насколько мне известно, великодушная и бескорыстная Фауста никогда не делает ничего, что не сулило бы ей удовлетворения ее собственных амбиций. И пока я не узнаю, чего же она хочет лично для себя, я обречен блуждать в потемках и могу каждую секунду сломать себе шею. Значит, мне необходимо это узнать. Гм, это проще сказать, чем сделать… Черт возьми, вот мы уже и рядом с Бастилией… О силы небесные, зачем же ей понадобился Ангулем? Не хочет ли она вовлечь его в ту же игру, какую вела когда-то с Гизом? А может, она хочет заставить его жениться на себе, а затем посадить на трон вместо малыша Людовика XIII?.. О, она еще и не на такое способна!.. О том, чтобы проникнуть в Бастилию, нечего даже и мечтать. Значит, я не услышу, что она скажет Ангулему… А она, несомненно, предложит ему сделку… или договор, или пакт, или еще что-нибудь в этом роде… Однако о таких вещах она вряд ли станет говорить с ним в Бастилии. И уж тем более не в портшезе. Подобные сделки не заключаются на людях. Скорее всего она отвезет его к себе во дворец. Посмотрим… Вот она уже и за воротами Бастилии. А я должен стоять на улице и ждать. Интересно, как долго она там пробудет?.. Черт побери, как же я голоден!.. Однако, шевалье, ты же совершеннейший глупец!.. Фауста вряд ли выйдет оттуда раньше, чем через час. Формальности всегда остаются формальностями, и если непросто попасть в Бастилию, то выйти оттуда еще сложней… Я-то прекрасно это знаю. Значит, у меня в запасе есть по крайней мере час, и его мне вполне хватит, чтобы как следует подкрепиться».
Придя к такому выводу, Пардальян быстро огляделся по сторонам и, зная Париж как свои пять пальцев, вспомнил, что неподалеку имеется трактир, где вполне сносно готовят. Он прямиком направился туда. Выбежавшему ему навстречу трактирщику он приказал:
— Принесите мне вот на этот стол пару ломтей ветчины, паштет, половину пулярки, бутылочку красного вина с виноградников Сен-Жоржа и свежего хлеба. Да побыстрее.
Пока трактирщик бегал на кухню, Пардальян открыл окно, пододвинул к нему стол и удобно за ним устроился.
«Прекрасно! Отсюда мне хорошо виден эскорт Фаусты, который топчется у тюремных ворот. Разумеется, она отправилась туда одна. Куда бы она ни поехала после, меня ей не миновать. Поэтому я могу обедать спокойно».
Трактирщик поставил на стол прибор и принес заказанные блюда; судя по быстроте, с которой он исполнил приказание, этот клиент внушал ему особое почтение. Впрочем, мы знаем, что так же относилось к Пардальяну большинство владельцев гостиниц и постоялых дворов. Шевалье умел заставить служить себе и щедро расплачивался за услуги. Видя, что стол уже накрыт, Пардальян положил на него золотую монету.
— Это тебе за труды, — сказал он трактирщику.
Помолчав, он разъяснил:
— Возможно, мне придется прервать обед, и я бы не хотел, чтобы ты остался внакладе.
— О! — восторженно воскликнул трактирщик. — С вами, господин шевалье, это невозможно.
Пардальян улыбнулся.
Итак, Пардальян расправился с ветчиной, паштетом, пуляркой и вином с виноградников Сен-Жоржа, что в Турени, а Фауста все еще не появилась. Тогда Пардальян заказал еще бутылочку: теперь ему принесли белое вуврэ, также обязанное своим происхождением виноградникам Турени. Будучи человеком практичным и не зная, удастся ли ему сегодня поужинать, он попросил еще блюдо сухого печенья и принялся уплетать за обе щеки, потихоньку потягивая вино.
Прошло более трех часов, а Фауста так и не вышла. Пардальян уже приканчивал вторую бутылку вуврэ и начинал сожалеть о том, что не заказал себе настоящий обед.
— Ну и ну! — ворчал он. — Уж не оставили ли ее там навечно?.. Воистину замечательная мысль! Как много вопросов сразу бы нашли свое решение… а я мог бы отправиться на покой. На покой — то есть помирать от скуки.
И улыбнувшись, как умел улыбаться только он один, Пардальян произнес:
— Так будем же надеяться, что она выйдет из Бастилии.
Таким образом Пардальян незримо присутствовал при столь заинтересовавшей его беседе, из которой он не пропустил ни слова. Он вышел следом за Фаустой. Увидев Пардальяна во дворе особняка, Стокко вздохнул свободно. Шевалье решил поблагодарить его.
— Послушай, — обратился он к итальянцу, — ты оказал мне немалую услугу. Я хочу вознаградить тебя, и мне кажется, что ты непременно оценишь эту награду: даю тебе слово — а ты знаешь, что я никогда не нарушаю его, — что даже ради спасения собственной жизни не расскажу ни одной живой душе о твоих былых похождениях. Более того: начиная с сегодняшнего дня я вообще не знаком с тобой, забыл, что в этом мире существует некий Стокко, забыл, кем он был и кем стал. Так что можешь спать спокойно.
С этими словами Пардальян бросился догонять портшез Фаусты. По дороге он говорил себе:
— Какой все-таки болван этот Стокко!.. Мог бы догадаться, что я никогда бы не выдал его — ни Кончини, ни кому-либо иному.
Стокко также твердил про себя:
— Santa Madonna, наконец-то я избавился от этого кошмара! Если Пардальян дал слово, то он скорее даст себя в куски изрубить, нежели нарушит его и проговорится. Теперь я действительно смогу спать спокойно.
Только что он смотрел на шевалье со смертельной ненавистью — и вот его взор стал едва ли не нежным. Однако чувство благодарности было все же Стокко глубоко чуждо, поэтому немудрено, что скоро его лицо вновь приняло презрительно-насмешливое выражение и он проворчал себе под нос:
— Что ж, как говорится, мухи отдельно, а отбивная отдельно. Если мне выпадет случай отомстить господину Пардальяну за те неприятные минуты, что мне по его милости пришлось пережить, я с наслаждением им воспользуюсь, разумеется, если при этом мне не будет грозить опасность заработать лишнюю дырку в шкуре.
Но давайте-ка пока оставим Стокко, к которому нам все равно придется вскоре вернуться, и последуем за Пардальяном, преследующим Фаусту: нам предстоит узнать об этой даме еще кое-что.
Итак, Пардальян следовал за портшезом Фаусты. Обратно принцесса решила вернуться иным путем: она направилась на улицу Вожирар, проехала мимо строящегося по приказу Марии Медичи великолепного дворца, известного сегодня под названием Люксембургского, и воспользовалась воротами Сен-Мишель.
Следуя за Фаустой, Пардальян продолжал разговаривать сам с собой. Мы постараемся передать вам его слова.
«Фауста, — говорил он себе, — ничуть не изменилась! Внешность, поступки — все осталось прежнее… Что за удивительное, неповторимое, чудесное создание!.. Какая жалость, что такая замечательная женщина использует свои редкостные способности и свой выдающийся ум только для того, чтобы творить зло!.. Увы, но она такова и другой уже не станет, я здесь бессилен… О, да мы уже добрались до Ситэ! Держу пари, что она направляется прямо в Бастилию… Ах, этот Кончини, этот болван Кончини, что за жалкий правитель… и какой никудышный игрок… мне даже стало жаль его. Господи, как он извивался в ее руках! Ей понадобилось всего несколько точно рассчитанных ударов — и вот он уже повержен, раздавлен, уничтожен… да, недолго же он сопротивлялся, этот флорентиец…»
Воздав по заслугам каждой из сторон, то есть отдав должное своему извечному врагу и излив презрение на фаворита королевы, Пардальян стал задавать себе различные вопросы, которые, будь они произнесены вслух, многим на первый взгляд показались бы смешными и наивными. (Шевалье, как мы знаем, всегда поступал так, когда собирался вмешаться в очередную интригу.) Ум его лихорадочно работал, а глаза и уши тем временем слышали и подмечали все. что происходило вокруг.
«Итак, — размышлял он, — значит, мы теперь на службе у короля Испании?.. Интересно, с каких это пор?.. Впрочем, возможно, что уже давно… а я-то считал ее мертвой!.. Ах, нынче мы — герцогиня Соррьентес, принцесса д'Авила, еще черт знает кто… и, судя по письму, прочитанному Кончини, пользуемся особым доверием и расположением своего нового хозяина… Ого, вот мы уже и у ратуши. Решительно, мы направляемся прямиком в Бастилию. Черт побери, если и дальше так будет продолжаться, я рискую сегодня остаться без ужина! А ведь я просто умираю с голоду! Ах, я несчастный, стоило Фаусте вернуться, как на мою голову дождем посыпались неприятности. И это только начало! О дьявол, но чего же я жалуюсь? Ведь, в сущности, я никому ничем не обязан и имею полное право спокойно вернуться к себе домой, сесть за накрытый стол и, насытившись, отправиться спать в теплую постель. Да, верно, но демон любопытства уже одолел меня. К тому же я не могу бросить партию, которая едва начала разыгрываться. Так что оставим пустые причитания… Итак, Фауста решила поступить на службу?.. Ха-ха, хотел бы я посмотреть на ее господина! Уверен, что она по обыкновению служит лишь самой себе. Этот Филипп Испанский наверняка жалкий тип, вроде Кончини, и Фауста вертит им, как марионеткой, каждый раз дергая за нужную ей ниточку. Да, но тут есть одна загадка: я прекрасно вижу, какую выгоду может извлечь из ее деятельности король Испании, но совершенно не понимаю, что за личную цель она преследует, прикрываясь своим испанским щитом. Ибо, насколько мне известно, великодушная и бескорыстная Фауста никогда не делает ничего, что не сулило бы ей удовлетворения ее собственных амбиций. И пока я не узнаю, чего же она хочет лично для себя, я обречен блуждать в потемках и могу каждую секунду сломать себе шею. Значит, мне необходимо это узнать. Гм, это проще сказать, чем сделать… Черт возьми, вот мы уже и рядом с Бастилией… О силы небесные, зачем же ей понадобился Ангулем? Не хочет ли она вовлечь его в ту же игру, какую вела когда-то с Гизом? А может, она хочет заставить его жениться на себе, а затем посадить на трон вместо малыша Людовика XIII?.. О, она еще и не на такое способна!.. О том, чтобы проникнуть в Бастилию, нечего даже и мечтать. Значит, я не услышу, что она скажет Ангулему… А она, несомненно, предложит ему сделку… или договор, или пакт, или еще что-нибудь в этом роде… Однако о таких вещах она вряд ли станет говорить с ним в Бастилии. И уж тем более не в портшезе. Подобные сделки не заключаются на людях. Скорее всего она отвезет его к себе во дворец. Посмотрим… Вот она уже и за воротами Бастилии. А я должен стоять на улице и ждать. Интересно, как долго она там пробудет?.. Черт побери, как же я голоден!.. Однако, шевалье, ты же совершеннейший глупец!.. Фауста вряд ли выйдет оттуда раньше, чем через час. Формальности всегда остаются формальностями, и если непросто попасть в Бастилию, то выйти оттуда еще сложней… Я-то прекрасно это знаю. Значит, у меня в запасе есть по крайней мере час, и его мне вполне хватит, чтобы как следует подкрепиться».
Придя к такому выводу, Пардальян быстро огляделся по сторонам и, зная Париж как свои пять пальцев, вспомнил, что неподалеку имеется трактир, где вполне сносно готовят. Он прямиком направился туда. Выбежавшему ему навстречу трактирщику он приказал:
— Принесите мне вот на этот стол пару ломтей ветчины, паштет, половину пулярки, бутылочку красного вина с виноградников Сен-Жоржа и свежего хлеба. Да побыстрее.
Пока трактирщик бегал на кухню, Пардальян открыл окно, пододвинул к нему стол и удобно за ним устроился.
«Прекрасно! Отсюда мне хорошо виден эскорт Фаусты, который топчется у тюремных ворот. Разумеется, она отправилась туда одна. Куда бы она ни поехала после, меня ей не миновать. Поэтому я могу обедать спокойно».
Трактирщик поставил на стол прибор и принес заказанные блюда; судя по быстроте, с которой он исполнил приказание, этот клиент внушал ему особое почтение. Впрочем, мы знаем, что так же относилось к Пардальяну большинство владельцев гостиниц и постоялых дворов. Шевалье умел заставить служить себе и щедро расплачивался за услуги. Видя, что стол уже накрыт, Пардальян положил на него золотую монету.
— Это тебе за труды, — сказал он трактирщику.
Помолчав, он разъяснил:
— Возможно, мне придется прервать обед, и я бы не хотел, чтобы ты остался внакладе.
— О! — восторженно воскликнул трактирщик. — С вами, господин шевалье, это невозможно.
Пардальян улыбнулся.
Итак, Пардальян расправился с ветчиной, паштетом, пуляркой и вином с виноградников Сен-Жоржа, что в Турени, а Фауста все еще не появилась. Тогда Пардальян заказал еще бутылочку: теперь ему принесли белое вуврэ, также обязанное своим происхождением виноградникам Турени. Будучи человеком практичным и не зная, удастся ли ему сегодня поужинать, он попросил еще блюдо сухого печенья и принялся уплетать за обе щеки, потихоньку потягивая вино.
Прошло более трех часов, а Фауста так и не вышла. Пардальян уже приканчивал вторую бутылку вуврэ и начинал сожалеть о том, что не заказал себе настоящий обед.
— Ну и ну! — ворчал он. — Уж не оставили ли ее там навечно?.. Воистину замечательная мысль! Как много вопросов сразу бы нашли свое решение… а я мог бы отправиться на покой. На покой — то есть помирать от скуки.
И улыбнувшись, как умел улыбаться только он один, Пардальян произнес:
— Так будем же надеяться, что она выйдет из Бастилии.
XXIV
ГЕРЦОГ АНГУЛЕМСКИЙ И ФАУСТА[6]
Комендантом Бастилии была сама Мария Медичи, королева-регентша.
Так как она лично не могла исполнять этой своей обязанности, она назначила туда своего заместителя, некоего лейтенанта, преданного ей душой и телом. Лейтенантом, исполнявшим обязанности коменданта Бастилии, был сеньор Шатовье, бывший придворный кавалер королевы.
Шатовье был придворным, а не тюремщиком. Этот старый дамский угодник по-прежнему трепетал при виде каждой юбки.
Однако возраст и сопутствующие ему недуги давно уже не позволяли ему переходить к действиям, поэтому ему приходилось ограничиваться галантными речами и сладостными вздохами, кои, впрочем, с точки зрения этикета, были совершенно безупречны.
Будучи знатным вельможей, он ничего не смыслил в своих обязанностях — что, впрочем, не мешало ему получать за их исполнение весьма щедрое вознаграждение — и держался на этой должности только благодаря особому доверию королевы. Он не только ничего не понимал в управлении тюрьмой, но и не хотел понимать; любое упоминание о его нынешнем поприще приводило его в бешенство. Однако вопросы, связанные с обслуживанием тюрьмы и обеспечением узников, все же надо было как-то решать. Шатовье поступил так же, как и его покровительница: он решил найти себе заместителя, который за более низкую плату исполнял бы все его обязанности.
Познакомившись со всеми младшими офицерами, служившими при вверенном ему мрачном узилище, он остановился на некоем Розе и назначил его своим заместителем. В отличие от своего начальника, Роз был прирожденным тюремщиком. Вся его сознательная жизнь прошла в стенах Бастилии: службу там он начинал с низших должностей. Шаг за шагом он добрался до звания младшего офицера, но если бы не Шатовье, вряд ли сумел бы подняться выше. Он знал всю подноготную тюрьмы и до тонкости изучил обязанности тюремщика, поэтому можно было сказать, что Шатовье сделал удачный выбор.
Прибывшую в Бастилию Фаусту сразу повели в дом господина коменданта, который располагался справа от первого подъемного моста, в первом внутреннем дворике, в конце которого начинался проход, идущий через второй мост — мимо кордегардии, в главный двор тюрьмы. Необычайная красота Фаусты, ее величественный вид тотчас же распалили воображение Шатовье, и он рассыпался в самых изысканных любезностях.
Фауста тотчас поняла, с кем имеет дело. Обладая поистине чудесным талантом перевоплощения, позволявшим ей, мгновенно уловив настроение собеседника, тут же подстроиться под него, она с легкостью приняла тон, избранный стареющим куртизаном. Она изначально рассчитывала провести в стенах Бастилии не менее часа, а то и двух, ибо, вопреки предположениям Пардальяна, собиралась объясниться с герцогом Ангулемским еще в тюрьме. Возможно, само освобождение герцога зависело от его согласия, а может, Фауста намеревалась последовательно пустить в ход оба документа, выданных ей Кончини…
Фауста считала, что раз у нее имеется выправленный по всей форме приказ о немедленном освобождении узника, то она без всяких препятствий сможет поговорить с ним. Поэтому она даже не подумала попросить у Кончини специального разрешения на свидание и разговор с заключенным. В самом деле, принимая во внимание имеющийся у нее документ, никакой комендант не отказал бы ей в таком пустяке. И действительно — едва лишь Фауста выразила свою просьбу, как комендант тотчас же дал ей необходимое разрешение; более того, он сам вызвался проводить ее в камеру заключенного.
И ни он, ни она даже не подумали о Розе. А этот Роз был личностью весьма и весьма неприятной. Шатовье смутно представлял себе тюремный устав Бастилии. Роз же, напротив, изучил его до тонкостей. Он с такой скоростью принялся сыпать параграфами и перечислениями страшных кар, полагавшихся за нарушение этих параграфов, что Шатовье мгновенно отступил и стал умолять Фаусту не настаивать на немедленной встрече с герцогом.
Фауста милостиво согласилась, посчитав, что сможет поговорить с Карлом Ангулемским и вне стен Бастилии. Она лишь попросила по возможности ускорить совершение всех формальностей. Но тут ей опять пришлось столкнуться со злой волей Роза, который считал всех узников своей собственностью и делал все от него зависящее, чтобы как можно дольше удержать их в тюремных стенах. Однако при этом он притворялся, что самое страстное его желание — это поскорей отпустить заключенного на волю. А так как медлительность злокозненного тюремщика вполне соответствовала настроению ловеласа-коменданта, которому не часто приходилось видеть в своих владениях столь красивую женщину, то нет ничего удивительного, что ожидание показалось Фаусте бесконечным.
Тем временем по весьма удобной и, можно сказать, уютной, камере государственной тюрьмы, именуемой Бастилией, лихорадочно расхаживал дворянин с горделивой осанкой и полный сил; на вид ему было лет сорок, и виски его уже серебрились сединой. Этого-то дворянина и хотела освободить Фауста. Его звали Карл де Валуа, граф Овернский, герцог Ангулемский. Шагая взад и вперед, он теребил в руках крохотный клочок бумаги и вполголоса разговаривал сам с собой:
— Кто мог написать мне вчерашнюю записку, предупреждающую о скором освобождении?.. Кто?.. Записка подписана: бывшая соперница. Бывшая соперница, ставшая самым лучшим, самым замечательным другом, потому что она хочет вытащить меня отсюда!.. Она обещает вскоре это сделать… Но сумеет ли она?.. И кто может быть эта бывшая соперница?.. Сколько ни припоминаю, никак не могу сообразить… Ах, черт с ней, неважно, кто она, лишь бы она вывела меня за эти стены — ведь я торчу здесь вот уже десять лет… Десять лет! Самые лучшие годы жизни прошли в этой камере!.. И как я только с ума не сошел?!
Так как она лично не могла исполнять этой своей обязанности, она назначила туда своего заместителя, некоего лейтенанта, преданного ей душой и телом. Лейтенантом, исполнявшим обязанности коменданта Бастилии, был сеньор Шатовье, бывший придворный кавалер королевы.
Шатовье был придворным, а не тюремщиком. Этот старый дамский угодник по-прежнему трепетал при виде каждой юбки.
Однако возраст и сопутствующие ему недуги давно уже не позволяли ему переходить к действиям, поэтому ему приходилось ограничиваться галантными речами и сладостными вздохами, кои, впрочем, с точки зрения этикета, были совершенно безупречны.
Будучи знатным вельможей, он ничего не смыслил в своих обязанностях — что, впрочем, не мешало ему получать за их исполнение весьма щедрое вознаграждение — и держался на этой должности только благодаря особому доверию королевы. Он не только ничего не понимал в управлении тюрьмой, но и не хотел понимать; любое упоминание о его нынешнем поприще приводило его в бешенство. Однако вопросы, связанные с обслуживанием тюрьмы и обеспечением узников, все же надо было как-то решать. Шатовье поступил так же, как и его покровительница: он решил найти себе заместителя, который за более низкую плату исполнял бы все его обязанности.
Познакомившись со всеми младшими офицерами, служившими при вверенном ему мрачном узилище, он остановился на некоем Розе и назначил его своим заместителем. В отличие от своего начальника, Роз был прирожденным тюремщиком. Вся его сознательная жизнь прошла в стенах Бастилии: службу там он начинал с низших должностей. Шаг за шагом он добрался до звания младшего офицера, но если бы не Шатовье, вряд ли сумел бы подняться выше. Он знал всю подноготную тюрьмы и до тонкости изучил обязанности тюремщика, поэтому можно было сказать, что Шатовье сделал удачный выбор.
Прибывшую в Бастилию Фаусту сразу повели в дом господина коменданта, который располагался справа от первого подъемного моста, в первом внутреннем дворике, в конце которого начинался проход, идущий через второй мост — мимо кордегардии, в главный двор тюрьмы. Необычайная красота Фаусты, ее величественный вид тотчас же распалили воображение Шатовье, и он рассыпался в самых изысканных любезностях.
Фауста тотчас поняла, с кем имеет дело. Обладая поистине чудесным талантом перевоплощения, позволявшим ей, мгновенно уловив настроение собеседника, тут же подстроиться под него, она с легкостью приняла тон, избранный стареющим куртизаном. Она изначально рассчитывала провести в стенах Бастилии не менее часа, а то и двух, ибо, вопреки предположениям Пардальяна, собиралась объясниться с герцогом Ангулемским еще в тюрьме. Возможно, само освобождение герцога зависело от его согласия, а может, Фауста намеревалась последовательно пустить в ход оба документа, выданных ей Кончини…
Фауста считала, что раз у нее имеется выправленный по всей форме приказ о немедленном освобождении узника, то она без всяких препятствий сможет поговорить с ним. Поэтому она даже не подумала попросить у Кончини специального разрешения на свидание и разговор с заключенным. В самом деле, принимая во внимание имеющийся у нее документ, никакой комендант не отказал бы ей в таком пустяке. И действительно — едва лишь Фауста выразила свою просьбу, как комендант тотчас же дал ей необходимое разрешение; более того, он сам вызвался проводить ее в камеру заключенного.
И ни он, ни она даже не подумали о Розе. А этот Роз был личностью весьма и весьма неприятной. Шатовье смутно представлял себе тюремный устав Бастилии. Роз же, напротив, изучил его до тонкостей. Он с такой скоростью принялся сыпать параграфами и перечислениями страшных кар, полагавшихся за нарушение этих параграфов, что Шатовье мгновенно отступил и стал умолять Фаусту не настаивать на немедленной встрече с герцогом.
Фауста милостиво согласилась, посчитав, что сможет поговорить с Карлом Ангулемским и вне стен Бастилии. Она лишь попросила по возможности ускорить совершение всех формальностей. Но тут ей опять пришлось столкнуться со злой волей Роза, который считал всех узников своей собственностью и делал все от него зависящее, чтобы как можно дольше удержать их в тюремных стенах. Однако при этом он притворялся, что самое страстное его желание — это поскорей отпустить заключенного на волю. А так как медлительность злокозненного тюремщика вполне соответствовала настроению ловеласа-коменданта, которому не часто приходилось видеть в своих владениях столь красивую женщину, то нет ничего удивительного, что ожидание показалось Фаусте бесконечным.
Тем временем по весьма удобной и, можно сказать, уютной, камере государственной тюрьмы, именуемой Бастилией, лихорадочно расхаживал дворянин с горделивой осанкой и полный сил; на вид ему было лет сорок, и виски его уже серебрились сединой. Этого-то дворянина и хотела освободить Фауста. Его звали Карл де Валуа, граф Овернский, герцог Ангулемский. Шагая взад и вперед, он теребил в руках крохотный клочок бумаги и вполголоса разговаривал сам с собой:
— Кто мог написать мне вчерашнюю записку, предупреждающую о скором освобождении?.. Кто?.. Записка подписана: бывшая соперница. Бывшая соперница, ставшая самым лучшим, самым замечательным другом, потому что она хочет вытащить меня отсюда!.. Она обещает вскоре это сделать… Но сумеет ли она?.. И кто может быть эта бывшая соперница?.. Сколько ни припоминаю, никак не могу сообразить… Ах, черт с ней, неважно, кто она, лишь бы она вывела меня за эти стены — ведь я торчу здесь вот уже десять лет… Десять лет! Самые лучшие годы жизни прошли в этой камере!.. И как я только с ума не сошел?!