Страница:
Видя себя обманутым, Мурад захотел применить к брату его же оружие, т. е. измену.
Он пригласил его на блестящий праздник, во время которого Аурензеб должен был погибнуть, но хитрый брат не поддался на эту удочку и, сославшись на внезапное нездоровье, послал отказ в последнюю минуту, не подав и виду, что он заметил что-либо подозрительное.
А несколько дней спустя, под предлогом желания отплатить брату за любезное приглашение, он, в свою очередь, пригласил его к себе на праздник, предварительно собрав лучших музыкантов и прекраснейших девушек Индии.
Сластолюбивый Мурад забылся и заснул в палатке брата, тогда как тот позвал своих приверженцев и приказал им заковать в цепи несчастного принца.
Разбуженный врасплох Мурад делал отчаянные усилия, чтобы освободиться, схватился было за свой меч, но его обезоружили, и вдруг он услышал голос брата:
— Выбора нет: или повиновение, или смерть, убейте его, если он будет сопротивляться.
Жестокими упреками осыпал Мурад брата, но, в конце концов, уступая судьбе, он сдался и содержался узником в Агре.
Освободившись таким образом от своих соперников, Аурензеб решил, что теперь настало время надеть корону Индии. Но было довольно трудно открыть сразу свои карты, тем более, что он так убедил всех в своем желании посвятить себя религии. И вот он решил, что лучше всего заставить своих друзей думать, что без него Индия пропадет, и что они должны умолять его принять заботу о стране, а вместе с ней и самую корону. Для вида он немного поломался, но потом якобы склонился на их увещания, но, чтобы сохранить приличие, он воздержался от пышности, с которой праздновали властители свое восшествие на престол.
Радостные клики народа были услышаны прежним монархом в его заточении, и по ним он понял, что происходит что-то печальное для него.
Он попросил дочь свою Еганару узнать, в чем дело, но сейчас же позвал ее обратно, боясь, не имеют ли эти крики какого-нибудь отношения к Дару, не казнят ли его, а, вдруг, увидав Еганару, бросят ей к ногам голову его любимца.
Но все-таки Еганаре как-то удалось узнать истину, и она сообщила о ней несчастному императору. При этом известии он в волнении вскочил и начал молча ходить по комнате, и, увидав свою корону, вскричал:
— Уберите этот ненужный колпак, — но, опомнившись, бедный старик прибавил:
— Оставьте ее, ведь, бросив ее, мы тем самым признали бы права Аурензеба.
И погруженный в свои печальные мысли, он продолжал свою прогулку и после долгого и тяжелого молчания он сказал дочери:
— Еганара, новый император вступил на престол немного раньше времени, к своим преступлениям ему следовало прибавить отцеубийство.
В этот момент ему доложили, что явился Магомет, который хочет говорить с ним, чтобы объяснить мотивы, которые заставили Аурензеба захватить власть.
Свергнутый император отвечал с негодованием:
— К сожалению, это не ново, что сыновья свергают своих отцов, но Аурензебу мало этого, он решается еще и оскорблять меня. Какие мотивы, кроме властолюбия, могли быть у Аурензеба, чтобы отнять у меня царство… слушать его лукавые объяснения причин этого захвата, значит признавать законность этих причин.
Аурензеб не настаивал больше. Он достиг венца своих желаний, он победил и обманул отца, теперь он был величайшим монархом в Азии, чего же ему настаивать на прощении, без которого он вполне может обойтись.
Он держал Шах-Егана в тесном заключении, но относился к нему с почтением и уважением, так что понемногу гнев старика смягчился.
Если бы не крепость, порог которой он не мог переступить, то вряд ли бы он замечал, что лишился трона. Малейшее желание его тотчас же исполнялось, и часто, по одному его знаку, летели с мест не только какие-нибудь придворные, но даже и министры.
Но все же, пока Дар и Худжа были живы и стояли каждый во главе войска, Аурензеб не мог считать себя в безопасности.
Первый, в виду своих блестящих способностей, а также и того, что он был старейшим и законным наследником, казался ему опаснее второго. От него-то и задумал избавиться Аурензеб.
Засевши в Лагоре, Дар собрал громадную армию, но хотя она была и многочисленна, но еще не обучена, и он боялся противопоставить ее регулярным войскам брата.
Он отступил за Инд, но отступление с такой армией, как его, хуже поражения. Ряды все редели, и когда он пришел в Тату, возле него была лишь небольшая горсть верных ему воинов.
Возможно, что Аурензеб преследовал бы его и дальше, но он узнал, что его второй брат Худжа пришел из Бенгалии с большим войском.
С этим противником он встретился у Аллагобада, и хотя увидел, что тот хорошо укрепился, все же решил атаковать его.
Битва началась неудачею для Аурензеба, с утра раджпуты, которых он насильно заставил следовать за собой, покинули его и даже напали на его арьергард, так что монголы очутились между двух огней. Слон, на котором сидел Аурензеб, был серьезно ранен и опустился на передние колена, Аурензеб уже перешагнул одной ногой своей боевой гаудах, чтобы сойти со слона, как вдруг его великий визирь крикнул ему:
— Аурензеб, ты покидаешь свой трон!
Дело в том, что в битвах императоры Индии на своих боевых слонах представляют собою центр, вокруг которого группируется вся армия.
Император понял правоту этих слов и, приказав поддерживать на цепях своего слона, облаченный в царские доспехи, остался на своем посту.
Его воины, ободренные примером своего вождя, делали чудеса храбрости и, после героических усилий, добились смятения в рядах противников.
К тому же, случилось так, что слон Худжи был тоже ранен, и принц сделал ту ошибку, от которой удержался Аурензеб.
Он сел на лошадь. При виде царского слона, бегущего без всадника, армия Худжи в ужасе обратилась в бегство, сам он еле успел скрыться в крепости Монтр.
Прибыв в Татту, Дар перешел обратно Инд и, преодолев пустыню, явился в провинцию Гугерат.
Там он убедил губернатора, дочь которого была замужем за Мурадом, перейти на его сторону, и вновь с большим войском проник в Ражпутум, где и занял очень сильную позицию.
Прибывший форсированным маршем Аурензеб с неудовольствием заметил, насколько выгодно положение его соперника.
Он послал оскорбительный вызов Дару, предлагая ему поединок, но тот, из осторожности, отказался.
Тогда хитроумный стратег решил придумать какую-нибудь хитрость и действительно придумал.
Он выбрал из своих начальников двух, которые раньше служили Дару, и велел им написать тому письмо, в котором они оба уверяли Дара, что Аурензеб заставил их силою последовать за ним, что они по-прежнему верны ему, Дару, что они готовы по его первому слову перейти к нему со вверенными им воинами, и что если он этого захочет, то пусть он назначит сам время, и они ночью придут к нему сами и приведут своих солдат.
Напрасно ближайшие советники Дара указывали ему ту опасность, которой он себя подвергал, напрасно напоминали о лукавстве и изменнических действиях Аурензеба, он ничего и слышать не хотел, зная, что несколько тысяч обещанных воинов дадут ему перевес в битве. В назначенный час двери были открыты, два начальника вышли, а следом за ними и императорское войско.
Слишком поздно убедился в измене Дар и едва успел бежать с горстью друзей.
Он направился к столице Гугерата, но губернатор не захотел принять его и дать ему убежище, тогда он укрылся у Джиганхана, но тот выдал его Аурензебу, который приказал его казнить.
Старый Шах-Еган и Мурад были в заключении, Дар мертв, оставался еще Худжа, Аурензеб послал против него сына Магомета и с ним великого визиря Джембу.
Еще в детстве Магомет был обручен с дочерью Худжи. Юная принцесса написала ему письмо, умоляя его перейти на сторону ее отца, быть может, на него, кроме того, подействовал пример его отца, и он думал свергнуть его и самому сесть на трон. Магомет перешел на сторону дяди, надеясь, что войска последуют за ним.
Но он не подумал о Джамбе, правой руке Аурензеба, забыл, что тот предан его отцу до последней капли крови. Этот визирь, опытный воин, любимый своими солдатами, сумел удержать их в повиновении и долгу.
Джемба дал сражение Худже и Магомету и разбил их. Взятый в плен Магомет был заключен в крепость Гвадиор, где и окончил свои дни.
Отец отказал ему в прощении, несмотря на его прошлые заслуги.
Худже хотя и удалось бежать, но его преследователи схватили и убили со всей его семьей.
Теперь Аурензеб был единственным властителем Индустана.
С этой поры он действительно заслуживает имени Великого.
Среди блеска и пышности восточного двора он вел скромную и простую жизнь.
Ни себе, ни близким окружающим его он не позволял ни малейшего послабления.
С самой зари он уже сидел в приемной зале и был доступен решительно для всех, даже самых скромных из его подданных. И всех он судил сам с удивительною справедливостью, утешая несчастных и помогая бедным.
Историки мусульманские и даже английские утверждают, что вторая половина царствования Аурензеба была для всей Индии золотым веком.
Бывший адъютант раджи Аудского пишет о нем:
«Его преступления слишком ужасны, чтобы их можно было забыть, и все-таки за свою долгую жизнь он выказал свои большие и многочисленные добродетели».
При своих судах он был беспристрастен и справедлив, рука его, подающая милостыню, была неистощима, и он выказывал большие заботы о благосостоянии своих подданных. Окруженный всевозможными соблазнами, которые могут испортить человека, исповедуя религию, которая дает полную свободу страстям, он, в своей частной жизни, жил почти аскетом.
Был ли он искренним? Пожалуй, потому что вряд ли бы он преследовал индусов, если бы не был глубоко верующим в свою религию.
Но все же кровь убитых им братьев всегда стояла у него перед глазами, и, сидя на величайшем троне мира, достигнув всех почестей, о которых только можно мечтать, он все же был несчастен, что можно видеть из его писем к сыну, которые он писал, почувствовав приближение смерти.
«Пришла старость, слабость меня одолевает, сила покидает все мои члены, слабым я вступил в этот мир и слабым его покидаю… Я ничего не знаю о самом себе, ни о том, что я такое, ни о том конце, который меня ожидает! Время, которое я провел у власти, оставляет во мне лишь упреки к самому себе. Я не был истинным покровителем и защитником моего народа, много драгоценного времени ушло на пустое чванство. Внутри меня был хранитель моего счастья, но в своем ослеплении я не заметил его яркого света.
Я ничего не принес в мир, и кроме человеческих немощей, ничего не унесу.
Я знаю, что мне не суждено спасение, и с ужасом жду мучений, которые меня ожидают.
Хотя я твердо верю в милосердие и доброту Бога, все же, оглянувшись на свои деяния, боюсь, и страх этот преследует меня, Голова моя клонится под тяжестью лет, и ноги отказываются служить.
Дыхание мое ослабевает, а с ним и надежда. Я совершил многочисленные преступления, и не знаю какое наказание меня ожидает. Власть над народами — великий дар Божий.
Я поручаю тебя, и твою мать, твоего сына, моего внука милости Божией, а сам ухожу… Агония смерти быстро приближается… Одипаре, твоя мать, ухаживает за мною во время болезни и хочет умереть со мною, но высшей мудростью всему назначено свое время, а она с нашими желаниями не считается.
Я ухожу, но все, что я сделал худого или хорошего, это сделал для тебя.
Никто не присутствовал при расставании своей души с телом, но я чувствую, как моя покидает меня».
В таких выражениях великий император прощался с сыном, передавая ему трон.
Подробный осмотр мечети Аурензеба навеял на меня воспоминания о главных чертах этого великого государя, о его преступлениях и о его заслугах… Но, впрочем, и у других монархов Азии были в большом ходу и яд, и кинжал, и измена.
До возведения мечети Аурензеба брамины уверяли, что Шива, охраняющий священный город, не допустит, чтобы его оскорбили появлением чужих богов и крови животных. Но сколько они ни протестовали, а мало-помалу старинные мечети выросли рядом с храмами Шивы, и кровь животных льется каждый день.
Мусульмане совсем не заботились о том, оскорбляют они религиозное чувство побежденных или нет, и резали животных, которых они употребляют в пищу, без всяких церемоний, прямо на улице.
Чуть не на каждом углу они устроили открытые мясные лавки, в которых на длинных жердях висели тощие куски мяса, покрытые тысячами мух.
Некогда убийство животного не рукою жреца и не для жертвоприношения вызвало бы целое возмущение в благочестивом городе, но теперь брамины привыкли уже видеть, как падают священные коровы жертвами аппетита их бывших победителей, базары изобилуют телятиной и говядиной, и англичане и европейцы не стесняются открыто употреблять мясную пищу.
Вид с реки на Бенарес очень величественный, но, чтобы о нем иметь настоящее представление, надо углубиться внутрь, пройти его узкие и извилистые улицы, его многочисленные лабиринты и с какой-нибудь возвышенной точки присмотреться к своеобразному виду каждого квартала. Лучшее, это не полениться влезать на минареты мечетей, но лестницы эти узки и круты, а главное без решеток, так что довольно опасны для того, кто страдает головокружением.
Но достигнувший купола минарета бывает награжден дивным видом Бенареса. У ног его расстилаются великолепные сады, красивые площади и дивные дворцы, а вдали видны плодородные равнины, кудрявые леса и величавая река.
Тысячи небольших, но удивительно красивых, особняков, в которых живут зажиточные индусы и европейцы, окружены прелестными цветниками, и почти в каждом центральное место занимает фонтан. Легкий ветерок разносит его серебристую влажную пыль на роскошные цветы и освежает их даже в знойный полдень. И все эти сады и цветники кишат пернатым населением. Тут и горлинки, и зеленые голуби пагод, воробьи с черными головками и желтыми грудками, разнообразные попугаи всех цветов и оттенков, начиная с больших ара, белых, красных, лиловых или синих и до маленьких, зеленых попугайчиков, и все это щебечет, поет, перекликается, перепархивая с ветки на ветку.
Индусских храмов в Бенаресе слишком много, и, увы, все они почти полуразрушены.
Построить храм, посадить дерево или вырыть колодезь — лучшие из поступков каждого человека, потому что, как говорят священные книги индусов, они полезны не только тому, кто это сделал, но еще многим следующим поколениям.
При владычестве браминов каждый индус должен был сделать, что мог, из этих трех вещей, это было как бы повинностью, законом для тех, кто хотел получить высокое покровительство Вишну или Шивы.
Но если постройка храма была чуть не законом, то поддержание его благолепия и ремонт были не обязательны.
Да и вообще в характере индусов нелюбовь к починкам и поправкам.
Бывает, что на великолепной лестнице не хватает двух, трех ступеней, и расстояние между нижней и верхней ступенями чуть не шире метра, так что ходить по такой лестнице становится невозможным, и никому и в голову не приходит исправить ее. Если кто-либо начинает строить что-нибудь и, не докончив постройки, умирает, то наследники и не подумают довершить его дело. На берегу Ганга есть пагода, башни которой в виде митры, чисто индусского стиля, наклоняются к воде, вроде башни в Пизе, история этой пагоды та же, что и всех остальных и не только в одном Бенаресе, но и во всей Индии. Дивную постройку оставили разрушаться, и все части здания, соединявшие между собою остроконечные купола, обветшали и свалились в воду.
С раннего утра жрецы уже на молитве в разных частях пагоды, некоторые из них поучают богомольцев, читая им отрывки из Вед, другие принимают приносимые жертвы, в виде воды из священной реки для окропления статуй богов или цветов, а иногда и более ценные приношения.
Громадные корзины, наполненные цветами, окропленными священной водой, продаются у входа в пагоды, а пола пагод не видно под слоем белых, красных и желтых цветов.
Во всех дворах главных пагод находятся большие быки, посвященные божественной троице: Браме, Вишну и Шиве. Эти быки разгуливают без всякого присмотра по базарам и питаются овощами с лотков продавцов.
Законом воспрещается дразнить их или мучить. За быками ухаживают, прекрасно кормят и поят, и они отличаются очень кротким характером. За мое пребывание в Бенгалии я ни разу не слышал ни о каком несчастье из-за злого быка.
А вместе с тем количество их громадно, и они переполняют деревни и окраины городов.
Иногда они отдыхают среди рисовых полей или в огородах и, разъевшиеся и ленивые, только мешают всем, но прогнать их нельзя, и индус должен терпеливо ожидать, пока священному животному будет угодно подняться и уйти добровольно. Но парии и мусульмане коротки на расправу с ними, они просто гонят их палками. А зачастую, в безлунную ночь, когда их никто не может увидать, они преспокойно уведут животное и в укромном уголке перережут ему горло, и употребят в пищу, но горе им, если их накроют на месте преступления. Мусульманину грозит ненависть и масса неприятностей, а с парией церемониться не станут, его просто убьют.
И хотя во всей Индии быки почитаются, но все же на севере особым почетом пользуются лишь те, которые принадлежат известным храмам. Бенгалец не позволит себе убить быка, но зато он не постесняется держать его впроголодь или взвалить на него всю тяжесть работы. Но за быка, посвященного божеству, северный индус, как и южный, пожертвует собственной жизнью.
Я знал в Бенгалии одного надсмотрщика за общественными работами, которому как-то не хватило быков для подвод, тогда он велел взять двух священных быков, блуждавших поблизости, и приказал надеть им ярмо, сейчас же все индусы, работавшие у него, ушли с работ, он упорствовал и послал за париями и за мусульманами, но и те, и другие отказались явиться. Хотя он чувствовал себя неправым, но ему не хотелось показывать этого, и он взял одного из европейских рабочих, чтобы тот поехал с подводой куда следовало. В конце концов, он получил массу анонимных писем, в которых, ему грозили смертью, так что пришлось вступиться властям и уладить это дело.
Истинная свобода заключается в уважении верований и предрассудков народов, которые не могут понять ни наших идей, ни наших нравов… а в особенности, если в наших верованиях и предрассудках есть немало странного.
Все животные вообще пользуются в Индии покровительством, потому что уважение к жизни во всех ее видах доходит почти до культа. Но из них есть небольшое число животных, которых почитают, как священных, и зовут их браминскими или брама, кроме быков, живущих при храмах, есть утки брама, голуби брама, ящерицы и змеи брама и целая серия животных, посвященных богам.
Но нельзя не упомянуть, говоря о храмах Бенареса, о толпе нищих и факиров, кишащих у наиболее почитаемых пагод. Это какое-то отвратительное сборище. Калеки, уроды, одни вследствие несчастного случая, другие добровольно из-за религиозного подвига, что окружает их ореолом святости, многим покрывающая их корка грязи заменяет одежду, другим длинные волосы и бороды, растущие в полном беспорядке, некоторые мажут себе мелом лицо и тело. Но не надо смешивать этих посвященных с многочисленными орденами нищенствующих жрецов, которые встречаются повсюду в Индии, жирные, упитанные, лоснящиеся от здоровья, они хорошо одеты, хорошо спят и хорошо едят, и нищенствуют лишь для того, чтобы иметь возможность добывать от верных средства для ведения ленивой, животной жизни.
При всех этих храмах есть молодые и прелестные баядерки.
В пагодах есть специально для них приспособленные помещения. Назначение баядерок петь и плясать перед статуями богов. Кроме того, они являются жрицами любви и надо сказать, что этот культ у них доведен до совершенства. Любви баядерки не купить ни за золото, ни за серебро. Она вольна в своем сердце и дарит его лишь тому, кто сумеет ей понравиться.
Любовь к европейцу считается страшным грехом и за нее грозит суровое наказание вплоть до изгнания из ордена баядерок и из пагоды.
Но любовь в Индии занимает первенствующее место, и там на многое закрывают глаза. Если же юная баядерка примет кое-какие меры, чтобы не слишком бросалась в глаза ее любовь к чужеземцу, то ей простят, так как индусская поговорка гласит, как и европейская: «не пойман не вор». Европейцы всегда удивляются, что легкие и изящные работы, которые в Европе исполняются женщинами, здесь исключительно в руках мужчин и именно мусульман. На улицах Бенареса часто можно видеть прекурьезные картинки.
На каждом шагу встречаются открытые лавчонки, в которых мужчины сидят и вышивают какие-нибудь кисейные воротнички или манжеты, подрубают фуляры, шьют сорочки. Одно из самых прибыльных занятий — это починка кашемирских шалей, и они с таким искусством заменяют потертые места новыми, что часто такие реставрированные шали продаются за новые, и самый опытный глаз не может заметить этого. Разве только шаль скоро разлезется, тогда и откроется обман. Когда-то Бенарес славился своими фабриками, но англичане сумели затмить их Манчестером и Ливерпулем. Еще сохранилась выделка некоторых шелковых материй, восхитительного газа и кинокок, шелк, затканный золотом и серебром, вроде парчи, эта ткань продается чуть не на вес золота.
Тюрбаны в Бенаресе на редкость пышны, некоторые из них делаются вроде шаров, вышитых золотом или серебром, другие из бархата удивительно тонкой работы. Вообще, в смысле сбыта местных продуктов Бенарес является богатейшим складом Леванта.
Со всех концов Азии сюда стекаются алмазы, жемчуга и другие драгоценные камни, а также и громадное количество шалей, духов, красящих растений и пряностей.
Только, пожалуй, в этом городе можно еще достать некоторые из тканей Дакки, целая штука которых проходит сквозь обручальное кольцо.
Ткань так тонка и так прозрачна, что ее можно видеть, лишь, когда она сложена в несколько раз, знатные женщины любят украшать себя ею в своих гинекеях. На поэтическом языке Бенгалии эта чудесная материя зовется ночной росой.
Рассказывают, что один из прежних раджей Бенареса, взойдя внезапно в свой гарем, спросил, что одевают его жены, отправляясь в свои купальни. Ему отвечали, что одеждой им служит ночная роса. И на самом деле на каждой из них было накутано по несколько соток кисеи из Дакки.
Цена этой материи такова, — штука в сто соток стоит пол-дака рупий, т. е. сто двадцать пять тысяч франков, — и я не думаю, чтобы в Европу попал хоть один кусок такой драгоценной ткани.
В Бенаресе был последний Дурна против одного из приказаний генерал-губернатора Калькутты. Фанатизм одного города оказался сильнее, нежели целое войско, и эдикт был отменен.
Дурна — один из старейших обычаев Индии, и прежде к нему относились с большим почтением. Вот из чего он состоит: когда какой-нибудь кредитор не может ничего получить с богатого и влиятельного должника, или если какой-нибудь бедняк, кто бы он ни был, видит, что ему не выпутаться из когтей своего кредитора, то ему остается Дурна.
Чтобы его выполнить, он посыпает себе пеплом голову, надевает траурные одежды и отправляется на главную площадь, восклицая: я объявляю Дурну против такого-то.
С этого момента он не должен ни есть, ни пить, пока он не добьется справедливости.
Если его противник допускает его умереть в таком состоянии, то толпа устраивает жертве торжественные похороны и принимает на себя месть за него.
Враг умершего объявляется народом вне закона, ему отказывают в рисе, в воде, в огне, никто не хочет с ним сноситься, он отвергнут обществом, и убить его считается добрым делом.
Власть этого обычая такова, что каждый, против которого объявлен Дурна, должен уступить, так как смерть того, кого он преследовал, является сигналом неминуемой смерти его самого, и, хотя бы он уехал или окружил себя самыми верными, самыми бдительными слугами, все равно, рано или поздно, его найдут дома в его кровати или где-нибудь на краю дороги, с кинжалом в сердце.
Несколько лет тому назад, генерал-губернатор Калькутты в интересах чистоты издал приказ, который обязывал мусульман убивать коров и быков, мясом которых они питаются, на берегу Ганга, с тем, чтобы внутренности и кровь убитых животных уносились тотчас же водами реки.
Весь Бенарес страшно возмутился, — неужели позволят неверным так осквернить священную реку… если только это допустят, то Бенарес навеки осквернен и уже перестанет быть священным городом…
Обратились к генерал-губернатору со смиреной просьбой отменить приказ.
Его британское Вице-Величество даже не удостоил ответа.
Сейчас же образовываются группы, выбирают депутатов и шлют в Калькутту… Но депутация возвращается, не добившись ничего.
Тогда все население грозит губернатору объявить против него Дурну.
В одно прекрасное утро все население Бенареса (свыше пятисот тысяч душ) вышло на улицы в траурных одеждах и все расселись на земле против своих жилищ, восклицая:
— Я объявляю Дурну против губернатора Калькутты и мусульман, убийц животных.
В эту минуту остановились все дела, все лавки закрылись, путешественники и, в особенности мусульмане, спешно бегут из города… и в течение двадцати четырех часов никто, ни один мужчина, ни женщина, ни ребенок не позволили себе отступить, никто не ел, не пил и не спал.
Весь Бенарес обрек себя на смерть, желая добиться справедливости.
Он пригласил его на блестящий праздник, во время которого Аурензеб должен был погибнуть, но хитрый брат не поддался на эту удочку и, сославшись на внезапное нездоровье, послал отказ в последнюю минуту, не подав и виду, что он заметил что-либо подозрительное.
А несколько дней спустя, под предлогом желания отплатить брату за любезное приглашение, он, в свою очередь, пригласил его к себе на праздник, предварительно собрав лучших музыкантов и прекраснейших девушек Индии.
Сластолюбивый Мурад забылся и заснул в палатке брата, тогда как тот позвал своих приверженцев и приказал им заковать в цепи несчастного принца.
Разбуженный врасплох Мурад делал отчаянные усилия, чтобы освободиться, схватился было за свой меч, но его обезоружили, и вдруг он услышал голос брата:
— Выбора нет: или повиновение, или смерть, убейте его, если он будет сопротивляться.
Жестокими упреками осыпал Мурад брата, но, в конце концов, уступая судьбе, он сдался и содержался узником в Агре.
Освободившись таким образом от своих соперников, Аурензеб решил, что теперь настало время надеть корону Индии. Но было довольно трудно открыть сразу свои карты, тем более, что он так убедил всех в своем желании посвятить себя религии. И вот он решил, что лучше всего заставить своих друзей думать, что без него Индия пропадет, и что они должны умолять его принять заботу о стране, а вместе с ней и самую корону. Для вида он немного поломался, но потом якобы склонился на их увещания, но, чтобы сохранить приличие, он воздержался от пышности, с которой праздновали властители свое восшествие на престол.
Радостные клики народа были услышаны прежним монархом в его заточении, и по ним он понял, что происходит что-то печальное для него.
Он попросил дочь свою Еганару узнать, в чем дело, но сейчас же позвал ее обратно, боясь, не имеют ли эти крики какого-нибудь отношения к Дару, не казнят ли его, а, вдруг, увидав Еганару, бросят ей к ногам голову его любимца.
Но все-таки Еганаре как-то удалось узнать истину, и она сообщила о ней несчастному императору. При этом известии он в волнении вскочил и начал молча ходить по комнате, и, увидав свою корону, вскричал:
— Уберите этот ненужный колпак, — но, опомнившись, бедный старик прибавил:
— Оставьте ее, ведь, бросив ее, мы тем самым признали бы права Аурензеба.
И погруженный в свои печальные мысли, он продолжал свою прогулку и после долгого и тяжелого молчания он сказал дочери:
— Еганара, новый император вступил на престол немного раньше времени, к своим преступлениям ему следовало прибавить отцеубийство.
В этот момент ему доложили, что явился Магомет, который хочет говорить с ним, чтобы объяснить мотивы, которые заставили Аурензеба захватить власть.
Свергнутый император отвечал с негодованием:
— К сожалению, это не ново, что сыновья свергают своих отцов, но Аурензебу мало этого, он решается еще и оскорблять меня. Какие мотивы, кроме властолюбия, могли быть у Аурензеба, чтобы отнять у меня царство… слушать его лукавые объяснения причин этого захвата, значит признавать законность этих причин.
Аурензеб не настаивал больше. Он достиг венца своих желаний, он победил и обманул отца, теперь он был величайшим монархом в Азии, чего же ему настаивать на прощении, без которого он вполне может обойтись.
Он держал Шах-Егана в тесном заключении, но относился к нему с почтением и уважением, так что понемногу гнев старика смягчился.
Если бы не крепость, порог которой он не мог переступить, то вряд ли бы он замечал, что лишился трона. Малейшее желание его тотчас же исполнялось, и часто, по одному его знаку, летели с мест не только какие-нибудь придворные, но даже и министры.
Но все же, пока Дар и Худжа были живы и стояли каждый во главе войска, Аурензеб не мог считать себя в безопасности.
Первый, в виду своих блестящих способностей, а также и того, что он был старейшим и законным наследником, казался ему опаснее второго. От него-то и задумал избавиться Аурензеб.
Засевши в Лагоре, Дар собрал громадную армию, но хотя она была и многочисленна, но еще не обучена, и он боялся противопоставить ее регулярным войскам брата.
Он отступил за Инд, но отступление с такой армией, как его, хуже поражения. Ряды все редели, и когда он пришел в Тату, возле него была лишь небольшая горсть верных ему воинов.
Возможно, что Аурензеб преследовал бы его и дальше, но он узнал, что его второй брат Худжа пришел из Бенгалии с большим войском.
С этим противником он встретился у Аллагобада, и хотя увидел, что тот хорошо укрепился, все же решил атаковать его.
Битва началась неудачею для Аурензеба, с утра раджпуты, которых он насильно заставил следовать за собой, покинули его и даже напали на его арьергард, так что монголы очутились между двух огней. Слон, на котором сидел Аурензеб, был серьезно ранен и опустился на передние колена, Аурензеб уже перешагнул одной ногой своей боевой гаудах, чтобы сойти со слона, как вдруг его великий визирь крикнул ему:
— Аурензеб, ты покидаешь свой трон!
Дело в том, что в битвах императоры Индии на своих боевых слонах представляют собою центр, вокруг которого группируется вся армия.
Император понял правоту этих слов и, приказав поддерживать на цепях своего слона, облаченный в царские доспехи, остался на своем посту.
Его воины, ободренные примером своего вождя, делали чудеса храбрости и, после героических усилий, добились смятения в рядах противников.
К тому же, случилось так, что слон Худжи был тоже ранен, и принц сделал ту ошибку, от которой удержался Аурензеб.
Он сел на лошадь. При виде царского слона, бегущего без всадника, армия Худжи в ужасе обратилась в бегство, сам он еле успел скрыться в крепости Монтр.
Прибыв в Татту, Дар перешел обратно Инд и, преодолев пустыню, явился в провинцию Гугерат.
Там он убедил губернатора, дочь которого была замужем за Мурадом, перейти на его сторону, и вновь с большим войском проник в Ражпутум, где и занял очень сильную позицию.
Прибывший форсированным маршем Аурензеб с неудовольствием заметил, насколько выгодно положение его соперника.
Он послал оскорбительный вызов Дару, предлагая ему поединок, но тот, из осторожности, отказался.
Тогда хитроумный стратег решил придумать какую-нибудь хитрость и действительно придумал.
Он выбрал из своих начальников двух, которые раньше служили Дару, и велел им написать тому письмо, в котором они оба уверяли Дара, что Аурензеб заставил их силою последовать за ним, что они по-прежнему верны ему, Дару, что они готовы по его первому слову перейти к нему со вверенными им воинами, и что если он этого захочет, то пусть он назначит сам время, и они ночью придут к нему сами и приведут своих солдат.
Напрасно ближайшие советники Дара указывали ему ту опасность, которой он себя подвергал, напрасно напоминали о лукавстве и изменнических действиях Аурензеба, он ничего и слышать не хотел, зная, что несколько тысяч обещанных воинов дадут ему перевес в битве. В назначенный час двери были открыты, два начальника вышли, а следом за ними и императорское войско.
Слишком поздно убедился в измене Дар и едва успел бежать с горстью друзей.
Он направился к столице Гугерата, но губернатор не захотел принять его и дать ему убежище, тогда он укрылся у Джиганхана, но тот выдал его Аурензебу, который приказал его казнить.
Старый Шах-Еган и Мурад были в заключении, Дар мертв, оставался еще Худжа, Аурензеб послал против него сына Магомета и с ним великого визиря Джембу.
Еще в детстве Магомет был обручен с дочерью Худжи. Юная принцесса написала ему письмо, умоляя его перейти на сторону ее отца, быть может, на него, кроме того, подействовал пример его отца, и он думал свергнуть его и самому сесть на трон. Магомет перешел на сторону дяди, надеясь, что войска последуют за ним.
Но он не подумал о Джамбе, правой руке Аурензеба, забыл, что тот предан его отцу до последней капли крови. Этот визирь, опытный воин, любимый своими солдатами, сумел удержать их в повиновении и долгу.
Джемба дал сражение Худже и Магомету и разбил их. Взятый в плен Магомет был заключен в крепость Гвадиор, где и окончил свои дни.
Отец отказал ему в прощении, несмотря на его прошлые заслуги.
Худже хотя и удалось бежать, но его преследователи схватили и убили со всей его семьей.
Теперь Аурензеб был единственным властителем Индустана.
С этой поры он действительно заслуживает имени Великого.
Среди блеска и пышности восточного двора он вел скромную и простую жизнь.
Ни себе, ни близким окружающим его он не позволял ни малейшего послабления.
С самой зари он уже сидел в приемной зале и был доступен решительно для всех, даже самых скромных из его подданных. И всех он судил сам с удивительною справедливостью, утешая несчастных и помогая бедным.
Историки мусульманские и даже английские утверждают, что вторая половина царствования Аурензеба была для всей Индии золотым веком.
Бывший адъютант раджи Аудского пишет о нем:
«Его преступления слишком ужасны, чтобы их можно было забыть, и все-таки за свою долгую жизнь он выказал свои большие и многочисленные добродетели».
При своих судах он был беспристрастен и справедлив, рука его, подающая милостыню, была неистощима, и он выказывал большие заботы о благосостоянии своих подданных. Окруженный всевозможными соблазнами, которые могут испортить человека, исповедуя религию, которая дает полную свободу страстям, он, в своей частной жизни, жил почти аскетом.
Был ли он искренним? Пожалуй, потому что вряд ли бы он преследовал индусов, если бы не был глубоко верующим в свою религию.
Но все же кровь убитых им братьев всегда стояла у него перед глазами, и, сидя на величайшем троне мира, достигнув всех почестей, о которых только можно мечтать, он все же был несчастен, что можно видеть из его писем к сыну, которые он писал, почувствовав приближение смерти.
«Пришла старость, слабость меня одолевает, сила покидает все мои члены, слабым я вступил в этот мир и слабым его покидаю… Я ничего не знаю о самом себе, ни о том, что я такое, ни о том конце, который меня ожидает! Время, которое я провел у власти, оставляет во мне лишь упреки к самому себе. Я не был истинным покровителем и защитником моего народа, много драгоценного времени ушло на пустое чванство. Внутри меня был хранитель моего счастья, но в своем ослеплении я не заметил его яркого света.
Я ничего не принес в мир, и кроме человеческих немощей, ничего не унесу.
Я знаю, что мне не суждено спасение, и с ужасом жду мучений, которые меня ожидают.
Хотя я твердо верю в милосердие и доброту Бога, все же, оглянувшись на свои деяния, боюсь, и страх этот преследует меня, Голова моя клонится под тяжестью лет, и ноги отказываются служить.
Дыхание мое ослабевает, а с ним и надежда. Я совершил многочисленные преступления, и не знаю какое наказание меня ожидает. Власть над народами — великий дар Божий.
Я поручаю тебя, и твою мать, твоего сына, моего внука милости Божией, а сам ухожу… Агония смерти быстро приближается… Одипаре, твоя мать, ухаживает за мною во время болезни и хочет умереть со мною, но высшей мудростью всему назначено свое время, а она с нашими желаниями не считается.
Я ухожу, но все, что я сделал худого или хорошего, это сделал для тебя.
Никто не присутствовал при расставании своей души с телом, но я чувствую, как моя покидает меня».
В таких выражениях великий император прощался с сыном, передавая ему трон.
Подробный осмотр мечети Аурензеба навеял на меня воспоминания о главных чертах этого великого государя, о его преступлениях и о его заслугах… Но, впрочем, и у других монархов Азии были в большом ходу и яд, и кинжал, и измена.
До возведения мечети Аурензеба брамины уверяли, что Шива, охраняющий священный город, не допустит, чтобы его оскорбили появлением чужих богов и крови животных. Но сколько они ни протестовали, а мало-помалу старинные мечети выросли рядом с храмами Шивы, и кровь животных льется каждый день.
Мусульмане совсем не заботились о том, оскорбляют они религиозное чувство побежденных или нет, и резали животных, которых они употребляют в пищу, без всяких церемоний, прямо на улице.
Чуть не на каждом углу они устроили открытые мясные лавки, в которых на длинных жердях висели тощие куски мяса, покрытые тысячами мух.
Некогда убийство животного не рукою жреца и не для жертвоприношения вызвало бы целое возмущение в благочестивом городе, но теперь брамины привыкли уже видеть, как падают священные коровы жертвами аппетита их бывших победителей, базары изобилуют телятиной и говядиной, и англичане и европейцы не стесняются открыто употреблять мясную пищу.
Вид с реки на Бенарес очень величественный, но, чтобы о нем иметь настоящее представление, надо углубиться внутрь, пройти его узкие и извилистые улицы, его многочисленные лабиринты и с какой-нибудь возвышенной точки присмотреться к своеобразному виду каждого квартала. Лучшее, это не полениться влезать на минареты мечетей, но лестницы эти узки и круты, а главное без решеток, так что довольно опасны для того, кто страдает головокружением.
Но достигнувший купола минарета бывает награжден дивным видом Бенареса. У ног его расстилаются великолепные сады, красивые площади и дивные дворцы, а вдали видны плодородные равнины, кудрявые леса и величавая река.
Тысячи небольших, но удивительно красивых, особняков, в которых живут зажиточные индусы и европейцы, окружены прелестными цветниками, и почти в каждом центральное место занимает фонтан. Легкий ветерок разносит его серебристую влажную пыль на роскошные цветы и освежает их даже в знойный полдень. И все эти сады и цветники кишат пернатым населением. Тут и горлинки, и зеленые голуби пагод, воробьи с черными головками и желтыми грудками, разнообразные попугаи всех цветов и оттенков, начиная с больших ара, белых, красных, лиловых или синих и до маленьких, зеленых попугайчиков, и все это щебечет, поет, перекликается, перепархивая с ветки на ветку.
Индусских храмов в Бенаресе слишком много, и, увы, все они почти полуразрушены.
Построить храм, посадить дерево или вырыть колодезь — лучшие из поступков каждого человека, потому что, как говорят священные книги индусов, они полезны не только тому, кто это сделал, но еще многим следующим поколениям.
При владычестве браминов каждый индус должен был сделать, что мог, из этих трех вещей, это было как бы повинностью, законом для тех, кто хотел получить высокое покровительство Вишну или Шивы.
Но если постройка храма была чуть не законом, то поддержание его благолепия и ремонт были не обязательны.
Да и вообще в характере индусов нелюбовь к починкам и поправкам.
Бывает, что на великолепной лестнице не хватает двух, трех ступеней, и расстояние между нижней и верхней ступенями чуть не шире метра, так что ходить по такой лестнице становится невозможным, и никому и в голову не приходит исправить ее. Если кто-либо начинает строить что-нибудь и, не докончив постройки, умирает, то наследники и не подумают довершить его дело. На берегу Ганга есть пагода, башни которой в виде митры, чисто индусского стиля, наклоняются к воде, вроде башни в Пизе, история этой пагоды та же, что и всех остальных и не только в одном Бенаресе, но и во всей Индии. Дивную постройку оставили разрушаться, и все части здания, соединявшие между собою остроконечные купола, обветшали и свалились в воду.
С раннего утра жрецы уже на молитве в разных частях пагоды, некоторые из них поучают богомольцев, читая им отрывки из Вед, другие принимают приносимые жертвы, в виде воды из священной реки для окропления статуй богов или цветов, а иногда и более ценные приношения.
Громадные корзины, наполненные цветами, окропленными священной водой, продаются у входа в пагоды, а пола пагод не видно под слоем белых, красных и желтых цветов.
Во всех дворах главных пагод находятся большие быки, посвященные божественной троице: Браме, Вишну и Шиве. Эти быки разгуливают без всякого присмотра по базарам и питаются овощами с лотков продавцов.
Законом воспрещается дразнить их или мучить. За быками ухаживают, прекрасно кормят и поят, и они отличаются очень кротким характером. За мое пребывание в Бенгалии я ни разу не слышал ни о каком несчастье из-за злого быка.
А вместе с тем количество их громадно, и они переполняют деревни и окраины городов.
Иногда они отдыхают среди рисовых полей или в огородах и, разъевшиеся и ленивые, только мешают всем, но прогнать их нельзя, и индус должен терпеливо ожидать, пока священному животному будет угодно подняться и уйти добровольно. Но парии и мусульмане коротки на расправу с ними, они просто гонят их палками. А зачастую, в безлунную ночь, когда их никто не может увидать, они преспокойно уведут животное и в укромном уголке перережут ему горло, и употребят в пищу, но горе им, если их накроют на месте преступления. Мусульманину грозит ненависть и масса неприятностей, а с парией церемониться не станут, его просто убьют.
И хотя во всей Индии быки почитаются, но все же на севере особым почетом пользуются лишь те, которые принадлежат известным храмам. Бенгалец не позволит себе убить быка, но зато он не постесняется держать его впроголодь или взвалить на него всю тяжесть работы. Но за быка, посвященного божеству, северный индус, как и южный, пожертвует собственной жизнью.
Я знал в Бенгалии одного надсмотрщика за общественными работами, которому как-то не хватило быков для подвод, тогда он велел взять двух священных быков, блуждавших поблизости, и приказал надеть им ярмо, сейчас же все индусы, работавшие у него, ушли с работ, он упорствовал и послал за париями и за мусульманами, но и те, и другие отказались явиться. Хотя он чувствовал себя неправым, но ему не хотелось показывать этого, и он взял одного из европейских рабочих, чтобы тот поехал с подводой куда следовало. В конце концов, он получил массу анонимных писем, в которых, ему грозили смертью, так что пришлось вступиться властям и уладить это дело.
Истинная свобода заключается в уважении верований и предрассудков народов, которые не могут понять ни наших идей, ни наших нравов… а в особенности, если в наших верованиях и предрассудках есть немало странного.
Все животные вообще пользуются в Индии покровительством, потому что уважение к жизни во всех ее видах доходит почти до культа. Но из них есть небольшое число животных, которых почитают, как священных, и зовут их браминскими или брама, кроме быков, живущих при храмах, есть утки брама, голуби брама, ящерицы и змеи брама и целая серия животных, посвященных богам.
Но нельзя не упомянуть, говоря о храмах Бенареса, о толпе нищих и факиров, кишащих у наиболее почитаемых пагод. Это какое-то отвратительное сборище. Калеки, уроды, одни вследствие несчастного случая, другие добровольно из-за религиозного подвига, что окружает их ореолом святости, многим покрывающая их корка грязи заменяет одежду, другим длинные волосы и бороды, растущие в полном беспорядке, некоторые мажут себе мелом лицо и тело. Но не надо смешивать этих посвященных с многочисленными орденами нищенствующих жрецов, которые встречаются повсюду в Индии, жирные, упитанные, лоснящиеся от здоровья, они хорошо одеты, хорошо спят и хорошо едят, и нищенствуют лишь для того, чтобы иметь возможность добывать от верных средства для ведения ленивой, животной жизни.
При всех этих храмах есть молодые и прелестные баядерки.
В пагодах есть специально для них приспособленные помещения. Назначение баядерок петь и плясать перед статуями богов. Кроме того, они являются жрицами любви и надо сказать, что этот культ у них доведен до совершенства. Любви баядерки не купить ни за золото, ни за серебро. Она вольна в своем сердце и дарит его лишь тому, кто сумеет ей понравиться.
Любовь к европейцу считается страшным грехом и за нее грозит суровое наказание вплоть до изгнания из ордена баядерок и из пагоды.
Но любовь в Индии занимает первенствующее место, и там на многое закрывают глаза. Если же юная баядерка примет кое-какие меры, чтобы не слишком бросалась в глаза ее любовь к чужеземцу, то ей простят, так как индусская поговорка гласит, как и европейская: «не пойман не вор». Европейцы всегда удивляются, что легкие и изящные работы, которые в Европе исполняются женщинами, здесь исключительно в руках мужчин и именно мусульман. На улицах Бенареса часто можно видеть прекурьезные картинки.
На каждом шагу встречаются открытые лавчонки, в которых мужчины сидят и вышивают какие-нибудь кисейные воротнички или манжеты, подрубают фуляры, шьют сорочки. Одно из самых прибыльных занятий — это починка кашемирских шалей, и они с таким искусством заменяют потертые места новыми, что часто такие реставрированные шали продаются за новые, и самый опытный глаз не может заметить этого. Разве только шаль скоро разлезется, тогда и откроется обман. Когда-то Бенарес славился своими фабриками, но англичане сумели затмить их Манчестером и Ливерпулем. Еще сохранилась выделка некоторых шелковых материй, восхитительного газа и кинокок, шелк, затканный золотом и серебром, вроде парчи, эта ткань продается чуть не на вес золота.
Тюрбаны в Бенаресе на редкость пышны, некоторые из них делаются вроде шаров, вышитых золотом или серебром, другие из бархата удивительно тонкой работы. Вообще, в смысле сбыта местных продуктов Бенарес является богатейшим складом Леванта.
Со всех концов Азии сюда стекаются алмазы, жемчуга и другие драгоценные камни, а также и громадное количество шалей, духов, красящих растений и пряностей.
Только, пожалуй, в этом городе можно еще достать некоторые из тканей Дакки, целая штука которых проходит сквозь обручальное кольцо.
Ткань так тонка и так прозрачна, что ее можно видеть, лишь, когда она сложена в несколько раз, знатные женщины любят украшать себя ею в своих гинекеях. На поэтическом языке Бенгалии эта чудесная материя зовется ночной росой.
Рассказывают, что один из прежних раджей Бенареса, взойдя внезапно в свой гарем, спросил, что одевают его жены, отправляясь в свои купальни. Ему отвечали, что одеждой им служит ночная роса. И на самом деле на каждой из них было накутано по несколько соток кисеи из Дакки.
Цена этой материи такова, — штука в сто соток стоит пол-дака рупий, т. е. сто двадцать пять тысяч франков, — и я не думаю, чтобы в Европу попал хоть один кусок такой драгоценной ткани.
В Бенаресе был последний Дурна против одного из приказаний генерал-губернатора Калькутты. Фанатизм одного города оказался сильнее, нежели целое войско, и эдикт был отменен.
Дурна — один из старейших обычаев Индии, и прежде к нему относились с большим почтением. Вот из чего он состоит: когда какой-нибудь кредитор не может ничего получить с богатого и влиятельного должника, или если какой-нибудь бедняк, кто бы он ни был, видит, что ему не выпутаться из когтей своего кредитора, то ему остается Дурна.
Чтобы его выполнить, он посыпает себе пеплом голову, надевает траурные одежды и отправляется на главную площадь, восклицая: я объявляю Дурну против такого-то.
С этого момента он не должен ни есть, ни пить, пока он не добьется справедливости.
Если его противник допускает его умереть в таком состоянии, то толпа устраивает жертве торжественные похороны и принимает на себя месть за него.
Враг умершего объявляется народом вне закона, ему отказывают в рисе, в воде, в огне, никто не хочет с ним сноситься, он отвергнут обществом, и убить его считается добрым делом.
Власть этого обычая такова, что каждый, против которого объявлен Дурна, должен уступить, так как смерть того, кого он преследовал, является сигналом неминуемой смерти его самого, и, хотя бы он уехал или окружил себя самыми верными, самыми бдительными слугами, все равно, рано или поздно, его найдут дома в его кровати или где-нибудь на краю дороги, с кинжалом в сердце.
Несколько лет тому назад, генерал-губернатор Калькутты в интересах чистоты издал приказ, который обязывал мусульман убивать коров и быков, мясом которых они питаются, на берегу Ганга, с тем, чтобы внутренности и кровь убитых животных уносились тотчас же водами реки.
Весь Бенарес страшно возмутился, — неужели позволят неверным так осквернить священную реку… если только это допустят, то Бенарес навеки осквернен и уже перестанет быть священным городом…
Обратились к генерал-губернатору со смиреной просьбой отменить приказ.
Его британское Вице-Величество даже не удостоил ответа.
Сейчас же образовываются группы, выбирают депутатов и шлют в Калькутту… Но депутация возвращается, не добившись ничего.
Тогда все население грозит губернатору объявить против него Дурну.
В одно прекрасное утро все население Бенареса (свыше пятисот тысяч душ) вышло на улицы в траурных одеждах и все расселись на земле против своих жилищ, восклицая:
— Я объявляю Дурну против губернатора Калькутты и мусульман, убийц животных.
В эту минуту остановились все дела, все лавки закрылись, путешественники и, в особенности мусульмане, спешно бегут из города… и в течение двадцати четырех часов никто, ни один мужчина, ни женщина, ни ребенок не позволили себе отступить, никто не ел, не пил и не спал.
Весь Бенарес обрек себя на смерть, желая добиться справедливости.