Осенью и зимой они видятся лишь в те дни, когда океан бушует и невозможно отправиться на рыбную ловлю. Иногда, посадив Матильду на двуколку отца, запряженную ослицей Катапультой, Манеш отвозит ее к Этчевери. Отец — ворчун, но славный человек, мать — нежная, маленькая женщина, у нее порок сердца. Они разводят кроликов, кур и уток. Бретонский спаниель Манеша — Кики, белошерстный с рыжими пятнами, куда умнее и резвее Пуа-Шиша. Кошек же Матильда считает хуже своих, хотя они красивой черно-серой масти, но тут сказывается ее предвзятость.
На обрывке каната Манеш учит Матильду делать различные морские узлы — бочковый, беседочный, рифовый, рыбацкий. В свою очередь она учит его карточным играм, в которые ее научил играть Сильвен, — «Ряжку», «Тряпку», «Красного пса», «Бинокль» и особо «Скопу» — последняя игра им нравится больше всего: если имеешь определенную карту, то она стоит столько же, сколько все открытые карты противника, ты берешь весь кон с криком «Скопа!» и кладешь рядом большой каштан, который служит фишкой. Проиграв, Манеш говорит: «Глупая игра для макаронников», а если выигрывает: «В этой игре надо быстро считать».
Еще через год — в 1913 году, — они находят по дороге к озеру усталую черепаху, пустившуюся, по всей видимости, в паломничество в Сен-Жак-де-Кампостель, и, вероятно, потому, что сиси Матильды наливаются, как яблоки, и у нее начинаются «делишки», они усыновляют ее и дают имя Скопа. Но то ли они ее перекормили, то ли она оказалась набожнее мадемуазель Клеманс, только, накопив силенок, черепаха снова отправляется в путь.
Матильда отваживается нырять и в великом, грозном, громогласном, покрытом снежной пеной и бриллиантовыми брызгами океане. При этом она так крепко держится за шею Манеша, что чуть не душит его, и кричит от страха и удовольствия. Волна подкидывает ее вверх, бросает вниз, ей кажется, что она тонет, ей больно, но всегда хочется повторить.
Когда после купания Манеш на спине несет Матильду наверх, в дюны, ему приходится останавливаться, чтобы передохнуть. Он укладывает ее на песок. Именно там, во время одной такой вынужденной остановки, летом 1914 года, за несколько дней до начала войны, Матильда, целуя Манеша в щеку в знак благодарности, внезапно обнаруживает на своих губах его губы и, не без вмешательства дьявола, целует их. Ей это так нравится, что она не может понять, как могла так долго пренебрегать таким удовольствием. А он, Господи помилуй, стоит весь красный до ушей, но она чувствует, что это новое в их отношениях ему по душе.
Военное лето. Ее брат Поль, женатый всего несколько месяцев, но уже заказавший своего первенца, отправляется служить в интендантство Венсенского форта. Он лейтенант-резервист. За обеденным столом ни красотка-ни сестра заявляет, что слышала от мясника, который снабжает какого-то шишку из генштаба — «надеюсь, вам понятно, что я хочу сказать», — что мир наступит ровно через два месяца, до сражений дело не дойдет, Вильгельм и Николай подписали секретный пакт, получивший одобрение короля Англии, австрийского эрцгерцога, и еще Бог знает кого, возможно Негуса. Так что весь этот барабанный бой был нужен лишь для того, чтобы спасти лицо. Даже Пуа-Шиш, который пока не портит воздух на каждом углу, ибо иначе ответ был бы еще хлеще, предпочитает отправиться посмотреть, что нового в саду.
В августе призывают во флот Сильвена и делают старшим матросом. В его обязанности входит снабжение, и дальше Бордо он никуда не уедет. Вплоть до 1918 года он даже сможет раз в месяц приезжать на виллу «Поэма», чтобы услышать от Бенедикты, какой он красивый мужчина в берете с красным помпоном.
Отец Манеша слишком стар для службы в армии, отец Матильды — тоже. Не все же такие глупые, как жена Поля — Клеманс, чтобы поверить, будто война так затянется, что семнадцатилетнему Манешу тоже придется идти воевать.
Лето 1914 года связано у Матильды с первыми поцелуями и с первой ложью. На глазах Бенедикты и Мамы они с Манешем разыгрывают отсталых подростков, обмениваются благоглупостями или молчат, а то уезжают на Катапульте, которая никогда их не выдаст.
Лето 1915 года связано с ревностью и страхами. Отнюдь не из газеты «Ланд» Матильда узнает, что Манеш появился на большом пляже Кап-Бретона с блондинистой англичанкой из Ливерпуля по имени Патти, старше его лет на пять, уже разведенкой. Вероятно, с ней он играет не в «Скопу» и не обменивается невинными поцелуями. С наивной жестокостью Бенедикта утверждает, что мальчик в его возрасте должен пройти обучение, это не помешает ему в дальнейшем стать прекрасным мужем девушки из родных мест, что Матильде не следует на него обижаться, если он реже, чем прежде, прогуливает ее. «Ничего не поделаешь, — говорит она, гладя белье, — он вырос, и было бы удивительно, если бы на такого красивого парня не обращали внимания девушки».
Когда Матильда упрекает его за то, что он не приходил целую неделю, Манеш отводит глаза, говорит, что был очень занят. А когда она хочет его поцеловать, отворачивается и говорит — не надо, ему неудобно обманывать доверие родителей Матильды. И совсем замыкается, когда она упрекает его за шашни с какой-то английской шлюхой, молча отвозит Матильду домой и с мрачным видом уходит.
Матильде ничего не остается, как метать громы и молнии в адрес этой негодяйки. Лежа в постели, она воображает, как встречает ее на деревянном мосту Оссегора, налетает на нее и сбрасывает в канал. Потом является к ней в «Парковый отель» и убивает из револьвера Сильвена. Но самое замечательное происходит, когда, скрывая свою злобу, уговаривает ее перейти линию фронта и послужить его величеству в тылу у немцев. Выданная своим бывшим мужем и арестованная как шпионка грозными уланами, Патти-Фрятти подвергнется жестокой пытке, будет многократно изнасилована, обезображена сабельными ударами и в конце концов разорвана четырьмя лошадьми — Матильда читала в учебнике истории, что так поступали когда-то.
К счастью для лошадей и неумолимой воительницы за правое дело, август близится к концу, несчастная блондинка исчезнет до того, как планы Матильды начнут осуществляться. В сентябре англичанок и вовсе не встретишь, и Манеш снова появляется в доме Матильды, которая предпочитает не говорить о том, что может его рассердить. И они опять отправляются на озеро к мимозам. Забыв о своем обещании, Манеш снова целует ее как она любит, а однажды вечером даже ее грудь, которую находит прекрасной. Раздираемой между стыдом и блаженством Матильде кажется, что она умирает.
Только в начале апреля, когда Манеш узнает, что его год призывается под знамена, они решают покончить с остатками и так сильно поколебленной детской дружбы. Обнимаясь на песке, они клянутся, что любят и будут вечно любить друг друга, что ничто не сможет их разлучить — ни время, ни война, ни буржуазные предрассудки, ни лицемерие блондинок, ни предательство пятиступенчатой стремянки.
Потом, когда начинается прилив, Манеш уносит ее в хижину Буки, который не появляется уже два года, должно быть, тоже на фронте. Он укладывает ее на рыбацкие снасти, раздевает, ей немного страшно, но она не смеет вымолвить ни слова, настолько торжественной кажется ей эта минута. Он целует ее повсюду, у нее горят щеки, у него тоже, потом ей больно, как она и предвидела во время своих ночных мечтаний, но все же не так уж сильно, а потом ей хорошо, даже много лучше, чем она думала.
В другой раз, забравшись в хижину, они занимаются любовью три раза, а в перерывах хохочут по пустякам. Потом одеваются и поправляют друг другу волосы. Манеш уносит ее на руках, сажает в коляску и заявляет, что они отныне обручены, пусть он сгорит в огне, если не так, она отвечает, что согласна, они клянутся, что поженятся, когда он вернется. Чтобы закрепить клятву, Манеш вынимает перочинный нож с массой ненужных штучек и, раздвигая кустарник, добирается до большого серебристого тополя, растущего среди зарослей. Некоторое время он что-то режет на стволе. Матильда спрашивает — что? Он отвечает: «Увидишь». Закончив, расчищает дорожку к тополю для ее коляски. Сейчас он похож на дикаря, весь потный, лицо и волосы в листьях, руки в порезах, но он так счастлив, когда говорит: «Теперь надо бы нырнуть в озеро».
Подтолкнув коляску к тополю, он показывает, что вырезал на стволе: МЛМ, чтобы можно было читать в обе стороны, что Манеш любит Матильду и Матильда любит Манеша. Затем срывает с себя одежду и ныряет в озеро. Кричит — ой-ой, холодно, но ему наплевать, он больше не боится смерти. Он плавает. В тишине этого вечера, ощущая окружающий ее покой даже в биении своего сердца, Матильда слышит только всплески воды под руками и ногами своего возлюбленного. И дотрагивается пальцем до вырезанного на коре дерева «Манеш любит Матильду».
У них еще будут случаи любить друг друга в хижине, сколько раз — она не помнит, может, шесть или семь. На сборный пункт в Бордо Манеш уезжает в среду 15 апреля 1916 года, очень рано, в четыре утра, обещает забежать проститься. Матильда не спит всю ночь, она проводит время сидя в кресле. Поднявшись спозаранку, Бенедикта готовит кофе. А вот и Манеш. На нем пальто отца, в руках фибровый чемодан, и, когда он в последний раз целует Матильду на прощание, Бенедикта, поняв, как она была наивна, отворачивается, что тут поделаешь.
Манеш рассчитывал, что как отец и дяди, как Сильвен, окажется на флоте, но в армии в 1916 году не хватает пехотинцев. После трехнедельной подготовки в Бурже его отправляют на фронт. Сначала в качестве подкрепления — под Верден, затем в Пикардию. Матильда каждый день пишет ему письма и каждый день ждет ответа. В воскресенье, состарившиеся на десять лет Этчевери, приезжают на своей Катапульте. Вместе они сооружают посылку, куда хотели бы засунуть все — еду, крышу дома, пламя в печи, озеро, ветер с Атлантики, который однажды принесет американцев — все вплоть до сигарет с золотым ободком, которые мать упрямо сует в связанные носки, хотя Манеш и не курит, по крайней мере удружит другим.
Он пишет, что все в порядке, все в порядке, что скоро получит увольнение, что все в порядке, увольнение будет скоро, все в порядке, моя Матти, все в порядке, и вдруг в декабре внезапно умолкает, но Матильда уверена, что все в порядке, что он не пишет из-за недостатка времени, все в порядке. Проходит Рождество, наступает январь 1917 года, когда она получает наконец написанное чужой рукой письмо. Она ничего не понимает, но он пишет такие прекрасные и странные вещи, что она еще больше запутывается. А однажды в воскресенье 28 января из Бордо приезжает Сильвен, обнимает Бенедикту и так печально целует Матильду, так неуверенно подбирает слова, что пугает ее. Дело в том, что он встретил на вокзале парня из Соортса и тот рассказал ему ужасную вещь, — ему надо сесть, — он вертит в руках свой берет с красным помпоном, и Матильда видит, как его глаза наливаются слезами, он только смотрит на нее сквозь слезы и пытается, пытается сказать, что...
Будь благоразумна, Матти, будь благоразумна.
Январь 1921 года.
Три дня назад став совершеннолетней, Матильда никого не удивляет, решив после описанных событий срочно приобрести, не спрашивая цены — «на свои собственные средства», скопленные за многие годы деньги, полученные в подарок к Новому году и от распродажи картин, украшающих отныне кабинет папиного банкира, — гектар земли на берегу озера Оссегор. Эта земля принадлежит Буке, погибшему во время войны. Здесь все заросло, как в джунглях, несмотря на обилие мимоз. Три сестры покойного спешат поскорее распрощаться с этим участком.
Попутно она узнает, что Буку тоже звали Манекс, что он происходит из знатной байоннской семьи Пьюстеги, что был поэтом, автором книги «Головокружение Куранта д'Юше», что ненавидел писателишек — кто бы они ни были, но особенно тех, кто жил на Оссегоре — Жюстена Бекса, Росни-младшего, но главным образом Поля Маргритта. Он погиб недалеко от Вердена во время газовой атаки весной 1916 года. Никого не слушая, отказывался сбрить бороду. По словам трех сестер, посмертная маска Буки напоминала сито.
Господина Росни Матильда не помнила, зато отец, когда она была маленькой, часто возил ее на виллу «Клер Буа» Поля Маргритта. Она считает, что Бука был излишне непримиримым как в отношении своих более удачливых собратьев по перу, так и в отношении того, что имеет касательство к мужской гордости. Впрочем, вряд ли можно осуждать человека, который одалживал вам свою лодку.
Подписав у нотариуса Кап-Бретона акт о покупке и вручив деньги, Матильда, с благодарностью расцеловав трех сестер, просит отца и Сильвена тотчас отвезти ее туда, где она узнала юношескую любовь. Хижина стоит на том же месте, вернее, то, что от нее осталось, серебристый тополь устоял-таки всем ветрам назло. Теперь, став взрослой, Матильда почувствовала, что настало время все рассказать. Матье Донней говорит: «Только избавь меня от воспоминаний. Больше всего мне тут нравятся мимозы и это дерево с сентиментальным „МЛМ“, скрывающим то, о чем многим отцам — я тут не одинок — не хотелось бы знать. Но к чему потом привыкаешь».
Он нес Матильду на руках, Сильвену же была поручена новая, более прочная коляска, настоящее кресло на колесах, изобретенное парализованными на войне инвалидами. Как полагает та из двух Клеманс, у которой голова из жвачки, война всегда приносит некоторую пользу.
Стоит прекрасная холодная погода. Матильда сидит рядом с тополем, прикрыв ноги шотландским пледом, а отец меряет шагами чащу. Сильвен отправился к озеру, чтобы оставить их наедине. Время от времени Матильда дотрагивается до букв, означающих, что она всегда будет любить Манеша. На открывшемся во время отлива песчаном берегу, не обращая внимания на людей, собираются чайки.
«А почему, собственно, нет?» — после долгого разговора с самим собой восклицает Матье Донней. Вернувшись к Матильде, он сообщает, что решил построить тут большой дом, где смогут счастливо жить она, Сильвен, Бенедикта и кошки. Если она не возражает, он отдаст «Поэму» Полю и его семье. Матильда согласна, но пусть не трогает мимозы и, естественно, тополь. Пожав плечами, отец говорит: «Иногда, дочь моя, ты бываешь настоящим чудиком».
Рассмеявшись, она спрашивает: «Откуда ты знаешь это слово?» Он отвечает, что среди его рабочих есть выходцы из Прованса. Они объяснили ему, что «чудик» — это маленький краб, не слишком храбрый, — что вообще-то не очень присуще нашим отдаленным предкам, — а в Марселе, Бандоле, Сент-Мари-де-ля-Мер так называют недалекого человека.
Затем зовет Сильвена и сообщает ему, что намерен построить тут новый дом, но так, чтобы серебристый тополь и мимозы остались нетронутыми. Что думает на сей счет опытный садовник? Сильвен отвечает: «Мимозы можно и пересадить. А тополь никому не мешает». Матье Донней крепко жмет ему руку. Матильда говорит: «Спасибо, Папа. Так, по крайней мере, летом и на Рождество я буду избавлена от общества жены брата и их чудовищ-детей». А Сильвен без всякого лукавства добавляет: «Матти права. Бенедикта тоже будет довольна».
На другой день Матильда и Сильвен провожают на парижский поезд всю семью. А 6 января на машине отправляются в Перонн, на Сомме, самый близкий город к военному кладбищу в Эрделене, где похоронен Манеш. С тех пор как пять месяцев назад она приезжала сюда вместе с Пьером-Мари Рувьером, следы войны стали еще менее отчетливы. Но зато, может быть из-за зимы, война ощущается в каждом элементе пейзажа.
Ночуют они в таверне «Оплот», куда их в августе привел Пьер-Мари. Утром 7 января, памятный день, который Матильда поклялась не забывать, пока жива, что, впрочем, не исключает других посещений, на Перонн и бывшие поля битвы обрушивается мокрый снег. В Эрделене, где восстановленные дома соседствуют с разрушенными, дорога напоминает грязевой поток. Над входом на кладбище повисли бесславные и бесцветные знамена. Почти напротив, по другую сторону дороги, разместилось немецкое военное кладбище, оно выглядит не лучше.
В прошлом году при ярком солнечном свете, пробивавшемся сквозь ветви свежепосаженного ивняка, четкие аллеи, безупречно подстриженные газоны, трехцветные кокарды, прикрепленные к крестам, пышные национальные цвета на фоне лжеантичной декорации, казались Матильде полными такого лицемерия, что хотелось кричать от отвращения. Дождь, ледяной ветер из Фландрии, своеобразное оцепенение, давящее на все вокруг, лучше подходят Несчастным Фронтовым Мудакам. Кто из покоящихся здесь станет ей возражать?
В первый раз она сначала искала белый крест девятнадцатилетнего Жана Этчевери, погибшего за то, что она отказывается отныне произносить, ибо это ложь. Такая же ложь написана и на обнаруженном кресте Клебера Буке, тридцати семи лет. А еще несколькими рядами дальше и Анжа Бассиньяно, двадцати шести лет, марсельского подонка. К его кресту приставлена цветочная чаша с разноцветными искусственными жемчужинами, составляющими имя Тина, и доказывающая, что девица из Бель де Мэ опередила ее. На другой аллее повис опрокинутый ненастьем крест Бенуа Нотр-Дам, тридцати лет. Пьер-Мари отправился за сторожем, который уже сообщил об этом, и обещает, что крест поставят на место.
Сильвен катит кресло Матильды по кладбищу в поисках могилы Си-Су. Тот покоится возле стены, в тени. На могиле ни венка, ни цветов, типичная могила человека, погибшего ради все того же, на омерзительной войне, затеянной ради корысти, эгоизма, лицемерия и тщеславия некоторых людишек. Именно так, а не иначе.
Сидя под большим зонтом в коляске напротив Манеша, Матильда видит, что кокарда на кресте слегка выцвела, в остальном Сильвен выполняет свои обязанности исправно. Жан Этчевери, девятнадцати лет. Теперь она старше своего возлюбленного. С берега озера Оссегор она привезла букет мимоз и разворачивает бумагу, в которую они завернуты. Сильвен бурчит: «Намерение понятно». Матильда отвечает: «Я хочу, чтобы намерение оказалось в земле, как раз перед крестом». Своими большими рыжеволосыми руками этот человек, который не любит, чтобы его называли рыжим, роет ямку и осторожно опускает туда мимозы. Пока он не успел ее засыпать, Матильда передает ему пачку сигарет с золотым ободком и говорит: «Положи это тоже, его мать была бы довольна. Кто знает, может, там, где он теперь, ему будет приятно услужить другим».
Затем Сильвен под дождем в старой, промокшей кепке, которая была у него еще до женитьбы и которая его отнюдь не молодит, тяжелой походкой куда-то уходит. Он оставляет Матильду одну, он деликатный человек.
Она рассказывает Манешу, что происходит. Во-первых, Жермен Пир не нашел ни Тины Ломбарди, ни Селестена Пу. Нить, которую она до сих пор держала в руке, похоже, оборвалась, а возможно, и вообще никуда не вела, но это неважно, она не сложила руки. Родители его, Этчевери, живут хорошо. Она ездила их проведать, они оба расцеловали ее. Мать приготовила омлет на молоке, как прежде, когда Манеш возил ее к ним на Катапульте. А также сообщает, что купила участок Буки на берегу озера, на свои средства, и что отец построит там дом с двумя террасами — одной в сторону океана, другой — на озеро. Она продолжает: «Наша комната будет выходить на озеро. Каждое утро через окно я буду смотреть на наш тополь». После долгой паузы добавляет: «Я упрямо продолжаю думать, что один из вас не погиб. Я верю тому, что написала мать Юрбена Шардоло. Но доказательств у меня нет, надо непременно отыскать одного из солдат, бывших в Угрюмом Бинго, а единственное имя, которое мне известно: Селестен Пу».
Склонившись под зонтом, который все время раскачивается, она не хочет ничего скрывать от Манеша. И говорит: «Есть еще одна вещь, которая меня смущает. Тина Ломбарди и ее Нино, а может быть, и другие, в переписке со своими женщинами пользовались шифром. Я много раз перечитывала письма Эскимоса, Си-Су и Этого Парня. Но никакого шифра не обнаружила. Даже в письме Нино. Прости меня, Манеш, за то, что я — только я».
Сильвену надоело бродить под дождем, и он возвращается. «Они сдержали слово, — говорит он. — Бенуа Нотр-Дам поставили новый крест». Матильде хотелось бы, как и в августе, объехать кладбище, но она не смеет просить об этом Сильвена. Он говорит ей: «Знаешь, Матти, пока ты думала о Манеше, я осмотрел другие могилы. На могиле Бассиньяно по-прежнему стоит цветочница с жемчужинами. На других нет ничего. Если хочешь убедиться, я могу тебя отвезти». Матильда знаком показывает, что не хочет. Только просит: «Пожалуйста, вернись на могилу Анжа Бассиньяно. Пошуруй там — нет ли следов того, что Тина была тут снова».
Ей приходится долго ждать. Дождь переходит в снег. Ей холодно под пледом. Она говорит Манешу «Вечно ты противоречишь, нам было бы куда лучше в Ландах». В августе, во время первой поездки, она спросила у Пьера-Мари, можно ли перезахоронить гроб на кладбище в Соортсе или Кап-Бретоне. Тот ответил: «Это займет много времени, но добиться можно». Он еще не кончил фразы, а она уже почувствовала непонятный страх и у нее так сжало горло, что нельзя было произнести ни слова. Словно Манеш откуда-то из глубины ее существа кричал — нет, нет, он этого не хочет. Едва придя в себя, она сдавленным голосом сказала: «Нет, не надо. Я должна подумать». И страх постепенно стал отпускать ее. Теперь ей хотелось бы спросить у него: может, он передумал? Но говорит: «Ладно, не буду на тебя давить. К тому же всякая поездка сюда — это встряска, я знакомлюсь со страной».
Но тут как раз в сдвинутой на затылок кепке возвращается Сильвен. Руки у него в грязи. Он подставляет их под дождь, чтобы вымыть. У него, смирившегося с фантазиями Матильды, вид военнопленного. Приблизившись, он говорит: «Я не нашел никаких следов того, что она тут была». И продолжает: «Не знаю почему, но я все же думаю, что она приезжала. Я порылся вокруг креста, ведь эта женщина так похожа на тебя. Там ничего нет. Я сдвинул цветочницу. Она мраморная, весит тонн десять. Поэтому никто ее не украл. Под ней тоже нет ничего такого, что позволило бы понять, откуда она приезжает. Но я вот что придумал. Я переставил вазу на другую могилу Может, узнаем что-нибудь в следующий раз?»
"Жермен Пир
(остальное вычеркнуто)
Понедельник, 13 июня 1921 года
Дорогое дитя!
Я никогда не испытывал такого унижения. Приходится, однако, признаться в полном провале моих поисков и отказаться от гортензий, которые должны были украсить мою комнату. Видите ли, Валентина Ломбарди оказалась столь неуловимой, что я подумал, существовала ли она вообще. Я слышал о ней от состоятельных людей в Марселе, Тулоне и Ла Сиота, но говорили они сквозь зубы. Я мог бы узнать кое-что важное от людей ее окружения, но они-то как раз предпочитают молчать. Поскольку вы меня настойчиво просили, я не стал обращаться ни к мадам Конте, ни к ее подругам — мадам Изола и мадам Сциолла. Все равно я мало что узнал бы о ней.
Нередко при расследовании у меня возникает такое чувство, будто я лично знаю тех, кого разыскиваю. Но это не относится к Валентине Ломбарди. Это не просто темная лошадка, отмеченная несчастьями своего детства и уверовавшая, что ее первая любовь превыше всего. Лишившись ее, она стала куда более жестокой и опасной для всех, кто имел отношение к тому побоищу. Ощущая это чисто инстинктивно, я прошу вас, милое дитя, забыть о ней и не предпринимать ничего такого, что могло бы разозлить зверя.
Следы ее обрывались в деревне Сарзо, в Морбийане, в феврале этого года я сам отправился туда. Оказалось, она была проездом. Там запомнили ее с трудом сдерживаемую ярость и мрачный вид. А уж коли я там потерял ее след, не исключено, что она умерла, о чем лично я сожалеть не стану.
Что касается Селестена Пу, розысками которого занимался мой брат Эрнест, то и тут нам приходится отказаться от дальнейших поисков, хотя это совсем другой человек. На острове Олерон о нем рассказывали как о жизнерадостном, умеющем крутиться, услужливом парне, ужасном фантазере. В последний раз он приезжал туда осенью 1919 года. До этого служил за Рейном в оккупационных войсках. Потом ему дали должность смотрителя шлюзов в местечке Ле Дуэ, в коммуне Сен-Жорж. Он ночевал на рабочем месте. Из родственников у него остались лишь двоюродные братья, тоже урожденные Пу, которые сообщили только, что не общаются с ним. Во всяком случае, ясно одно: из войны этот Пу вышел невредимым. Как утверждают, он покинул Олерон в январе 1920 года, чтобы купить гараж в Дордони. Область эта огромна. Брат мой изъездил ее вдоль и поперек, но ничего не нашел. Однажды кто-то видел его возвращающимся на континент на пароме с морским мешком на одном плече и с сумкой, набитой устрицами, — на другом. Устрицы предназначались какому-то психу, поспорившему с ним на мотоцикл, что съест двадцать дюжин.
С прискорбием и стыдом, милое дитя, прилагаю счет моих расходов. Поверьте, он составлен как с учетом ваших, так и моих интересов. Вы можете убедиться, что я останавливался в самых скромных отелях, ездил третьим классом и ничего более. Считайте, что я питался мыслью об удовольствии от знакомства с таким художником, как вы.
Оставляю вас с надеждой, что случай или время позволят мне обнаружить что-либо стоящее, чтобы возобновить розыски. Как бы то ни было, остаюсь вашим другом и верным почитателем.
Жермен Пир".
Это письмо застало Матильду в Нью-Йорке, куда она приехала — в той части ее жизни, которая не приносит ей никакой радости и заставляет терять много времени, — чтобы сделать операцию у молодого еврейского профессора Арно Фельдмана, частично вернувшего возможность двигаться трем таким же инвалидам, как она. Но и тут ее постигла неудача. Правда, врачам удалось снять боли в бедре, да еще она едва не влюбилась в хирурга, но, оказалось, он женат, отец двух круглолицых конопатых девочек. Был он даже некрасив, а если исключить незнакомцев, чьи лица ей никогда не удается увидеть и которые подчас вторгаются в ее печальные сны, Матильда никогда не изменяет своему жениху.
На обрывке каната Манеш учит Матильду делать различные морские узлы — бочковый, беседочный, рифовый, рыбацкий. В свою очередь она учит его карточным играм, в которые ее научил играть Сильвен, — «Ряжку», «Тряпку», «Красного пса», «Бинокль» и особо «Скопу» — последняя игра им нравится больше всего: если имеешь определенную карту, то она стоит столько же, сколько все открытые карты противника, ты берешь весь кон с криком «Скопа!» и кладешь рядом большой каштан, который служит фишкой. Проиграв, Манеш говорит: «Глупая игра для макаронников», а если выигрывает: «В этой игре надо быстро считать».
Еще через год — в 1913 году, — они находят по дороге к озеру усталую черепаху, пустившуюся, по всей видимости, в паломничество в Сен-Жак-де-Кампостель, и, вероятно, потому, что сиси Матильды наливаются, как яблоки, и у нее начинаются «делишки», они усыновляют ее и дают имя Скопа. Но то ли они ее перекормили, то ли она оказалась набожнее мадемуазель Клеманс, только, накопив силенок, черепаха снова отправляется в путь.
Матильда отваживается нырять и в великом, грозном, громогласном, покрытом снежной пеной и бриллиантовыми брызгами океане. При этом она так крепко держится за шею Манеша, что чуть не душит его, и кричит от страха и удовольствия. Волна подкидывает ее вверх, бросает вниз, ей кажется, что она тонет, ей больно, но всегда хочется повторить.
Когда после купания Манеш на спине несет Матильду наверх, в дюны, ему приходится останавливаться, чтобы передохнуть. Он укладывает ее на песок. Именно там, во время одной такой вынужденной остановки, летом 1914 года, за несколько дней до начала войны, Матильда, целуя Манеша в щеку в знак благодарности, внезапно обнаруживает на своих губах его губы и, не без вмешательства дьявола, целует их. Ей это так нравится, что она не может понять, как могла так долго пренебрегать таким удовольствием. А он, Господи помилуй, стоит весь красный до ушей, но она чувствует, что это новое в их отношениях ему по душе.
Военное лето. Ее брат Поль, женатый всего несколько месяцев, но уже заказавший своего первенца, отправляется служить в интендантство Венсенского форта. Он лейтенант-резервист. За обеденным столом ни красотка-ни сестра заявляет, что слышала от мясника, который снабжает какого-то шишку из генштаба — «надеюсь, вам понятно, что я хочу сказать», — что мир наступит ровно через два месяца, до сражений дело не дойдет, Вильгельм и Николай подписали секретный пакт, получивший одобрение короля Англии, австрийского эрцгерцога, и еще Бог знает кого, возможно Негуса. Так что весь этот барабанный бой был нужен лишь для того, чтобы спасти лицо. Даже Пуа-Шиш, который пока не портит воздух на каждом углу, ибо иначе ответ был бы еще хлеще, предпочитает отправиться посмотреть, что нового в саду.
В августе призывают во флот Сильвена и делают старшим матросом. В его обязанности входит снабжение, и дальше Бордо он никуда не уедет. Вплоть до 1918 года он даже сможет раз в месяц приезжать на виллу «Поэма», чтобы услышать от Бенедикты, какой он красивый мужчина в берете с красным помпоном.
Отец Манеша слишком стар для службы в армии, отец Матильды — тоже. Не все же такие глупые, как жена Поля — Клеманс, чтобы поверить, будто война так затянется, что семнадцатилетнему Манешу тоже придется идти воевать.
Лето 1914 года связано у Матильды с первыми поцелуями и с первой ложью. На глазах Бенедикты и Мамы они с Манешем разыгрывают отсталых подростков, обмениваются благоглупостями или молчат, а то уезжают на Катапульте, которая никогда их не выдаст.
Лето 1915 года связано с ревностью и страхами. Отнюдь не из газеты «Ланд» Матильда узнает, что Манеш появился на большом пляже Кап-Бретона с блондинистой англичанкой из Ливерпуля по имени Патти, старше его лет на пять, уже разведенкой. Вероятно, с ней он играет не в «Скопу» и не обменивается невинными поцелуями. С наивной жестокостью Бенедикта утверждает, что мальчик в его возрасте должен пройти обучение, это не помешает ему в дальнейшем стать прекрасным мужем девушки из родных мест, что Матильде не следует на него обижаться, если он реже, чем прежде, прогуливает ее. «Ничего не поделаешь, — говорит она, гладя белье, — он вырос, и было бы удивительно, если бы на такого красивого парня не обращали внимания девушки».
Когда Матильда упрекает его за то, что он не приходил целую неделю, Манеш отводит глаза, говорит, что был очень занят. А когда она хочет его поцеловать, отворачивается и говорит — не надо, ему неудобно обманывать доверие родителей Матильды. И совсем замыкается, когда она упрекает его за шашни с какой-то английской шлюхой, молча отвозит Матильду домой и с мрачным видом уходит.
Матильде ничего не остается, как метать громы и молнии в адрес этой негодяйки. Лежа в постели, она воображает, как встречает ее на деревянном мосту Оссегора, налетает на нее и сбрасывает в канал. Потом является к ней в «Парковый отель» и убивает из револьвера Сильвена. Но самое замечательное происходит, когда, скрывая свою злобу, уговаривает ее перейти линию фронта и послужить его величеству в тылу у немцев. Выданная своим бывшим мужем и арестованная как шпионка грозными уланами, Патти-Фрятти подвергнется жестокой пытке, будет многократно изнасилована, обезображена сабельными ударами и в конце концов разорвана четырьмя лошадьми — Матильда читала в учебнике истории, что так поступали когда-то.
К счастью для лошадей и неумолимой воительницы за правое дело, август близится к концу, несчастная блондинка исчезнет до того, как планы Матильды начнут осуществляться. В сентябре англичанок и вовсе не встретишь, и Манеш снова появляется в доме Матильды, которая предпочитает не говорить о том, что может его рассердить. И они опять отправляются на озеро к мимозам. Забыв о своем обещании, Манеш снова целует ее как она любит, а однажды вечером даже ее грудь, которую находит прекрасной. Раздираемой между стыдом и блаженством Матильде кажется, что она умирает.
Только в начале апреля, когда Манеш узнает, что его год призывается под знамена, они решают покончить с остатками и так сильно поколебленной детской дружбы. Обнимаясь на песке, они клянутся, что любят и будут вечно любить друг друга, что ничто не сможет их разлучить — ни время, ни война, ни буржуазные предрассудки, ни лицемерие блондинок, ни предательство пятиступенчатой стремянки.
Потом, когда начинается прилив, Манеш уносит ее в хижину Буки, который не появляется уже два года, должно быть, тоже на фронте. Он укладывает ее на рыбацкие снасти, раздевает, ей немного страшно, но она не смеет вымолвить ни слова, настолько торжественной кажется ей эта минута. Он целует ее повсюду, у нее горят щеки, у него тоже, потом ей больно, как она и предвидела во время своих ночных мечтаний, но все же не так уж сильно, а потом ей хорошо, даже много лучше, чем она думала.
В другой раз, забравшись в хижину, они занимаются любовью три раза, а в перерывах хохочут по пустякам. Потом одеваются и поправляют друг другу волосы. Манеш уносит ее на руках, сажает в коляску и заявляет, что они отныне обручены, пусть он сгорит в огне, если не так, она отвечает, что согласна, они клянутся, что поженятся, когда он вернется. Чтобы закрепить клятву, Манеш вынимает перочинный нож с массой ненужных штучек и, раздвигая кустарник, добирается до большого серебристого тополя, растущего среди зарослей. Некоторое время он что-то режет на стволе. Матильда спрашивает — что? Он отвечает: «Увидишь». Закончив, расчищает дорожку к тополю для ее коляски. Сейчас он похож на дикаря, весь потный, лицо и волосы в листьях, руки в порезах, но он так счастлив, когда говорит: «Теперь надо бы нырнуть в озеро».
Подтолкнув коляску к тополю, он показывает, что вырезал на стволе: МЛМ, чтобы можно было читать в обе стороны, что Манеш любит Матильду и Матильда любит Манеша. Затем срывает с себя одежду и ныряет в озеро. Кричит — ой-ой, холодно, но ему наплевать, он больше не боится смерти. Он плавает. В тишине этого вечера, ощущая окружающий ее покой даже в биении своего сердца, Матильда слышит только всплески воды под руками и ногами своего возлюбленного. И дотрагивается пальцем до вырезанного на коре дерева «Манеш любит Матильду».
У них еще будут случаи любить друг друга в хижине, сколько раз — она не помнит, может, шесть или семь. На сборный пункт в Бордо Манеш уезжает в среду 15 апреля 1916 года, очень рано, в четыре утра, обещает забежать проститься. Матильда не спит всю ночь, она проводит время сидя в кресле. Поднявшись спозаранку, Бенедикта готовит кофе. А вот и Манеш. На нем пальто отца, в руках фибровый чемодан, и, когда он в последний раз целует Матильду на прощание, Бенедикта, поняв, как она была наивна, отворачивается, что тут поделаешь.
Манеш рассчитывал, что как отец и дяди, как Сильвен, окажется на флоте, но в армии в 1916 году не хватает пехотинцев. После трехнедельной подготовки в Бурже его отправляют на фронт. Сначала в качестве подкрепления — под Верден, затем в Пикардию. Матильда каждый день пишет ему письма и каждый день ждет ответа. В воскресенье, состарившиеся на десять лет Этчевери, приезжают на своей Катапульте. Вместе они сооружают посылку, куда хотели бы засунуть все — еду, крышу дома, пламя в печи, озеро, ветер с Атлантики, который однажды принесет американцев — все вплоть до сигарет с золотым ободком, которые мать упрямо сует в связанные носки, хотя Манеш и не курит, по крайней мере удружит другим.
Он пишет, что все в порядке, все в порядке, что скоро получит увольнение, что все в порядке, увольнение будет скоро, все в порядке, моя Матти, все в порядке, и вдруг в декабре внезапно умолкает, но Матильда уверена, что все в порядке, что он не пишет из-за недостатка времени, все в порядке. Проходит Рождество, наступает январь 1917 года, когда она получает наконец написанное чужой рукой письмо. Она ничего не понимает, но он пишет такие прекрасные и странные вещи, что она еще больше запутывается. А однажды в воскресенье 28 января из Бордо приезжает Сильвен, обнимает Бенедикту и так печально целует Матильду, так неуверенно подбирает слова, что пугает ее. Дело в том, что он встретил на вокзале парня из Соортса и тот рассказал ему ужасную вещь, — ему надо сесть, — он вертит в руках свой берет с красным помпоном, и Матильда видит, как его глаза наливаются слезами, он только смотрит на нее сквозь слезы и пытается, пытается сказать, что...
Будь благоразумна, Матти, будь благоразумна.
Январь 1921 года.
Три дня назад став совершеннолетней, Матильда никого не удивляет, решив после описанных событий срочно приобрести, не спрашивая цены — «на свои собственные средства», скопленные за многие годы деньги, полученные в подарок к Новому году и от распродажи картин, украшающих отныне кабинет папиного банкира, — гектар земли на берегу озера Оссегор. Эта земля принадлежит Буке, погибшему во время войны. Здесь все заросло, как в джунглях, несмотря на обилие мимоз. Три сестры покойного спешат поскорее распрощаться с этим участком.
Попутно она узнает, что Буку тоже звали Манекс, что он происходит из знатной байоннской семьи Пьюстеги, что был поэтом, автором книги «Головокружение Куранта д'Юше», что ненавидел писателишек — кто бы они ни были, но особенно тех, кто жил на Оссегоре — Жюстена Бекса, Росни-младшего, но главным образом Поля Маргритта. Он погиб недалеко от Вердена во время газовой атаки весной 1916 года. Никого не слушая, отказывался сбрить бороду. По словам трех сестер, посмертная маска Буки напоминала сито.
Господина Росни Матильда не помнила, зато отец, когда она была маленькой, часто возил ее на виллу «Клер Буа» Поля Маргритта. Она считает, что Бука был излишне непримиримым как в отношении своих более удачливых собратьев по перу, так и в отношении того, что имеет касательство к мужской гордости. Впрочем, вряд ли можно осуждать человека, который одалживал вам свою лодку.
Подписав у нотариуса Кап-Бретона акт о покупке и вручив деньги, Матильда, с благодарностью расцеловав трех сестер, просит отца и Сильвена тотчас отвезти ее туда, где она узнала юношескую любовь. Хижина стоит на том же месте, вернее, то, что от нее осталось, серебристый тополь устоял-таки всем ветрам назло. Теперь, став взрослой, Матильда почувствовала, что настало время все рассказать. Матье Донней говорит: «Только избавь меня от воспоминаний. Больше всего мне тут нравятся мимозы и это дерево с сентиментальным „МЛМ“, скрывающим то, о чем многим отцам — я тут не одинок — не хотелось бы знать. Но к чему потом привыкаешь».
Он нес Матильду на руках, Сильвену же была поручена новая, более прочная коляска, настоящее кресло на колесах, изобретенное парализованными на войне инвалидами. Как полагает та из двух Клеманс, у которой голова из жвачки, война всегда приносит некоторую пользу.
Стоит прекрасная холодная погода. Матильда сидит рядом с тополем, прикрыв ноги шотландским пледом, а отец меряет шагами чащу. Сильвен отправился к озеру, чтобы оставить их наедине. Время от времени Матильда дотрагивается до букв, означающих, что она всегда будет любить Манеша. На открывшемся во время отлива песчаном берегу, не обращая внимания на людей, собираются чайки.
«А почему, собственно, нет?» — после долгого разговора с самим собой восклицает Матье Донней. Вернувшись к Матильде, он сообщает, что решил построить тут большой дом, где смогут счастливо жить она, Сильвен, Бенедикта и кошки. Если она не возражает, он отдаст «Поэму» Полю и его семье. Матильда согласна, но пусть не трогает мимозы и, естественно, тополь. Пожав плечами, отец говорит: «Иногда, дочь моя, ты бываешь настоящим чудиком».
Рассмеявшись, она спрашивает: «Откуда ты знаешь это слово?» Он отвечает, что среди его рабочих есть выходцы из Прованса. Они объяснили ему, что «чудик» — это маленький краб, не слишком храбрый, — что вообще-то не очень присуще нашим отдаленным предкам, — а в Марселе, Бандоле, Сент-Мари-де-ля-Мер так называют недалекого человека.
Затем зовет Сильвена и сообщает ему, что намерен построить тут новый дом, но так, чтобы серебристый тополь и мимозы остались нетронутыми. Что думает на сей счет опытный садовник? Сильвен отвечает: «Мимозы можно и пересадить. А тополь никому не мешает». Матье Донней крепко жмет ему руку. Матильда говорит: «Спасибо, Папа. Так, по крайней мере, летом и на Рождество я буду избавлена от общества жены брата и их чудовищ-детей». А Сильвен без всякого лукавства добавляет: «Матти права. Бенедикта тоже будет довольна».
На другой день Матильда и Сильвен провожают на парижский поезд всю семью. А 6 января на машине отправляются в Перонн, на Сомме, самый близкий город к военному кладбищу в Эрделене, где похоронен Манеш. С тех пор как пять месяцев назад она приезжала сюда вместе с Пьером-Мари Рувьером, следы войны стали еще менее отчетливы. Но зато, может быть из-за зимы, война ощущается в каждом элементе пейзажа.
Ночуют они в таверне «Оплот», куда их в августе привел Пьер-Мари. Утром 7 января, памятный день, который Матильда поклялась не забывать, пока жива, что, впрочем, не исключает других посещений, на Перонн и бывшие поля битвы обрушивается мокрый снег. В Эрделене, где восстановленные дома соседствуют с разрушенными, дорога напоминает грязевой поток. Над входом на кладбище повисли бесславные и бесцветные знамена. Почти напротив, по другую сторону дороги, разместилось немецкое военное кладбище, оно выглядит не лучше.
В прошлом году при ярком солнечном свете, пробивавшемся сквозь ветви свежепосаженного ивняка, четкие аллеи, безупречно подстриженные газоны, трехцветные кокарды, прикрепленные к крестам, пышные национальные цвета на фоне лжеантичной декорации, казались Матильде полными такого лицемерия, что хотелось кричать от отвращения. Дождь, ледяной ветер из Фландрии, своеобразное оцепенение, давящее на все вокруг, лучше подходят Несчастным Фронтовым Мудакам. Кто из покоящихся здесь станет ей возражать?
В первый раз она сначала искала белый крест девятнадцатилетнего Жана Этчевери, погибшего за то, что она отказывается отныне произносить, ибо это ложь. Такая же ложь написана и на обнаруженном кресте Клебера Буке, тридцати семи лет. А еще несколькими рядами дальше и Анжа Бассиньяно, двадцати шести лет, марсельского подонка. К его кресту приставлена цветочная чаша с разноцветными искусственными жемчужинами, составляющими имя Тина, и доказывающая, что девица из Бель де Мэ опередила ее. На другой аллее повис опрокинутый ненастьем крест Бенуа Нотр-Дам, тридцати лет. Пьер-Мари отправился за сторожем, который уже сообщил об этом, и обещает, что крест поставят на место.
Сильвен катит кресло Матильды по кладбищу в поисках могилы Си-Су. Тот покоится возле стены, в тени. На могиле ни венка, ни цветов, типичная могила человека, погибшего ради все того же, на омерзительной войне, затеянной ради корысти, эгоизма, лицемерия и тщеславия некоторых людишек. Именно так, а не иначе.
Сидя под большим зонтом в коляске напротив Манеша, Матильда видит, что кокарда на кресте слегка выцвела, в остальном Сильвен выполняет свои обязанности исправно. Жан Этчевери, девятнадцати лет. Теперь она старше своего возлюбленного. С берега озера Оссегор она привезла букет мимоз и разворачивает бумагу, в которую они завернуты. Сильвен бурчит: «Намерение понятно». Матильда отвечает: «Я хочу, чтобы намерение оказалось в земле, как раз перед крестом». Своими большими рыжеволосыми руками этот человек, который не любит, чтобы его называли рыжим, роет ямку и осторожно опускает туда мимозы. Пока он не успел ее засыпать, Матильда передает ему пачку сигарет с золотым ободком и говорит: «Положи это тоже, его мать была бы довольна. Кто знает, может, там, где он теперь, ему будет приятно услужить другим».
Затем Сильвен под дождем в старой, промокшей кепке, которая была у него еще до женитьбы и которая его отнюдь не молодит, тяжелой походкой куда-то уходит. Он оставляет Матильду одну, он деликатный человек.
Она рассказывает Манешу, что происходит. Во-первых, Жермен Пир не нашел ни Тины Ломбарди, ни Селестена Пу. Нить, которую она до сих пор держала в руке, похоже, оборвалась, а возможно, и вообще никуда не вела, но это неважно, она не сложила руки. Родители его, Этчевери, живут хорошо. Она ездила их проведать, они оба расцеловали ее. Мать приготовила омлет на молоке, как прежде, когда Манеш возил ее к ним на Катапульте. А также сообщает, что купила участок Буки на берегу озера, на свои средства, и что отец построит там дом с двумя террасами — одной в сторону океана, другой — на озеро. Она продолжает: «Наша комната будет выходить на озеро. Каждое утро через окно я буду смотреть на наш тополь». После долгой паузы добавляет: «Я упрямо продолжаю думать, что один из вас не погиб. Я верю тому, что написала мать Юрбена Шардоло. Но доказательств у меня нет, надо непременно отыскать одного из солдат, бывших в Угрюмом Бинго, а единственное имя, которое мне известно: Селестен Пу».
Склонившись под зонтом, который все время раскачивается, она не хочет ничего скрывать от Манеша. И говорит: «Есть еще одна вещь, которая меня смущает. Тина Ломбарди и ее Нино, а может быть, и другие, в переписке со своими женщинами пользовались шифром. Я много раз перечитывала письма Эскимоса, Си-Су и Этого Парня. Но никакого шифра не обнаружила. Даже в письме Нино. Прости меня, Манеш, за то, что я — только я».
Сильвену надоело бродить под дождем, и он возвращается. «Они сдержали слово, — говорит он. — Бенуа Нотр-Дам поставили новый крест». Матильде хотелось бы, как и в августе, объехать кладбище, но она не смеет просить об этом Сильвена. Он говорит ей: «Знаешь, Матти, пока ты думала о Манеше, я осмотрел другие могилы. На могиле Бассиньяно по-прежнему стоит цветочница с жемчужинами. На других нет ничего. Если хочешь убедиться, я могу тебя отвезти». Матильда знаком показывает, что не хочет. Только просит: «Пожалуйста, вернись на могилу Анжа Бассиньяно. Пошуруй там — нет ли следов того, что Тина была тут снова».
Ей приходится долго ждать. Дождь переходит в снег. Ей холодно под пледом. Она говорит Манешу «Вечно ты противоречишь, нам было бы куда лучше в Ландах». В августе, во время первой поездки, она спросила у Пьера-Мари, можно ли перезахоронить гроб на кладбище в Соортсе или Кап-Бретоне. Тот ответил: «Это займет много времени, но добиться можно». Он еще не кончил фразы, а она уже почувствовала непонятный страх и у нее так сжало горло, что нельзя было произнести ни слова. Словно Манеш откуда-то из глубины ее существа кричал — нет, нет, он этого не хочет. Едва придя в себя, она сдавленным голосом сказала: «Нет, не надо. Я должна подумать». И страх постепенно стал отпускать ее. Теперь ей хотелось бы спросить у него: может, он передумал? Но говорит: «Ладно, не буду на тебя давить. К тому же всякая поездка сюда — это встряска, я знакомлюсь со страной».
Но тут как раз в сдвинутой на затылок кепке возвращается Сильвен. Руки у него в грязи. Он подставляет их под дождь, чтобы вымыть. У него, смирившегося с фантазиями Матильды, вид военнопленного. Приблизившись, он говорит: «Я не нашел никаких следов того, что она тут была». И продолжает: «Не знаю почему, но я все же думаю, что она приезжала. Я порылся вокруг креста, ведь эта женщина так похожа на тебя. Там ничего нет. Я сдвинул цветочницу. Она мраморная, весит тонн десять. Поэтому никто ее не украл. Под ней тоже нет ничего такого, что позволило бы понять, откуда она приезжает. Но я вот что придумал. Я переставил вазу на другую могилу Может, узнаем что-нибудь в следующий раз?»
"Жермен Пир
(остальное вычеркнуто)
Понедельник, 13 июня 1921 года
Дорогое дитя!
Я никогда не испытывал такого унижения. Приходится, однако, признаться в полном провале моих поисков и отказаться от гортензий, которые должны были украсить мою комнату. Видите ли, Валентина Ломбарди оказалась столь неуловимой, что я подумал, существовала ли она вообще. Я слышал о ней от состоятельных людей в Марселе, Тулоне и Ла Сиота, но говорили они сквозь зубы. Я мог бы узнать кое-что важное от людей ее окружения, но они-то как раз предпочитают молчать. Поскольку вы меня настойчиво просили, я не стал обращаться ни к мадам Конте, ни к ее подругам — мадам Изола и мадам Сциолла. Все равно я мало что узнал бы о ней.
Нередко при расследовании у меня возникает такое чувство, будто я лично знаю тех, кого разыскиваю. Но это не относится к Валентине Ломбарди. Это не просто темная лошадка, отмеченная несчастьями своего детства и уверовавшая, что ее первая любовь превыше всего. Лишившись ее, она стала куда более жестокой и опасной для всех, кто имел отношение к тому побоищу. Ощущая это чисто инстинктивно, я прошу вас, милое дитя, забыть о ней и не предпринимать ничего такого, что могло бы разозлить зверя.
Следы ее обрывались в деревне Сарзо, в Морбийане, в феврале этого года я сам отправился туда. Оказалось, она была проездом. Там запомнили ее с трудом сдерживаемую ярость и мрачный вид. А уж коли я там потерял ее след, не исключено, что она умерла, о чем лично я сожалеть не стану.
Что касается Селестена Пу, розысками которого занимался мой брат Эрнест, то и тут нам приходится отказаться от дальнейших поисков, хотя это совсем другой человек. На острове Олерон о нем рассказывали как о жизнерадостном, умеющем крутиться, услужливом парне, ужасном фантазере. В последний раз он приезжал туда осенью 1919 года. До этого служил за Рейном в оккупационных войсках. Потом ему дали должность смотрителя шлюзов в местечке Ле Дуэ, в коммуне Сен-Жорж. Он ночевал на рабочем месте. Из родственников у него остались лишь двоюродные братья, тоже урожденные Пу, которые сообщили только, что не общаются с ним. Во всяком случае, ясно одно: из войны этот Пу вышел невредимым. Как утверждают, он покинул Олерон в январе 1920 года, чтобы купить гараж в Дордони. Область эта огромна. Брат мой изъездил ее вдоль и поперек, но ничего не нашел. Однажды кто-то видел его возвращающимся на континент на пароме с морским мешком на одном плече и с сумкой, набитой устрицами, — на другом. Устрицы предназначались какому-то психу, поспорившему с ним на мотоцикл, что съест двадцать дюжин.
С прискорбием и стыдом, милое дитя, прилагаю счет моих расходов. Поверьте, он составлен как с учетом ваших, так и моих интересов. Вы можете убедиться, что я останавливался в самых скромных отелях, ездил третьим классом и ничего более. Считайте, что я питался мыслью об удовольствии от знакомства с таким художником, как вы.
Оставляю вас с надеждой, что случай или время позволят мне обнаружить что-либо стоящее, чтобы возобновить розыски. Как бы то ни было, остаюсь вашим другом и верным почитателем.
Жермен Пир".
Это письмо застало Матильду в Нью-Йорке, куда она приехала — в той части ее жизни, которая не приносит ей никакой радости и заставляет терять много времени, — чтобы сделать операцию у молодого еврейского профессора Арно Фельдмана, частично вернувшего возможность двигаться трем таким же инвалидам, как она. Но и тут ее постигла неудача. Правда, врачам удалось снять боли в бедре, да еще она едва не влюбилась в хирурга, но, оказалось, он женат, отец двух круглолицых конопатых девочек. Был он даже некрасив, а если исключить незнакомцев, чьи лица ей никогда не удается увидеть и которые подчас вторгаются в ее печальные сны, Матильда никогда не изменяет своему жениху.