Страница:
*
Восьмая дверь - дверь каретного сарая.
Ах! Я разбил свою золотую чашу - я просыпаюсь. Опьянение - всегда лишь подмена счастья. Повозки. Любое бегство возможно; сани, ледяная страна; я впрягаю в вас, сани, свои желания.
Натанаэль, мы поедем навстречу всему и мы достигнем всего. В сумке возле сиденья у меня есть золото; в моих сундуках - меха, которые заставят почти полюбить холод. Колеса, кому под силу сосчитать ваши обороты во время гонки? Повозки, легкие домики. Пусть наша фантазия правит вами в поисках оставшихся радостей! Плуги, пусть быки проведут вас по нашим полям. Ройте землю, как кабаны: неиспользованный лемех в сарае ржавеет, и все эти инструменты... Вы все, неиспользованные возможности нашего бытия, в страдании, в ожидании - в ожидании, чтобы в вас запрягли желание, - для того, кто желает лучших краев...
Пусть снежная пыль, которую поднимет наша скорость, летит за нами! Санки! Я впрягаю в вас все мои желания...
*
Последняя дверь открывалась на равнину...
...........................................................................
..................
КНИГА ШЕСТАЯ
ЛИНКЕЙ28
Zum sehen geboren
Zum shauen bestelit.
Goethe (Faust, II)*
ЗАПОВЕДИ Господни, вы уязвили мою душу.
Заповеди Господни, сколько вас - десять или двадцать?
До каких пор вы будете сжимать свои границы?
Твердить, что запретов становится все больше и больше?
Сулить новые кары за жажду всего, что я найду прекрасного на земле?
Заповеди Господни, вы принесли боль в мою душу.
Вы окружили каменной стеной единственный источник, который мог напоить меня.
...Но я чувствую теперь, Натанаэль, что преисполнен жалости к маленьким человеческим слабостям.
*
Натанаэль, я научу тебя тому, что все в мире божественно просто.
Натанаэль, я расскажу тебе обо всем.
Я вложу в твои руки, слабый пастырь, пастушеский посох, и мы осторожно поведем во все края овец, которые еще никогда не шли за хозяином.
Пастырь, я приведу твои желания ко всему, что есть на земле прекрасного.
Натанаэль, я хочу обжечь твои губы жаждой нового и потом поднести к ним чашу, полную свежести. Я пил из нее; я знаю источники, где губы могут утолить свою жажду.
Натанаэль, я расскажу тебе об источниках.
Есть родники, которые бьют из скал;
другие едва виднеются подо льдом;
третьи такой голубизны, что их глубина кажется большей, чем на самом деле.
(В Сиракузах Киана замечательна именно этим.
Лазурный источник; укрытый водоем; вода расцветает на стеблях тростника; мы наклонялись над лодкой, чтобы рассмотреть гравий, похожий на сапфиры, голубые рыбы проплывали мимо.
В Загване из Нимфеи текла вода, которая когда-то поила Карфаген.
В Воклюзе вода появляется из-под земли в таком изобилии, словно она текла давным-давно; это уже почти река, берущая начало под землей; она течет среди пещер и пропитывается мраком ночи. Колеблющийся свет факелов угнетает; потом становится так темно, что говоришь себе: нет, я никогда не смогу двинуться дальше.)
Есть железистые источники, которые ярко окрашивают скалы.
Есть сернистые, вода которых, зеленая и горячая, поначалу кажется отравленной. Но, если в ней искупаться, Натанаэль, кожа становится такой восхитительно нежной, что к ней еще сладостней прикасаться.
Есть источники, над которыми по вечерам восходят туманы; туманы, плывущие ночью и медленно рассеивающиеся по утрам.
Крохотные простенькие роднички, хиреющие среди мхов и камышей.
Ручьи и реки, где стирают прачки и которые заставляют крутиться мельничные колеса.
Неистощимые запасы! Пульсация вод. Обилие воды под покровом земли; тайные резервуары; сосуды без стенок. Твердыня скалы будет взломана. Склоны гор покроются кустарником; засушливые земли возрадуются, и даже горькая пустыня расцветет.
Из земли бьет больше источников, чем наша жажда может выпить.
Воды непрестанно обновляются; небесные туманы падают на землю.
Если на равнине воды не хватает, пусть равнина идет пить в горы - или пусть подземные каналы доставят воду с гор на равнину. - Чудесное орошение в Гренаде. - Резервуары; Нимфеи. - Есть завораживающая красота в источниках. Необычайное наслаждение окунуться в воду. Водоемы! Водоемы! Мы покидаем вас, очистившись.
Как солнце в утренней заре,
Луна в росе ночной
Так в вашей влаге мы спешим
С себя усталость смыть.
Есть удивительная прелесть в родниках, и ключах, и в воде, которая фильтруется под землей. Она предстает потом столь же чистой, как если бы текла через хрусталь; пить ее - ни с чем несравнимое наслаждение: она бесцветна, как воздух, прозрачна, как невидимка, и не имеет вкуса; узнать ее можно лишь по необычайной свежести, и в этом ее тайная сила. Натанаэль, понимаешь ли ты, как велико может быть желание выпить ее?
А большей радости я никогда не знал,
Чем ощущенье утоленной жажды.
Теперь ты услышишь, Натанаэль,
ПЕСНЮ О МОЕЙ УТОЛЕННОЙ ЖАЖДЕ
Поскольку наши чаши были полны,
Тянулись губы, как для поцелуя;
И чаши полные пустели быстро.
А большей радости я никогда не знал,
Чем ощущенье утоленной жажды...
*
Напитки есть, которые готовят,
Лимонным соком приправляя вкус,
И апельсины выжав, и цитроны
В них кислоты и сладости союз.
И это сочетанье освежает.
Я из бокалов пил, настолько тонких,
Что думалось, когда касались губ:
Расколется и не попав на зуб.
Но все напитки в них вкусней казались,
Почти не разделяло нас стекло.
Мне из упругих кружек пить случалось,
Сожмешь ее слегка двумя руками
И вверх к губам вино бежит само.
Пил в кабачках я из стаканов грубых
Тяжелое вино, день прошагав
Под раскаленным солнцем. Много раз
По вечерам мне силы возвращала
Холодная вода из родников.
Я воду пил из бурдюков, хранивших
Неистребимый запах козьих шкур.
Я жажду утолял, припав к ручью,
Куда в жару хотелось просто лечь.
Я руки в воду погружал до плеч,
На дне невольно гальку будоража...
И впитывал прохладу кожей всей.
А пастухов, что пили из горсти,
Я научил соломинкой пить воду.
Бывало, летом долгие часы
Я в зной шагал лишь прихоти в угоду
Чтоб жажду ощутить и утолить.
Вы помните, мой друг, как ночью во время нашего ужасного путешествия, вспотевшие, мы были разбужены жаждой и пили из глиняного кувшина охлажденную им воду?
Водоемы, тайные колодцы, куда приходят женщины. Вода, которая никогда не видела света; вкус темноты. Хорошо аэрированная вода.
Вода, неправдоподобно прозрачная, в которую я хотел бы добавить синевы или лучше зелени, чтобы она казалась мне еще холоднее, - и немного аниса.
А большей радости я никогда не знал,
Чем ощущенье утоленной жажды.
Нет, все эти звезды на небе, весь этот жемчуг в море, белые перья на берегу заливов, - я еще не все их пересчитал.
Не пересчитал всех шепотов листвы; всех улыбок зари; всего летнего смеха. И теперь что мне еще сказать? Если мои губы молчат, не думаете ли вы, что мое сердце спит?
О поля, омытые лазурью!
О поля, пропитанные медом!
Пчелы прилетят, тяжелые от воска...
Я видел темные гавани, где рассвет прятался за решетками рей и люгерных парусов; утром тайный отъезд лодок, лавировавших между корпусами больших судов. Приходилось наклоняться, чтобы проплыть под протянутыми канатами швартов.
Ночью я видел, как отплывали бесчисленные парусники, уходившие во тьму, уходившие навстречу утру.
Они не так блестят, как жемчужины; не так светятся, как вода; и все же камни дорог тоже умеют излучать свет. Мягкие импульсы света на мощеных дорогах, которыми я проходил.
Но фосфоресценция, Натанаэль, ах, что сказать об этом? Материя представляется мне бесконечно пористой, согласной со всеми законами, послушной, насквозь прозрачной. Ты не видел стены этого мусульманского города, багровеющие на закате, слабо освещенные ночью. Толстые стены, белые, как металл, стены, куда днем изливается свет; в полдень он накапливается в них, а ночью вам кажется, что они как бы вспоминают, чуть слышно пересказывают его, этот свет. - Города, вы казались мне прозрачными! Видимые с холма, там, в глубокой обволакивающей ночной тени, вы светились, похожие на полые алебастровые лампы - символ верующего сердца, - светом, который заполнял вас, как поры, и сияние которого проливалось вокруг, как молоко.
Белые камни дорог в темноте; хранилища света. Белый вереск в сумерках ланд; мраморные плиты мечетей; цветы морских гротов - актинии... Вся белизна это сбереженный свет.
*
Я научился судить обо всех предметах по их способности воспринимать свет; некоторые из них, днем побывавшие на солнце, представали передо мной потом, ночью, словно соты, заполненные светом. - Я видел воды, текущие в полдень по равнине, которые потом, попав в объятия непроницаемых скал, становились вдруг залитыми богатством накопленной позолоты.
Но, Натанаэль, я хочу говорить с тобой здесь только о вещественном - вовсе не о
НЕВИДИМОЙ КРАСОТЕ - ибо
...как те чудесные водоросли, вытащенные из воды, тускнеют...
так и... и т.д.
- Бесконечное разнообразие пейзажа наглядно доказывает, что мы еще не узнали всех форм счастья, раздумий или печали, в которые они могли облечься. Я помню: иногда в детстве в ландах Бретани, когда я еще бывал временами печален, моя грусть вдруг рассеивалась, настолько она ощущала себя понятой и отраженной пейзажем - и таким образом как бы оказывалась передо мной, и я мог, восхищенный, созерцать ее.
Вечная новизна.
Он сделал что-то очень простое, потом сказал:
- Я понял, что этого еще никто никогда не сделал, не подумал и не сказал. - И вдруг все показалось мне воистину первозданным. (Весь опыт человечества, целиком поглощенный настоящим моментом.)
20 июля, 2 часа утра
Подъем. - Бога нельзя заставлять долго ждать! - восклицал я, умываясь; как бы рано ты ни встал, жизнь всегда уже на ногах; раньше засыпая, она не позволяет нам ждать ее.
Заря! Ты была нашей бесценной отрадой.
Весна - заря лета!
Весна каждого дня - заря!
Мы еще спали, когда взошла радуга...
...всегда недостаточно ранние для нее,
всегда недостаточно поздние,
как казалось луне...
Сны
Я знал полуденный летний сон, - сон среди дня - после работы, начатой слишком рано; утомленный сон.
Два часа. - Дети уложены. Приглушенная тишина. Возможность музыки, которую нельзя реализовать. Запах кретоновых занавесок. Гиацинтов и тюльпанов. Белья.
Пять часов. - Пробуждение в поту; сердцебиение; озноб; пустота в голове; восприимчивость плоти; плоть пориста, и кажется, что она заполняется слишком сладостно всем, что вокруг. Низкое солнце; желтые лужайки; глаза, уставившиеся в остаток дня. О вино вечерних размышлений! Раскрываются лепестки вечерних цветов. Умыть лоб теплой водой; выйти... шпалеры кустов и деревьев; сады за стенами, залитыми солнцем. Дорога; скот, бредущий с пастбища; на закат смотреть бесполезно - восхищение и так уже слишком велико.
Возвращение. К своей работе, к своей лампе.
*
Натанаэль, что мне рассказать тебе о постелях?
Я спал на мельничных жерновах; я укладывался в борозду скошенного поля; я спал в траве под палящим солнцем; в сенном амбаре ночью. Я подвешивал свой гамак к веткам деревьев; я спал, качаясь на волнах; улегшись на корабельном мостике; или на узенькой койке в каюте напротив глупого глаза иллюминатора. Бывали постели, на которых меня поджидали куртизанки; и другие, на которых я ждал мальчиков-подростков. Были среди них постели, обитые тканью, настолько мягкие, что они казались созданными, как и мое тело, для любви. Я спал в палатках, на досках, где сон был подобен смерти. Я спал в мчащихся вагонах, ни на миг не переставая ощущать движение.
Натанаэль, бывают восхитительные приготовления ко сну; и чудесные пробуждения, но не бывает восхитительного сна, и я люблю мечту только до тех пор, пока верю в ее реальность. Ибо самый прекрасный сон не стоит мига пробуждения.
У меня вошло в привычку ложиться спать лицом к широко открытому окну, как бы под открытым небом. В слишком жаркие июльские ночи я спал совершенно голый под лунным светом; меня будила предрассветная песня дроздов; я целиком погружался в холодную воду, гордый столь ранним началом дня. В Юре мое открытое окно оказалось над небольшой долиной, которая вскоре покрылась снегом; и со своей кровати я видел опушку леса; там летали вор?оны или в?ороны; ранним утром стада будили меня своими колокольчиками; возле моего дома был источник, куда пастухи водили скот на водопой. Я вспоминаю все это.
Мне нравилось на постоялых дворах Бретани касаться шершавых свежевыстиранных простынь, которые так хорошо пахли. В Бель-Иле я просыпался под песни матросов, бежал к окну и видел удаляющиеся барки, потом шел к морю.
Есть чудесные жилища; но ни в одном я не хотел жить долго, боясь дверей, которые имеют обыкновение захлопываться, как капканы; одиночных камер, которые закрываются в нашем сознании. Кочевая жизнь - это жизнь пастухов. (Натанаэль, я вложу в твои руки пастушеский посох, и ты в свой черед станешь стеречь моих овец. Я устал. Теперь твоя очередь отправляться в путь; перед тобой открыты все края, и стада, которые никогда не могут насытиться, снова блеют после каждого нового пастбища.)
Иногда, Натанаэль, меня привлекали странные жилища. Посреди леса или у кромки воды; одиноко стоящие. Но как только, в силу привычки, я переставал замечать их, восхищаться ими и как только начинал осознавать это - я уезжал.
(Я не могу объяснить тебе, Натанаэль, эту обостренную жажду новизны; но она вовсе не казалась мне связанной с мимолетным впечатлением, потерей свежести восприятия, однако внезапное ощущение этой новизны, первое потрясение бывало столь велико, что никакие повторы не могли его усилить; и если мне случалось часто возвращаться в одни и те же города или места, то лишь затем, чтобы ощутить, как изменилась жизнь или время года; знакомые очертания чувствительней к таким переменам; и если, живя в Алжире, я проводил каждый вечер в одном и том же маленьком мавританском кафе, то делал это, чтобы почувствовать неуловимое отличие одного вечера от другого, каждого мгновения бытия от другого, чтобы заметить, как, пусть медленно, меняется время даже в самом маленьком пространстве.)
В Риме, возле Пинчо, через мое зарешеченное окно, похожее на тюремное и находившееся вровень с улицей, торговки цветами пытались предлагать мне розы; весь воздух был пропитан их ароматом. Во Флоренции я мог, не вставая из-за стола, видеть желтые, выходящие из берегов воды Арно. На террасы Бискры при свете луны в бездонной тишине ночи приходила Мерием29. Она была вся целиком закутана в большое белое покрывало с разрезами, которое сбрасывала, смеясь, на пороге стеклянной двери. В моей комнате ее ожидали лакомства. В Гренаде в моей комнате на камине место подсвечников занимали два арбуза. В Севилье есть патио; дворики, вымощенные светлым мрамором, полные тени и прохладной воды; воды, которая течет, струится и плещется в фонтане посреди двора.
Толстая стена - от северного ветра, пористая - от южного солнца; движущийся дом, путешественник, открытый всем милостям юга... Какой будет наша комната, Натанаэль? Убежище в пейзаже.
*
Я расскажу тебе еще об окнах: в Неаполе беседы на балконах, мечтания по вечерам возле светлых женских платьев; полуспущенные шторы отделяли нас от блестящего бального общества. Там бывал обмен колкостями - деликатес столь малоприятный, что, отведав его, человек на какое-то время терял дар речи; потом из сада доносился нестерпимый аромат апельсиновых деревьев и пение птиц в летней ночи; через мгновение птицы замолкали, и тогда слышался слабый шум волн.
Балконы; корзины роз и глициний; вечерний отдых; нежность.
(Сегодня вечером ветер жалобно рыдает и плещется о мое стекло; я стараюсь предпочесть его всему.)
*
Натанаэль, я расскажу тебе о городах.
Я видел Смирну, спавшую как маленькая девочка; Неаполь, похожий на похотливую банщицу, и Загван, разлегшийся, как кабильский пастух, чьи щеки розовеют с приближением зари. Алжир дрожит от любви днем и изнемогает от нее ночью.
Я видел на севере деревни, спавшие под лунным светом; стены домов были то желтыми, то голубыми; вокруг них простиралась равнина; в полях повсюду виднелись огромные стога сена. Выходишь в пустынное поле, возвращаешься в спящий город.
Есть города и города; иногда не понимаешь, кто мог построить их здесь. О! Восточные и южные города; города с плоскими крышами, белыми террасами, куда по ночам приходят помечтать безумные женщины. Развлечения; праздники любви; фонари на площадях, которые представляются, когда смотришь на них с соседних холмов, ночной фосфоресценцией.
Города Востока! Праздник объятий; улицы, которые там называют священными, где кафе переполнены куртизанками, которых заставляет танцевать чересчур пронзительная музыка. Там прогуливаются арабы, одетые в белое, и дети, которые часто казались мне слишком юными (понимаешь?), чтобы познать любовь. (Губы у некоторых были жарче, чем у только что вылупившихся птенцов.)
Северные города! Дебаркадеры; заводы; города, дым которых скрывает небо. Памятники; изменчивые башни; высокомерие арок. Вереницы экипажей на дорогах; спешащая толпа. Асфальт, лоснящийся после дождя; бульвары, где томятся каштаны; всегда поджидающие вас женщины. Бывали ночи, настолько томные, что от малейшего призыва я чувствовал, что изнемогаю.
Одиннадцать часов. - Конец дня; резкий скрип железных калиток. Старые кварталы. Ночью на пустынных улицах, где я прохожу, крысы разбегаются по сточным канавам. Через подвальные окошки видно, как полуголые люди месят хлеб.
- О кафе! - где наше безумие длилось до глубокой ночи; опьянение напитками и словами наступало наконец на пороге сна. Кафе! Полные картин, зеркал, роскоши, где бывала лишь изысканная публика; и другие, маленькие, где пели смешные куплеты и женщины во время танцев чересчур высоко поднимали свои юбки.
В Италии кафе выплескивались летними вечерами на площади, там ели прекрасное лимонное мороженое. В Алжире было одно, где курили гашиш и где меня чуть не убили; через год его закрыла полиция, потому что там бывало слишком много подозрительных лиц.
Еще кафе... О мавританские кафе! - иногда поэт-рассказчик развлекал там публику длинными историями; сколько ночей я провел в них, ничего не понимая, только слушая. Но всем другим я предпочитаю тебя - прибежище тишины и вечеров, маленькое кафе Баб-эль-Дерба, глиняная лачуга на границе оазиса, за которым начиналась пустыня - где я наблюдал, как после задохнувшегося дня наступает величавая ночь. Рядом со мной впадали в экстаз от монотонной игры флейтиста. И я мечтал о тебе, маленькая кофейня в Ширазе, кофейня, прославленная Гафизом; Гафизом, пьяным от вина, которое подливал ему виночерпий, и от любви, безмолвным на террасе, где до него дотягивались розы, Гафизом, который рядом с виночерпием ждет, слагая стихи, всю ночь ждет, когда наступит день.
(Я хотел бы родиться в то время, когда поэт должен был петь, просто перечисляя все, что есть вокруг. Мое восхищение последовательно простиралось бы на каждый предмет, и хвала ему наглядно свидетельствовала о том, что он существует. Это было бы достаточным доказательством.)
Натанаэль, мы еще не рассмотрели с тобой листья. Все изгибы листьев...
Древесная листва; зеленые гроты, просветы входов; глубины, перемещающиеся при малейшем дуновении; движение, водовороты веток; плавное качание; чешуйки и ячейки...
Деревья, взволнованные каждое по-своему... это потому, что гибкость веток неодинакова, стало быть, различна сила их сопротивления ветру, и ветер сообщает каждой иной импульс и т. д. - Перейдем к другому сюжету... Какому? Поскольку нет композиции, нет нужды в выборе... Несвязанность! Натанаэль, несвязанность! - и благодаря внезапной синхронной концентрации всех чувств исхитриться сотворить (это трудно выразить) из ощущения собственной внутренней жизни острое чувство соприкосновения со всем, что во вне... (или наоборот). Я есмь; здесь, я закрываю эту брешь, где погружаются:
мой слух: в этот непрерывный шум - воды; порыви
стый - усиливающийся и ослабевающий
шум этого ветра в этих соснах; в стрекот
этих кузнечиков и т. д.
мое зрение: в солнечное сияние ручья; движение этих
сосен (вот те на - белка!)... моей ноги,
под которой прогнулся мох и т. д.
моя плоть: (ощущение) в эту влажность, в эту мягкость
мха (ой, какая ветка меня уколола?); мой
лоб под моей рукой; моя рука на моем лбу
и т. д.
мое обоняние: ...(Тсс! Белка приближается) и т. д.
И все это вместе, и т. д., в маленьком свертке - называется жизнь. - И это все? - Нет! Всегда есть еще что-то.
Не думаешь ли ты теперь, что я - это всего лишь место свидания чувств? Моя жизнь - всегда ЭТО плюс я сам. - В другой раз мы поговорим обо мне самом. Сегодня я не буду тебе петь ни
ПЕСНЮ О РАЗЛИЧНЫХ ФОРМАХ РАЗУМА,
ни
ПЕСНЮ О ЛУЧШИХ ДРУЗЬЯХ,
ни
БАЛЛАДУ О ВСЕХ ВСТРЕЧАХ,
где среди других есть такие строки:
В Комо, в Лекко созрел виноград. Я поднялся на огромный холм, где рушился старый замок. Запах винограда там был так сладок, что я с трудом переносил его; он проникал, как вкус, в самую глубь ноздрей, и потом, когда я ел этот виноград, я уже не сделал для себя никаких открытий. - Однако я так хотел пить и был так голоден, что нескольких гроздей оказалось достаточно, чтобы я опьянел.
...Но в этой балладе речь шла в основном о мужчинах и женщинах, и если я не пересказываю ее тебе теперь, то лишь потому, что не хочу в этой книге говорить о личностях. Ибо, заметил ли ты, что в ней нет ни одного лица. И я сам, я в этой книге не более чем Образ. Натанаэль, я страж башни, Линкей. Ночь длилась достаточно долго. С высоты башни я так взывал к тебе, заря! Вечно лучезарная заря!
Я до конца ночи сторожил надежду на новый день, теперь я еще не вижу его, но надеюсь; я знаю, с какой стороны рассветет.
Конечно, весь народ готовится: с высоты башни я слышу гул на улицах. День родится! Люди, празднуя это, уже движутся навстречу солнцу.
- Что ты говоришь из ночи? Что ты говоришь из ночи, часовой?
- Я вижу подрастающее поколение и поколение, которое уходит. Я вижу прекрасное растущее поколение, растущее во всеоружии, во всеоружии радости жизни.
- С высоты башни что ты видишь? Что ты видишь, Линкей, брат мой?
- Увы, увы. Пусть плачет другой пророк; приходит ночь, и день тоже.
Их ночь приходит, наш день тоже. И тот, кто хочет спать, засыпает.
- Линкей! Спускайся теперь со своей башни. День рождается. Спускайся вниз. Посмотри внимательней на все, что есть на земле. Линкей, приходи, приблизься. Вот он, день, и мы в него верим.
КНИГА СЕДЬМАЯ
Quid tum si fuscus Amyntas.
Virgile*30
Морской переход. Февраль 1895
Отъезд из Марселя.
Неистовый ветер; ослепительный воздух. Раннее тепло; качание мачт.
Прославленное море, украшенное султанами. Судно, освистанное волнами. Впечатление подавляющей славы. Воспоминания обо всех предыдущих отъездах.
Морской переход
Сколько раз я ждал рассвета...
...на невозмутимом море...
и я видел рассвет, когда море бурлило.
Пот на висках. Слабость. Беспомощность.
Ночь на море
Море в ярости. Потоки воды на палубе. Хлопанье винта...
О холодный пот страха!
Подушка под моей разбитой головой...
В этот вечер луна над палубой была полной и сияющей - но меня там не было, чтобы ее увидеть.
- Ожидание нового шквала. - Внезапный взрыв массы воды; удушье; дурнота; новые приступы. - Мое безразличие; чт?о я здесь? - Поплавок. - Бедный поплавок на волнах.
Уход в забытье от волн; наслаждение отрешенностью; быть вещью.
Конец ночи
Утром, чересчур прохладным, моют палубу морской водой, которую достают ведрами; взбивание пены. - Из своей каюты я слышу скрип щеток на неровностях древесины. Сильные толчки. - Я хотел открыть иллюминатор. Слишком резкий порыв морского ветра ударил мне в лоб, влажные виски. Я попытался закрыть его... Койка; упасть на нее. Ах, все эти чудовищные падения до самого порта! Калейдоскоп отблесков на белой стене каюты. Теснота.
Мои глаза, уставшие видеть...
Через соломинку я тяну холодный лимонад...
Проснуться потом на новой земле, как после выздоровления... - Об этом нельзя было и мечтать.
Алжир
На берегу проснуться утром рано,
Всю ночь проспав под бормотанье волн.
Плато, где отдохнуть стремится холм,
Закат, где день беспамятствует пьяно.
И берег, где смиряется прибой,
И ночи, где любовь уснуть готова.
Ночь простирается, как рейд сторожевой,
От света здесь скрываются дневного
И мысль, и птица, и последний луч.
И в зарослях здесь замирают тени,
Вода лугов, ключи и родники.
...А впереди - обратная дорога.
Спокойны реки - корабли в порту.
И на волнах притихших дремлет птица,
На якорь встала лодка вдалеке
И вечер открывает рейд бескрайний
И дружелюбия и тишины.
Пора пришла - все на земле уснуло.
Март, 1895
Блида! Цветок Сахеля! Зимой лишенная благодати и поблекшая, весной ты предстала передо мной прекрасной. Это было дождливое утро; небо серое, нежное и грустное; запах твоих деревьев в цвету переполнял длинные аллеи; струя воды в твоем спокойном водоеме; издалека звук военной трубы.
Вот другой сад. Заброшенная роща, где под оливами слабо светится мечеть. Священная роща! В это утро здесь пытаются отдохнуть мои бесконечно усталые мысли и моя плоть, изнуренная тревогами любви. Лианы, увидев вас зимой, я не представлял, как чудесно ваше цветение. Лиловые глицинии среди колышущихся веток, гроздья, похожие на свисающие кадильницы, и лепестки, осыпающиеся на золотой песок аллеи. Шум воды; влажный шум, плеск воды у края водоема, купы сирени, заросли терновника, кусты роз. Прийти сюда одному, и вспоминать о зиме, и чувствовать себя таким усталым, что даже весна (увы) не радует; и даже хочется большей суровости, ибо такая благодать, увы, манит и зовет к одиночеству, и только желания, раболепная свита, заполняют пустые аллеи. И, несмотря на шум воды в этом слишком спокойном водоеме, внимательная тишина вокруг громко напоминает об отсутствующих.
Восьмая дверь - дверь каретного сарая.
Ах! Я разбил свою золотую чашу - я просыпаюсь. Опьянение - всегда лишь подмена счастья. Повозки. Любое бегство возможно; сани, ледяная страна; я впрягаю в вас, сани, свои желания.
Натанаэль, мы поедем навстречу всему и мы достигнем всего. В сумке возле сиденья у меня есть золото; в моих сундуках - меха, которые заставят почти полюбить холод. Колеса, кому под силу сосчитать ваши обороты во время гонки? Повозки, легкие домики. Пусть наша фантазия правит вами в поисках оставшихся радостей! Плуги, пусть быки проведут вас по нашим полям. Ройте землю, как кабаны: неиспользованный лемех в сарае ржавеет, и все эти инструменты... Вы все, неиспользованные возможности нашего бытия, в страдании, в ожидании - в ожидании, чтобы в вас запрягли желание, - для того, кто желает лучших краев...
Пусть снежная пыль, которую поднимет наша скорость, летит за нами! Санки! Я впрягаю в вас все мои желания...
*
Последняя дверь открывалась на равнину...
...........................................................................
..................
КНИГА ШЕСТАЯ
ЛИНКЕЙ28
Zum sehen geboren
Zum shauen bestelit.
Goethe (Faust, II)*
ЗАПОВЕДИ Господни, вы уязвили мою душу.
Заповеди Господни, сколько вас - десять или двадцать?
До каких пор вы будете сжимать свои границы?
Твердить, что запретов становится все больше и больше?
Сулить новые кары за жажду всего, что я найду прекрасного на земле?
Заповеди Господни, вы принесли боль в мою душу.
Вы окружили каменной стеной единственный источник, который мог напоить меня.
...Но я чувствую теперь, Натанаэль, что преисполнен жалости к маленьким человеческим слабостям.
*
Натанаэль, я научу тебя тому, что все в мире божественно просто.
Натанаэль, я расскажу тебе обо всем.
Я вложу в твои руки, слабый пастырь, пастушеский посох, и мы осторожно поведем во все края овец, которые еще никогда не шли за хозяином.
Пастырь, я приведу твои желания ко всему, что есть на земле прекрасного.
Натанаэль, я хочу обжечь твои губы жаждой нового и потом поднести к ним чашу, полную свежести. Я пил из нее; я знаю источники, где губы могут утолить свою жажду.
Натанаэль, я расскажу тебе об источниках.
Есть родники, которые бьют из скал;
другие едва виднеются подо льдом;
третьи такой голубизны, что их глубина кажется большей, чем на самом деле.
(В Сиракузах Киана замечательна именно этим.
Лазурный источник; укрытый водоем; вода расцветает на стеблях тростника; мы наклонялись над лодкой, чтобы рассмотреть гравий, похожий на сапфиры, голубые рыбы проплывали мимо.
В Загване из Нимфеи текла вода, которая когда-то поила Карфаген.
В Воклюзе вода появляется из-под земли в таком изобилии, словно она текла давным-давно; это уже почти река, берущая начало под землей; она течет среди пещер и пропитывается мраком ночи. Колеблющийся свет факелов угнетает; потом становится так темно, что говоришь себе: нет, я никогда не смогу двинуться дальше.)
Есть железистые источники, которые ярко окрашивают скалы.
Есть сернистые, вода которых, зеленая и горячая, поначалу кажется отравленной. Но, если в ней искупаться, Натанаэль, кожа становится такой восхитительно нежной, что к ней еще сладостней прикасаться.
Есть источники, над которыми по вечерам восходят туманы; туманы, плывущие ночью и медленно рассеивающиеся по утрам.
Крохотные простенькие роднички, хиреющие среди мхов и камышей.
Ручьи и реки, где стирают прачки и которые заставляют крутиться мельничные колеса.
Неистощимые запасы! Пульсация вод. Обилие воды под покровом земли; тайные резервуары; сосуды без стенок. Твердыня скалы будет взломана. Склоны гор покроются кустарником; засушливые земли возрадуются, и даже горькая пустыня расцветет.
Из земли бьет больше источников, чем наша жажда может выпить.
Воды непрестанно обновляются; небесные туманы падают на землю.
Если на равнине воды не хватает, пусть равнина идет пить в горы - или пусть подземные каналы доставят воду с гор на равнину. - Чудесное орошение в Гренаде. - Резервуары; Нимфеи. - Есть завораживающая красота в источниках. Необычайное наслаждение окунуться в воду. Водоемы! Водоемы! Мы покидаем вас, очистившись.
Как солнце в утренней заре,
Луна в росе ночной
Так в вашей влаге мы спешим
С себя усталость смыть.
Есть удивительная прелесть в родниках, и ключах, и в воде, которая фильтруется под землей. Она предстает потом столь же чистой, как если бы текла через хрусталь; пить ее - ни с чем несравнимое наслаждение: она бесцветна, как воздух, прозрачна, как невидимка, и не имеет вкуса; узнать ее можно лишь по необычайной свежести, и в этом ее тайная сила. Натанаэль, понимаешь ли ты, как велико может быть желание выпить ее?
А большей радости я никогда не знал,
Чем ощущенье утоленной жажды.
Теперь ты услышишь, Натанаэль,
ПЕСНЮ О МОЕЙ УТОЛЕННОЙ ЖАЖДЕ
Поскольку наши чаши были полны,
Тянулись губы, как для поцелуя;
И чаши полные пустели быстро.
А большей радости я никогда не знал,
Чем ощущенье утоленной жажды...
*
Напитки есть, которые готовят,
Лимонным соком приправляя вкус,
И апельсины выжав, и цитроны
В них кислоты и сладости союз.
И это сочетанье освежает.
Я из бокалов пил, настолько тонких,
Что думалось, когда касались губ:
Расколется и не попав на зуб.
Но все напитки в них вкусней казались,
Почти не разделяло нас стекло.
Мне из упругих кружек пить случалось,
Сожмешь ее слегка двумя руками
И вверх к губам вино бежит само.
Пил в кабачках я из стаканов грубых
Тяжелое вино, день прошагав
Под раскаленным солнцем. Много раз
По вечерам мне силы возвращала
Холодная вода из родников.
Я воду пил из бурдюков, хранивших
Неистребимый запах козьих шкур.
Я жажду утолял, припав к ручью,
Куда в жару хотелось просто лечь.
Я руки в воду погружал до плеч,
На дне невольно гальку будоража...
И впитывал прохладу кожей всей.
А пастухов, что пили из горсти,
Я научил соломинкой пить воду.
Бывало, летом долгие часы
Я в зной шагал лишь прихоти в угоду
Чтоб жажду ощутить и утолить.
Вы помните, мой друг, как ночью во время нашего ужасного путешествия, вспотевшие, мы были разбужены жаждой и пили из глиняного кувшина охлажденную им воду?
Водоемы, тайные колодцы, куда приходят женщины. Вода, которая никогда не видела света; вкус темноты. Хорошо аэрированная вода.
Вода, неправдоподобно прозрачная, в которую я хотел бы добавить синевы или лучше зелени, чтобы она казалась мне еще холоднее, - и немного аниса.
А большей радости я никогда не знал,
Чем ощущенье утоленной жажды.
Нет, все эти звезды на небе, весь этот жемчуг в море, белые перья на берегу заливов, - я еще не все их пересчитал.
Не пересчитал всех шепотов листвы; всех улыбок зари; всего летнего смеха. И теперь что мне еще сказать? Если мои губы молчат, не думаете ли вы, что мое сердце спит?
О поля, омытые лазурью!
О поля, пропитанные медом!
Пчелы прилетят, тяжелые от воска...
Я видел темные гавани, где рассвет прятался за решетками рей и люгерных парусов; утром тайный отъезд лодок, лавировавших между корпусами больших судов. Приходилось наклоняться, чтобы проплыть под протянутыми канатами швартов.
Ночью я видел, как отплывали бесчисленные парусники, уходившие во тьму, уходившие навстречу утру.
Они не так блестят, как жемчужины; не так светятся, как вода; и все же камни дорог тоже умеют излучать свет. Мягкие импульсы света на мощеных дорогах, которыми я проходил.
Но фосфоресценция, Натанаэль, ах, что сказать об этом? Материя представляется мне бесконечно пористой, согласной со всеми законами, послушной, насквозь прозрачной. Ты не видел стены этого мусульманского города, багровеющие на закате, слабо освещенные ночью. Толстые стены, белые, как металл, стены, куда днем изливается свет; в полдень он накапливается в них, а ночью вам кажется, что они как бы вспоминают, чуть слышно пересказывают его, этот свет. - Города, вы казались мне прозрачными! Видимые с холма, там, в глубокой обволакивающей ночной тени, вы светились, похожие на полые алебастровые лампы - символ верующего сердца, - светом, который заполнял вас, как поры, и сияние которого проливалось вокруг, как молоко.
Белые камни дорог в темноте; хранилища света. Белый вереск в сумерках ланд; мраморные плиты мечетей; цветы морских гротов - актинии... Вся белизна это сбереженный свет.
*
Я научился судить обо всех предметах по их способности воспринимать свет; некоторые из них, днем побывавшие на солнце, представали передо мной потом, ночью, словно соты, заполненные светом. - Я видел воды, текущие в полдень по равнине, которые потом, попав в объятия непроницаемых скал, становились вдруг залитыми богатством накопленной позолоты.
Но, Натанаэль, я хочу говорить с тобой здесь только о вещественном - вовсе не о
НЕВИДИМОЙ КРАСОТЕ - ибо
...как те чудесные водоросли, вытащенные из воды, тускнеют...
так и... и т.д.
- Бесконечное разнообразие пейзажа наглядно доказывает, что мы еще не узнали всех форм счастья, раздумий или печали, в которые они могли облечься. Я помню: иногда в детстве в ландах Бретани, когда я еще бывал временами печален, моя грусть вдруг рассеивалась, настолько она ощущала себя понятой и отраженной пейзажем - и таким образом как бы оказывалась передо мной, и я мог, восхищенный, созерцать ее.
Вечная новизна.
Он сделал что-то очень простое, потом сказал:
- Я понял, что этого еще никто никогда не сделал, не подумал и не сказал. - И вдруг все показалось мне воистину первозданным. (Весь опыт человечества, целиком поглощенный настоящим моментом.)
20 июля, 2 часа утра
Подъем. - Бога нельзя заставлять долго ждать! - восклицал я, умываясь; как бы рано ты ни встал, жизнь всегда уже на ногах; раньше засыпая, она не позволяет нам ждать ее.
Заря! Ты была нашей бесценной отрадой.
Весна - заря лета!
Весна каждого дня - заря!
Мы еще спали, когда взошла радуга...
...всегда недостаточно ранние для нее,
всегда недостаточно поздние,
как казалось луне...
Сны
Я знал полуденный летний сон, - сон среди дня - после работы, начатой слишком рано; утомленный сон.
Два часа. - Дети уложены. Приглушенная тишина. Возможность музыки, которую нельзя реализовать. Запах кретоновых занавесок. Гиацинтов и тюльпанов. Белья.
Пять часов. - Пробуждение в поту; сердцебиение; озноб; пустота в голове; восприимчивость плоти; плоть пориста, и кажется, что она заполняется слишком сладостно всем, что вокруг. Низкое солнце; желтые лужайки; глаза, уставившиеся в остаток дня. О вино вечерних размышлений! Раскрываются лепестки вечерних цветов. Умыть лоб теплой водой; выйти... шпалеры кустов и деревьев; сады за стенами, залитыми солнцем. Дорога; скот, бредущий с пастбища; на закат смотреть бесполезно - восхищение и так уже слишком велико.
Возвращение. К своей работе, к своей лампе.
*
Натанаэль, что мне рассказать тебе о постелях?
Я спал на мельничных жерновах; я укладывался в борозду скошенного поля; я спал в траве под палящим солнцем; в сенном амбаре ночью. Я подвешивал свой гамак к веткам деревьев; я спал, качаясь на волнах; улегшись на корабельном мостике; или на узенькой койке в каюте напротив глупого глаза иллюминатора. Бывали постели, на которых меня поджидали куртизанки; и другие, на которых я ждал мальчиков-подростков. Были среди них постели, обитые тканью, настолько мягкие, что они казались созданными, как и мое тело, для любви. Я спал в палатках, на досках, где сон был подобен смерти. Я спал в мчащихся вагонах, ни на миг не переставая ощущать движение.
Натанаэль, бывают восхитительные приготовления ко сну; и чудесные пробуждения, но не бывает восхитительного сна, и я люблю мечту только до тех пор, пока верю в ее реальность. Ибо самый прекрасный сон не стоит мига пробуждения.
У меня вошло в привычку ложиться спать лицом к широко открытому окну, как бы под открытым небом. В слишком жаркие июльские ночи я спал совершенно голый под лунным светом; меня будила предрассветная песня дроздов; я целиком погружался в холодную воду, гордый столь ранним началом дня. В Юре мое открытое окно оказалось над небольшой долиной, которая вскоре покрылась снегом; и со своей кровати я видел опушку леса; там летали вор?оны или в?ороны; ранним утром стада будили меня своими колокольчиками; возле моего дома был источник, куда пастухи водили скот на водопой. Я вспоминаю все это.
Мне нравилось на постоялых дворах Бретани касаться шершавых свежевыстиранных простынь, которые так хорошо пахли. В Бель-Иле я просыпался под песни матросов, бежал к окну и видел удаляющиеся барки, потом шел к морю.
Есть чудесные жилища; но ни в одном я не хотел жить долго, боясь дверей, которые имеют обыкновение захлопываться, как капканы; одиночных камер, которые закрываются в нашем сознании. Кочевая жизнь - это жизнь пастухов. (Натанаэль, я вложу в твои руки пастушеский посох, и ты в свой черед станешь стеречь моих овец. Я устал. Теперь твоя очередь отправляться в путь; перед тобой открыты все края, и стада, которые никогда не могут насытиться, снова блеют после каждого нового пастбища.)
Иногда, Натанаэль, меня привлекали странные жилища. Посреди леса или у кромки воды; одиноко стоящие. Но как только, в силу привычки, я переставал замечать их, восхищаться ими и как только начинал осознавать это - я уезжал.
(Я не могу объяснить тебе, Натанаэль, эту обостренную жажду новизны; но она вовсе не казалась мне связанной с мимолетным впечатлением, потерей свежести восприятия, однако внезапное ощущение этой новизны, первое потрясение бывало столь велико, что никакие повторы не могли его усилить; и если мне случалось часто возвращаться в одни и те же города или места, то лишь затем, чтобы ощутить, как изменилась жизнь или время года; знакомые очертания чувствительней к таким переменам; и если, живя в Алжире, я проводил каждый вечер в одном и том же маленьком мавританском кафе, то делал это, чтобы почувствовать неуловимое отличие одного вечера от другого, каждого мгновения бытия от другого, чтобы заметить, как, пусть медленно, меняется время даже в самом маленьком пространстве.)
В Риме, возле Пинчо, через мое зарешеченное окно, похожее на тюремное и находившееся вровень с улицей, торговки цветами пытались предлагать мне розы; весь воздух был пропитан их ароматом. Во Флоренции я мог, не вставая из-за стола, видеть желтые, выходящие из берегов воды Арно. На террасы Бискры при свете луны в бездонной тишине ночи приходила Мерием29. Она была вся целиком закутана в большое белое покрывало с разрезами, которое сбрасывала, смеясь, на пороге стеклянной двери. В моей комнате ее ожидали лакомства. В Гренаде в моей комнате на камине место подсвечников занимали два арбуза. В Севилье есть патио; дворики, вымощенные светлым мрамором, полные тени и прохладной воды; воды, которая течет, струится и плещется в фонтане посреди двора.
Толстая стена - от северного ветра, пористая - от южного солнца; движущийся дом, путешественник, открытый всем милостям юга... Какой будет наша комната, Натанаэль? Убежище в пейзаже.
*
Я расскажу тебе еще об окнах: в Неаполе беседы на балконах, мечтания по вечерам возле светлых женских платьев; полуспущенные шторы отделяли нас от блестящего бального общества. Там бывал обмен колкостями - деликатес столь малоприятный, что, отведав его, человек на какое-то время терял дар речи; потом из сада доносился нестерпимый аромат апельсиновых деревьев и пение птиц в летней ночи; через мгновение птицы замолкали, и тогда слышался слабый шум волн.
Балконы; корзины роз и глициний; вечерний отдых; нежность.
(Сегодня вечером ветер жалобно рыдает и плещется о мое стекло; я стараюсь предпочесть его всему.)
*
Натанаэль, я расскажу тебе о городах.
Я видел Смирну, спавшую как маленькая девочка; Неаполь, похожий на похотливую банщицу, и Загван, разлегшийся, как кабильский пастух, чьи щеки розовеют с приближением зари. Алжир дрожит от любви днем и изнемогает от нее ночью.
Я видел на севере деревни, спавшие под лунным светом; стены домов были то желтыми, то голубыми; вокруг них простиралась равнина; в полях повсюду виднелись огромные стога сена. Выходишь в пустынное поле, возвращаешься в спящий город.
Есть города и города; иногда не понимаешь, кто мог построить их здесь. О! Восточные и южные города; города с плоскими крышами, белыми террасами, куда по ночам приходят помечтать безумные женщины. Развлечения; праздники любви; фонари на площадях, которые представляются, когда смотришь на них с соседних холмов, ночной фосфоресценцией.
Города Востока! Праздник объятий; улицы, которые там называют священными, где кафе переполнены куртизанками, которых заставляет танцевать чересчур пронзительная музыка. Там прогуливаются арабы, одетые в белое, и дети, которые часто казались мне слишком юными (понимаешь?), чтобы познать любовь. (Губы у некоторых были жарче, чем у только что вылупившихся птенцов.)
Северные города! Дебаркадеры; заводы; города, дым которых скрывает небо. Памятники; изменчивые башни; высокомерие арок. Вереницы экипажей на дорогах; спешащая толпа. Асфальт, лоснящийся после дождя; бульвары, где томятся каштаны; всегда поджидающие вас женщины. Бывали ночи, настолько томные, что от малейшего призыва я чувствовал, что изнемогаю.
Одиннадцать часов. - Конец дня; резкий скрип железных калиток. Старые кварталы. Ночью на пустынных улицах, где я прохожу, крысы разбегаются по сточным канавам. Через подвальные окошки видно, как полуголые люди месят хлеб.
- О кафе! - где наше безумие длилось до глубокой ночи; опьянение напитками и словами наступало наконец на пороге сна. Кафе! Полные картин, зеркал, роскоши, где бывала лишь изысканная публика; и другие, маленькие, где пели смешные куплеты и женщины во время танцев чересчур высоко поднимали свои юбки.
В Италии кафе выплескивались летними вечерами на площади, там ели прекрасное лимонное мороженое. В Алжире было одно, где курили гашиш и где меня чуть не убили; через год его закрыла полиция, потому что там бывало слишком много подозрительных лиц.
Еще кафе... О мавританские кафе! - иногда поэт-рассказчик развлекал там публику длинными историями; сколько ночей я провел в них, ничего не понимая, только слушая. Но всем другим я предпочитаю тебя - прибежище тишины и вечеров, маленькое кафе Баб-эль-Дерба, глиняная лачуга на границе оазиса, за которым начиналась пустыня - где я наблюдал, как после задохнувшегося дня наступает величавая ночь. Рядом со мной впадали в экстаз от монотонной игры флейтиста. И я мечтал о тебе, маленькая кофейня в Ширазе, кофейня, прославленная Гафизом; Гафизом, пьяным от вина, которое подливал ему виночерпий, и от любви, безмолвным на террасе, где до него дотягивались розы, Гафизом, который рядом с виночерпием ждет, слагая стихи, всю ночь ждет, когда наступит день.
(Я хотел бы родиться в то время, когда поэт должен был петь, просто перечисляя все, что есть вокруг. Мое восхищение последовательно простиралось бы на каждый предмет, и хвала ему наглядно свидетельствовала о том, что он существует. Это было бы достаточным доказательством.)
Натанаэль, мы еще не рассмотрели с тобой листья. Все изгибы листьев...
Древесная листва; зеленые гроты, просветы входов; глубины, перемещающиеся при малейшем дуновении; движение, водовороты веток; плавное качание; чешуйки и ячейки...
Деревья, взволнованные каждое по-своему... это потому, что гибкость веток неодинакова, стало быть, различна сила их сопротивления ветру, и ветер сообщает каждой иной импульс и т. д. - Перейдем к другому сюжету... Какому? Поскольку нет композиции, нет нужды в выборе... Несвязанность! Натанаэль, несвязанность! - и благодаря внезапной синхронной концентрации всех чувств исхитриться сотворить (это трудно выразить) из ощущения собственной внутренней жизни острое чувство соприкосновения со всем, что во вне... (или наоборот). Я есмь; здесь, я закрываю эту брешь, где погружаются:
мой слух: в этот непрерывный шум - воды; порыви
стый - усиливающийся и ослабевающий
шум этого ветра в этих соснах; в стрекот
этих кузнечиков и т. д.
мое зрение: в солнечное сияние ручья; движение этих
сосен (вот те на - белка!)... моей ноги,
под которой прогнулся мох и т. д.
моя плоть: (ощущение) в эту влажность, в эту мягкость
мха (ой, какая ветка меня уколола?); мой
лоб под моей рукой; моя рука на моем лбу
и т. д.
мое обоняние: ...(Тсс! Белка приближается) и т. д.
И все это вместе, и т. д., в маленьком свертке - называется жизнь. - И это все? - Нет! Всегда есть еще что-то.
Не думаешь ли ты теперь, что я - это всего лишь место свидания чувств? Моя жизнь - всегда ЭТО плюс я сам. - В другой раз мы поговорим обо мне самом. Сегодня я не буду тебе петь ни
ПЕСНЮ О РАЗЛИЧНЫХ ФОРМАХ РАЗУМА,
ни
ПЕСНЮ О ЛУЧШИХ ДРУЗЬЯХ,
ни
БАЛЛАДУ О ВСЕХ ВСТРЕЧАХ,
где среди других есть такие строки:
В Комо, в Лекко созрел виноград. Я поднялся на огромный холм, где рушился старый замок. Запах винограда там был так сладок, что я с трудом переносил его; он проникал, как вкус, в самую глубь ноздрей, и потом, когда я ел этот виноград, я уже не сделал для себя никаких открытий. - Однако я так хотел пить и был так голоден, что нескольких гроздей оказалось достаточно, чтобы я опьянел.
...Но в этой балладе речь шла в основном о мужчинах и женщинах, и если я не пересказываю ее тебе теперь, то лишь потому, что не хочу в этой книге говорить о личностях. Ибо, заметил ли ты, что в ней нет ни одного лица. И я сам, я в этой книге не более чем Образ. Натанаэль, я страж башни, Линкей. Ночь длилась достаточно долго. С высоты башни я так взывал к тебе, заря! Вечно лучезарная заря!
Я до конца ночи сторожил надежду на новый день, теперь я еще не вижу его, но надеюсь; я знаю, с какой стороны рассветет.
Конечно, весь народ готовится: с высоты башни я слышу гул на улицах. День родится! Люди, празднуя это, уже движутся навстречу солнцу.
- Что ты говоришь из ночи? Что ты говоришь из ночи, часовой?
- Я вижу подрастающее поколение и поколение, которое уходит. Я вижу прекрасное растущее поколение, растущее во всеоружии, во всеоружии радости жизни.
- С высоты башни что ты видишь? Что ты видишь, Линкей, брат мой?
- Увы, увы. Пусть плачет другой пророк; приходит ночь, и день тоже.
Их ночь приходит, наш день тоже. И тот, кто хочет спать, засыпает.
- Линкей! Спускайся теперь со своей башни. День рождается. Спускайся вниз. Посмотри внимательней на все, что есть на земле. Линкей, приходи, приблизься. Вот он, день, и мы в него верим.
КНИГА СЕДЬМАЯ
Quid tum si fuscus Amyntas.
Virgile*30
Морской переход. Февраль 1895
Отъезд из Марселя.
Неистовый ветер; ослепительный воздух. Раннее тепло; качание мачт.
Прославленное море, украшенное султанами. Судно, освистанное волнами. Впечатление подавляющей славы. Воспоминания обо всех предыдущих отъездах.
Морской переход
Сколько раз я ждал рассвета...
...на невозмутимом море...
и я видел рассвет, когда море бурлило.
Пот на висках. Слабость. Беспомощность.
Ночь на море
Море в ярости. Потоки воды на палубе. Хлопанье винта...
О холодный пот страха!
Подушка под моей разбитой головой...
В этот вечер луна над палубой была полной и сияющей - но меня там не было, чтобы ее увидеть.
- Ожидание нового шквала. - Внезапный взрыв массы воды; удушье; дурнота; новые приступы. - Мое безразличие; чт?о я здесь? - Поплавок. - Бедный поплавок на волнах.
Уход в забытье от волн; наслаждение отрешенностью; быть вещью.
Конец ночи
Утром, чересчур прохладным, моют палубу морской водой, которую достают ведрами; взбивание пены. - Из своей каюты я слышу скрип щеток на неровностях древесины. Сильные толчки. - Я хотел открыть иллюминатор. Слишком резкий порыв морского ветра ударил мне в лоб, влажные виски. Я попытался закрыть его... Койка; упасть на нее. Ах, все эти чудовищные падения до самого порта! Калейдоскоп отблесков на белой стене каюты. Теснота.
Мои глаза, уставшие видеть...
Через соломинку я тяну холодный лимонад...
Проснуться потом на новой земле, как после выздоровления... - Об этом нельзя было и мечтать.
Алжир
На берегу проснуться утром рано,
Всю ночь проспав под бормотанье волн.
Плато, где отдохнуть стремится холм,
Закат, где день беспамятствует пьяно.
И берег, где смиряется прибой,
И ночи, где любовь уснуть готова.
Ночь простирается, как рейд сторожевой,
От света здесь скрываются дневного
И мысль, и птица, и последний луч.
И в зарослях здесь замирают тени,
Вода лугов, ключи и родники.
...А впереди - обратная дорога.
Спокойны реки - корабли в порту.
И на волнах притихших дремлет птица,
На якорь встала лодка вдалеке
И вечер открывает рейд бескрайний
И дружелюбия и тишины.
Пора пришла - все на земле уснуло.
Март, 1895
Блида! Цветок Сахеля! Зимой лишенная благодати и поблекшая, весной ты предстала передо мной прекрасной. Это было дождливое утро; небо серое, нежное и грустное; запах твоих деревьев в цвету переполнял длинные аллеи; струя воды в твоем спокойном водоеме; издалека звук военной трубы.
Вот другой сад. Заброшенная роща, где под оливами слабо светится мечеть. Священная роща! В это утро здесь пытаются отдохнуть мои бесконечно усталые мысли и моя плоть, изнуренная тревогами любви. Лианы, увидев вас зимой, я не представлял, как чудесно ваше цветение. Лиловые глицинии среди колышущихся веток, гроздья, похожие на свисающие кадильницы, и лепестки, осыпающиеся на золотой песок аллеи. Шум воды; влажный шум, плеск воды у края водоема, купы сирени, заросли терновника, кусты роз. Прийти сюда одному, и вспоминать о зиме, и чувствовать себя таким усталым, что даже весна (увы) не радует; и даже хочется большей суровости, ибо такая благодать, увы, манит и зовет к одиночеству, и только желания, раболепная свита, заполняют пустые аллеи. И, несмотря на шум воды в этом слишком спокойном водоеме, внимательная тишина вокруг громко напоминает об отсутствующих.