– На пенсию вышел, теперь на все время есть! – с досадой сказал Самарин. – Ну, прощай. Хорошо, что пришла. Правильно сделала, что пришла.
– Правильно... – вздохнула она. – Прощайте.
Она подала Константину Саввичу руку, повернулась и пошла к остановке автобуса. И с каждым шагом фигура ее грузнела, оплывала, теряла стройные очертания, а походка тяжелела. Между ними образовывалось пространство прошлых лет. Константин Саввич знал, что если сейчас он догонит Нину, то снова станет молодым Самариным, но в автобус садилась немолодая и незнакомая женщина. Оттуда она махнула ему рукой, и Константин Саввич ответил ей тем же.
Через четыре часа он был уже дома.
9. Спектакль
10. День рождения
– Правильно... – вздохнула она. – Прощайте.
Она подала Константину Саввичу руку, повернулась и пошла к остановке автобуса. И с каждым шагом фигура ее грузнела, оплывала, теряла стройные очертания, а походка тяжелела. Между ними образовывалось пространство прошлых лет. Константин Саввич знал, что если сейчас он догонит Нину, то снова станет молодым Самариным, но в автобус садилась немолодая и незнакомая женщина. Оттуда она махнула ему рукой, и Константин Саввич ответил ей тем же.
Через четыре часа он был уже дома.
9. Спектакль
Константин Саввич прилетел к премьере английской сказки в детском театре. По квартире шныряли внуки, за которыми бегал Крутик. Юрка искал выходные ботинки. Он искал их под телевизором, на книжных полках и в ванной. Витька ему помогал. Алла в бигудях гладила платье в своей комнате, одновременно наводя Юрку на новые объекты возможного местонахождения ботинок.
Ботинки были найдены в духовке газовой плиты. Как они туда попали, осталось тайной.
– Дедушка, собирайся! – приказали внуки. – Идем в театр. Там папа будет тако-ое показывать!
Константин Саввич скрылся за обитой ватою дверью. В канареечном царстве сидела в кресле Анастасия Федоровна, погруженная в свой покой. Здесь и речи не могло быть о пропавших ботинках. Анастасия Федоровна слушала по радио лекцию о международном положении.
– Костя, что там в Египте? – спросила она.
– А шут его знает! – беспечно сказал Константин Саввич.
– Беспорядок... Везде беспорядок, – вздохнула Анастасия Федоровна, озабоченная мыслью о Египте.
– Настя, пойдем в театр, а? – спросил Константин Саввич, почему-то опасаясь согласия. – Зятя посмотрим наконец. Неудобно...
– Нет, – покачала головой Анастасия Федоровна. – Он уже приглашал, я отказалась. Мне это вредно, голова разболится... Иди один.
Константин Саввич не спеша оделся, настраиваясь на свидание с искусством. Ему хотелось, чтобы спектакль понравился. Представлялась респектабельная английская сказка с моралью. Вот только что будет делать в ней зять? Он не вписывался в респектабельную сказку.
Константин Саввич тщательно затянул узел галстука и оглядел себя в зеркале. На него смотрел седой человек с многочисленными морщинами и слегка отвисшими щеками, на которых проступали склеротические жилки. Однако он был безукоризненно одет, подтянут, а в глазах его Константин Саввич заметил давно утерянные искорки.
Они помчались в театр, поскольку опаздывали. Внуки подпрыгивали и приплясывали от возбуждения.
В фойе театра стоял высокий и интенсивный звон детских голосов. Константин Саввич успел сунуть контролеру билеты, только что полученные в окошке администратора, а дальше его закрутило и понесло. Он стал крупной частицей, попавшей в броуново движение молекул.
Вокруг носилось, дергалось, рябило, ходило на голове, потело, часто дышало, орало, дралось, стукалось, блестело глазами, жило.
Это была самая молодая человечья оболочка Земли, еще взвихренная, еще не осевшая ровным слоем пыли.
Константин Саввич с трудом разыскал в этой оболочке внуков и взял их за руки. За оставшиеся до спектакля пять минут нужно было многое успеть. Они встали в очередь за пирожными и лимонадом. Очередь имела размытые границы и несколько концов. Алла безуспешно пыталась приблизиться к ней из другого конца фойе. Константин Саввич выудил из броунова движения билетершу с веером программок. У билетерши было привычно ошалевшее лицо. Их повертело друг возле друга, выбивая мелочь из руки и поворачивая то тем, то другим боком, после чего Константину Саввичу удалось купить программку.
Лимонад тек в горло веселой шипучей струей. Из него брызгали в нос невидимые пузырьки. Алла была уже посреди фойе, она отчаянно пробивалась к своим. Какая-то мысль, как поздняя гостья, стучалась к Константину Саввичу, но детская суматоха отвлекала, не давая ей войти. Мысль была опасна и притягательна – это Константин Саввич уже чувствовал, поэтому он не спешил открывать дверь, растягивая честное удовольствие лимонада.
Отчаянно и тренированно заверещал звонок. Несметные полчища зрителей в пионерских галстуках устремились к распахивающимся дверям, опрокидывая стулья и взгляды, завихряясь у колонн, уверенно топча слюдяной паркет. Аллу Константиновну несло в этом потоке спиною вперед, как щепочку. Константин Саввич подхватил внуков и бросился в пучину. Помогая себе решительными гребками, он достиг срединной струи течения и поплыл уже спокойнее, нацеливаясь в двери партера. Недавняя мысль в испуге убежала, теперь Константин Саввич думал только о том, чтобы поскорее добраться до пристани, чтобы море успокоилось и распределилось по стульям, заняв места согласно купленным билетам.
Устраняя небольшие драки, возникающие по ходу, Константин Саввич доплыл до своего ряда и вжался в мягкое кресло. Теперь можно было передохнуть. Через минуту появилась Алла, возбужденная и довольная.
– Вот это театр! Это я понимаю! – выдохнула она.
Константин Саввич ждал успокоения. Однако зал волновался, звенел, выплескивал наверх круглые капли голов и струйки рук, трещал и хлопал креслами, гнал по проходам последние волны зрителей.
И тут на голой сцене возник наклонный столб света, который поискал себе место и уперся в пол, медленно приближаясь к вертикали. В столбе было заметно движение пылинок. Их становилось все больше, наметились неясные контуры фигуры, и в луче образовалась высокая женщина в желтом платье. Она парила в нескольких сантиметрах от пола, надменно поглядывая в зрительный зал. На зал опустилась ночь.
– Папа... – прошептал Витька.
– Это Мэри! – возразил Юрка, пихнув брата в бок.
Женщина сошла со сцены в зрительный зал и пошла по проходу, разглядывая зрителей. В облике женщины была тайна. Тайна пряталась под покровом густой и напряженной тишины, окружавшей фигуру в желтом платье. Константин Саввич успел подумать, что Игорь каким-то непостижимым образом распространяет вокруг себя тишину, но тут же Игорь пропал, а осталась лишь английская загадочная женщина в столбе света. Все ждали, что она скажет.
– Кажется, ветер переменился, – грудным голосом промолвила женщина. – В таком случае, мне пора лететь.
И она мягко улетела в темноту.
Сцену заняла обычная английская семья: родители и двое детей. Они стали там жить и ругаться. Вокруг них нарастал беспорядок, они выбивались из сил, нервничали и мешали друг другу. Четверо обыкновенных английских людей не умели жить, они были смешны и беспомощны. Мелкая суета не позволяла им остановиться и рассмотреть свою жизнь со стороны, как это делал Константин Саввич. Вместо того чтобы прожить отпущенный им кусочек сценического времени в счастье и согласии, они увеличивали мучения вокруг себя, не извлекая из жизни решительно никакой радости.
Константин Саввич смотрел и удивлялся. Ему хотелось сказать им: «Подумайте о звонке, леди, джентльмены и дети! Скоро прозвонит ваш отчаянный и безжалостный звонок. Вы оставите после себя пустую сцену со столбиком пыли. Разве эта мысль не приводит вас в беспокойство?..»
Нет, эта мысль не приводила в беспокойство английскую семью. Они хотели жить богато и весело, а жили бедно и скучно, потому что искали богатство и веселье не там, где оно было.
И тут снова прилетела женщина в желтом платье, странная женщина по имени Мэри. Она появилась, как луч света, и оказалось, что в жизни скучной семьи есть масса неиспользованных возможностей. Мэри не была волшебницей, она просто смотрела на вещи по-другому, а от этого они меняли характер. В пыльном Лондоне жили существа, которые по ночам зажигали звезды, взбираясь на стремянку. Там стоял у фонтана грустный мраморный мальчик и читал книгу. Мальчик много знал, с ним приятно было поговорить. Какой-то толстый человек летал от смеха и радости, упираясь в потолок рядом с люстрой, а по зрительному залу разносили конфеты на подносах, будто в самолетах «Аэрофлота».
Мэри разгуливала по проходам, руководя действием. Дети брали у нее интервью. Она охотно отвечала на вопросы о своем происхождении и привычках.
– Люблю удивляться! – пела она низким голосом. – Как я люблю удивляться, плакать и петь! Удивляйтесь! Вы удивляйтесь, и вы, и вы, а вам-то наверняка необходимо удивляться!
Мэри подошла к Константину Саввичу и сказала, указывая на него:
– У этого мальчика сегодня день рождения! Поздравьте его!.. У нас такая традиция, Константин Саввич, – шепнула она, наклонясь к креслу.
Ударила в потолок музыка, океан голов пришел в движение, подхватил Константина Саввича, сделал его маленьким, невесомым мальчиком с отложным воротничком и принялся тормошить, совать конфеты и пряники, носить по зрительному залу с пением и танцами, передавая с рук на руки. Самарин беспомощно барахтался в детских ладошках, поглядывая на сцену. Там скакали на деревянных лошадях Витька и Юрка, а Мэри, Алла Константиновна и другие актеры играли в жмурки.
День рождения, Константин Саввич, ничего не поделаешь!
Волна выплеснула его в фойе. Там было пусто. Одинокая билетерша дремала на стуле у колонны. В дальнем конце фойе, у гардероба, стоял Самарин и взволнованными руками искал номерок в кармане. Старый гардеробщик подал старому Константину Саввичу его старое пальто. Константин Саввич прошел по гулкому фойе, отодвинул тяжелую дверь и вышел на улицу.
На улице падал первый снег и спешили куда-то люди.
Ботинки были найдены в духовке газовой плиты. Как они туда попали, осталось тайной.
– Дедушка, собирайся! – приказали внуки. – Идем в театр. Там папа будет тако-ое показывать!
Константин Саввич скрылся за обитой ватою дверью. В канареечном царстве сидела в кресле Анастасия Федоровна, погруженная в свой покой. Здесь и речи не могло быть о пропавших ботинках. Анастасия Федоровна слушала по радио лекцию о международном положении.
– Костя, что там в Египте? – спросила она.
– А шут его знает! – беспечно сказал Константин Саввич.
– Беспорядок... Везде беспорядок, – вздохнула Анастасия Федоровна, озабоченная мыслью о Египте.
– Настя, пойдем в театр, а? – спросил Константин Саввич, почему-то опасаясь согласия. – Зятя посмотрим наконец. Неудобно...
– Нет, – покачала головой Анастасия Федоровна. – Он уже приглашал, я отказалась. Мне это вредно, голова разболится... Иди один.
Константин Саввич не спеша оделся, настраиваясь на свидание с искусством. Ему хотелось, чтобы спектакль понравился. Представлялась респектабельная английская сказка с моралью. Вот только что будет делать в ней зять? Он не вписывался в респектабельную сказку.
Константин Саввич тщательно затянул узел галстука и оглядел себя в зеркале. На него смотрел седой человек с многочисленными морщинами и слегка отвисшими щеками, на которых проступали склеротические жилки. Однако он был безукоризненно одет, подтянут, а в глазах его Константин Саввич заметил давно утерянные искорки.
Они помчались в театр, поскольку опаздывали. Внуки подпрыгивали и приплясывали от возбуждения.
В фойе театра стоял высокий и интенсивный звон детских голосов. Константин Саввич успел сунуть контролеру билеты, только что полученные в окошке администратора, а дальше его закрутило и понесло. Он стал крупной частицей, попавшей в броуново движение молекул.
Вокруг носилось, дергалось, рябило, ходило на голове, потело, часто дышало, орало, дралось, стукалось, блестело глазами, жило.
Это была самая молодая человечья оболочка Земли, еще взвихренная, еще не осевшая ровным слоем пыли.
Константин Саввич с трудом разыскал в этой оболочке внуков и взял их за руки. За оставшиеся до спектакля пять минут нужно было многое успеть. Они встали в очередь за пирожными и лимонадом. Очередь имела размытые границы и несколько концов. Алла безуспешно пыталась приблизиться к ней из другого конца фойе. Константин Саввич выудил из броунова движения билетершу с веером программок. У билетерши было привычно ошалевшее лицо. Их повертело друг возле друга, выбивая мелочь из руки и поворачивая то тем, то другим боком, после чего Константину Саввичу удалось купить программку.
Лимонад тек в горло веселой шипучей струей. Из него брызгали в нос невидимые пузырьки. Алла была уже посреди фойе, она отчаянно пробивалась к своим. Какая-то мысль, как поздняя гостья, стучалась к Константину Саввичу, но детская суматоха отвлекала, не давая ей войти. Мысль была опасна и притягательна – это Константин Саввич уже чувствовал, поэтому он не спешил открывать дверь, растягивая честное удовольствие лимонада.
Отчаянно и тренированно заверещал звонок. Несметные полчища зрителей в пионерских галстуках устремились к распахивающимся дверям, опрокидывая стулья и взгляды, завихряясь у колонн, уверенно топча слюдяной паркет. Аллу Константиновну несло в этом потоке спиною вперед, как щепочку. Константин Саввич подхватил внуков и бросился в пучину. Помогая себе решительными гребками, он достиг срединной струи течения и поплыл уже спокойнее, нацеливаясь в двери партера. Недавняя мысль в испуге убежала, теперь Константин Саввич думал только о том, чтобы поскорее добраться до пристани, чтобы море успокоилось и распределилось по стульям, заняв места согласно купленным билетам.
Устраняя небольшие драки, возникающие по ходу, Константин Саввич доплыл до своего ряда и вжался в мягкое кресло. Теперь можно было передохнуть. Через минуту появилась Алла, возбужденная и довольная.
– Вот это театр! Это я понимаю! – выдохнула она.
Константин Саввич ждал успокоения. Однако зал волновался, звенел, выплескивал наверх круглые капли голов и струйки рук, трещал и хлопал креслами, гнал по проходам последние волны зрителей.
И тут на голой сцене возник наклонный столб света, который поискал себе место и уперся в пол, медленно приближаясь к вертикали. В столбе было заметно движение пылинок. Их становилось все больше, наметились неясные контуры фигуры, и в луче образовалась высокая женщина в желтом платье. Она парила в нескольких сантиметрах от пола, надменно поглядывая в зрительный зал. На зал опустилась ночь.
– Папа... – прошептал Витька.
– Это Мэри! – возразил Юрка, пихнув брата в бок.
Женщина сошла со сцены в зрительный зал и пошла по проходу, разглядывая зрителей. В облике женщины была тайна. Тайна пряталась под покровом густой и напряженной тишины, окружавшей фигуру в желтом платье. Константин Саввич успел подумать, что Игорь каким-то непостижимым образом распространяет вокруг себя тишину, но тут же Игорь пропал, а осталась лишь английская загадочная женщина в столбе света. Все ждали, что она скажет.
– Кажется, ветер переменился, – грудным голосом промолвила женщина. – В таком случае, мне пора лететь.
И она мягко улетела в темноту.
Сцену заняла обычная английская семья: родители и двое детей. Они стали там жить и ругаться. Вокруг них нарастал беспорядок, они выбивались из сил, нервничали и мешали друг другу. Четверо обыкновенных английских людей не умели жить, они были смешны и беспомощны. Мелкая суета не позволяла им остановиться и рассмотреть свою жизнь со стороны, как это делал Константин Саввич. Вместо того чтобы прожить отпущенный им кусочек сценического времени в счастье и согласии, они увеличивали мучения вокруг себя, не извлекая из жизни решительно никакой радости.
Константин Саввич смотрел и удивлялся. Ему хотелось сказать им: «Подумайте о звонке, леди, джентльмены и дети! Скоро прозвонит ваш отчаянный и безжалостный звонок. Вы оставите после себя пустую сцену со столбиком пыли. Разве эта мысль не приводит вас в беспокойство?..»
Нет, эта мысль не приводила в беспокойство английскую семью. Они хотели жить богато и весело, а жили бедно и скучно, потому что искали богатство и веселье не там, где оно было.
И тут снова прилетела женщина в желтом платье, странная женщина по имени Мэри. Она появилась, как луч света, и оказалось, что в жизни скучной семьи есть масса неиспользованных возможностей. Мэри не была волшебницей, она просто смотрела на вещи по-другому, а от этого они меняли характер. В пыльном Лондоне жили существа, которые по ночам зажигали звезды, взбираясь на стремянку. Там стоял у фонтана грустный мраморный мальчик и читал книгу. Мальчик много знал, с ним приятно было поговорить. Какой-то толстый человек летал от смеха и радости, упираясь в потолок рядом с люстрой, а по зрительному залу разносили конфеты на подносах, будто в самолетах «Аэрофлота».
Мэри разгуливала по проходам, руководя действием. Дети брали у нее интервью. Она охотно отвечала на вопросы о своем происхождении и привычках.
– Люблю удивляться! – пела она низким голосом. – Как я люблю удивляться, плакать и петь! Удивляйтесь! Вы удивляйтесь, и вы, и вы, а вам-то наверняка необходимо удивляться!
Мэри подошла к Константину Саввичу и сказала, указывая на него:
– У этого мальчика сегодня день рождения! Поздравьте его!.. У нас такая традиция, Константин Саввич, – шепнула она, наклонясь к креслу.
Ударила в потолок музыка, океан голов пришел в движение, подхватил Константина Саввича, сделал его маленьким, невесомым мальчиком с отложным воротничком и принялся тормошить, совать конфеты и пряники, носить по зрительному залу с пением и танцами, передавая с рук на руки. Самарин беспомощно барахтался в детских ладошках, поглядывая на сцену. Там скакали на деревянных лошадях Витька и Юрка, а Мэри, Алла Константиновна и другие актеры играли в жмурки.
День рождения, Константин Саввич, ничего не поделаешь!
Волна выплеснула его в фойе. Там было пусто. Одинокая билетерша дремала на стуле у колонны. В дальнем конце фойе, у гардероба, стоял Самарин и взволнованными руками искал номерок в кармане. Старый гардеробщик подал старому Константину Саввичу его старое пальто. Константин Саввич прошел по гулкому фойе, отодвинул тяжелую дверь и вышел на улицу.
На улице падал первый снег и спешили куда-то люди.
10. День рождения
Константин Саввич доехал до сквера Адмиралтейства и вышел из троллейбуса. Сквозь редкий неуверенный снегопад был виден шпиль с корабликом. Тусклое золото мягко светилось под светом, было зябко. Константин Саввич, поеживаясь, побрел по аллее. За ним оставалась цепочка следов на тонком слое снега. В сквере никого не было, только у знакомой скамейки цыганки в глубине Константин Саввич разглядел группу людей. Он направился к ним.
Цыганка в овчинном тулупе сидела на скамейке, пересчитывая рубли дневной выручки. Рядом с нею в молчании стояли все Самарины, которых знал Константин Саввич. Не было только самых маленьких, дошкольных Самариных, почти ему неизвестных.
Они пришли встречать свой день рождения.
Цыганка пересчитала деньги и сунула их под тулуп. Затем она внимательно взглянула на Константина Саввича и сказала:
– С днем рождения, клиент!
– Я пациент, – поправил ее Константин Саввич.
Цыганка засмеялась хриплым смехом, закашлялась, замахала овчинными рукавами. Самарины не шевелились.
– И правда, – удовлетворенно сказала цыганка. – Ай, удалец какой! Даром шестьдесят шесть лет прожил – не постарел!.. Чего пришел-то? – вдруг спросила она с тревогой.
– Вектор хочу посмотреть... Ну, стрелочку мою, что вы тогда... – сказал Константин Саввич, заметив, что цыганка не понимает.
– А-а... Стрелочку... – важно кивнула цыганка. – Стрелочку хочет посмотреть, – объяснила она всем Самариным. Те по-прежнему хранили молчание.
Цыганка нагнулась к земле, покрытой легким снежным одеялом, и смахнула снег ладонью. Он взвихрился, перелетел на другое место и осыпался холмиком. Под ладонью цыганки что-то блеснуло. Константин Саввич пригляделся и увидел на земле, освобожденной от снега, круглый маленький компас со стрелкой, разделенной на синюю и красную половинки. Стрелка дрожала на острие, волновалась, была живой и подвижной. Она словно прислушивалась к самой себе и к магнитному полю Земли, соображая, куда ей качнуться.
– Вот теперь твоя стрелочка какая! – с любовью сказала цыганка.
Константин Саввич поднял компас и положил его на ладонь. Стрелка завертелась в недоумении, потом стала успокаиваться, ища магнитный полюс, который находился где-то за шпилем Адмиралтейства.
– Она связана, но свободна... – сказал Константин Саввич, глядя на стрелку и догадываясь о той мысли, что сбежала от него в театре. – Она свободна и связана одновременно, вот в чем дело! Потому она и живая! – радостно обратился он к Самариным.
Заметив, что они не понимают сути, Константин Саввич набрал в легкие воздуха и по привычке сказал:
– Това... – но тут же вспомнил, что присутствующие никак ему не товарищи, не друзья, не братья даже, а неизвестно кто. Им не было названия. Ясно было одно, что они – люди, а потому Константин Саввич выдержал паузу и обратился к ним так: – Люди мои! – и опять смешался, поскольку обращение было чересчур напыщенным. – В общем, послушайте... Вы пришли ко мне. Я ничуть не значительнее вас, но я самый старый. Возможно, что я не такой, каким вы хотели меня увидеть. Однако я благодарю вас. Вы ухитрились каким-то способом сохранить вот это... – Константин Саввич поднял на ладони компас, и стрелка снова заволновалась.
Он видел, что Самарины прислушиваются настороженно, пытаясь понять. Они были окружены облачками своего времени и не видели друг друга, а может быть, не видели и Константина Саввича, но его речь доносилась до них, заставляя хмуриться. Они все были там, в делах, в буднях, связанные общей целью, а свобода, о которой говорил Константин Саввич, пряталась глубоко и не казалась нужной.
Первым к Константину Саввичу шагнул шестнадцатилетний Костя Самарин в тонком пальто, перешитом из красноармейской шинели. Он всмотрелся в стрелочку компаса и смущенно произнес:
– Нам говорили, что свобода – это осознанная необходимость. Я еще не совсем понимаю...
– Осознанная необходимость чего? – вдруг вмешалась в разговор цыганка.
– Ну, работы, цели... Чего угодно... – еще более смущаясь, ответил он.
– Счастья! – изрекла цыганка. – Осознанная необходимость счастья. Заруби это на носу. Лет через пятьдесят... – она взглянула на Константина Саввича, – ты это поймешь... Но что же это у нас за день рождения без шампанского?
С этими словами она порылась в своей полиэтиленовой сумке и извлекла из нее бутылку «Советского шампанского», полусладкого. Не торопясь, цыганка отвинтила железную проволочку, сняла серебристую обертку и отставила руку с шампанским в сторону. Пробка медленно выползала.
Раздался громкий хлопок, и пробка унеслась вверх, к шпилю Адмиралтейства. Там она зацепилась за острие грот-мачты кораблика и осталась на шпиле навсегда.
Вслед за пробкой буйной шипящей струей в воздух вылилось шампанское и растаяло в нем, оставив легкое покалывание в горле Константина Саввича.
Цыганка убрала пустую бутылку в сумку.
И тут в дальнем конце аллеи, у Дворцовой площади, появились мужчина и женщина, которые не спеша шли по мягкому снегу. Женщина катила перед собою детскую коляску необычного старинного вида. Коляска была деревянной, с огромными колесами на спицах. Она была наполовину укрыта белым пуховым платком.
Женщина в широкополой шляпе и мужчина в длинном черном пальто и кепке медленно приближались к Самариным. Вся толпа Самариных разом обернулась, точно на крик, и замерла, напряженно всматриваясь в ту сторону, откуда катилась коляска. У всех на лицах было одинаковое выражение испуга и печали.
В коляске лежал спящий ребенок. Его маленькое белое лицо освещалось ровным небом. Непонятный туманный сон плыл над ним на высоте трех-четырех метров. Женщина не смотрела на ребенка. Она вглядывалась в лица Самариных, задерживаясь на каждом совсем понемногу, но никого не пропуская.
Она посмотрела и на Константина Саввича.
– Мама... – забытыми губами сказал Константин Саввич.
Он хотел сделать шаг ей навстречу, но почувствовал, что этого делать не следует. Пара с коляской прошла мимо по аллее. Молодые и старые Самарины разошлись поодиночке в разные стороны. Последней ушла цыганка. За ней волочился по снегу край шали, выбившийся из-под тулупа.
Константин Саввич остался один с компасом, который он продолжал сжимать в руке. Стрелка дрожала, указывая на великий шпиль. Там, на самом его конце, на острие мачты, крутилась на ветру легкая пробочка от шампанского.
«Живу! – удивленно подумал Константин Саввич. – Живу...» – удивленно подумал он.
Цыганка в овчинном тулупе сидела на скамейке, пересчитывая рубли дневной выручки. Рядом с нею в молчании стояли все Самарины, которых знал Константин Саввич. Не было только самых маленьких, дошкольных Самариных, почти ему неизвестных.
Они пришли встречать свой день рождения.
Цыганка пересчитала деньги и сунула их под тулуп. Затем она внимательно взглянула на Константина Саввича и сказала:
– С днем рождения, клиент!
– Я пациент, – поправил ее Константин Саввич.
Цыганка засмеялась хриплым смехом, закашлялась, замахала овчинными рукавами. Самарины не шевелились.
– И правда, – удовлетворенно сказала цыганка. – Ай, удалец какой! Даром шестьдесят шесть лет прожил – не постарел!.. Чего пришел-то? – вдруг спросила она с тревогой.
– Вектор хочу посмотреть... Ну, стрелочку мою, что вы тогда... – сказал Константин Саввич, заметив, что цыганка не понимает.
– А-а... Стрелочку... – важно кивнула цыганка. – Стрелочку хочет посмотреть, – объяснила она всем Самариным. Те по-прежнему хранили молчание.
Цыганка нагнулась к земле, покрытой легким снежным одеялом, и смахнула снег ладонью. Он взвихрился, перелетел на другое место и осыпался холмиком. Под ладонью цыганки что-то блеснуло. Константин Саввич пригляделся и увидел на земле, освобожденной от снега, круглый маленький компас со стрелкой, разделенной на синюю и красную половинки. Стрелка дрожала на острие, волновалась, была живой и подвижной. Она словно прислушивалась к самой себе и к магнитному полю Земли, соображая, куда ей качнуться.
– Вот теперь твоя стрелочка какая! – с любовью сказала цыганка.
Константин Саввич поднял компас и положил его на ладонь. Стрелка завертелась в недоумении, потом стала успокаиваться, ища магнитный полюс, который находился где-то за шпилем Адмиралтейства.
– Она связана, но свободна... – сказал Константин Саввич, глядя на стрелку и догадываясь о той мысли, что сбежала от него в театре. – Она свободна и связана одновременно, вот в чем дело! Потому она и живая! – радостно обратился он к Самариным.
Заметив, что они не понимают сути, Константин Саввич набрал в легкие воздуха и по привычке сказал:
– Това... – но тут же вспомнил, что присутствующие никак ему не товарищи, не друзья, не братья даже, а неизвестно кто. Им не было названия. Ясно было одно, что они – люди, а потому Константин Саввич выдержал паузу и обратился к ним так: – Люди мои! – и опять смешался, поскольку обращение было чересчур напыщенным. – В общем, послушайте... Вы пришли ко мне. Я ничуть не значительнее вас, но я самый старый. Возможно, что я не такой, каким вы хотели меня увидеть. Однако я благодарю вас. Вы ухитрились каким-то способом сохранить вот это... – Константин Саввич поднял на ладони компас, и стрелка снова заволновалась.
Он видел, что Самарины прислушиваются настороженно, пытаясь понять. Они были окружены облачками своего времени и не видели друг друга, а может быть, не видели и Константина Саввича, но его речь доносилась до них, заставляя хмуриться. Они все были там, в делах, в буднях, связанные общей целью, а свобода, о которой говорил Константин Саввич, пряталась глубоко и не казалась нужной.
Первым к Константину Саввичу шагнул шестнадцатилетний Костя Самарин в тонком пальто, перешитом из красноармейской шинели. Он всмотрелся в стрелочку компаса и смущенно произнес:
– Нам говорили, что свобода – это осознанная необходимость. Я еще не совсем понимаю...
– Осознанная необходимость чего? – вдруг вмешалась в разговор цыганка.
– Ну, работы, цели... Чего угодно... – еще более смущаясь, ответил он.
– Счастья! – изрекла цыганка. – Осознанная необходимость счастья. Заруби это на носу. Лет через пятьдесят... – она взглянула на Константина Саввича, – ты это поймешь... Но что же это у нас за день рождения без шампанского?
С этими словами она порылась в своей полиэтиленовой сумке и извлекла из нее бутылку «Советского шампанского», полусладкого. Не торопясь, цыганка отвинтила железную проволочку, сняла серебристую обертку и отставила руку с шампанским в сторону. Пробка медленно выползала.
Раздался громкий хлопок, и пробка унеслась вверх, к шпилю Адмиралтейства. Там она зацепилась за острие грот-мачты кораблика и осталась на шпиле навсегда.
Вслед за пробкой буйной шипящей струей в воздух вылилось шампанское и растаяло в нем, оставив легкое покалывание в горле Константина Саввича.
Цыганка убрала пустую бутылку в сумку.
И тут в дальнем конце аллеи, у Дворцовой площади, появились мужчина и женщина, которые не спеша шли по мягкому снегу. Женщина катила перед собою детскую коляску необычного старинного вида. Коляска была деревянной, с огромными колесами на спицах. Она была наполовину укрыта белым пуховым платком.
Женщина в широкополой шляпе и мужчина в длинном черном пальто и кепке медленно приближались к Самариным. Вся толпа Самариных разом обернулась, точно на крик, и замерла, напряженно всматриваясь в ту сторону, откуда катилась коляска. У всех на лицах было одинаковое выражение испуга и печали.
В коляске лежал спящий ребенок. Его маленькое белое лицо освещалось ровным небом. Непонятный туманный сон плыл над ним на высоте трех-четырех метров. Женщина не смотрела на ребенка. Она вглядывалась в лица Самариных, задерживаясь на каждом совсем понемногу, но никого не пропуская.
Она посмотрела и на Константина Саввича.
– Мама... – забытыми губами сказал Константин Саввич.
Он хотел сделать шаг ей навстречу, но почувствовал, что этого делать не следует. Пара с коляской прошла мимо по аллее. Молодые и старые Самарины разошлись поодиночке в разные стороны. Последней ушла цыганка. За ней волочился по снегу край шали, выбившийся из-под тулупа.
Константин Саввич остался один с компасом, который он продолжал сжимать в руке. Стрелка дрожала, указывая на великий шпиль. Там, на самом его конце, на острие мачты, крутилась на ветру легкая пробочка от шампанского.
«Живу! – удивленно подумал Константин Саввич. – Живу...» – удивленно подумал он.
1974