Житинский Александр. Седьмое измерение

   Папа очень обрадовался и все кричал маме: "Вот видишь! И ничего! И все прекрасно!" Будто он ожидал получить в письме нейтронную бомбу.
   Когда я снова встретила Генку, то похвасталась письмом. Генка раньше учился со мной в одном классе, а после восьмого пошел в техникум. Он как-то сразу вытянулся и переоделся в импортное. Мне говорили, что он торчит у гостиницы "Европейская" и клянчит резинку у "фиников". Это по-генкиному - финны.
   - Теперь ты ее наколола, - сказал Генка. - Смотри не отпускай. Проси диски и джинсы. Ей ничего не стоит, а здесь ты толкнешь прилично.
   - Вот еще! - сказала я. - Толкать я ничего не собираюсь.
   - Тогда себе, - сказал он. - Ты что, фирменные джинсы иметь не хочешь?
   - Хочу, - сказала я.
   Я и вправду очень хотела джинсы. У одной девочки из нашего класса есть джинсы. Ей папа привез из Франции. А мой папа никогда во Францию не ездил и, по-моему, не поедет. Он даже в Болгарию не ездил, хотя в Болгарии таких джинсов не купишь. Вообще-то, их можно купить и у нас, но стоят они безумно дорого.
   Я как-то заикнулась родителям, что хочу купить джинсы.
   - Это можно, - сказал папа. - Джинсы - это практично и модно. Сколько тебе дать денег?
   - Можно достать хорошие за сто пятьдесят. А самые фирменные, новые за сто восемьдесят.
   - Как-как? - спросил папа. Он даже хоккей перестал смотреть. Сколько они стоят? Да ты в своем уме?
   Разве я виновата, что он не следит за жизнью?
   Папа уже завелся. Теперь его было не остановить.
   - Сто пятьдесят рублей за тряпичные штаны? - кричал он. - Да ты знаешь, что это моя месячная зарплата? Да ты знаешь, что я в твои годы...
   "Сейчас он вспомнит, как бабушка перешивала ему дедушкины военные брюки", - подумала я. И точно:
   - ...носил все перешитое из отцовской формы!
   - Сейчас другое время, - сказала я.
   - Пускай! Мне наплевать на ваше другое время! Я остался прежним. Понимаешь, прежним! Я не желаю признавать штаны за полторы сотни! Все, что на мне надето, стоит меньше!
   Конечно, я думаю. Он был в трикотажном тренировочном костюме и в тапках. Дома он всегда так ходит.
   Я решила больше его не травмировать и не напоминать о джинсах. Но теперь, когда появилась возможность попросить у Фрэнни, мне захотелось этим воспользоваться. А что тут такого? Генке присылали несколько раз. Он их продавал. А я хочу для себя.
   Я написала так: "Милая Фрэнни! Если тебя не очень затруднит, пришли мне, пожалуйста, джинсы 44-го размера. А я тебе пришлю..." Тут я стала раздумывать. Что я могу послать Фрэнни? Всякие тряпки отпадают, диски тоже, жевательной резинки у нас нет, а у них навалом. Оставались только сувениры - матрешки, балалайки и открытки с видами Ленинграда.
   Я перевела мое письмо на английский и переписала его, но папа решил поинтересоваться, что я там написала. Он уже позабыл английский, поэтому попросил меня перевести. Когда он услыхал про джинсы, то очень засопел и схватил письмо. Мы с Сережкой уже знаем, что папа сопит, когда сердится.
   - Покажи, покажи, где это? - сказал он.
   Я показала.
   - Джи-инс! - закричал папа с невозможным произношением. После этого он разорвал письмо и побежал выбрасывать клочки в мусорное ведро. Я даже растерялась.
   Папы не было минуть пять, а потом он пришел и сел на тахту.
   - Я хочу поговорить с тобой, - сказал он. - Я буду говорить об очень важной вещи. Слушай внимательно.
   Я испугалась, потому что папа был бледный и какой-то жалкий.
   - Я хочу поговорить с тобой о национальном самосознании, - сказал папа.
   Я чуть под стол не полезла. А он начал говорить о том, что русские древнее американцев, что у нас культура, история и еще что-то. Я не помню. Про джинсы - ни слова.
   - Да я знаю все это, знаю! - не выдержала я. - Нас этим в школе пичкают!
   - В том-то и дело, что пичкают, - сказал папа. - А вы меняете свою страну на джинсы!
   Я разревелась. Зачем он так говорит? При чем здесь страна? У нас просто таких джинсов пока не выпускают, у нас другие задачи. До джинсов просто руки не дошли, я же понимаю. Но если есть возможность, если есть...
   Папе стало меня жалко. Он подошел ко мне и поцеловал.
   - Дурочка ты еще маленькая, - сказал он. - Я не хотел тебя обидеть. Только, пожалуйста, ничего не проси такого, чего не можешь отдать. Ни в Америке, ни у соседей. Имей, пожалуйста, гордость.
   - А можно мне просто подарить Фрэнни что-нибудь? - спросила я.
   - Ну конечно! - обрадовался папа.
   - А ты не думаешь, что я буду рассчитывать на ответный подарок? Вроде бы я просто дарю, но чуть-чуть надеюсь. Это ведь то же самое, только еще хуже.
   Папа посмотрел на меня внимательно.
   - А ты не такая уж дурочка, - пробормотал он и ушел в свою комнату обдумывать мои слова.
   Сейчас подведет какую-нибудь философскую базу! Господи, почему мне достался такой вдумчивый папа? Другому бы тысячу раз плевать было, какие тряпки я заказываю в Штатах.
   Он пришел сосредоточенный, походил от стола к тахте и сказал:
   - Видишь ли, если у тебя действительно такие мысли, то лучше ничего не посылай. Лучше сдержись.
   - А если они только чуточку, самую маленькую чуточку такие? - взмолилась я.
   - Пошли скромный подарок ко дню рождения. И все! И никаких просьб. Просто долг вежливости. И все! К этому вопросу больше не возвращаемся.
   Когда я нашим девчонкам из класса это рассказывала, они смеялись:
   - Дура! Зачем ты ему перевела про джинсы? Родители сейчас ничего не понимают, с ними нужно круче.
   Папа у меня и вправду чего-то не понимает. Он какой-то не такой. Я была на дне рождения у Алки, которой папа привез из Франции джинсы. Там, во-первых, квартира обалденная, а во-вторых, папа и мама. Папа нам рассказывал про Францию. Бельгию и другие страны. А мама была в японском халате, и от нее косметикой пахло очень приятно. Лицо у нее такое блестящее, как из журнала. Она угощала нас чаем, как это принято в Англии - с молоком. Чай мне не понравился. А потом мы плясали. У них японский стереопроигрыватель и куча дисков, которые их папа брал одними ладонями за края.
   Я все же послала Фрэнни в подарок набор с видами Петродворца и пластинку с русскими народными песнями. Папа сам ходил со мною на почтамт и заполнял какие-то бумажки, чтобы отправить бандероль в Штаты.
   - Подведешь ты нас под монастырь, - сказал папа, когда мы возвращались с почтамта.
   Я посмотрела на него, чтобы понять, и вдруг все поняла. Я как сейчас помню этот день. Была весна, и солнце такое яркое, холодное после зимы и очень резкое. Не знаю, что со мною случилось, но я вдруг увидела папу со стороны. Я даже испугалась, потому что никогда так на него не смотрела. Он шел со своим старым портфелем в руках. Он всегда ходит с портфелем. В портфеле лежала банка с крышечкой под сметану и полиэтиленовый пакет для хлеба. Папа был в плаще, к которому мама утром пришивала пуговицу. Сначала они вместе искали эту пуговицу, чтобы была такая же, как остальные, но не нашли. Папа сказал, что, наверное, потерял ее. Мама стала ворчать, рыться в коробочке с пуговицами, потом нашла похожую и начала пришивать. Папа стоял рядом с виноватым видом. И мама вдруг заплакала.
   Папа шел рядом по улице и щурился от солнца. Он был такой же, как все, абсолютно такой же - в магазинном плаще, в магазинных брюках, но мне почему-то стало его жалко. У папы есть одна оригинальная вещь, которой он гордится. Это запонки из янтаря. Их ему подарила какая-то знакомая женщина. Когда папа надевает эти запонки, он поет и шутит.
   - Огурцы дают, - сказал папа. - Давай купим огурцов, маме будет приятно, что мы проявили инициативу.
   И мы встали в очередь за огурцами. Папа был озабоченный, вертел головой и привставал на цыпочки. чтобы высмотреть из-за очереди, хватит ли нам огурцов. Огурцов нам, конечно, не хватило.
   Зато сметану и хлеб мы купили.
   Долгое время от Фрэнни не было никаких известий. Я уже забыла про письмо, потому что кончался учебный год и нужно было подтянуть литературу. Как всегда, мы обсуждали, где проведем лето. Сережка просил купить ему спиннинг и моторную лодку. Папа купил только спиннинг. В это время папа и мама часто разговаривали по ночам, когда ложились спать. Я из-за стенки слышала звуки: "бу-бу-бу... бу-бу-бу!" - это папа, "ти-ти-ти..." - это мама. Слов слышно не было.
   Папа стал раздражительным и иногда вдруг выкрикивал: "Денег не печатаем!" Он и раньше любил так говорить, но тогда они с мамой смеялись, а теперь уже не смеются.
   Наконец я получила от Фрэнни бандероль. Пришло извещение, и мы с папой снова отправились на почтамт. Папа ворчал, что он теперь работает почтальоном больше, чем инженером. Я шла и думала: что же мне прислала Фрэнни? А вдруг джинсы? Может быть, она телепатически почувствовала, что мне необходимы джинсы?
   Но Фрэнни телепатически не почувствовала. В бандероли оказались пластинка и журнал на английском языке. Вернее, это был не журнал, а альбом с цветными фотографиями про Элтона Джона - того самого певца, который был записан на пластинке.
   На обложке был изображен Элтон Джон в огромных темных очках, в белоснежном костюме и в плоской белой шляпе. На лацкане пиджака у него висела маленькая фигурка Микки Мауса. Элтон Джон сидел на стуле и тремя пальцами, как авторучку, держал белую тонкую трость.
   - Ишь ты... - сказал папа, взглянув на Элтона.
   Я побежала к Алке, у которой есть стереопроигрыватель, и мы стали слушать пластинку. "Клевый музон!"-сказала Алка довольно равнодушно, потому что у нее дома - целая полка импортных пластинок, которые ее папа привез из Франции и Бельгии. Мы прослушали Элтона Джона три раза подряд. В особенности мне понравилась одна вещь под названием "Крокодайл рок", что означает в переводе "Кро-кодильский рок". Очень заводная музыка. Под нее так и хочется прыгать.
   У нас тоже есть проигрыватель, но старенький и обыкновенный. Алка сказала, что на нем Элтона Джона крутить нельзя - пластинка может испортиться. Но я даже не заикалась дома насчет стереопроигрывателя. Я знала, что папа опять начнет волноваться и спрашивать, сколько он стоит. Я принесла пластинку домой и стала переводить текст из альбома. Перевод я записывала в специальную тетрадь.
   Элтон Джон - самый популярный эстрадный певец в Америке. В альбоме все про него рассказано. Он сначала был бедным и застенчивым юношей, жил в мансарде и сочинял песни, которые никто не хотел слушать. А потом внезапно стал знаменитым. Однажды он выступал в каком-то концерте и очень волновался. От волнения Элтон Джон перестал быть застенчивым, выбежал на сцену и вскочил на рояль. Он стал прыгать на рояле, стучать по клавишам ногами и петь. Публике это страшно понравилось. С тех пор он всегда ведет себя необычно: надевает разные оригинальные костюмы, рычит, бегает по сцене, ломает инструменты и стулья - в общем, делает то, что ему хочется. Песни он пишет очень быстро. За два дня он сочиняет целую пластинку песен, записывает ее в своей домашней студии звукозаписи и выпускает в продажу. У него есть собственный самолет с баром и большой фонотекой на борту. Он летает по Америке с концерта на концерт и слушает в самолете новую музыку, чтобы не отстать от жизни. Когда ему хочется еще раз прославиться, он вытворяет что-нибудь изумительное. Он такой милый! Он играет в теннис с американскими чемпионами или начинает временно исповедовать буддизм.
   Он еще сравнительно нестарый. Мой папа старше Элтона Джона на четыре года.
   Когда я рассказала папе про Элтона Джона, он взял тетрадку с переводом и стал читать. Попутно он рассматривал его фотографии в альбоме.
   - Какая-то мура собачья! - сказал папа. - Надеюсь, ты понимаешь, что это все мура?
   - Почему мура? - спросила я.
   - Потому что не в этом радость жизни.
   А в чем радость жизни? Хоть бы объяснил.
   Мама ничего не сказала про Элтона Джона, хотя тоже рассматривала его фотографии.
   Они сейчас очень боятся, что из меня ничего не выйдет. Или еще боятся, что может случиться непредвиденное. Папа все время спрашивает про мальчиков: с кем я дружу, какое у них общественное лицо, курят они или нет, что у них за родители и прочее. А мама иногда очень осторожно рассказывает мне случаи из жизни. Например, о том, как у одной знакомой дочка родила в десятом классе и какой получился скандал. Ну и дура, что родила! Мне-то что от этого?
   А мальчишки у нас все курят и некоторые пьют.
   Девочки тоже пробовали - и ничего страшного!
   Я обижаюсь, когда они говорят, что из меня ничего не выйдет. Интересно, чего бы они хотели? Наверное, они хотят, чтобы я была такая, как они. Бегала бы на работу, как ошпаренная, а дома рассказывала, какой у меня дурак начальник. А я не хочу, не хочу!
   По-моему, это очень скучно.
   Я не хочу вырастать. Я хочу, чтобы мне всегда было шестнадцать лет. Если бы еще удалось достать джинсы, было бы совсем хорошо. Мальчишки сразу начинают дергаться, когда ты в джинсах. Из наших мальчишек никто не хочет идти по стопам. То есть, заниматься тем же, чем родители. Девчонки тоже не хотят. Я однажды сказала об этом папе, а он как-то зло усмехнулся и сказал:
   - Ничего! Заставят как миленьких! Жизнь вас обломает.
   Кому нужна такая жизнь?
   Весь кайф в том, чтобы самопроявляться. У нас сейчас все самопроявляются. Алка носит на шее кожаный кошелек. Правда, он обычно пустой, потому что деньги она сразу тратит.
   - Настоящая женщина должна уметь жить без денег, - сказала Алка.
   Она два раза была в коктейль-баре. Ее туда водил какой-то кинооператор.
   Другие тоже самопроявляются кто в чем. У одного коллекция пустых пачек из-под американских сигарет. Он ими оклеил стенку. У другой жуткие, совершенно жуткие платформы. Она ходит, как цапля, и боится с них свалиться. У Сашки из нашего дома есть эрдельтерьер. А у меня теперь есть Элтон Джон.
   Я никому не разрешала дома заводить Элтона Джона. Но однажды пришла домой вечером и еще на лестнице услышала, что в квартире гремит "Крокодайл рок". Я открыла дверь ключом и увидела, что папа в нашей комнате ужасно прыгает и размахивает руками. Он не заметил, что я пришла. Папа был в расстегнутом плаще и в одних носках. Я стояла в прихожей совершенно обалдевшая и смотрела, как он пляшет. Папа тяжело дышал, подкидывал ноги, так что плащ задирался, приседал, очень смешно вертел задом, прищелкивал пальцами и временами невпопад выкрикивал:
   - Рок! Рок! Рок!
   Потом он вдруг вспрыгнул на тахту и стал прыгать на ней, как на батуте. Наконец он повернулся лицом к двери и заметил меня.
   - Дщерь пришла! - закричал папа, и тут я увидела, что он пьяный. Знаешь, что главное в жизни? Самое главное - это вовремя вспрыгнуть на рояль! Рок! Рок!..
   А Элтон Джон все визжал как заведенный.
   - Ты знаешь, что такое рок? - закричал папа.
   - Танец такой, - ответила я.
   - Вот именно - танец! Это такой танец! - выкрикнул папа и вдруг сел на тахту, поставил ноги в носках на паркет и опустил голову. Руки у него повисли почти до пола.
   - А где мама с Сережкой? - спросила я, потому что надо было что-нибудь спросить.
   - Рок - это судьба, - хрипло сказал папа. - Ты этого еще не знаешь?
   - Знаю, - сказала я. - Только я думала... - Думай больше, больше думай... - сказал папа, еще ниже опуская голову. - А мама с Сережкой в магазине, наверное. Или в кино мама с Сережкой. Не знаю я, где они.
   1977
   Языковой барьер
   Сомнений не было: ребенок говорил по-итальянски!
   Это выяснилось, когда Парфеновы пригласили к младенцу специалиста. До того они принимали первые слова Павлика за нечленораздельную, но несомненно русскую речь и пытались разгадывать их. Павлик подрастал, язык его становился выразительнее, но Парфеновы по-прежнему не понимали ни слова. Врач-логопед, к которому они обратились, заявил, что речевой аппарат Павлика в полном ажуре. Он так и сказал - "в ажуре", произнеся это слово на иностранный манер. И тут у Парфенова-отца мелькнула дикая догадка.
   На следующий день он привел в дом полиглота. Это был его школьный приятель, работавший в одном из институтов Академии наук. Приятель принес погремушку, уселся рядом с кроваткой Павлика и спросил на десяти языках:
   - Как тебя зовут, мальчик?
   Парфеновы поняли только первый, русский вариант фразы.
   Павлик посмотрел на гостя с интересом и произнес в ответ какую-то длинную тираду, в которой присутствовало слово "Паоло".
   Полиглот расцвел и задал Павлику еще вопрос. Ребенок снисходительно кивнул и принялся что-то доверительно рассказывать. Он был в голубых ползунках и держался за деревянные перила, стоя в кроватке, как на трибуне.
   Они поговорили минут пять на глазах ошеломленных родителей. Потом Парфенов осторожно потянул гостя за рукав и спросил шепотом:
   - Что с ним?
   - Да он у вас прекрасно говорит! Великолепное произношение! - воскликнул полиглот. - Правда, по-итальянски, - добавил он.
   - Откуда у него эта гадость?! Совершенно здоровый ребенок! Он у нас даже ангиной не болел, - сказала Парфенова-мама.
   - Может быть, у вас в роду были итальянцы?
   - Клянусь, не было! - прижимая руки к груди умоляюще глядя на мужа, сказала Парфенова-мама.
   - Может статься, и так, - мрачно отрезал Парфенов. - За всеми не уследишь.
   Так начались в семье Парфеновых трудности сосуществования. Отдавать мальчика в детский сад было стыдновато, и Парфеновы с большими трудностями наняли приходящего переводчика-студента. Дошкольный период жизни Павлика прошел в неустанных попытках родителей выучить итальянский. Они затвердили несколько популярных фраз, но дальше этого дело не пошло.
   Ребенка удалось научить только одному русскому слову. Это было слово "дай!". Он овладел им в совершенстве.
   - Может быть, поехать с ним в Неаполь? - спрашивал себя Парфенов, слыша, как Павлик напевает неаполитанские песни. И тут же отвергал эту возможность по многим причинам.
   Между тем Павлик приближался к школьному возрасту. Он попросил через переводчика купить ему слаломные лыжи и требовал гор. Он также дал понять, что готов отзываться только на имя Паоло.
   - Настоящий итальянец! - шептала Парфенова-мама со смешанным чувством ужаса и уважения.
   В первый класс Павлика повел студент-переводчик. Парфенов дал ему выпить для храбрости коньяку. Студент вернулся из школы очень возбужденный, молча допил коньяк с Парфеновым и взял расчет.
   - Вы не представляете, что там творится! - сказал он на прощанье.
   В конце первого полугодия Парфенов рискнул впервые зайти в школу. Он шел, сгорая от стыда, хотя никакой его вины в итальянском произношении сына не было.
   - Очень хорошо, что вы наконец пришли, - сказала учительница. - Павлик немного разболтан, на уроках много разговаривает. Надо провести с ним беседу.
   - Разговаривает... Беседу... - растерянно повторил Парфенов. - Но на каком же языке?! - Ах, вот вы о чем!.. - улыбнулась учительница.
   И она объяснила, что Павлик - отнюдь не исключение. Весь класс говорит на иностранных языках, причем на разных.
   - Ваш Павлик среди благополучных. Послушали бы вы Юру Солдаткина! У него родной язык суахили, причем местный диалект, иногда очень трудно понять!.. А итальянский - это для нас почти подарок.
   Тут в класс, где они разговаривали, вбежала растрепанная малышка, и учительница крикнула ей:
   - Голубева, цурюк!
   Девочка что-то пролепетала по-немецки и упорхнула.
   Парфенов был подавлен.
   - Ничего, ничего... - успокаивала его учительница. - К десятому многие из них овладевают и русским...
   Больше Парфеновы в школу не ходили. Они только читали на полях дневника сына записи учителей, сделанные, специально для родителей, по-русски и почему-то печатными буквами: "У Павлика грязные ногти", "Павлику нужно купить набор акварельных красок" и так далее.
   Парфенова-мама послушно выполняла указания, благо они не требовали знания языка.
   Годы шли в устойчивом обоюдном непонимании. К Паоло заходили приятели, которые оживленно болтали на разных языках, и тогда квартира Парфеновых напоминала коротковолновую шкалу радиоприемника. К шестому классу Павлик изъяснялся на шести языках, к десятому - на десяти. Родителей он по-прежнему не понимал.
   В десятом к Павлику стала ходить девушка-одноклассница. Ее звали Джейн, родным ее языком был английский. Парфеновы догадались, что в семье девочку звали Женей. Павлик и Джейн уединялись в комнате при свечах и что-то шептали друг другу по французски. Это был язык их общения. Впрочем, Джейн знала немного по-русски и ей случалось быть переводчицей между Павликом и Парфеновыми.
   А потом Джейн поселилась у Павлика. Парфеновы тщетно пытались выяснить, расписались они или нет, но слово "ЗАГС" вызвало у Джейн лишь изумленное поднятие бровей. Впрочем, бровей у нее уже не было, а имелись две тоненькие полосочки на тех же местах, исполненили нет, н
   Парфеновы уже не пытались преодолевать языковой барьер, стараясь только переносить сосуществование в духе разрядки. Они объяснялись с молодыми на интернациональном языке жестов.
   Когда Джейн сменила джинсы на скромное платье. а Павлик впервые в жизни принес в дом килограмм апельсинов. Парфеновы поняли, что у них скоро будет внук.
   - Вот увидишь, негритенка родит! - сказал Парфенов жене.
   - Но почему же негритенка! - испугалась она.
   - От них всего можно ожидать!
   Но родился мальчик, очень похожий на Парфенова-деда. Через некоторое время Парфеновым удалось установить, что внука назвали Мишелем. Джейн снова вошла в форму, натянула джинсы и бегала с коляской в молочную кухню, поскольку своего молока не имела. Еще она часами тарахтела по телефону с подружкой-шведкой, у которой была шестимесячная Брунгильда. Обычно после таких разговоров она занималась экспериментами над Мишелем ставила ему пластинки Вивальди или обтирала снегом. Однажды, после очередного воспаления легких у ребенка, Парфеновы услышали, как Павлик впервые обругал Джейн по-русски, хотя и с сильным акцентом.
   И вот в один прекрасный день Мишель сказал первое слово. Это было слово "интеллект". Несколько дней Парфеновы-старшие гадали, на каком языке начал говорить внук. А потом Мишель сказал сразу два слова. И эти слова не оставили никакого сомнения. Мишель сказал: "Дай каши!"
   Парфеновы-старшие и Парфеновы-младшие стояли в этот момент у кроватки по обеим сторонам языкового барьера. Пока Павлик и Джейн недоуменно переглядывались, обмениваясь тревожными французскими междометиями, Парфенов-дед вырвал внука из кроватки, прижал его к груди и торжествующе закричал:
   - Наш, подлец, никому не отдам! Каши хочет, слыхали?!
   - Дайкаши маймацу, - четко сказал Мишель.
   - Джапан... - растерянно проговорила Джейн.
   - Я-по-нец... - перевела она по слогам для родителей.
   - Так вам и надо! - взревел дед, швыряя японского Мишеля обратно в кроватку, отчего тот заревел самыми настоящими слезами, какие бывают и у японских, и у русских, и у итальянских детей.
   ...И вот, рассказав эту историю, я думаю: Господи, когда же мы научимся понимать друг друга?! Когда же мы своих детей научимся понимать?! Когда они научатся понимать нас?!
   1975
   Гейша
   Питонов закрыл глаза и сидел так с минуту, отдыхая. А когда раскрыл их, то увидел новую посетительницу. Она была в длинных белых одеждах.
   "Фу ты, черт! Накрасилась-то как!" - неприязненно подумал Питонов.
   - Специальность? - строго спросил он.
   - Гейша, - сказала женщина.
   Питонов прикоснулся пальцами к векам и почувствовал, какие они горячие. Он опустил руки, перед глазами поплыли фиолетовые <руги. В фиолетовых кругах, как в цветном телевизоре, сидела женщина и смотрела на Питонова.
   - Как вы сказали? - осторожно спросил он, мигая, чтобы круги исчезли.
   - Гейша.
   - А что вы... э-э... умеете делать?
   - Я гейша, - в третий раз повторила женщина. Она, видимо, считала ответ исчерпывающим.
   - Хорошо, - сказал Питонов. - Хорошо...
   Он посмотрел в окно. Там все было на месте. Питонов потянулся к звонку, чтобы вызвать секретаршу, но ему стало стыдно. Он сделал вид, что передвигает пепельницу.
   - Курите... - зачем-то сказал он и с ужасом почувствовал, что краснеет. Это было так непривычно, что Питонов на мгновение растерялся.
   Женщина закурила, помогая Питонову справиться с волнением. Он снял телефонную трубку и решительно подул в нее.
   - Шестой участок? Вызовите Долгушина...
   Питонов взял карандаш и принялся чертить восьмерки на календаре. Спокойствие вернулось к нему.
   - Долгушин? Слушай, Долгушин, тебе люди нужны? Тут у меня... гражданка... Нет, не станочница. И не подсобница... Кто! Кто! Гейша! - выдохнул Питонов и подмигнул гейше. - Ты мне, Долгушин, прекрати выражаться! Я тебя спрашиваю: тебе гейши нужны? Нет, так нет, и нечего языком трепать!
   Питонов повесил трубку и виновато взглянул на гейшу.
   - Конец рабочего дня. Все нервные какие-то... Знаете что? Зайдите завтра, что-нибудь придумаем.
   Когда гейша ушла, Питонов подошел к окну и внимательно посмотрел на свое отражение в стекле. "Старею", - подумал он, трогая виски.
   Он выключил свет и пошел домой.
   На Садовой что-то строили. Питонов шел под дощатым козырьком вдоль забора, на ходу читая приклеенные к забору объявления.
   "ТРЕБУЮТСЯ ГЕЙШИ", - прочитал он и остановился. Гейши требовались УНР-48. Объявление было напечатано на машинке. Был указан телефон. Питонов на всякий случай записал его в книжку и по
   "ПРЕДПРИЯТИЮ СРОЧНО ТРЕБУЮТСЯ ГЕЙШИ". Этот плакат, выполненный краской на фанерном листе, Питонов заметил на трамвайной остановке. Он улыбнулся ему, как доброму знакомому. И уже в трамвае, развернув "Вечерку", прочитал, что "тресту ,,Североникель" требуются дипломированные гейши с окладом 120 руб.".