– Скажи, Феодота, есть у тебя земля?
– Нет, – отвечала она.
– Ну так дом доходный?
– И дома нет, – отвечала она.
– Неужели мастерская какая?
– И мастерской нет, – отвечала она.
– Так откуда же у тебя средства? – спросил Сократ.
– Если кто станет моим другом и захочет быть мне благодетелем – вот и появятся средства к жизни.
– Клянусь Герой, Феодота, – сказал Сократ, – превосходная это вещь: иметь стадо друзей гораздо лучше, чем стадо овец, коз и коров. Что же? Ты предоставляешь случаю, чтобы к тебе подлетел друг, как муха, или же и сама придумываешь какие-нибудь способы?
– Какой же я могу найти способ для этого? – спросила Феодота.
– Клянусь Зевсом, – отвечал Сократ, – способ гораздо более пригодный, чем у пауков: ты знаешь, как они охотятся за добычей для удовлетворения своих жизненных потребностей: ткут тонкую паутину, и что в нее попадет, то и служит им пищей.
– Так и мне ты советуешь соткать какую-нибудь сеть? – спросила Феодота.
– Не думай, что вот так запросто можно поймать такую дорогую добычу, как друга. Разве не видишь, что и при ловле столь малоценной добычи, как зайцы, люди употребляют много хитростей? Зайцы кормятся по ночам, ввиду этого охотники заводят у себя собак, приученных к ночной охоте, и с ними ловят их. Зайцы с наступлением дня убегают; охотники приобретают других собак, которые по запаху чуют, какой дорогой зайцы ушли с пастбища в свое логовище, и отыскивают их. Зайцы так проворно бегают, что исчезают прямо на глазах у охотников. Тогда те добывают себе еще и других собак, быстрых, чтобы они ловили зайцев на бегу. Но зайцы и от них убегают, тогда охотники ставят сети на тропинках, где они бегут, чтобы они попадали в них и запутывались.
– Но как же ловить друзей мне? – спросила Феодота.
– Клянусь Зевсом, вот как, – отвечал Сократ. – Если вместо собаки ты добудешь такого человека, который будет выслеживать и находить тебе богатых любителей красоты, а найдя, устраивать так, чтобы они попали в твои сети.
– Да какие же у меня сети? – спросила Феодота.
– Есть одна, – отвечал Сократ, – и очень ловко обвивающая человека, – твое тело, а в нем душа: она учит тебя, как смотреть на человека, чтоб ему доставить удовольствие; учит тебя, что человека, заботящегося о тебе, надо принимать с радостью, а кто надут чванством, от того держать двери на запоре; заболел друг – принять в нем участие, навестить его; улыбнулось ему счастье – от всего сердца разделить с ним радость; много внимания оказывает он тебе – быть преданной ему всей душой. А в любви, я уверен, ты можешь быть не только нежной, но и заботливой; что друзья тебе дороги, в этом ты их убеждаешь, я уверен, не словом, а делом.
– Нет, клянусь Зевсом, – отвечала Феодота, – я никаких таких способов не употребляю.
– Однако гораздо лучше, – продолжал Сократ, – обходиться с человеком как должно, сообразуясь с его характером: ведь силой, конечно, не поймаешь и не удержишь друга; надо делать добро и доставлять удовольствия этому зверю, чтобы он попался в твои сети и никуда не убежал.
– Правда твоя, – согласилась Феодота.
– Ты должна, стало быть, – продолжал Сократ, – прежде всего у людей, относящихся к тебе со вниманием, просить лишь таких услуг, которые им доставляют возможно меньше хлопот, а затем и со своей стороны отвечать им такими же услугами: при этих условиях люди, скорее всего, могут стать друзьями, всего дольше любить и всего больше оказывать добра. Всего приятнее им будет, если то, что у тебя есть, ты будешь дарить им, когда им это нужно: как ты знаешь, даже самое вкусное блюдо кажется невкусным, если подают его, когда еще нет аппетита; а когда человек сыт, оно производит даже отвращение; но если подать кушанье, возбудив в человеке голод, то оно, хотя бы было и плоховато, кажется очень вкусным.
– Так как же я могла бы возбудить голод к тому, что у меня есть? – спросила Феодота.
– А вот как, клянусь Зевсом, – отвечал Сократ. – Прежде всего, если ты не будешь ни предлагать этого, ни поминать, когда люди сыты, пока не пройдет у них чувство пресыщения и не явится вновь желание; затем, когда у них будет желание, будешь напоминать им о нем лишь в самой скромной форме, так чтобы не казалось, что ты сама навязываешься им со своей любовью, а, напротив, показывай, что ты уклоняешься от этого, пока наконец их страсть не дойдет до высшего предела: в такую минуту те же самые дары имеют гораздо более высокую цену, чем если предлагать их, пока еще нет страсти.
Тут Феодота сказала:
– А почему бы тебе, Сократ, не поохотиться на друзей вместе со мной?!
– Хорошо, если только ты меня уговоришь, – отвечал Сократ.
– А как же мне уговорить тебя? – спросила Феодота.
– Уж об этом ты сама подумай и найди такой способ, если будет надобность во мне, – отвечал Сократ.
– Так ты ходи ко мне почаще, – попросила Феодота.
Тут Сократ, иронизируя по поводу того, что он занимается общественными делами, сказал:
– Нет, Феодота, мне не очень-то легко улучить свободную минутку: множество своих и общественных дел не дает мне свободы. А к тому же у меня есть подружки, которые ни днем ни ночью не дадут мне уйти от них: они учатся у меня привораживать любовными зельями и заговорами.
– Так ты и это знаешь, Сократ? – удивилась Феодота.
– А как ты думаешь, – отвечал Сократ, – почему и Аполлодор вот и Антисфен никогда от меня не отходят? Почему и Кебет, и Симмий ходят ко мне из Фив? Будь уверена, тут дело не обходится без множества волшебных напитков, заговоров, магических колес!
– Так одолжи ты мне это колесо, – сказала Феодота, – я на тебе прежде всех попробую его, поверчу!
– Нет, клянусь Зевсом, – обещал Сократ, – я не хочу, чтобы меня самого к тебе влекло; хочу, чтобы ты ходила ко мне.
– Хорошо, буду ходить, – отвечала Феодота, – только ты пускай меня к себе!
– Хорошо, буду пускать, – сказал Сократ, – если только у меня дома не будет какой милой, что милее тебя!»
Итак, гетера не только обольстительница, но и заботливый друг, однако одновременно она не только заботливый друг, но и обольстительница. Она должна вкрадчиво намекать на свои прелести и распалять клиентов так, чтобы им казалось, что желание зарождается в них само собой.
В борделях для бедняков все проще. Гетерам нет необходимости искусно распалять вожделение пресыщенных клиентов; моряки, крестьяне, ремесленники, которые приходят к ним, неизменно полны похоти. Расходы меньше, но меньше и доходы.
У блудниц нет определенных часов работы, они живут прямо там, где работают, и работают там, где живут. Здесь царят запахи чеснока, лука, похлебки, смешанные с запахом дешевого секса и немытых тел. В свободные часы между двумя клиентами они рассказывают друг другу те же истории, что и в публичных домах остального мира. Они обмениваются советами, как оставаться привлекательными и отсрочить тот день, когда им придется просить милостыню на перекрестках.
Они развлекаются, вспоминая своих клиентов: очень толстые, очень маленькие, очень жирные, непристойные, неумелые, девственники… Некоторым везет: они находят богатых, влюбляют их в себя и те приносят подарки; эти редкие источники дохода заслуживают того, чтобы за них бились. Поэтому девушки часто ссорятся и дерутся до тех пор, пока содержательница публичного дома не восстановит порядок.
Она командует всеми: сильная женщина, хороший распорядитель, она сладкоречива с новым клиентом, умеет поддерживать порядок, ведет торговлю, советует, устраивает клиента, получив от него деньги…
Вопреки Солону проституция просачивается на улицы. Проституток нетрудно узнать: краска на лице, соблазнительные жесты, недвусмысленные выражения, и для простодушных прохожих их подбитые гвоздями сандалии оставляли за собой слова: «Следуй за мной». В начале IV века до н. э. комический поэт Эбулос пишет: «Вы намалеваны свинцовыми белилами, ваши щеки намазаны соком тутовой ягоды… Выйдите светлым днем, и [все увидят]: два черных ручейка текут из ваших глаз и крупные капли пота текут с ваших щек по вашей шее, оставляя красные борозды; в это время ваши растрепанные волосы, прикрывающие лицо, совсем серые, настолько они испорчены белилами».
Уличные девушки и юноши заставляют мечтать любителей свежей плоти.
Споры, описанные в «Диалогах»
– Нет, – отвечала она.
– Ну так дом доходный?
– И дома нет, – отвечала она.
– Неужели мастерская какая?
– И мастерской нет, – отвечала она.
– Так откуда же у тебя средства? – спросил Сократ.
– Если кто станет моим другом и захочет быть мне благодетелем – вот и появятся средства к жизни.
– Клянусь Герой, Феодота, – сказал Сократ, – превосходная это вещь: иметь стадо друзей гораздо лучше, чем стадо овец, коз и коров. Что же? Ты предоставляешь случаю, чтобы к тебе подлетел друг, как муха, или же и сама придумываешь какие-нибудь способы?
– Какой же я могу найти способ для этого? – спросила Феодота.
– Клянусь Зевсом, – отвечал Сократ, – способ гораздо более пригодный, чем у пауков: ты знаешь, как они охотятся за добычей для удовлетворения своих жизненных потребностей: ткут тонкую паутину, и что в нее попадет, то и служит им пищей.
– Так и мне ты советуешь соткать какую-нибудь сеть? – спросила Феодота.
– Не думай, что вот так запросто можно поймать такую дорогую добычу, как друга. Разве не видишь, что и при ловле столь малоценной добычи, как зайцы, люди употребляют много хитростей? Зайцы кормятся по ночам, ввиду этого охотники заводят у себя собак, приученных к ночной охоте, и с ними ловят их. Зайцы с наступлением дня убегают; охотники приобретают других собак, которые по запаху чуют, какой дорогой зайцы ушли с пастбища в свое логовище, и отыскивают их. Зайцы так проворно бегают, что исчезают прямо на глазах у охотников. Тогда те добывают себе еще и других собак, быстрых, чтобы они ловили зайцев на бегу. Но зайцы и от них убегают, тогда охотники ставят сети на тропинках, где они бегут, чтобы они попадали в них и запутывались.
– Но как же ловить друзей мне? – спросила Феодота.
– Клянусь Зевсом, вот как, – отвечал Сократ. – Если вместо собаки ты добудешь такого человека, который будет выслеживать и находить тебе богатых любителей красоты, а найдя, устраивать так, чтобы они попали в твои сети.
– Да какие же у меня сети? – спросила Феодота.
– Есть одна, – отвечал Сократ, – и очень ловко обвивающая человека, – твое тело, а в нем душа: она учит тебя, как смотреть на человека, чтоб ему доставить удовольствие; учит тебя, что человека, заботящегося о тебе, надо принимать с радостью, а кто надут чванством, от того держать двери на запоре; заболел друг – принять в нем участие, навестить его; улыбнулось ему счастье – от всего сердца разделить с ним радость; много внимания оказывает он тебе – быть преданной ему всей душой. А в любви, я уверен, ты можешь быть не только нежной, но и заботливой; что друзья тебе дороги, в этом ты их убеждаешь, я уверен, не словом, а делом.
– Нет, клянусь Зевсом, – отвечала Феодота, – я никаких таких способов не употребляю.
– Однако гораздо лучше, – продолжал Сократ, – обходиться с человеком как должно, сообразуясь с его характером: ведь силой, конечно, не поймаешь и не удержишь друга; надо делать добро и доставлять удовольствия этому зверю, чтобы он попался в твои сети и никуда не убежал.
– Правда твоя, – согласилась Феодота.
– Ты должна, стало быть, – продолжал Сократ, – прежде всего у людей, относящихся к тебе со вниманием, просить лишь таких услуг, которые им доставляют возможно меньше хлопот, а затем и со своей стороны отвечать им такими же услугами: при этих условиях люди, скорее всего, могут стать друзьями, всего дольше любить и всего больше оказывать добра. Всего приятнее им будет, если то, что у тебя есть, ты будешь дарить им, когда им это нужно: как ты знаешь, даже самое вкусное блюдо кажется невкусным, если подают его, когда еще нет аппетита; а когда человек сыт, оно производит даже отвращение; но если подать кушанье, возбудив в человеке голод, то оно, хотя бы было и плоховато, кажется очень вкусным.
– Так как же я могла бы возбудить голод к тому, что у меня есть? – спросила Феодота.
– А вот как, клянусь Зевсом, – отвечал Сократ. – Прежде всего, если ты не будешь ни предлагать этого, ни поминать, когда люди сыты, пока не пройдет у них чувство пресыщения и не явится вновь желание; затем, когда у них будет желание, будешь напоминать им о нем лишь в самой скромной форме, так чтобы не казалось, что ты сама навязываешься им со своей любовью, а, напротив, показывай, что ты уклоняешься от этого, пока наконец их страсть не дойдет до высшего предела: в такую минуту те же самые дары имеют гораздо более высокую цену, чем если предлагать их, пока еще нет страсти.
Тут Феодота сказала:
– А почему бы тебе, Сократ, не поохотиться на друзей вместе со мной?!
– Хорошо, если только ты меня уговоришь, – отвечал Сократ.
– А как же мне уговорить тебя? – спросила Феодота.
– Уж об этом ты сама подумай и найди такой способ, если будет надобность во мне, – отвечал Сократ.
– Так ты ходи ко мне почаще, – попросила Феодота.
Тут Сократ, иронизируя по поводу того, что он занимается общественными делами, сказал:
– Нет, Феодота, мне не очень-то легко улучить свободную минутку: множество своих и общественных дел не дает мне свободы. А к тому же у меня есть подружки, которые ни днем ни ночью не дадут мне уйти от них: они учатся у меня привораживать любовными зельями и заговорами.
– Так ты и это знаешь, Сократ? – удивилась Феодота.
– А как ты думаешь, – отвечал Сократ, – почему и Аполлодор вот и Антисфен никогда от меня не отходят? Почему и Кебет, и Симмий ходят ко мне из Фив? Будь уверена, тут дело не обходится без множества волшебных напитков, заговоров, магических колес!
– Так одолжи ты мне это колесо, – сказала Феодота, – я на тебе прежде всех попробую его, поверчу!
– Нет, клянусь Зевсом, – обещал Сократ, – я не хочу, чтобы меня самого к тебе влекло; хочу, чтобы ты ходила ко мне.
– Хорошо, буду ходить, – отвечала Феодота, – только ты пускай меня к себе!
– Хорошо, буду пускать, – сказал Сократ, – если только у меня дома не будет какой милой, что милее тебя!»
Итак, гетера не только обольстительница, но и заботливый друг, однако одновременно она не только заботливый друг, но и обольстительница. Она должна вкрадчиво намекать на свои прелести и распалять клиентов так, чтобы им казалось, что желание зарождается в них само собой.
В борделях для бедняков все проще. Гетерам нет необходимости искусно распалять вожделение пресыщенных клиентов; моряки, крестьяне, ремесленники, которые приходят к ним, неизменно полны похоти. Расходы меньше, но меньше и доходы.
У блудниц нет определенных часов работы, они живут прямо там, где работают, и работают там, где живут. Здесь царят запахи чеснока, лука, похлебки, смешанные с запахом дешевого секса и немытых тел. В свободные часы между двумя клиентами они рассказывают друг другу те же истории, что и в публичных домах остального мира. Они обмениваются советами, как оставаться привлекательными и отсрочить тот день, когда им придется просить милостыню на перекрестках.
Они развлекаются, вспоминая своих клиентов: очень толстые, очень маленькие, очень жирные, непристойные, неумелые, девственники… Некоторым везет: они находят богатых, влюбляют их в себя и те приносят подарки; эти редкие источники дохода заслуживают того, чтобы за них бились. Поэтому девушки часто ссорятся и дерутся до тех пор, пока содержательница публичного дома не восстановит порядок.
Она командует всеми: сильная женщина, хороший распорядитель, она сладкоречива с новым клиентом, умеет поддерживать порядок, ведет торговлю, советует, устраивает клиента, получив от него деньги…
Вопреки Солону проституция просачивается на улицы. Проституток нетрудно узнать: краска на лице, соблазнительные жесты, недвусмысленные выражения, и для простодушных прохожих их подбитые гвоздями сандалии оставляли за собой слова: «Следуй за мной». В начале IV века до н. э. комический поэт Эбулос пишет: «Вы намалеваны свинцовыми белилами, ваши щеки намазаны соком тутовой ягоды… Выйдите светлым днем, и [все увидят]: два черных ручейка текут из ваших глаз и крупные капли пота текут с ваших щек по вашей шее, оставляя красные борозды; в это время ваши растрепанные волосы, прикрывающие лицо, совсем серые, настолько они испорчены белилами».
Уличные девушки и юноши заставляют мечтать любителей свежей плоти.
О, торговка розами!Не обходится без недоразумений:
Ты как этот цветок!
Если хочешь, поговорим о другом:
Ты продаешь прекрасные букеты?
Или ты продаешь свою красоту?
Но, может, ты продаешь и то и другое?
Я видел мальчишку, который плел
Потрясающие гирлянды
В то время, когда я проходил
По рынкам, где продаются подобные вещи.
Однако я был поражен. Я сказал нежно:
Сколько стоит твой цветок?
Твой алый бутон?
Он ответил: «Уходи! Иначе
Мой отец увидит тебя!»
Я купил для вида один из его венков.
Вернувшись домой,
Я их подарил богам…
Споры, описанные в «Диалогах»
На мужской проституции и гомосексуальной любви в Греции нужно остановиться отдельно, так как эта тема вызывает много кривотолков и домыслов. Прежде всего нужно понять, что гомосексуальная страсть отнюдь не рассматривалась греками как низкая и предосудительная, напротив, они считали, что она питается самыми высокими и чистыми чувствами.
Эту идею развивает в платоновском диалоге «Пир» один из пирующих – Павсаний.
«Все мы знаем, что нет Афродиты без Эрота, – говорит он, – следовательно, будь на свете одна Афродита, Эрот был бы тоже один; но коль скоро Афродиты две, то и Эротов должно быть два. А этих богинь конечно же две: старшая, что без матери, дочь Урана, которую мы и называем поэтому небесной, и младшая, дочь Дионы и Зевса, которую мы именуем пошлой. Но из этого следует, что и Эротов, сопутствующих обеим Афродитам, надо именовать соответственно небесным и пошлым. Хвалить следует, конечно, всех богов, но я попытаюсь определить свойства, доставшиеся в удел каждому из этих двоих…
Так вот, Эрот младшей, пошлой Афродиты поистине пошл и способен на что угодно; это как раз та любовь, которой любят люди ничтожные. А такие люди любят, во-первых, женщин не меньше, чем юношей; во-вторых, они любят своих любимых больше ради их тела, чем ради души, и, наконец, любят они тех, кто поглупее, заботясь только о том, чтобы добиться своего, и не задумываясь, прекрасно ли это. Вот почему они и способны на что угодно – на хорошее и на дурное в одинаковой степени. Ведь идет эта любовь, как-никак, от богини, которая не только гораздо моложе другой, но и по своему происхождению причастна и к женскому и к мужскому началу. Эрот же Афродиты небесной восходит к богине, которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к женскому, – недаром это любовь к юношам, – а во-вторых, старше и чужда преступной дерзости. Потому-то одержимые такой любовью обращаются к мужскому полу, отдавая предпочтение тому, что сильней от природы и наделено большим умом.
Но и среди сластолюбцев можно узнать тех, кем движет только такая любовь. Ибо любят они не малолетних, а тех, у кого уже обнаружился разум, а разум появляется обычно с первым пушком. Те, чья любовь началась в эту пору, готовы, мне кажется, никогда не разлучаться и жить вместе всю жизнь; такой человек не обманет юношу, воспользовавшись его неразумием, не переметнется от него, посмеявшись над ним, к другому.
Надо бы даже издать закон, запрещающий любить малолетних, чтобы не уходило много сил неизвестно на что; ведь неизвестно заранее, в какую сторону пойдет духовное и телесное развитие ребенка – в дурную или хорошую. Конечно, люди достойные сами устанавливают себе такой закон, но надо бы запретить это и поклонникам пошлым, как запрещаем мы им, насколько это в наших силах, любить свободнорожденных женщин. Пошлые же люди настолько осквернили любовь, что некоторые утверждают даже, будто уступать поклоннику предосудительно вообще.
Но утверждают-то они это, глядя на поведение как раз таких людей и видя их назойливость и непорядочность, ибо любое дело, если только оно делается непристойно и не так, как принято, не может не заслужить порицания.
А дело, по-моему, обстоит вот как. Тут все не так просто, ибо, как я сказал вначале, ни одно действие не бывает ни прекрасно, ни безобразно само по себе: если оно совершается прекрасно – оно прекрасно, если безобразно – оно безобразно. Безобразно, стало быть, угождать низкому человеку, и притом угождать низко, но прекрасно – и человеку достойному, и достойнейшим образом. Низок же тот пошлый поклонник, который любит тело больше, чем душу; он к тому же и непостоянен, поскольку непостоянно то, что он любит. Стоит лишь отцвести телу, а тело-то он и любил, как он «упорхнет, улетая», посрамив все свои многословные обещания. А кто любит за высокие нравственные достоинства, тот остается верен всю жизнь, потому что он привязывается к чему-то постоянному.
Поклонников у нас принято хорошенько испытывать и одним угождать, а других избегать. Вот почему наш обычай требует, чтобы поклонник домогался своего возлюбленного, а тот уклонялся от его домогательств: такое состязание позволяет выяснить, к какому разряду людей принадлежат тот и другой. Поэтому считается позорным, во-первых, быстро сдаваться, не дав пройти какому-то времени, которое и вообще-то служит хорошей проверкой; во-вторых, позорно отдаваться за деньги или из-за политического влияния поклонника, независимо от того, вызвана ли эта уступчивость страхом перед нуждой или же неспособностью пренебречь благодеяниями, деньгами или политическими расчетами. Ведь такие побуждения ненадежны и преходящи, не говоря уже о том, что на их почве никогда не вырастает благородная дружба. И значит, достойным образом угождать поклоннику можно, по нашим обычаям, лишь одним путем. Мы считаем, что если поклонника, как бы рабски ни служил он по своей воле предмету любви, никто не упрекнет в позорном угодничестве, то и другой стороне остается одна непозорная разновидность добровольного рабства, а именно рабство во имя совершенствования.
И в самом деле, если кто-нибудь оказывает кому-нибудь услуги, надеясь усовершенствоваться благодаря ему в какой-либо мудрости или в любой другой добродетели, то такое добровольное рабство не считается у нас ни позорным, ни унизительным. Так вот, если эти два обычая – любви к юношам и любви к мудрости и всяческой добродетели – свести к одному, то и получится, что угождать поклоннику – прекрасно. Иными словами, если поклонник считает нужным оказывать уступившему юноше любые, справедливые, по его мнению, услуги, а юноша в свою очередь считает справедливым ни в чем не отказывать человеку, который делает его мудрым и добрым, и если поклонник способен сделать юношу умнее и добродетельней, а юноша желает набраться образованности и мудрости, – так вот, если оба на этом сходятся, только тогда угождать поклоннику прекрасно, а во всех остальных случаях – нет. В этом случае и обмануться не позорно, а во всяком другом и обмануться и не обмануться – позор одинаковый. Если, например, юноша, отдавшийся ради богатства богатому, казалось бы, поклоннику, обманывается в своих расчетах и никаких денег, поскольку поклонник окажется бедняком, не получит, этому юноше должно быть тем не менее стыдно, ибо он-то все равно уже показал, что ради денег пойдет для кого угодно на что угодно, а это нехорошо. Вместе с тем, если кто отдался человеку на вид порядочному, рассчитывая, что благодаря дружбе с таким поклонником станет лучше и сам, а тот оказался на поверку человеком скверным и недостойным, – такое заблуждение все равно остается прекрасным. Ведь он уже доказал, что ради того, чтобы стать лучше и совершеннее, сделает для кого угодно все, что угодно, а это прекрасней всего на свете. И стало быть, угождать во имя добродетели прекрасно в любом случае.
Такова любовь богини небесной: сама небесная, она очень ценна и для государства, и для отдельного человека, поскольку требует от любящего и от любимого великой заботы о нравственном совершенстве. Все другие виды любви принадлежат другой Афродите – пошлой».
С ним согласен еще один собеседник, Федр: «Я, по крайней мере, не знаю большего блага для юноши, чем достойный влюбленный, а для влюбленного – чем достойный возлюбленный. Ведь тому, чем надлежит всегда руководствоваться людям, желающим прожить свою жизнь безупречно, никакая родня, никакие почести, никакое богатство, да и вообще ничто на свете не научит их лучше, чем любовь. Чему же она должна их учить? Стыдиться постыдного и честолюбиво стремиться к прекрасному, без чего ни государство, ни отдельный человек не способны ни на какие великие и добрые дела. Я утверждаю, что, если влюбленный совершит какой-нибудь недостойный поступок или по трусости спустит обидчику, он меньше страдает, если уличит его в этом отец, приятель или еще кто-нибудь, – только не его любимец. То же, как мы замечаем, происходит и с возлюбленным: будучи уличен в каком-нибудь неблаговидном поступке, он стыдится больше всего тех, кто его любит. И если бы возможно было образовать из влюбленных и их возлюбленных государство или, например, войско, они управляли бы им наилучшим образом, избегая всего постыдного и соревнуясь друг с другом; а сражаясь вместе, такие люди даже и в малом числе побеждали бы, как говорится, любого противника: ведь покинуть строй или бросить оружие влюбленному легче при ком угодно, только не при любимом, и нередко он предпочитает смерть такому позору; а уж бросить возлюбленного на произвол судьбы или не помочь ему, когда он в опасности, – да разве найдется на свете такой трус, в которого сам Эрот не вдохнул бы доблесть, уподобив его прирожденному храбрецу? И если Гомер говорит, что некоторым героям отвагу внушает бог, то любящим дает ее не кто иной, как Эрот».
Того же мнения придерживается и Сократ в диалоге «Пир».
«Одна ли Афродита, или две, – небесная и всенародная, – не знаю: ведь и Зевс, по общему признанию, один и тот же, имеет много прозваний; но что отдельно для той и другой воздвигнуты алтари и храмы и приносятся жертвы, – для всенародной менее чистые, для небесной более чистые, – это знаю. Можно предположить, что и любовь к телу насылает всенародная, а к душе, к дружбе, к благородным подвигам – небесная. Этой любовью, мне кажется, одержим и ты, Каллий. Так сужу я на основании высоких достоинств твоего любимца, а также по тому, что, как вижу, ты приглашаешь отца его на свои свидания с ним: конечно, у благородно любящего нет никаких таких тайн от отца…
В самом деле, что без дружбы никакое общение между людьми не имеет ценности, это мы все знаем. А кто восхищается духовной стороной, у тех дружба называется приятной и добровольной потребностью; напротив, кто чувствует вожделение к телу, из тех многие бранят и ненавидят нрав своих любимцев; если же и полюбят и тело и душу, то цвет юности скоро, конечно, отцветает; а когда он исчезнет, необходимо должна с ним увянуть и дружба; напротив, душа все время, пока шествует по пути большей разумности, становится все более достойной любви. Далее, при пользовании внешностью бывает и некоторое пресыщение, так что по отношению к любимому необходимо происходит то же, что по отношению к кушаньям при насыщении; а любовь к душе по своей чистоте не так скоро насыщается, однако по этой причине она не бывает менее приятной; нет, тут явно исполняется молитва, в которой мы просим богиню даровать нам приятные и слова и дела. И действительно, что восхищается любимцем и любит его душа, цветущая изящной внешностью и нравом скромным и благородным, которая способна уже среди сверстников первенствовать и отличается любезностью, – это не нуждается в доказательстве; а что такой любящий естественно должен пользоваться взаимностью, я и это докажу. Так, прежде всего, кто может ненавидеть человека, который, как ему известно, считает его высоконравственным? Который, как он видит, о нравственности партнера заботится больше, чем о своем собственном удовольствии? Если, сверх того, он верит, что дружба с его стороны не уменьшится, когда его юность пройдет или когда он от болезни потеряет красоту? А если люди взаимно любят друг друга, разве не станут они смотреть один на другого с удовольствием, разговаривать с благожелательностью, оказывать доверие друг другу, заботиться друг о друге, вместе радоваться при счастливых обстоятельствах, вместе горевать, если постигнет какая неудача, радостно проводить время, когда они находятся вместе и здоровы, а если кто заболеет, находиться при нем еще более неотлучно, в отсутствии заботиться друг о друге еще более, чем когда оба присутствуют? Все это разве не приятно? Благодаря таким поступкам они любят эту дружбу и доживают до старости с нею. А того, кто привязан только к телу, за что любить? За то, что он себе берет что ему хочется, а другому оставляет стыд и срам? Или за то, что, стремясь добиться цели своих желаний, он старательно удаляет от любимого близких людей? Да и за то даже, что он действует на него не насилием, а убеждением, даже и за это он заслуживает скорее ненависти: ведь, кто действует насилием, выставляет себя в дурном свете, а кто действует убеждением, развращает душу убеждаемого. Но даже и тот, кто за деньги продает свою красоту, за что будет любить покупателя больше, чем торговец на рынке? Конечно, и за то, что он, цветущий, имеет дело с отцветшим, красивый – с уже некрасивым, с влюбленным – не влюбленный, и за это он не будет любить его. И действительно, юноша не делит с мужчиной, как женщина, наслаждения любви, а трезво смотрит на опьяненного страстью. Поэтому нисколько не удивительно, что в нем появляется даже презрение к влюбленному. Если присмотреться, то найдешь, что от тех, кого любят за его нравственные достоинства, не исходит никакого зла, а от бесстыдной связи бывает много преступлений.
Теперь я покажу, что для человека, любящего тело больше души, эта связь и унизительна. Кто учит говорить и поступать как должно, имеет право пользоваться уважением, как Хирон и Финик со стороны Ахилла; а вожделеющий тела, конечно, будет ходить около него, как нищий: да, он всегда следует за ним, просит милостыню, всегда ему нужен еще или поцелуй, или другое какое прикосновение… И в самом деле, человек, обращающий внимание только на наружность, мне кажется, похож на арендатора земельного участка: он заботится не о том, чтобы возвысить его ценность, а о том, чтобы самому собрать с него как можно больший урожай. А кто жаждет дружбы, скорее похож на собственника имения: он отовсюду приносит, что может, и возвышает ценность своего любимца. То же бывает и с любимцами: знающий, что, отдавая свою наружность, он будет властвовать над влюбленным, естественно, будет относиться ко всему остальному без внимания. Напротив, кто пони мает, что, не будучи нравственным, он не удержит дружбу, тот должен более заботиться о добродетели. Величайшее счастье для того, кто желает из любимого юного существа воспитать себе хорошего друга, – это то, что ему и самому необходимо стремиться к добродетели. И действительно, если он сам поступает дурно, не может он близкого ему человека сделать хорошим и, если он являет собою пример бесстыдства и неумеренности, не может он своему любимцу внушить умеренность и стыд… А ты, Каллий, думается мне, должен быть благодарен богам за то, что они внушили тебе любовь к Автолику. Что он честолюбив, это вполне очевидно, коль скоро он готов переносить много трудов, много мук для того, чтобы глашатай объявил его победителем. А если он мечтает не только быть украшением себе и отцу, но получить возможность, благодаря своим высоким достоинствам мужа, делать добро друзьям, возвеличить отечество, воздвигая трофеи по поводу побед над врагами, и благодаря этому стать известным и славным среди эллинов и варваров, то неужели ты думаешь, что он тому самому, в ком видит лучшего помощника в этом, не станет оказывать величайшее уважение? Таким образом, если хочешь ему нравиться, надо смотреть, какого рода знания дали Фемистоклу возможность освободить Элладу; смотреть, какого рода сведения доставили Периклу славу лучшего советника отечеству; надо исследовать также, какие философские размышления помогли Солону дать такие превосходные законы нашему городу; надо доискаться, наконец, какие упражнения позволяют спартанцам считаться лучшими военачальниками…»
Знаменитый греческий историк Плутарх в своем диалоге «Об Эроте» приводит для нас еще один спор, и мы можем представить себе, что преимущества и недостатки того или иного рода любви живо обсуждались греками. Плутарх пишет:
«– Ты, значит, называешь постыднейшим действием сочетание мужчины и женщины, священнее которого нет и не может быть никакого другого соединения?
Эту идею развивает в платоновском диалоге «Пир» один из пирующих – Павсаний.
«Все мы знаем, что нет Афродиты без Эрота, – говорит он, – следовательно, будь на свете одна Афродита, Эрот был бы тоже один; но коль скоро Афродиты две, то и Эротов должно быть два. А этих богинь конечно же две: старшая, что без матери, дочь Урана, которую мы и называем поэтому небесной, и младшая, дочь Дионы и Зевса, которую мы именуем пошлой. Но из этого следует, что и Эротов, сопутствующих обеим Афродитам, надо именовать соответственно небесным и пошлым. Хвалить следует, конечно, всех богов, но я попытаюсь определить свойства, доставшиеся в удел каждому из этих двоих…
Так вот, Эрот младшей, пошлой Афродиты поистине пошл и способен на что угодно; это как раз та любовь, которой любят люди ничтожные. А такие люди любят, во-первых, женщин не меньше, чем юношей; во-вторых, они любят своих любимых больше ради их тела, чем ради души, и, наконец, любят они тех, кто поглупее, заботясь только о том, чтобы добиться своего, и не задумываясь, прекрасно ли это. Вот почему они и способны на что угодно – на хорошее и на дурное в одинаковой степени. Ведь идет эта любовь, как-никак, от богини, которая не только гораздо моложе другой, но и по своему происхождению причастна и к женскому и к мужскому началу. Эрот же Афродиты небесной восходит к богине, которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к женскому, – недаром это любовь к юношам, – а во-вторых, старше и чужда преступной дерзости. Потому-то одержимые такой любовью обращаются к мужскому полу, отдавая предпочтение тому, что сильней от природы и наделено большим умом.
Но и среди сластолюбцев можно узнать тех, кем движет только такая любовь. Ибо любят они не малолетних, а тех, у кого уже обнаружился разум, а разум появляется обычно с первым пушком. Те, чья любовь началась в эту пору, готовы, мне кажется, никогда не разлучаться и жить вместе всю жизнь; такой человек не обманет юношу, воспользовавшись его неразумием, не переметнется от него, посмеявшись над ним, к другому.
Надо бы даже издать закон, запрещающий любить малолетних, чтобы не уходило много сил неизвестно на что; ведь неизвестно заранее, в какую сторону пойдет духовное и телесное развитие ребенка – в дурную или хорошую. Конечно, люди достойные сами устанавливают себе такой закон, но надо бы запретить это и поклонникам пошлым, как запрещаем мы им, насколько это в наших силах, любить свободнорожденных женщин. Пошлые же люди настолько осквернили любовь, что некоторые утверждают даже, будто уступать поклоннику предосудительно вообще.
Но утверждают-то они это, глядя на поведение как раз таких людей и видя их назойливость и непорядочность, ибо любое дело, если только оно делается непристойно и не так, как принято, не может не заслужить порицания.
А дело, по-моему, обстоит вот как. Тут все не так просто, ибо, как я сказал вначале, ни одно действие не бывает ни прекрасно, ни безобразно само по себе: если оно совершается прекрасно – оно прекрасно, если безобразно – оно безобразно. Безобразно, стало быть, угождать низкому человеку, и притом угождать низко, но прекрасно – и человеку достойному, и достойнейшим образом. Низок же тот пошлый поклонник, который любит тело больше, чем душу; он к тому же и непостоянен, поскольку непостоянно то, что он любит. Стоит лишь отцвести телу, а тело-то он и любил, как он «упорхнет, улетая», посрамив все свои многословные обещания. А кто любит за высокие нравственные достоинства, тот остается верен всю жизнь, потому что он привязывается к чему-то постоянному.
Поклонников у нас принято хорошенько испытывать и одним угождать, а других избегать. Вот почему наш обычай требует, чтобы поклонник домогался своего возлюбленного, а тот уклонялся от его домогательств: такое состязание позволяет выяснить, к какому разряду людей принадлежат тот и другой. Поэтому считается позорным, во-первых, быстро сдаваться, не дав пройти какому-то времени, которое и вообще-то служит хорошей проверкой; во-вторых, позорно отдаваться за деньги или из-за политического влияния поклонника, независимо от того, вызвана ли эта уступчивость страхом перед нуждой или же неспособностью пренебречь благодеяниями, деньгами или политическими расчетами. Ведь такие побуждения ненадежны и преходящи, не говоря уже о том, что на их почве никогда не вырастает благородная дружба. И значит, достойным образом угождать поклоннику можно, по нашим обычаям, лишь одним путем. Мы считаем, что если поклонника, как бы рабски ни служил он по своей воле предмету любви, никто не упрекнет в позорном угодничестве, то и другой стороне остается одна непозорная разновидность добровольного рабства, а именно рабство во имя совершенствования.
И в самом деле, если кто-нибудь оказывает кому-нибудь услуги, надеясь усовершенствоваться благодаря ему в какой-либо мудрости или в любой другой добродетели, то такое добровольное рабство не считается у нас ни позорным, ни унизительным. Так вот, если эти два обычая – любви к юношам и любви к мудрости и всяческой добродетели – свести к одному, то и получится, что угождать поклоннику – прекрасно. Иными словами, если поклонник считает нужным оказывать уступившему юноше любые, справедливые, по его мнению, услуги, а юноша в свою очередь считает справедливым ни в чем не отказывать человеку, который делает его мудрым и добрым, и если поклонник способен сделать юношу умнее и добродетельней, а юноша желает набраться образованности и мудрости, – так вот, если оба на этом сходятся, только тогда угождать поклоннику прекрасно, а во всех остальных случаях – нет. В этом случае и обмануться не позорно, а во всяком другом и обмануться и не обмануться – позор одинаковый. Если, например, юноша, отдавшийся ради богатства богатому, казалось бы, поклоннику, обманывается в своих расчетах и никаких денег, поскольку поклонник окажется бедняком, не получит, этому юноше должно быть тем не менее стыдно, ибо он-то все равно уже показал, что ради денег пойдет для кого угодно на что угодно, а это нехорошо. Вместе с тем, если кто отдался человеку на вид порядочному, рассчитывая, что благодаря дружбе с таким поклонником станет лучше и сам, а тот оказался на поверку человеком скверным и недостойным, – такое заблуждение все равно остается прекрасным. Ведь он уже доказал, что ради того, чтобы стать лучше и совершеннее, сделает для кого угодно все, что угодно, а это прекрасней всего на свете. И стало быть, угождать во имя добродетели прекрасно в любом случае.
Такова любовь богини небесной: сама небесная, она очень ценна и для государства, и для отдельного человека, поскольку требует от любящего и от любимого великой заботы о нравственном совершенстве. Все другие виды любви принадлежат другой Афродите – пошлой».
С ним согласен еще один собеседник, Федр: «Я, по крайней мере, не знаю большего блага для юноши, чем достойный влюбленный, а для влюбленного – чем достойный возлюбленный. Ведь тому, чем надлежит всегда руководствоваться людям, желающим прожить свою жизнь безупречно, никакая родня, никакие почести, никакое богатство, да и вообще ничто на свете не научит их лучше, чем любовь. Чему же она должна их учить? Стыдиться постыдного и честолюбиво стремиться к прекрасному, без чего ни государство, ни отдельный человек не способны ни на какие великие и добрые дела. Я утверждаю, что, если влюбленный совершит какой-нибудь недостойный поступок или по трусости спустит обидчику, он меньше страдает, если уличит его в этом отец, приятель или еще кто-нибудь, – только не его любимец. То же, как мы замечаем, происходит и с возлюбленным: будучи уличен в каком-нибудь неблаговидном поступке, он стыдится больше всего тех, кто его любит. И если бы возможно было образовать из влюбленных и их возлюбленных государство или, например, войско, они управляли бы им наилучшим образом, избегая всего постыдного и соревнуясь друг с другом; а сражаясь вместе, такие люди даже и в малом числе побеждали бы, как говорится, любого противника: ведь покинуть строй или бросить оружие влюбленному легче при ком угодно, только не при любимом, и нередко он предпочитает смерть такому позору; а уж бросить возлюбленного на произвол судьбы или не помочь ему, когда он в опасности, – да разве найдется на свете такой трус, в которого сам Эрот не вдохнул бы доблесть, уподобив его прирожденному храбрецу? И если Гомер говорит, что некоторым героям отвагу внушает бог, то любящим дает ее не кто иной, как Эрот».
Того же мнения придерживается и Сократ в диалоге «Пир».
«Одна ли Афродита, или две, – небесная и всенародная, – не знаю: ведь и Зевс, по общему признанию, один и тот же, имеет много прозваний; но что отдельно для той и другой воздвигнуты алтари и храмы и приносятся жертвы, – для всенародной менее чистые, для небесной более чистые, – это знаю. Можно предположить, что и любовь к телу насылает всенародная, а к душе, к дружбе, к благородным подвигам – небесная. Этой любовью, мне кажется, одержим и ты, Каллий. Так сужу я на основании высоких достоинств твоего любимца, а также по тому, что, как вижу, ты приглашаешь отца его на свои свидания с ним: конечно, у благородно любящего нет никаких таких тайн от отца…
В самом деле, что без дружбы никакое общение между людьми не имеет ценности, это мы все знаем. А кто восхищается духовной стороной, у тех дружба называется приятной и добровольной потребностью; напротив, кто чувствует вожделение к телу, из тех многие бранят и ненавидят нрав своих любимцев; если же и полюбят и тело и душу, то цвет юности скоро, конечно, отцветает; а когда он исчезнет, необходимо должна с ним увянуть и дружба; напротив, душа все время, пока шествует по пути большей разумности, становится все более достойной любви. Далее, при пользовании внешностью бывает и некоторое пресыщение, так что по отношению к любимому необходимо происходит то же, что по отношению к кушаньям при насыщении; а любовь к душе по своей чистоте не так скоро насыщается, однако по этой причине она не бывает менее приятной; нет, тут явно исполняется молитва, в которой мы просим богиню даровать нам приятные и слова и дела. И действительно, что восхищается любимцем и любит его душа, цветущая изящной внешностью и нравом скромным и благородным, которая способна уже среди сверстников первенствовать и отличается любезностью, – это не нуждается в доказательстве; а что такой любящий естественно должен пользоваться взаимностью, я и это докажу. Так, прежде всего, кто может ненавидеть человека, который, как ему известно, считает его высоконравственным? Который, как он видит, о нравственности партнера заботится больше, чем о своем собственном удовольствии? Если, сверх того, он верит, что дружба с его стороны не уменьшится, когда его юность пройдет или когда он от болезни потеряет красоту? А если люди взаимно любят друг друга, разве не станут они смотреть один на другого с удовольствием, разговаривать с благожелательностью, оказывать доверие друг другу, заботиться друг о друге, вместе радоваться при счастливых обстоятельствах, вместе горевать, если постигнет какая неудача, радостно проводить время, когда они находятся вместе и здоровы, а если кто заболеет, находиться при нем еще более неотлучно, в отсутствии заботиться друг о друге еще более, чем когда оба присутствуют? Все это разве не приятно? Благодаря таким поступкам они любят эту дружбу и доживают до старости с нею. А того, кто привязан только к телу, за что любить? За то, что он себе берет что ему хочется, а другому оставляет стыд и срам? Или за то, что, стремясь добиться цели своих желаний, он старательно удаляет от любимого близких людей? Да и за то даже, что он действует на него не насилием, а убеждением, даже и за это он заслуживает скорее ненависти: ведь, кто действует насилием, выставляет себя в дурном свете, а кто действует убеждением, развращает душу убеждаемого. Но даже и тот, кто за деньги продает свою красоту, за что будет любить покупателя больше, чем торговец на рынке? Конечно, и за то, что он, цветущий, имеет дело с отцветшим, красивый – с уже некрасивым, с влюбленным – не влюбленный, и за это он не будет любить его. И действительно, юноша не делит с мужчиной, как женщина, наслаждения любви, а трезво смотрит на опьяненного страстью. Поэтому нисколько не удивительно, что в нем появляется даже презрение к влюбленному. Если присмотреться, то найдешь, что от тех, кого любят за его нравственные достоинства, не исходит никакого зла, а от бесстыдной связи бывает много преступлений.
Теперь я покажу, что для человека, любящего тело больше души, эта связь и унизительна. Кто учит говорить и поступать как должно, имеет право пользоваться уважением, как Хирон и Финик со стороны Ахилла; а вожделеющий тела, конечно, будет ходить около него, как нищий: да, он всегда следует за ним, просит милостыню, всегда ему нужен еще или поцелуй, или другое какое прикосновение… И в самом деле, человек, обращающий внимание только на наружность, мне кажется, похож на арендатора земельного участка: он заботится не о том, чтобы возвысить его ценность, а о том, чтобы самому собрать с него как можно больший урожай. А кто жаждет дружбы, скорее похож на собственника имения: он отовсюду приносит, что может, и возвышает ценность своего любимца. То же бывает и с любимцами: знающий, что, отдавая свою наружность, он будет властвовать над влюбленным, естественно, будет относиться ко всему остальному без внимания. Напротив, кто пони мает, что, не будучи нравственным, он не удержит дружбу, тот должен более заботиться о добродетели. Величайшее счастье для того, кто желает из любимого юного существа воспитать себе хорошего друга, – это то, что ему и самому необходимо стремиться к добродетели. И действительно, если он сам поступает дурно, не может он близкого ему человека сделать хорошим и, если он являет собою пример бесстыдства и неумеренности, не может он своему любимцу внушить умеренность и стыд… А ты, Каллий, думается мне, должен быть благодарен богам за то, что они внушили тебе любовь к Автолику. Что он честолюбив, это вполне очевидно, коль скоро он готов переносить много трудов, много мук для того, чтобы глашатай объявил его победителем. А если он мечтает не только быть украшением себе и отцу, но получить возможность, благодаря своим высоким достоинствам мужа, делать добро друзьям, возвеличить отечество, воздвигая трофеи по поводу побед над врагами, и благодаря этому стать известным и славным среди эллинов и варваров, то неужели ты думаешь, что он тому самому, в ком видит лучшего помощника в этом, не станет оказывать величайшее уважение? Таким образом, если хочешь ему нравиться, надо смотреть, какого рода знания дали Фемистоклу возможность освободить Элладу; смотреть, какого рода сведения доставили Периклу славу лучшего советника отечеству; надо исследовать также, какие философские размышления помогли Солону дать такие превосходные законы нашему городу; надо доискаться, наконец, какие упражнения позволяют спартанцам считаться лучшими военачальниками…»
Знаменитый греческий историк Плутарх в своем диалоге «Об Эроте» приводит для нас еще один спор, и мы можем представить себе, что преимущества и недостатки того или иного рода любви живо обсуждались греками. Плутарх пишет:
«– Ты, значит, называешь постыднейшим действием сочетание мужчины и женщины, священнее которого нет и не может быть никакого другого соединения?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента