Александр Асмолов
Фамильный шрам
В коротком русском слове «честь»
Немало тайн. Тому бог весть.
Глава I
В то утро сонный Петербург
Чуть свет туман окутал странный.
Пришелец был надменно хмур,
И не казался гостем званным.
Клубился долго над Невой,
Где ангел, словно часовой,
Парит над площадью великой
С крестом простым и царским ликом.[1]
В обход, по Мойке и Фонтанке,
Он спрятал Невский, как дитя,
Аничков мост укрыл шутя,[2]
И, словно в тихом полустанке,
Туман на Графском пошалил,[3]
Балконы спрятав до перил.
Кирпичный дом в бойницах узких,
С атлантами взамен колонн,[4]
Оставшись от баронов прусских
С екатерининских времен,
Стоял углом и, как форштевнем,[5]
В туман врезался, и по гребням
Среди соседей, словно скал,
На Невский путь прямой искал.
Под крышей эркер полукругом,[6]
А по периметру – балкон
В полшага, словно Рубикон,[7]
Для тех, кто не дружил с испугом.
Деянье сердца и ума,
Как люди, видятся лома.
С востока занялось светило,
С ленцою все позолотив,
Как будто ночь оно кутило,
Истратив весь златой актив.
Над Смольным, созданным Кваренги,
Где двери, словно две шеренги,
По коридорам вдоль стоят
Почти столетье без девчат,[8]
Российский флаг плескал игриво,
Надменно глядя свысока,
Не то, чтобы на чужака,
А где-то чуточку ревниво,
На стяг, что дал Руси Андрей,
Апостол первый средь людей.[9]
Над «прусским» домом, где бойницы
Вдоль крепких стен из кирпича
Глядят на лик былой столицы,
Забывшей имя Ильича,[10]
Андреев крест играл на воле,
Не в пику тем, кто на престоле.
Здесь о себе напоминал
Снимавший флигель адмирал.[11]
Давно закончил он сраженья
И свой поход на Амстердам,[12]
Когда фрегатом правил сам,
Оставил лишь в воображеньи.
Как часто мы на склоне лет
Храним романтике обет.
Сергеич в ранге адмирала
Имел и кортик, и брегет,
И взгляд большого либерала,
По форме был всегда одет.
Был одинок и педантичен,
В общеньи аристократичен,
В блокаду потеряв семью,
Жил, словно был еще в строю.
С одним застенчивым парнишкой,
Игравшим редко во дворе,
Дружил на зависть детворе
И называл его сынишкой.
Не зря пословица гласит:
«Что стар, что млад». Тут без обид.
Алешка рос гардемарином,[13]
И верил, что его отец
Погиб, что свойственно мужчинам,
В походе дальнем, как боец.
Рассказы матери о нем,
Любившем поиграть с огнем,
И фотографии в альбоме,
Бинокль, хранящийся в их доме,
Модели старых каравелл,
Да книжный шкаф морских романов
О героизме капитанов
И тех, кто струсить не посмел,
Все помогало пацану
Любить и море, и страну
Как часто виделось Алешке
Во сне, как будто наяву,
Что он в бою не понарошку,
В отваге не уступит льву.
Он, юнга, шкипер и пират,
Всем приключениям был рад,
Но, кем бы ни был, вечно сходство
С отцом у парня – благородство.
Он тайно верил в предсказанье,
Которое однажды маг
Во сне открыл ему, что знак
Предвосхитит его желанье.
Бывает, тайну мы храним,
Живя пристрастием одним.
Вот только хитрый маг смолчал,
Что будет этим тайным знаком.
Коснется кто-нибудь плеча,
Откроется ли Зодиаком.[14]
Для многих эркер на углу,
Сыскавший зависть и хвалу,
У дома в Графском переулке,
Был перстнем в сказочной шкатулке.
А для Алешки он был храмом,
Где суждено когда-нибудь
Увидеть сквозь сомнений муть
Лицо отцовское со шрамом.
Ведь, если верить с детства в сон,
То обернется явью он.
И предсказанье ночью темной
О встрече с призраком отца
Зажгло в душе неугомонной
Огонь надежды у мальца.
Вот только время не спешило,
А у него, как будто шило,
Но часто, подбежав к окну,
Он видел улицу одну.
Октябрь сменился снегом пышным,
Весной на реках таял лед.
Как будто знал все наперед,
Что вновь июнь придет неслышно.
«Пуд с кепкой» быстро подрастал,
Шутила мать – «мой капитал».
* * *
Глава II
В то утро медлил Питер сонный,
Не торопясь, сводил мосты
И примерял костюм фасонный,
Стесняясь дряхлой полноты.[15]
Над Медным всадником Фальконе,[16]
Оставшемуся в лексиконе,
Отдавши дань Батурину,[17]
Развеял смело пелену.
Из клочьев белого тумана
«Исакию» слепил парик,[18]
Который к куполу приник,
Кудряшки свесив, как сутану.
Всяк прикрывает наготу,
В пирах растратив красоту.
В окошко эркера под крышей,
Где сладко спал гардемарин,
Скользнул к подушке лучик рыжий,
Приплюснутый, как мандарин.
Ресницы тронул деликатно,
Щеки коснулся и обратно.
В июне солнцу невдомек,
Что кто-то поздно ночью лег
Из-за того, что «Пилигрим»,
Ведомый капитаном Диком,[19]
Блуждал в тумане многоликом,
Но был со злом непримирим.
Как сладко знать в пятнадцать лет,
Что выше чести счастья нет.
Алешка потянулся сладко
И сонно приоткрыл глаза.
Луч, словно яркая заплатка,
По пледу медленно сползал.
Указкой чиркнул половицу,
Понятно и не ясновидцу:
Блеснул на ручке у двери —
Балкон, мол, быстро отвори.
Пацан забыл про сладкий сон.
Влекомый тайным предсказаньем,
Заветной встречи обещаньем,
Прокрался тихо на балкон.
А тот, как мостик капитана,
Плывет над волнами тумана.
Бушует странный океан,
Касаясь ног босых прохладой.
То в центре вздыбится Титан,
То обратится вмиг армадой.[20]
Вот остров среди волн возник,
А в гавани пиратский бриг.[21]
«Веселый Роджер» на ветру[22]
Затеял с чайками игру.
Там вынырнул огромный кит,
Хвостом разбивши в щепы ботик.[23]
За ним вздымается под клотик[24]
Белесый вал. Бушприт трещит.[25]
И в ярких солнечных лучах
Нет недостатка в мелочах.
Но вдруг среди туманной пены,
Как вечный странник Одиссей,
Влекомый песнями сирены,[26]
Пацан услышал – «Алексей!»
Знакомый голос так встревожен,
Как сабля острая из ножен,
Звенит с укором строгих нот —
Где этот юный сумасброд?
Неровной старческой походкой
Прошаркал кто-то за спиной.
С угрозой, явно напускной,
Да и надеждою нечеткой
Позвал парнишку еще раз,
Как будто выполнил приказ.
«Ах, ваша светлость, что за шутки!
Не время в прятки нам играть».
И, не впадая в предрассудки,
Вошедший глянул под кровать.
Там не найдя гардемарина,
Слуга заметил, что перина
Давно покинута юнцом —
Его любимым сорванцом.
Улыбку спрятав за усами,
Старик скосился на балкон,
Где тюль от ветра бил поклон,
То надувался парусами.
Кто юн душой на склоне лет,
Бывает счастлив без монет.
«Алешенька, ну, право слово!» —
Старик прошаркал на балкон. —
«Ты простудиться хочешь снова?
Ведь есть шинелька без погон.
И босиком… Что за напасти!
Век будешь числиться в балласте».[27]
Глядит растерянно парнишка,
Ведь он и впрямь в одних трусишках.
Продрог, но это не беда,
А вот Сергеич здесь откуда?
Далась ему моя простуда?
Бывал у нас он иногда.
Но, чтоб без спроса и так рано…
Воистину все это странно.
«А мама?» – начал было он,
Стараясь скрыть свое смущенье. —
«Конечно спит! И вам, барон
Пора в кровать. Без возраженья!»
Старик легонько подтолкнул
Мальца, пошедшего в загул,
Пониже талии худой,
Да так, что тот летел стрелой.
С разбега плюхнулся в кровать,
Плед натянув до подбородка,
Лежал, поглядывая кротко,
Не помышляя вновь вставать.
Любой поймет и старика,
Была бы твердою рука.
Сергеич только тронул ус,
Слегка парик седой поправил.
Не то что гувернер-француз,
Он вежлив был, но своенравен.
«Ты, ваша светлость, не серчай.
Но так вот жить: шаляй-валяй,
Избави бог, – присягой связан[28]
И соблюдать Устав обязан!
Кто на Дворцовой повторял:
«Служу Отечеству и флоту!»
Что взял ты нынче за охоту
Уподобляться писарям.
Бумагу пачкать по ночам,
И рифмовать лучам-очам…»
«Но я…» – гардемарин притих,
Пытаясь совладать с собою.
Прислушался – какой-то стих
Главенствовал над всей судьбою.
Слова летали друг за другом,
Как бабочки над майским лугом.
Сливаясь в пестрый полукруг,
Чаруя звуком нежный слух.
Какое было наслажденье
Описывать глубокий взгляд,
Что жег который день подряд
И поражал воображенье.
В пятнадцать мы пылаем жарко,
А в тридцать пять эмоций жалко.
«Я знаю эту кутерьму…» —
Сергеич с горечью добавил, —
«Поймешь не сразу, что к чему,
Игра жестокая, без правил».
Он замолчал, припоминая,
Как был влюблен в начале мая,
Как осенью ушел в поход
И верил, что зазноба ждет.
Весной в Кронштадте их линкор[29][30]
Пришвартовался на рассвете,
И он в «парадке», при букете,[31]
Вбежал в знакомый сердцу двор…
Порою души моряков
Сдают за кучку медяков.
«Так что бросай свои амуры,
Служи Отечеству, сынок.
Забудь стихи и партитуры,
Все будет, когда выйдет срок.
Будь верен Родине и чести,
Не поддавайся сладкой лести.
Морское братство не пустяк,
И флот не сборище бродяг».
Глаза Сергеича блеснули,
И на затылок сполз парик,
К нему он так и не привык,
Шутил: «Я в энтом, как в кастрюле».
Моряк на берег списан был,[32]
И прикрывал у «кэпа» тыл.[33]
* * *
Глава III
Сергеич нянчился с Алешкой,
Как только тот пошел под стол.
Хоть не знакомил парня с «кошкой»,[34]
Но с дозволения порол.
Любил мальчишку, словно сына,
Не брал за службу и алтына.[35]
Учил владеть любым клинком —
Стилетом, финкою, штыком,
Вязать узлы и штопать парус,
Знать назубок боезапас,
Использовать морской компас,
Карабкаться на верхний ярус.[36]
Как «Отче наш» знать такелаж,[37][38]
До блеска шлифовать палаш.[39]
Но нежный возраст паренька
Конфликтовал с морским уставом.
В душе неясная тоска
Звала бродить к густым дубравам,
Где, спешившись, гардемарин
Грустил без видимых причин
И морду жеребца гнедого
Лобзал, не проронив ни слова.
Потом галопом гнал коня,[40]
Чтобы успеть на построенье,
И слышал строй сердцебиенья,
Барона юного браня.
Курсант краснел, как маков цвет,
Смешны грехи в пятнадцать лет.
«Подъем! И быстро на зарядку! —
Сергеич рыкнул грозным львом. —
Вспахать спортзал ползком, как грядку,
Потом по вантам кувырком,[41]
Работать с манекеном хук,[42]
Вприсядку каждый третий круг.
Спущусь, немного пофехтуем,
А после кнехту отрихтуем».[43]
Алешка испарился вмиг.
Старик парик седой поправил,
Пусть это было против правил,
Он перед возрастом не сник.
Хоть шаркал старчески ногами,
Но мастерски владел клинками.
Когда на завтрак в зал просторный
Слуга Алешку подтолкнул,
Он, этикет забыв придворный,
Присел на первый с краю стул.
Две девочки в роскошных платьях,
На шейках – золотых распятьях,
Хихикнули в конце стола,
Мальчишку оторопь взяла.
Чужие люди и посуда,
Чужая мебель, а паркет,
Лежавший здесь две сотни лет,
Сияет гранью изумруда.
Дом коммуналок тесноту
Сменил на блеск и красоту.
«Ну, что же ты, сынок, не весел? —
Спросила дама в парике. —
У нас вполне хватает кресел,
Иль будешь дуться вдалеке?
Не подобает дворянину
Держать обиду на кузину.
Хоть соглашусь, в том чести нет —
Читать при всех чужой сонет.
Иди, обнимемся скорее,
В душе обиду не держи,
Будь выше подлости и лжи,
Прости ее и стань мудрее».
Курсант, что свойственно парням,
Вмиг покраснел, но мать обнял.
За чаем долго все молчали,
Пока внизу на мостовой
Зацокал конь, и прочь печали —
В дверях с пакетом вестовой.
«Я доложить вам буду рад,
Уже швартуется фрегат!
Извольте получить депешу
И не сочтите за невежу».
Читает женщина письмо,
Дрожит бумага с вензелями.
Молилась ночь под образами,
И вот оно пришло само.
«Сегодня, дети, ваш отец
Домой вернется наконец!»
Девчонки кинулись в объятья
Счастливой матери своей.
«Уж лучше б это были братья, —
Подумал он, став чуть храбрей. —
Наверно, что-то спутал маг,
А, может, мне иной был знак,
И новый галс по воле рока[44]
Судьба взяла еще до срока?»
Пацан растерянно смотрел
На женщину с веселым взглядом,
И быть хотелось с нею рядом,
Как страннику морских новелл.
Дороже верности и чести
Нет ничего, хоть мир изъезди.
Часы с веселым перезвоном
Сыграли четко старый вальс.
Пастушка в платьице червонном[45]
Возникла, за стеклом кружась.
Двенадцать раз наполнил залу,
Что подобает ритуалу,
Солидным голосом Modis,[46]
Как будто выступал на бис.
И с «Петропаловки» мортира,[47]
Исполнив царственный указ
Отметить полдень всякий раз,
Гремит по воле канонира.
Столица, как и вся страна,
Своим традициям верна.
«Ну, здравствуй, здравствуй, дорогой!»
Объятья, слезы заблестели.
Девчонки шустрой мелюзгой
Снуют вокруг морской шинели.
«Лексей Лексеич! Адмирал!» —
Старик восторженно шептал.
Уж в залу высыпала челядь
Известие сие проверить.
Лишь паренек, потупив взор,
Открыто посмотреть боится,
А вдруг у них не схожи лица?
Ведь это будет приговор.
Но шрам, как будто от кинжала,
Был на щеке у адмирала.
* * *
Глава IV
«Наслышан о твоих успехах, —
С усмешкой молвил адмирал. —
Год не прошел как я уехал,
А ты уж пишешь мадригал».[48]
Алешка покраснел безмерно,
Клянет себя, что вышло скверно.
Но разрешил все жест отца,
Он с нежностью обнял юнца.
«Не в том беда, что ты доверил
Бумаге пламенный секрет,
А в том, что плакался в жилет,
Когда заржал какой-то мерин.
Честь не перчатка, чтоб марать,
Сражайся, хоть один – на рать».
Такой короткий разговор,
Без лишних слов и причитаний,
Но просиял у парня взор,
И след исчез пустых терзаний.
«А ты участвовал в дуэли?»
Отец кивнул. «Что, в самом деле?» —
«Но это тайна не моя,
Ведь в ней замешаны князья». —
«Ну, расскажи же, право слово.
Клянусь хранить ее секрет». —
«Не торопись давать обет,
Ведь это не "отдать швартовый"».
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента