Александр Валентинович Амфитеатров
Женщина въ общественныхъ движеніи въ Россіи
I
Французскій критикъ Реми де Гурмонъ доказываетъ очень искусно и остроумно, что международный типъ «барышни» родился во Франціи между 1800 и 1810 годами, представляя собою, такимъ образомъ, продуктъ новыхъ экономическихъ и нравственныхъ условій, созданныхъ въ обществѣ революціоннымъ переломомъ и ростомъ третьяго сословія. Въ XVIII вѣкѣ «барышень» не было: были женщины-дѣти, выходившія замужъ въ 13–15 лѣтъ, и были «молодыя дѣвушки», которыя, оставшисъ почему-либо безбрачными до двадцати лѣтъ и выше, вели приблизительно тотъ же образъ жизни, какъ ихъ юныя замужнія подруги, при весьма снисходительномъ отношеніи къ тому общества, воспитаннаго энциклопедистами въ здравомысленномъ уваженіи къ законамъ природы. Вольтеръ опредѣлилъ женскій вопросъ своего вѣка коротко, ясно и полно въ сатирической фразѣ «Вавилонской принцессы»: – Если дѣвушекъ не выдаютъ замужъ, онѣ выходятъ сами. Нѣсколько засидѣвшаяся въ дѣвицахъ, молодая особа – обычная героиня изящной литературы XVIII вѣка, изъ которой добрыхъ трехъ четвертей нельзя дать въ руки современной барышнѣ, и житейскихъ романовъ, о которыхъ намъ оставили мемуары господа въ родѣ Жака Казановы. Экономическая перестройка Франціи Великою Революціей нанесла смертельный ударъ раннимъ бракамъ и, удлиннивъ для женщины выжидательный періодъ обязательной дѣвственности, вызвала къ жизни ту борьбу съ поломъ по охранительнымъ началамъ идеалистической морали, что называлась въ XIX вѣкѣ воспитаніемъ женщины и быстро выработала типъ «барышни» – прочный и устойчивый даже до сего дня.
Провѣряя русскій интеллигентный бытъ въ первое десятилѣтіе XIX вѣка, не трудно замѣтить, что въ немъ, отраженными лучами, совершается та же эволюція женская, что и во Франціи: падаетъ ранній бракъ, исчезаютъ галантные нравы, развивается охранительное идеалистическое воспитаніе. Это періодъ, когда вымираютъ женскіе esprits forts, философки-вольнодумки XVIII столѣтія, въ родѣ княгини Дашковой, всплывавшія въ екатерининскій вѣкъ странными островами-оазисами на мутномъ океанѣ всероссійскаго невѣжества.
Вымираютъ не только лица, вымираетъ самый идеалъ честолюбиваго мужеподобія, порождавшій княгинь Дашковыхъ и ея многочисленныя копіи въ миніатюрѣ. Вымираетъ женскій типъ, который, вырвавшись изъ душнаго периннаго плѣна допетровскихъ теремовъ и пьянаго плѣна ассамблей самого Петра Великаго, впервые взялся за умную книгу и попалъ въ разсудочныя объятія Бейля, Даламбера, Гиббона, Монтескье. Онъ велъ переписку съ Гриммомъ, Дидро и Вольтеромъ, вдохновлялъ «Наказъ» Екатерины II, сочинилъ рядъ малоталантливыхъ, но умныхъ и злыхъ комедій и сказку о царевичѣ Хлорѣ, обличилъ шарлатана «въ великомъ кофтѣ» Каліостро и, въ лицѣ Дашковой, президентствовалъ въ «Россійской Де-Сіянсъ академіи». У домашняго очага этотъ женскій типъ и самъ жилъ несчастно: какому мыслящему существу могли дать счастіе странныя чудища, которыми сатирическая литература и мемуары изображаютъ намъ русскихъ мужей ХѴIII вѣка! – и дѣлалъ несчастными свои семьи. Вѣрнѣе будетъ сказать, что онъ былъ заживо мертвъ, пока оставался прикованнымъ къ домашнему очагу, и просыпался къ жизни, только разорвавъ цѣпь и опрокинувъ очагъ. Устраивая государственные перевороты, законодательствуя, объявляя и ведя войны, интригуя при дворѣ и посольствахъ, типъ русской политической авантюристики, за множествомъ внѣшняго интереса, рѣшительно не имѣлъ времени упражняться въ нравственномъ самосовершенствованіи. Философскія схемы морали онъ принялъ на слово, усвоилъ отлично и цитировалъ, по надобности, съ большою и изящною находчивостью. Но съ собственными чувственными страстями, обуревавшими слабую плоть, покуда бодрствовалъ мощный духъ, боролся плохо. Поэтому, властвуя, онъ раздарилъ въ крѣпость своимъ любовникамъ чуть не полъ-Россіи, a въ обществѣ отражался такимъ фантастическимъ спокойствіемъ убѣжденнаго разврата, что мѣткое слово итальянскаго историка, подхваченное впослѣдствіи Герценомъ, не безъ основанія характеризовало русскій XVIII вѣкъ, какъ «трагедію въ публичномъ домѣ». Женщина екатерининской эпохи – большой, возвышенный, образованный и благожелательный умъ, заключенный въ распутнѣйшемъ и безстыднѣйшемъ тѣлѣ. Теоретическая школа самоуправленія, квартирующая въ совершенно не признающемъ управленія, анархически буйномъ и первобытно чувственномъ организмѣ. Вѣкъ высоконравственныхъ дѣвочекъ, которыя, выростая, обращались въ куртизанокъ.
Прекрасныя слова, мысли и чувства добродѣтельной Софьи въ фонвизинскомъ «Недорослѣ» развиваются, съ еще большимъ краснорѣчіемъ, въ запискахъ самой Екатерины II и ея наперсницы Дашковой, – въ запискахъ любой изъ авантюристокъ эпохи, большого ли, малаго ли калибра. Нѣсколько лѣтъ назадъ мнѣ посчастлиижлось открыть анонимный манускриптъ – автобіографію какой-то великосвѣтской сыщицы Екатеринина двора[2].
Эта госпожа, въ подломъ ремеслѣ своемъ, шага не сдѣлаетъ, чтобы не оборониться красивымъ афоризмомъ Дидерота или сильною фразою Руссо. Русскій XVIII вѣкъ умѣлъ отлично честно читать, мыслить, учиться, чувствовать, говорить и писать, но съ еще большимъ великолѣпіемъ умѣлъ падать въ грязь и безпечно барахтаться въ лужѣ, слитой изъ вина, крови и афродизіастическихъ. напитковъ. Страшно сильныя, крѣпкія выносливыя физически, эти богатырки XVIII вѣка, въ большинствѣ, прожили очень долгую жизнь и еще въ тридцатыхъ, сороковыхъ даже годахъ прошлаго столѣтія смущали своихъ высоконравственныхъ и богомольныхъ выучекъ пословицами изъ «Кандида», моралью изъ «Фоблаза» и религіей по Бэйлеву лексикону. У большинства оставались позади дикія бури страстей, a то и кровавыя пятна престушіеній, но онѣ жили безъ раскаяній, Не имѣлъ ихъ и общій образецъ, идеалъ и кумиръ эпохи авантюристокъ: цербстская принцесса, которая, безъ всякихъ правъ и возможностей, умѣла сдѣлаться русскою императрицею и, хотя природная нѣмка, создала, наполнила собою и воплотила, неразрывно связанный съ ея именемъ и образомъ, и удивительно русскій, изъ русскихъ русскій, блистательный и отвратительный вѣкъ. Онѣ не вѣрили въ будущую жизнь и боялись смерти лишь какъ процесса конечнаго уничтоженія, и умирали онѣ странно: на полу, въ неудобоназываемомъ мѣстѣ, какъ Екатерина II. И подъ незаряженнымъ пистолетомъ ночного разбойника Германа, какъ та Venus Moscovite, что впослѣдствіи стала ужасною «Пиковою дамою» Пушкина. Нельзя не сожалѣть, что ни одинъ изъ первоклассныхъ русскихъ писателей не занялся типомъ придворной авантюристки съ должнымъ вниманіемъ, и она осталась добычей уголовныхъ мелодраматическихъ лубковъ Сальяса, Всеволода Соловьева и, въ лучшемъ случаѣ, Лѣскова и Данилевскаго. Во Франціи съ этимъ дворянскимъ поколѣвіемъ полупендантокъ, полукуртизанокъ, своего рода «Матерей» стараго режима, покончила оптомъ трагедія гильотины. У насъ онѣ измерли медленнымъ гніеніемъ, часто самую смерть ихъ обращавшимъ въ грязную гримасу пошлѣйшаго водевиля. Послѣдняя изъ нихъ, – Ольга Жеребцова, соучастница Палена и др. въ заговорѣ на жизнь Павла I, – дожила до встрѣчи и знакомства съ молодымъ Герценомъ и оказала ему нѣкоторую поддержку въ эпоху первой ссылки его.
Провѣряя русскій интеллигентный бытъ въ первое десятилѣтіе XIX вѣка, не трудно замѣтить, что въ немъ, отраженными лучами, совершается та же эволюція женская, что и во Франціи: падаетъ ранній бракъ, исчезаютъ галантные нравы, развивается охранительное идеалистическое воспитаніе. Это періодъ, когда вымираютъ женскіе esprits forts, философки-вольнодумки XVIII столѣтія, въ родѣ княгини Дашковой, всплывавшія въ екатерининскій вѣкъ странными островами-оазисами на мутномъ океанѣ всероссійскаго невѣжества.
Вымираютъ не только лица, вымираетъ самый идеалъ честолюбиваго мужеподобія, порождавшій княгинь Дашковыхъ и ея многочисленныя копіи въ миніатюрѣ. Вымираетъ женскій типъ, который, вырвавшись изъ душнаго периннаго плѣна допетровскихъ теремовъ и пьянаго плѣна ассамблей самого Петра Великаго, впервые взялся за умную книгу и попалъ въ разсудочныя объятія Бейля, Даламбера, Гиббона, Монтескье. Онъ велъ переписку съ Гриммомъ, Дидро и Вольтеромъ, вдохновлялъ «Наказъ» Екатерины II, сочинилъ рядъ малоталантливыхъ, но умныхъ и злыхъ комедій и сказку о царевичѣ Хлорѣ, обличилъ шарлатана «въ великомъ кофтѣ» Каліостро и, въ лицѣ Дашковой, президентствовалъ въ «Россійской Де-Сіянсъ академіи». У домашняго очага этотъ женскій типъ и самъ жилъ несчастно: какому мыслящему существу могли дать счастіе странныя чудища, которыми сатирическая литература и мемуары изображаютъ намъ русскихъ мужей ХѴIII вѣка! – и дѣлалъ несчастными свои семьи. Вѣрнѣе будетъ сказать, что онъ былъ заживо мертвъ, пока оставался прикованнымъ къ домашнему очагу, и просыпался къ жизни, только разорвавъ цѣпь и опрокинувъ очагъ. Устраивая государственные перевороты, законодательствуя, объявляя и ведя войны, интригуя при дворѣ и посольствахъ, типъ русской политической авантюристики, за множествомъ внѣшняго интереса, рѣшительно не имѣлъ времени упражняться въ нравственномъ самосовершенствованіи. Философскія схемы морали онъ принялъ на слово, усвоилъ отлично и цитировалъ, по надобности, съ большою и изящною находчивостью. Но съ собственными чувственными страстями, обуревавшими слабую плоть, покуда бодрствовалъ мощный духъ, боролся плохо. Поэтому, властвуя, онъ раздарилъ въ крѣпость своимъ любовникамъ чуть не полъ-Россіи, a въ обществѣ отражался такимъ фантастическимъ спокойствіемъ убѣжденнаго разврата, что мѣткое слово итальянскаго историка, подхваченное впослѣдствіи Герценомъ, не безъ основанія характеризовало русскій XVIII вѣкъ, какъ «трагедію въ публичномъ домѣ». Женщина екатерининской эпохи – большой, возвышенный, образованный и благожелательный умъ, заключенный въ распутнѣйшемъ и безстыднѣйшемъ тѣлѣ. Теоретическая школа самоуправленія, квартирующая въ совершенно не признающемъ управленія, анархически буйномъ и первобытно чувственномъ организмѣ. Вѣкъ высоконравственныхъ дѣвочекъ, которыя, выростая, обращались въ куртизанокъ.
Прекрасныя слова, мысли и чувства добродѣтельной Софьи въ фонвизинскомъ «Недорослѣ» развиваются, съ еще большимъ краснорѣчіемъ, въ запискахъ самой Екатерины II и ея наперсницы Дашковой, – въ запискахъ любой изъ авантюристокъ эпохи, большого ли, малаго ли калибра. Нѣсколько лѣтъ назадъ мнѣ посчастлиижлось открыть анонимный манускриптъ – автобіографію какой-то великосвѣтской сыщицы Екатеринина двора[2].
Эта госпожа, въ подломъ ремеслѣ своемъ, шага не сдѣлаетъ, чтобы не оборониться красивымъ афоризмомъ Дидерота или сильною фразою Руссо. Русскій XVIII вѣкъ умѣлъ отлично честно читать, мыслить, учиться, чувствовать, говорить и писать, но съ еще большимъ великолѣпіемъ умѣлъ падать въ грязь и безпечно барахтаться въ лужѣ, слитой изъ вина, крови и афродизіастическихъ. напитковъ. Страшно сильныя, крѣпкія выносливыя физически, эти богатырки XVIII вѣка, въ большинствѣ, прожили очень долгую жизнь и еще въ тридцатыхъ, сороковыхъ даже годахъ прошлаго столѣтія смущали своихъ высоконравственныхъ и богомольныхъ выучекъ пословицами изъ «Кандида», моралью изъ «Фоблаза» и религіей по Бэйлеву лексикону. У большинства оставались позади дикія бури страстей, a то и кровавыя пятна престушіеній, но онѣ жили безъ раскаяній, Не имѣлъ ихъ и общій образецъ, идеалъ и кумиръ эпохи авантюристокъ: цербстская принцесса, которая, безъ всякихъ правъ и возможностей, умѣла сдѣлаться русскою императрицею и, хотя природная нѣмка, создала, наполнила собою и воплотила, неразрывно связанный съ ея именемъ и образомъ, и удивительно русскій, изъ русскихъ русскій, блистательный и отвратительный вѣкъ. Онѣ не вѣрили въ будущую жизнь и боялись смерти лишь какъ процесса конечнаго уничтоженія, и умирали онѣ странно: на полу, въ неудобоназываемомъ мѣстѣ, какъ Екатерина II. И подъ незаряженнымъ пистолетомъ ночного разбойника Германа, какъ та Venus Moscovite, что впослѣдствіи стала ужасною «Пиковою дамою» Пушкина. Нельзя не сожалѣть, что ни одинъ изъ первоклассныхъ русскихъ писателей не занялся типомъ придворной авантюристки съ должнымъ вниманіемъ, и она осталась добычей уголовныхъ мелодраматическихъ лубковъ Сальяса, Всеволода Соловьева и, въ лучшемъ случаѣ, Лѣскова и Данилевскаго. Во Франціи съ этимъ дворянскимъ поколѣвіемъ полупендантокъ, полукуртизанокъ, своего рода «Матерей» стараго режима, покончила оптомъ трагедія гильотины. У насъ онѣ измерли медленнымъ гніеніемъ, часто самую смерть ихъ обращавшимъ въ грязную гримасу пошлѣйшаго водевиля. Послѣдняя изъ нихъ, – Ольга Жеребцова, соучастница Палена и др. въ заговорѣ на жизнь Павла I, – дожила до встрѣчи и знакомства съ молодымъ Герценомъ и оказала ему нѣкоторую поддержку въ эпоху первой ссылки его.
II
Итакъ, Софья, – бывшая героиня «Недоросля», а впослѣдствіи ея величества камер-фрейлина, лежитъ безъ ногъ и умираетъ, презрительно ворча на новый вѣкъ, и увѣренная, что Бонапарте только потому вышелъ въ императоры, что на свѣтѣ нѣтъ уже ни матушки-царицы, ни Потемкина, ни Суворова. Въ смежности съ имѣніемъ старухи тянется рядъ помѣщичьихъ владѣній средняго достатка, душъ по 300, по 400. Вотъ, напримѣръ, деревня и усадьба бригадира Дмитрія Ларина, выгодно женившагося въ Москвѣ на юной особѣ, которая уже врядъ ли держала когда-либо въ нѣжныхъ рукахъ своихъ хоть единую изъ полныхъ трезвою логическою сухостью и пряными галльскими остротами, любимыхъ книгъ своей екатерининской мамаши. Зато – «она любила Грандисона» и переписывала въ альбомъ чувствительные стихи Карамзина, Шаликова, a также монологи изъ трагедій Озерова. Впослѣдствіи Гоголь, устами Хлестакова, разскажетъ намъ о дамскихъ альбомахъ много смѣшного. Мы прочтемъ въ нихъ:
Прочтемъ ломоносовскую оду – «О, ты, что въ горести напрасно на Бога ропщешь человѣкъ» и рядомъ – «Мы удалимся подъ сѣнь струй»… Прочтемъ и:
Двѣ горлицы покажутъ
Тебѣ мой хладный прахъ,
Воркуя, томно скажутъ,
Что умерла въ слезахъ…
Дамскіе альбомы стараго добраго времени проклиналъ, какъ язву, Пушкинъ, надъ ними издѣвался И. С. Тургеневъ, въ нихъ на зло писалъ непристойныя двусмысленности Лермонтовъ. Между тѣмъ, альбомы эти принесли много посмертной пользы именно тѣмъ писателямъ, которые, при жизни, отъ нихъ больше всѣхъ страдали. Дамскіе альбомы жили страшно долго. Я, напримѣръ, очень хорошо помню изъ своего дѣтства альбомъ моей матери. съ благоговѣйно переписаннымъ «Демономъ» Лермонтова, съ запретными политическими балладами Алексѣя Толстого, съ убитыми цензурою стихами изъ «Несчастныхъ» Некрасова, и т. п. Въ странѣ, лишенной свободной печати, рукописная литература неистребима, и всякій способъ ея распространенія и сохраненія заслуживаетъ глубокой благодарности потомковъ. Осмѣянные дамскіе альбомы съ томными горлицами надъ хладнымъ прахомъ и съ человѣкомъ, ропщущимъ на Бога, сберегли русской литерагурѣ огромную и лучшую долю Пушкина, Лермонтова, Рылѣева, Полежаева, Грибоѣдова, Огарева, – и именно дамскіе альбомы, потому что та часть поэтическаго творчества нашихъ корифеевъ, о сохраненіи которой позаботились мужскія тайныя тетради, могла быть въ большинствѣ съ успѣхомъ позабыта безъ всякой потери для авторовъ, скорѣе даже не безъ выигрыша въ ихъ репутаціи. Пушкинская ода «Вольность» и «Кинжалъ» ползли альбомнымъ порядкомъ почти 70 лѣтъ! Если эти и имъ подобныя историческія стихотворенія не угасли безслѣдно, это – заслуга исключительно сафьянныхъ книжекъ съ серебряными застежками, куда съ любовью и трепетомъ переписывали ихъ женскія руки – отъ подруги къ подругѣ и изъ поколѣнія въ поколѣніе. Женская переписка отличается отъ мужской завидной точностью; она воспроизводитъ текстъ съ педантическою аккуратностью, весьма часто сохраняющею даже ошибки оригинала. Сличая, ходившіе по рукамъ въ шестидесятыхъ и семидесятыхъ годахъ, списки запретнаго романа «Что дѣлать», мнѣ неоднократно приходилось встрѣчать, повторенныя въ нихъ разными женскими почерками, однѣ и тѣ же опечатки въ подлинномъ текстѣ журнала «Современникъ». Итакъ, простимъ госпожѣ Лариной ея альбомъ – тѣмъ болѣе, что, какъ всѣмъ извѣстно, – переѣхавъ съ супругомъ въ деревню и переживъ въ ея кислой прозѣ первыя жестокія разочарованія отъ поэтическихъ вдохновеній Ричардсона, Стерна, Мармонтеля, Карамзина и Шаликова, она очень скоро все позабыла: альбомъ, корсетъ, княжну Полину, стиховъ чувствительныхъ тетрадь, стала звать Акулькой прежнюю Селину
Законы осуждаютъ
Предметъ моей любви,
Но кто, о сердце, можетъ
Противиться тебѣ?
Разумѣется, далеко не всѣ русскія сантименталки успокаивались съ тою же легкостью. Писемскій въ своихъ великолѣпныхъ очеркахъ о «Русскихъ Лгунахъ» вспоминаетъ свѣжимъ преданіемъ, какими безобразными каррикатурами доживало свой праздный вѣкъ это странное женское поколѣніе. Оно подарило русскому обществу довольно много посредственныхъ и еще больше плохихъ писательницъ, изрядное количество старыхъ дѣвъ, которыхъ Наполеоновы войны оставили безъ жениховъ, a потому бѣдняжки ударились въ піэтизмъ и въ мистицизмъ, до хлыстовщины включительно; и нѣсколькихъ способныхъ святошъ-интриганокъ, въ молодости игравшихъ роль при дворѣ Александра I или въ его иностранныхъ посольствахъ, a къ старости, обыкновенно, обращавшихся, стараніемъ отцовъ іезуитовъ, въ католичество и умиравшихъ гдѣ-нибудь въ Римѣ, Лиссабонѣ, Моденѣ, разссорясь съ родными и отписавъ не малые милліоны своимъ новымъ духовникамъ. Изъ этого же поколѣнія вышла Н. Дурова – знаменитая кавалеристъ-дѣвица, воевавшая съ Наполеономъ, раненая при Бородинѣ. Нарочно отмѣчаю ее, потому что воинственная экзальтація этой дѣвушки очень исключительна. Кто читалъ «Войну и миръ» графа Л. Н. Толстого, не можетъ не обратить внимаыія, какъ мало отражаются переживаемыя Россіей политическія грозы эпохи на героиняхъ романа. Ихъ интересъ къ испытаніямъ войны весь исчерпывается тѣмъ участіемъ, какое принимаетъ въ ней ихъ братъ, мужъ, любовникъ. Патріотизмъ ихъ проявляется рѣдко, неуклюже, книжными, напускными фразами: такова переписка княжны Марьи и Жюли Карагиной. У нихъ нѣтъ ни государственной, ни обществевной идеи. Чувствуется, что между ихъ бабками, героинями «петербугскаго дѣйства», ихъ матерями, вельможными одалисками и интриганками потемкинскаго лагеря, и ими легла полоса девяностыхъ годовъ. Сказалась капризная, старческая реакція одряхлѣвшей Екатерины, сказался безумный Павловъ терроръ. Поколѣніе княжны Марьи Болконской, дѣвицъ Буниной, Извѣковой, сестеръ Поповыхъ, Татариновой, дочери Лабзина и другихъ ровесницъ – пришибленное, съ битыми, запуганными мозгами. Это дочери опальныхъ, a потому раздраженныхъ, оскорбленныхъ и крикливыхъ деспотовъ-отцовъ, разосланныхъ Павломъ отъ двора по глухимъ деревнямъ; это сестры и жены суровыхъ солдатъ, изъ которыхъ для лучшихъ и мятежныхъ духомъ воиновъ-аристократовъ, какъ толстовскій князь Андрей Болконскій, идеалъ – Наполеонъ Бонапарте, a для худшихъ гатчинскихъ выскочекъ, – всероссійское страшилище, графъ Алексѣй Андреевичъ Аракчеевъ. Реакціонныя эпохи, преслѣдуя гоненіями политическую и соціальную мысль, направляютъ слабую часть общества, какъ въ послѣднее прибѣжище, на безопасные пути субъективнаго самоанализа, которые, послѣ всевозможныхъ вычурныхъ блужданій, обычно приводятъ къ мистицизму. Имъ роковымъ образомъ и кончали чахлые умы, простуженные въ ранней юности морозами Павлова террора. Княжна Марья, дѣвицы-поэтессы, увѣнчанныя академіей наукъ; пресловутая «дѣва Анна», дочь графа Алексѣя Орлова и первая жрица дикаго фанатика Фотія; какія-то высокопоставленныя монахини, таинственно исчезающія за стѣнами захолустныхъ монастырей; Авдотья Глинка, пишущая поэмы-диссертаціи «о млекѣ Богородицы»; – арфа Мальвины, плачущей на гробѣ Эдвина, арфа сіонскихъ гимновъ; пророчицы, гадальщицы, хлыстовщина госпожи Крюднеръ, хлыстовщина Екатерины Филипповны Татариновой, – таковы наименѣе дюжинные женскіе всходы Павловскихъ нивъ, сжатые Александровскимъ царствованіемъ. Остальныхъ – второй и третій сортъ поколѣнія – показалъ Грибоѣдовъ въ «Горѣ отъ ума». Пушкинъ въ строфахъ о Лариной, Гоголь въ дамѣ просто пріятной и дамѣ пріятной во всѣхъ отношеніяхъ, Толстой въ Вѣрѣ Ростовой и Эленъ Безуховой. Или оторванный отъ земля мистицизмъ, экстазы отвлеченной мысли, восторги самосозерцанія и самоуглубленія, самодовлѣющая религія, пылающая къ небу какъ-то мимо міра съ людьми и дѣлами его, – или поразительно упрощенная, праздная пошлость, низводящая существо женщины къ совершенно животному прозябанію. Не удивительно, что, при такихъ условіяхъ, грандіозная эпопея Отечественной войны прошла не только безъ русскихъ Деборъ и Юдиѳей, но и почти безъ тѣхъ милосердныхъ подвиговъ, которые, въ будущихъ войнахъ XIX вѣка, покрыли голову русской женщины лаврами безпримѣрнаго самоотверженія и сдѣлали героизмъ состраданія ея національнымъ символомъ въ литературахъ всѣхъ цивилизованныхъ странъ и народовъ. Попытка Пушкина создать типъ дѣвушки-аристократки 1812 года, вдохновенно пылающей патріотизмомъ (Полина въ очеркѣ «Рославлевъ»), оказалась болѣе, чѣмъ неудачною. Да и то – Полина уже нѣсколько моложе поколѣнія, о которомъ мы говоримъ, равно какъ и большинство героинь въ «Повѣстяхъ Бѣлкина».
И обновила, наконецъ,
На ватѣ шлафрокъ и чепецъ.
III
Возвратимся къ семейству Лариныхъ. Въ десятилѣтіе 1800–1810 года, на которое Реми де Гурмонъ назначаетъ рожденіе «барышни», счастливая чета произвела на свѣтъ двухъ дочерей, Татьяну и Ольгу. Имъ впослѣдствіи посвятитъ творческіе стихи Пушкинъ и музыку Чайковскій. Давно пріемлется, что Татьяна Ларина въ русской литературѣ – нѣчто въ родѣ Иверской Божіей Матери. «Евгеній Онѣгинъ» – ея житіе, a знаменитое «Я другому отдана и буду вѣкъ ему вѣрна» – ея тропарь. Предъ нею служили молебны Бѣлинскій, Тургеневъ, Достоевскій: кто только не служилъ! Писаревъ, какъ яростный арабъ-иконоборецъ, рубнулъ Татьяну критическимъ мечемъ своимъ по лицу; изъ раны закапала кровь, но образъ неуничтожился. Благоговѣніе къ Татьянѣ странно дожило до XX вѣка, живущаго нравственными принципами и семейнымъ укладомъ, весьма отдаленными отъ ларинской морали. Никто здравомыслящій въ наше время не дерзнетъ оковывать женщину страшнымъ завѣтомъ Татьянина тропаря. Мы сознательно отвергаемъ мучительный и безполезный подвигъ вѣрности по обязанности, какъ нравственное самоизнасилованіе и надругательство, противное чувству человѣческаго достоинства. Самая возможность быть «отданною» возмущаетъ насъ за женщину, для которой мы горячо желаемъ и ищемъ семейной свободы и полового равенства на всѣхъ путяхъ жизни личной, общественной и политической. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что во взглядахъ своихъ на роль женщины въ семьѣ и государствѣ мы несравненно ближе къ поругателю Татьяны, Д. И. Писареву, чѣмъ къ ея вдохновенному творцу и къ влюбленнымъ толкователямъ, не исключая Бѣлинскаго. Почему же, при всемъ томъ, «разсудку вопреки, наперекоръ стихіямъ», нѣжный образъ Татьяны сохранилъ свою таинственную власть надъ русскими умами даже до сего дня? Почему письмо Татьяны и «Онѣгинъ, я тогда моложе, я лучше, кажется, была», до сихъ поръ съ восторгомъ твердятъ наизусть тысячи русскихъ дѣвушекъ? Почему создать Татьяну для сцены – мечта каждой образованяой русской артистки? Почему въ 1880 году, когда истерическій Достоевскій на пушкинскихъ торжествахъ, при сборѣ воедино чуть ли не всей русской интеллигенціи, провозгласилъ Татьяну національно-художественнымъ типомъ, ни разу не превзойденнымъ въ нашемъ литературномъ творчествѣ, и сравниться съ которымъ можетъ, пожалуй, лишь Лиза въ «Дворянскомъ гнѣздѣ» Тургенева, – почему тогда, въ отвѣтъ на это порывистое признаніе великаго писателя, залъ огласился громовыми апплодисментами и воплемъ общаго, признательнаго восторга?
Отвѣта надо искать, конечно, не въ самой Татьянѣ, съ ея болѣе, чѣмъ скромнымъ вообще, a для насъ и совсѣмъ уже сомнительнымъ подвигомъ – «другому отдана и буду вѣкъ ему вѣрна». Отвѣтъ – въ всторической перспективѣ, въ томъ поколѣніи русскихъ женщинъ, къ которому принадлежала Татьяна и общія благородныя черты котораго такъ геніально собралъ въ ея индивидуальности Пушкинъ. Татьяна сама по себѣ – ничто, одна изъ безсчетно многихъ, скромная незнакомка. Но она въ нашей литературѣ, для двадцатыхъ годовъ, – то же, что въ живописи портреы Веласкеза, который лицомъ совершевно неизвѣстнаго вамъ гранда или кардинала воскрешаетъ и объясняетъ цѣлую эпоху. Мы любимъ въ Татьянѣ не то, что она сдѣлала, но то, что могла сдѣлать, мы любимъ въ ней ея, похожихъ на нее, ровесницъ и подругъ, которыхъ хорошо зналъ и дружески любилъ Пушкинъ, ея создатель, и предъ которыми благоговѣйно преклоняется память всѣхъ, звающихъ страдальческую исторію русской борьбы за свободу. Прекрасныя ровесницы Татьяны остались въ лѣтописяхъ нашей культуры съ полнымъ глубокаго смысла историческимъ прозвищемъ «Русскихъ женщинъ». Подъ этимъ заслуженнымъ именемъ, пропѣлъ имъ, сорокъ лѣтъ спустя, восторженные гимны другой великій поэтъ, предсказанный Пушкинымъ, какъ необходимость грядущаго гражданскаго вѣка. Стихъ Некрасова обратился съ сыновнею любовью къ тому поколѣнію, которое Пушкинъ воспѣвалъ, какъ ровесникъ, другъ, братъ, любовникъ, и сложилъ могучія эпопеи о Трубецкой и Волконской. Жены декабристовъ! Незабвенны имена этихъ доблестныхъ Татьянъ въ гражданскомъ дѣйствіи, схоронившяхъ, однѣ – свою молодость, другія – всю жизнь, рядомъ съ каторжными мужьями за ледянымъ Алтаемъ, въ Читѣ и Нерчинскѣ, до сихъ поръ гордыхъ тѣмъ, что они были нѣкогда освящены присутствіемъ «ссыльныхъ княгинь»! Фонвизинъ, Давыдова, Муравьевы, Нарышкина, Розенъ, Юшневская, Ентальцева, Поль, три сестры Бестужевыхъ, мать и сестра Торсона – вотъ менѣе извѣстныя подруги по несчастію громко прославленныхъ Екатерины Трубецкой и Маріи Волконской. Пушкинъ, въ знаменитыхъ своихъ стихахъ къ Чаадаеву, мечталъ о времени, когда воспрянувшая отъ сна Россія
Неоднократно дѣлались попытки – не развѣнчать «Русскихъ женщинъ»: это-то невозможно! – но ослабить политическое значеніе ихъ подвига, отрицать возможность въ нихъ гражданскаго самосознанія и, слѣдовательно, пониманія той общественной службы, которую онѣ сослужили. Дѣло сводилось къ семейнымъ привязанностяыъ и добродѣтелямъ, къ порыву молодой влюбленности, – словомъ, къ преданіямъ XVIII вѣка о Натальѣ Шереметевой и Иванѣ Долгорукомъ или къ роману «Капитанской Дочки». Но теперь, послѣ опубликованія въ 1904 году подлиныыхъ записокъ М. Н. Волконской, всѣ подобеня сомнѣнія должны умолкнуть. Я самъ еще недавно, въ одной своей статьѣ о декабристахъ[3], заподозрилъ было аффектацію 60-хъ годовъ въ знаменитыхъ некрасовскихъ стихахъ о Волконской, будто она, въ каторжномъ рудникѣ, -
И потому-то напрасно искать имъ параллелей въ XVIII вѣкѣ. Онѣ всецѣло принадлежатъ ХІХ-му. Онѣ, какъ и мужья ихъ, дѣти великой французской революціи и Наполеоновой грозы. Ta Наталья Долгорукая, съ которою сравниваютъ декабристовъ, еще старопокройная, полудикая «боярышня», прекрасная глубиною природнаго чувства, но чуждая культурнаго самоотчета. Декабристки – уже «барышни» въ той идеалистической послѣреволюціонной метаморфозѣ, какъ для Франціи подмѣтилъ Реми де Гурмонъ. И въ высшей степени любопытво и характерно въ первомъ общественномъ движеніи – протестѣ русскихъ женщинъ, что къ нимъ примкнула и настоящая французская «барышня» – Эмилія Ледантю, послѣдовавшая въ Сибирь за женихомъ своимъ – Ивашевымъ и обвѣнчанная съ нимъ въ каторжной тюрьмѣ. Быстрое увяданіе этого прекраснаго южнаго цвѣтка въ нерчинскихъ морозахъ – одинъ изъ самыхъ трогательныхъ эпизодовъ въ трагедіи декабристовъ. Другая французская барышня, гувернантка князей Трубецкихъ, бросила горькій укоръ спрятавшемуся диктатору неудачной революціи:
Отвѣта надо искать, конечно, не въ самой Татьянѣ, съ ея болѣе, чѣмъ скромнымъ вообще, a для насъ и совсѣмъ уже сомнительнымъ подвигомъ – «другому отдана и буду вѣкъ ему вѣрна». Отвѣтъ – въ всторической перспективѣ, въ томъ поколѣніи русскихъ женщинъ, къ которому принадлежала Татьяна и общія благородныя черты котораго такъ геніально собралъ въ ея индивидуальности Пушкинъ. Татьяна сама по себѣ – ничто, одна изъ безсчетно многихъ, скромная незнакомка. Но она въ нашей литературѣ, для двадцатыхъ годовъ, – то же, что въ живописи портреы Веласкеза, который лицомъ совершевно неизвѣстнаго вамъ гранда или кардинала воскрешаетъ и объясняетъ цѣлую эпоху. Мы любимъ въ Татьянѣ не то, что она сдѣлала, но то, что могла сдѣлать, мы любимъ въ ней ея, похожихъ на нее, ровесницъ и подругъ, которыхъ хорошо зналъ и дружески любилъ Пушкинъ, ея создатель, и предъ которыми благоговѣйно преклоняется память всѣхъ, звающихъ страдальческую исторію русской борьбы за свободу. Прекрасныя ровесницы Татьяны остались въ лѣтописяхъ нашей культуры съ полнымъ глубокаго смысла историческимъ прозвищемъ «Русскихъ женщинъ». Подъ этимъ заслуженнымъ именемъ, пропѣлъ имъ, сорокъ лѣтъ спустя, восторженные гимны другой великій поэтъ, предсказанный Пушкинымъ, какъ необходимость грядущаго гражданскаго вѣка. Стихъ Некрасова обратился съ сыновнею любовью къ тому поколѣнію, которое Пушкинъ воспѣвалъ, какъ ровесникъ, другъ, братъ, любовникъ, и сложилъ могучія эпопеи о Трубецкой и Волконской. Жены декабристовъ! Незабвенны имена этихъ доблестныхъ Татьянъ въ гражданскомъ дѣйствіи, схоронившяхъ, однѣ – свою молодость, другія – всю жизнь, рядомъ съ каторжными мужьями за ледянымъ Алтаемъ, въ Читѣ и Нерчинскѣ, до сихъ поръ гордыхъ тѣмъ, что они были нѣкогда освящены присутствіемъ «ссыльныхъ княгинь»! Фонвизинъ, Давыдова, Муравьевы, Нарышкина, Розенъ, Юшневская, Ентальцева, Поль, три сестры Бестужевыхъ, мать и сестра Торсона – вотъ менѣе извѣстныя подруги по несчастію громко прославленныхъ Екатерины Трубецкой и Маріи Волконской. Пушкинъ, въ знаменитыхъ своихъ стихахъ къ Чаадаеву, мечталъ о времени, когда воспрянувшая отъ сна Россія
Въ 1905 году мы имѣемъ право твердо вѣрить, что время это близко, оно наступаетъ, оно наступило… И, конечно, въ будущемъ русскомъ Пантеонѣ, выстроенномъ изъ «обломкомъ самовластья», огненными письменами засіяютъ на стѣнахъ, рядомъ съ строгими мужскими чертами декабристовъ, святые, нѣжные лики ихъ вѣрныхъ подругъ.
На обломкахъ самовластья
Напишетъ наши имена!
Неоднократно дѣлались попытки – не развѣнчать «Русскихъ женщинъ»: это-то невозможно! – но ослабить политическое значеніе ихъ подвига, отрицать возможность въ нихъ гражданскаго самосознанія и, слѣдовательно, пониманія той общественной службы, которую онѣ сослужили. Дѣло сводилось къ семейнымъ привязанностяыъ и добродѣтелямъ, къ порыву молодой влюбленности, – словомъ, къ преданіямъ XVIII вѣка о Натальѣ Шереметевой и Иванѣ Долгорукомъ или къ роману «Капитанской Дочки». Но теперь, послѣ опубликованія въ 1904 году подлиныыхъ записокъ М. Н. Волконской, всѣ подобеня сомнѣнія должны умолкнуть. Я самъ еще недавно, въ одной своей статьѣ о декабристахъ[3], заподозрилъ было аффектацію 60-хъ годовъ въ знаменитыхъ некрасовскихъ стихахъ о Волконской, будто она, въ каторжномъ рудникѣ, -
«Записки M. Н. Волконской», однако, подверждаютъ эту романтическую подробность свиданія, и я, читая ихъ, испыталъ восторгъ Ѳомы – рѣдкій восторгъ быть пристыженнымъ въ своемъ недовѣріи по разсудку къ тому, чему слѣдовало вѣрить сердцемъ. Нѣтъ, жены декабристовъ ушли въ Сибирь не только за мужьями своими, онѣ ушли и за дѣломъ мужей! Онѣ не только честныя, любящія, преданныя супруги: онѣ – единомышленницы и нравственныя сообщницы.
Прежде чѣмъ мужа обнять,
Къ оковамъ его приложилась.
И потому-то напрасно искать имъ параллелей въ XVIII вѣкѣ. Онѣ всецѣло принадлежатъ ХІХ-му. Онѣ, какъ и мужья ихъ, дѣти великой французской революціи и Наполеоновой грозы. Ta Наталья Долгорукая, съ которою сравниваютъ декабристовъ, еще старопокройная, полудикая «боярышня», прекрасная глубиною природнаго чувства, но чуждая культурнаго самоотчета. Декабристки – уже «барышни» въ той идеалистической послѣреволюціонной метаморфозѣ, какъ для Франціи подмѣтилъ Реми де Гурмонъ. И въ высшей степени любопытво и характерно въ первомъ общественномъ движеніи – протестѣ русскихъ женщинъ, что къ нимъ примкнула и настоящая французская «барышня» – Эмилія Ледантю, послѣдовавшая въ Сибирь за женихомъ своимъ – Ивашевымъ и обвѣнчанная съ нимъ въ каторжной тюрьмѣ. Быстрое увяданіе этого прекраснаго южнаго цвѣтка въ нерчинскихъ морозахъ – одинъ изъ самыхъ трогательныхъ эпизодовъ въ трагедіи декабристовъ. Другая французская барышня, гувернантка князей Трубецкихъ, бросила горькій укоръ спрятавшемуся диктатору неудачной революціи:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента