Александрова Татьяна. Домовенок Кузька

Татьяна Александрова

Домовенок Кузька

КУЗЬКА В НОВОМ ДОМЕ

 

ПОД ВЕНИКОМ КТО-ТО БЫЛ

   Девочка взяла веник да так и села на пол — до того испугалась. Под веником кто-то был! Небольшой, лохматый, в красной рубахе, блестит глазами и молчит. Девочка тоже молчит и думает: «Может, это ежик? А почему он одет и обут, как мальчик? Может, ежик игрушечный? Завели его ключом и ушли. Но ведь заводные игрушки не умеют кашлять и так громко чихать».
   — Будьте здоровы! — вежливо сказала девочка.
   — Ага, — басом ответили из-под веника. — Ладно. А-апчхи!
   Девочка так испугалась, что все мысли сразу выскочили у нее из головы, ни одной не осталось.
   Звали девочку Наташей. Только что вместе с папой и мамой они переехали на новую квартиру. Взрослые укатили на грузовике за оставшимися вещами, а Наташа занялась уборкой. Веник отыскался не сразу. Он был за шкафами, стульями, чемоданами, в самом дальнем углу самой дальней комнаты.
   И вот сидит Наташа на полу, В комнате тихо-тихо. Только веник шуршит, когда под ним возятся, кашляют и чихают.
   — Знаешь что? — вдруг сказали из-под веника — Я тебя боюсь.
   — И я вас, — шепотом ответила Наташа.
   — Я боюсь гораздо больше. Знаешь что? Ты отойди куда-нибудь подальше, а я пока убегу и спрячусь.
   Наташа давно бы сама убежала и спряталась, да у нее от страха руки и ноги перестали шевелиться.
   — Знаешь что? — немного погодя спросили из-под веника. — А может, ты меня не тронешь?
   — Нет, — сказала Наташа.
   — Не поколотишь? Не жваркнешь?
   — А что такое «жваркнешь»? — спросила девочка,
   — Ну, наподдашь, отлупишь, отдубасишь, выдерешь — все равно больно, — сообщили из-под веника.
   Наташа сказала, что никогда не… Ну в общем, никогда не стукнет и не поколотит.
   — И за уши не оттаскаешь? А то я не люблю, когда меня за уши дергают или за волосы.
   Девочка объяснила, что тоже этого не любит и что волосы и уши растут совсем не для того, чтобы за них дергать.
   — Так-то оно так… — помолчав, вздохнуло лохматое существо. — Да видно, не все про это знают… — И спросило: — Дряпать тоже не будешь?
   — А что такое «дряпать»?
   Незнакомец засмеялся, запрыгал, веник заходил ходуном. Наташа кое-как разобрала сквозь шуршание и смех, что «дряпать» и «царапать» — примерно одно и то же, и твердо пообещала не царапаться, ведь она — человек, а не кошка. Прутья у веника раздвинулись, на девочку посмотрели блестящие черные глаза, и она услышала:
   — Может, и свориться не будешь? Что такое «свориться», Наташа опять не знала. Вот уж лохматик обрадовался, заплясал, запрыгал, руки-ноги болтались и высовывались за веником во все стороны.
   — Ах, беда-беда-огорчение! Что ни скажешь — не по разуму, что ни молвишь — все попусту, что ни спросишь — все без толку!
   Незнакомец вывалился из-за веника на пол, лаптями в воздухе машет:
   — Охти мне, батюшки! Охти мне, матушки! Вот тетеха, недотепа, невразумиха непонятливая! И в кого такая уродилась? Ну, да ладно. А я-то на что? Ум хорошо, а два лучше того!
   Тут Наташа потихоньку стала смеяться. Уж очень потешный оказался человечек. В красной рубахе с поясом, на ногах лапти, нос курносый, а рот до ушей, особенно когда смеется.
   Лохматик заметил, что его разглядывают, убежал за веник и оттуда объяснил:
   — «Свориться» — значит ссориться, ругаться, позорить, дразниться — все едино обидно.
   И Наташа поскорее сказала, что ни разу, никогда, нипочем его не обидит.
   Услышав это, лохматик выглянул из-за веника и решительно произнес:
   — Знаешь что? Тогда я совсем тебя не боюсь. Я ведь храбрый!

БАНЬКА

   — Ты кто? — спросила девочка.
   — Кузька, — ответил незнакомец.
   — Это тебя звать Кузька. А кто ты?
   — Сказки знаешь? Так вот. Сперва добра молодца в баньке попарь, накорми, напои, а потом и спрашивай.
   — Нет у нас баньки, — огорченно сказала девочка.
   Кузька презрительно фыркнул, расстался наконец с веником и побежал, держась на всякий случай подальше от девочки, добежал до ванной комнаты и обернулся:
   — Не хозяин, кто своего хозяйства не знает!
   — Так ведь это ванна, а не банька, — уточнила Наташа.
   — Что в лоб, что по лбу! — отозвался Кузька.
   — Чего, чего? — не поняла девочка.
   — Что об печь головой, что головою об печь — все равно, все едино! — крикнул Кузька и скрылся за дверью ванной комнаты.
   А чуть погодя оттуда послышался обиженный вопль:
   — Ну, что же ты меня не паришь?
   Девочка вошла в ванную. Кузька прыгал под раковиной умывальника.
   В ванну он лезть не захотел, сказал, что слишком велика, водяному впору. Наташа купала его прямо в раковине под краном с горячей водой. Такой горячей, что руки едва терпели, а Кузька знай себе покрикивал:
   — А ну, горячей, хозяюшка! Наддай парку! Попарим молодые косточки!
   Раздеваться он не стал.

   — Или мне делать нечего? — рассуждал он, кувыркаясь и прыгая в раковине так, что брызги летели к самому потолку. — Снимай кафтан, надевай кафтан, а на нем пуговиц столько, и все застегнуты. Снимай рубаху, надевай рубаху, а на ней завязки, и все завязаны. Эдак всю жизнь раздевайся — одевайся, расстегивайся — застегивайся. У меня поважнее дела есть. А так сразу и сам отмоюсь, и одежа отстирается.
   Наташа уговорила Кузьку хоть лапти снять и вымыла их мылом чисто-начисто.
   Кузька, сидя в раковине, наблюдал, что из этого выйдет. Отмытые лапти оказались очень красивыми — желтые, блестящие, совсем как новые.
   Лохматик восхитился и сунул под кран голову.
   — Пожалуйста, закрой глаза покрепче, — попросила Наташа. — А то мыло тебя укусит.
   — Пусть попробует! — проворчал Кузька и открыл глаза как можно шире.
   Тут он заорал истошным голосом и напробовался мыла.
   Наташа долго споласкивала его чистой водой, утешала и успокаивала.
   Зато отмытые Кузькины волосы сверкали, как золото.
   — Ну-ка, — сказала девочка, — полюбуйся на себя! — и протерла зеркало чад раковиной.
   Кузька полюбовался, утешился, одернул мокрую рубаху, поиграл кистями на мокром поясе, подбоченился и важно заявил:
   — Ну что я за добрый молодец. Чудо! Загляденье, да и только! Настоящий молодец!
   — Кто же ты, молодец или молодец? — не поняла Наташа.
   Мокрый Кузька очень серьезно объяснил девочке, что он сразу и добрый молодец и настоящий молодец.
   — Значит, ты — добрый? — обрадовалась девочка.
   — Очень добрый, — заявил Кузька. — Среди нас всякие бывают: и злые. и жадные. А я — добрый, все говорят.
   — Кто все? Кто говорит?
   В ответ Кузька начал загибать пальцы:
   — В баньке я паренный? Паренный. Поенный? Поенный. Воды досыта нахлебался. Кормленный? Нет. Так что ж ты меня спрашиваешь? Ты молодец, и я молодец, возьмем по ковриге за конец!
   — Что, что? — переспросила девочка.
   — Опять не понимаешь, — вздохнул Кузька. — Ну, ясно, сытый голодного не разумеет. Я, например, ужасно голодный. А ты?
   Наташа без лишних разговоров завернула добра молодца в полотенце и быстро понесла на кухню.
   По дороге Кузька шепнул ей на ухо:
   — Я таки наподдал ему как следует, этому мылу твоему. Как жваркну его, как дряпну — больше не будет свориться.

ОЛЕЛЮШЕЧКИ

   Наташа усадила мокрого Кузьку на батарею. Рядом лапти положила, пускай тоже сохнут. Если у человека мокрая обувь, он простудится.
   Кузька совсем перестал бояться. Сидит себе, придерживая каждый лапоть за веревочку, и поет:
   Истопили баньку, вымыли Ваваньку, Посадили в уголок, дали кашечки комок!
   Наташа придвинула к батарее стул и сказала:
   — Закрой глаза!
   Кузька тут же зажмурился и не подумал подглядывать, пока не услышал:
   — Пора! Открывай!
   На стуле перед Кузькой стояла коробка с пирожными, большими, прекрасными, с зелеными листиками, с белыми, желтыми, розовыми цветами из сладкого крема. Мама купила их для новоселья, а Наташе разрешила съесть одно или два, если уж она очень соскучится.
   — Выбирай какое хочешь! — торжественно сказала девочка.
   Кузька заглянул в коробку, наморщил нос и отвернулся:
   — Это я не ем. Я — не козел. Девочка растерялась. Она очень любила пирожные При чем тут козел?
   — Ты только попробуй, — нерешительно предложила она.
   — И не проси! — твердо отказался Кузька и опять отвернулся. Да как отвернулся! Наташа сразу поняла, что значит слово «отвращение». — Поросята пусть пробуют, лошади, коровы. Цыплята поклюют, утята-гусята пощиплют. Ну, зайцы пусть побалуются, леший пообкусывает. А мне… — Кузька похлопал себя по животу, — мне эта пища не по сердцу, нет, не по сердцу!
   — Ты только понюхай, как пахнут, — жалобно попросила Наташа.
   — Чего-чего, а это они умеют, — согласился Кузька. — А на вкус трава травой.
   Видно, Кузька решил, что его угощают настоящими цветами: розами, ромашками, колокольчиками.

   Наташа засмеялась.
   А надо сказать, что Кузька больше всего на свете не любил, когда над ним смеются Если над кем-нибудь еще, то пожалуйста. Можно иногда и самому над собой посмеяться. Но чтоб другие смеялись над ним без спроса, этого Кузька терпеть не мог,
   Он тут же схватил первое попавшееся пирожное и отважно сунул его в рот. И сейчас же спросил;
   — Фафа фефеф или фто фофофаеф? Девочка не поняла, но лохматик, мигом расправившись с пирожным и запустив руку в коробку, повторил:
   — Сама печешь или кто помогает? — И давай пихать в рот одно пирожное за другим.
   Наташа задумалась, что она скажет маме, если Кузька нечаянно съест все пирожные.
   Но он съел примерно штук десять, не больше.
   И, на прощание заглянув в коробку, вздохнул:
   — Хватит. Хорошенького понемножку. Эдак нельзя: все себе да себе. Надо и о других подумать. — И начал считать пирожные: — Тут еще осталось Сюра угостить, Афоньку, Адоньку, Вуколочку. И Сосипатрику хватит, и Лутонюшке, и бедненькому Кувыке. Я их тоже сначала обману: ешьте, мол, ешьте, угощайтесь! Пусть тоже думают, что цветами потчую. И угостим, и насмешим, то-то все будут рады-радехоньки!
   Нахохотавшись всласть, Кузька обернулся к Наташе и заявил, что олелюшечек никак не хватит.
   — Чего не хватит? — рассеянно спросила девочка. Она все думала, что сказать маме о пирожных, а еще думала про Адоньку, Афоньку, Вуколочку.
   — Олелюшечек, говорю, на всех не хватит. Не красна изба углами, а красна пирогами. Эдаких вот, с цветами! — Кузька даже рассердился и, видя, что девочка не понимает, о чем речь, ткнул пальцем в пирожные: — Вот они, олелюшечки, эти самые пироги цветочные! Я ж говорю, невразумиха ты непонятливая, а еще смеешься!

ЖЕРДЯЯ ЗВАТЬ НЕ НАДО

   — Дом без хозяина — сирота, — поерзав на батарее, сказал Кузька и начал озираться, будто что-то потерял. — И хозяин без дома тоже сирота. Дома и стены помогают.
   Наташа оглядела стены.
   Интересно, как это они будут помогать? Руки у них вырастут, что ли? Или стены станут говорящими? Кто-нибудь начнет мыть посуду, а стены скажут: «Эй, ты! Марш отсюда! Сами вымоем!»
   Или нет. Кто ж станет строить такие грубые стены? Это будут очень милые, приветливые стеночки: «Будьте добры, займитесь какими-нибудь другими, более интересными делами, а мы, с вашего позволения, перемоем всю посуду. И пожалуйста, не беспокойтесь: ни одной чашечки, ни одной тарелочки не разобьем».
   Тут, конечно, стены раздвинутся, выйдут роботы, все сделают — опять в стены.
   Кузька между тем очень внимательно оглядывал кухню и заодно объяснял, для чего нужно праздновать новоселье:
   — У вас, у людей, день рождения раз в году. А у дома он бывает раз в жизни — его новосельем зовут. Где новоселье — там гости. Где гости — там угощение. Мало угощения — гости подерутся. Пеки олелюшечки, да побольше, чтобы на всех хватило!
   — Афонька, Адонька, Вуколочка — это твои гости? — спросила девочка.
   — Сюра забыла, — ответил Кузька. — А еще жди Пармешу, Куковяку, Лутонюшку. Так. Еще кого? Пафнутий придет, Фармуфий, Сосипатр, Пудя, Ховря, Дидим, Теря, Беря, Фортунат, Пигасий, Молчан, Нафаня. Авундий… Феодул с Феодулаем прибудут, Пантя, Славуся, Веденей… Буяна и Себяку звать не буду, разве что сами придут незваными гостями. А вот Поньку, так и быть, кликну. И Бутеню, и бедненького Кувыку.
   — Что это, все твои товарищи?! — изумилась девочка. — Так много?
   — А как же! — важно ответил Кузька. — Без товарищей один Жердяй живет.
   — Кто живет?
   — Жердяй. Сухой, длинный, на крыше у трубы дымом греется. Завистник, ненавистник и пакостник, лучше сюда его не звать — всех перессорит. Пусть себе торчит на крыше, как сухая ветка.
   Девочка скорей посмотрела в окно: не видно ли Жердяя. Не только Жердяя, но и труб, и дыма на крышах не было, одни антенны поднимались вверх.
   — Нет, — продолжал Кузька. — Жердяя звать не буду. Вот деда Кукобу позову. Да не соберется он, дед Кукоба, скажет: «Дорога не близкая, за семь верст киселя хлебать — лаптей не напасешься». А может, и навестит, соскучился, поди. Сверюк с Пахмурой не придут, зови не зови, эти веселья не любят. Лыгашку глаза б мои не видели! И Скалдыра пусть не показывается. Зато Белебеня сей же час прибежит. Услышит от Сороки — и здравствуйте-пожалуйста, давно не видались!
   — От Сороки? — удивилась Наташа. — Разве птицы знают про новоселье?
   — Сорока знает, — твердо сказал Кузька. — Она везде поспевает. Да толком ничего не понимает. До того занята, что и подумать некогда, что надо, чего не надо — про все трещит, на хвосте тащит. Сорока скажет вороне, ворона — борову, а боров — всему городу. Не любим мы Сороку, — вздохнул Кузька. — Один Белебеня с ней в ладу живет. Чуть услышит, у кого какая беда или радость, — ему все равно, лишь бы народу побольше и угощения, — он и прискачет. И Лататуй с ним, они всегда вместе.
   Девочка во все глаза смотрела на Кузьку. Он по-прежнему сидел на батарее, рядом сохли лапти. Кузька придерживал их за веревочки и болтал ногами.
   «Интересно, — думала девочка, — почему у Кузьки ножки маленькие, а лапти такие, что в каждый он может сесть, как в корзину?»
   А еще она думала о Кузькиных друзьях. Какие они? Тоже маленькие, лохматые и в лаптях? Или некоторые в ботинках? Или же большие, лохматые, в пиджаках, с галстуками, но в лаптях? Или же маленькие, причесанные, в рубахах и в ботинках?
   А Кузька в это время продолжал:
   — Белун придет, и пускай. Всегда ему рады. Тихий старичок, смирный, ласковый. Вот только носовой платок для него не забыть припасти, если попросит нос вытереть. Банник непременно пожалует, то-то ему здесь светло покажется после темной бани. Еще Петряй и Агапчик навестят, Поплеша с Амфилашей, Сдобыш, Луп, Олеля… Лишь бы Тухляшка не навязался, ну его!

 

   — Ой, Кузенька! — изумилась Наташа. — Сколько же у тебя друзей!
   — Сколько друзей-то? Скажу, да погожу, — ответил Кузька, ерзая на горячей батарее, и добавил: — Кабы я блином был, мне бы в самый раз на этой печурке доспеть, подрумяниться.
   Он поглядел вниз и вздохнул:
   — Давно бы отсюда ушел, да шесток больно высок, до полу лететь далеко, а ухватиться не за что.
   Наташа скорей пересадила бедняжку на подоконник.
   «Эка благодать — весь белый свет видать!» — обрадовался Кузька и прижался носом к стеклу. Девочка тоже посмотрела в окно.

ОБИЖЕННЫЙ САМОЛЕТИК

   По небу неслись облака. Тоненькие, с виду совсем игрушечные подъемные краники двигались между светло-желтыми, розовыми, голубыми коробочками домов, поднимали и опускали стрелы. Дальше был виден синий лес, до того синий, будто в нем и деревья растут синие с голубыми листьями и лиловыми стволами.
   Над синим лесом летел самолетик. Кузька показал ему язык, потом обернулся к девочке:
   — Много всякого народу пожалует на новоселье. Придут и скажут: «Вот спасибо тому, кто хозяин в дому!» Будет что рассказать, будет что вспомнить. Друзья к нам придут, и знакомые, и друзья друзей, и знакомые друзей, и друзья знакомых, и знакомые знакомых. С некоторыми водиться — лучше в крапиву садиться Пусть и они приходят. Друзей все равно больше.
   — А где они живут, твои друзья? — спросила девочка.
   — Как где? — удивился лохматик. — Везде, по всему миру, каждый у себя дома. И в нашем доме тоже. Мы высоко живем? На восьмом этаже? А на двенадцатом уже раньше нас Тарах поселился, на первом Митрошка — тонкие ножки живет понемножку.
   Наташа недоверчиво спросила, откуда Кузька про это знает. Оказалось, от знакомого воробья по имени Летун. Сегодня, когда машина остановилась и стали выгружать вещи, воробей как раз купался в луже около подъезда. Митрошка и Тарах, которые приехали сюда раньше, просили его кланяться всем, кто еще приедет в этот дом.
   — Помнишь, — спросил Кузька, — он нам из лужи кланялся, мокренький такой, встрепанный? Слушай, ему же там до самого вечера сидеть и кланяться! Посиди-ка весь день в луже, не пивши, не евши. Думаешь, хорошо?
   — Ну, попить-то он может, — нерешительно сказала Наташа.
   — Угу, — согласился Кузька. — А поесть мы ему олелюшку бросим в окошко. Ладно? Только аккуратно, а то попадешь в голову, а он маленький, эдак и ушибить можно.
   Они долго возились с задвижками, открывали окно, потом высунулись, увидели лужу, рядом с ней серую точку (видно, Летун не все время купался, иногда и загорал) и очень удачно бросили из окна пирожное наполеон: оно упало прямо в лужу. Только успели закрыть окно, Кузька как закричит:
   — Ура! Едут! Уже едут! Гляди! Внизу по широкому новому шоссе мчался грузовик с узлами, столами, шкафами.
   — Ну-ка, ну-ка, что у нас за соседи? — радовался Кузька. — Друзья или просто знакомые? А не знакомы, долго ль познакомиться — приходи сосед к соседу на веселую беседу. Эй, ты! Куда уезжаешь? Куда! Вот они мы, не видишь, что ли? Остановись сей же час, кому говорят!
   Но грузовик проехал мимо и увез людей с их добром в другой дом к другим соседям.
   Кузька чуть не плакал:
   — А все машина виновата! Не могла остановиться, что ли? К другим соседи поехали. А к нам жди-пожди — то ли дождик, то ли снег, то ли будут, то ли нет.
   Наташе успокоить бы его, а она слова сказать не может, смеяться хочется. И вдруг она услышала:
   — Эй, ты! Сюда заворачивай! Лети, лети к нам в гости со всеми чадами и домочадцами, с друзьями и с соседями, со всем домком, окромя хором!
   Девочка посмотрела в окно: коробки домов, подъемные краны, а над ними самолет.
   — Ты кого зовешь?
   — Его! — Кузька ткнул пальцем в небо, указывая на самолет. — Давеча он так же летел, а я его подразнил. — Кузька смутился, покраснел, даже уши у него стали красными от смущения. — Я ему язык показал. Может, видела? Обиделся, поди. Пусть уж побывает у нас, олелюшечек отведает. А то скажет: дом-то хорош, да хозяин негож.
   Наташа рассмеялась. Самолет к нам зовет, кормить его собирается!
   — Вот чудак, да он же здесь не поместится.
   — Толкуй больной с подлекарем! — развеселился Кузька. — Вот машину, которая нас везла, я в гости не звал, велика, в горницу не влезет. А самолет — другое дело. Сколько я их в небе перевидал, ни один крупнее вороны или галки на глаза не попадался. А этот не простой самолет, обиженный Если тесно ему покажется, так ведь в тесноте, да не в обиде. А будешь надо мной смеяться — убегу и поминай как звали.
   Самолет, конечно, не откликнулся на Кузькино приглашение, а улетел, куда ему было надо.
   Кузька долго-долго глядел ему вслед и грустно сказал:
   — И этот не захотел к нам в гости. Крепко на меня обиделся, что ли…

ВОРОБЬИНЫЙ ЯЗЫК

   Наташа решила больше не смеяться над Кузькой. Если маленькие чего не знают, на то они и маленькие. Вырастут — узнают. А Кузька — совсем маленький, хоть и в огромных лаптях. Откуда ему знать про самолеты?
   — Ты разве в машине с нами приехал? —спросила девочка.
   — А то где же? — важно ответил лохматик. — Я у нее спросил: «Довезешь?». «Полезай, — отвечает, — довезу».
   — У машины спросил?
   — А как же? Без спросу — останешься без носу. Очень удобно ехал. В ведре. Мы с веником там хорошо уместились.
   — Что ж, машина так и сказала: «Полезай — довезу»?
   — Ну, она-то по-своему, по-машинному: рр! Да я не глупый, понял. Вот и довезла. Тут я, видишь? Вот он. — Кузька для убедительности потыкал в себя пальцем и сказал, что машинные языки не ахти как знает. То ли дело птичьи или звериные.
   И тут как раз зачирикал воробей. Может, Летун прилетел благодарить за угощение? Наташа искала глазами воробья, а в кухне уже свистели синицы, заливался соловей, стучал дятел.
   Мяукнула кошка. Птицы умолкли. Громко залаяла собака. Невидимая кошка заорала изо всех кошачьих сил и удрала. А невидимая собака вдруг так тявкнет на девочку! Наташа чуть со стула не свалилась и закричала: «Мама!» И тут все стихло, кроме Кузькиного смеха. Это он кричал разными голосами. Ну и Кузька!
   Она хотела попросить, чтобы Кузька еще полаял, но тут замычала корова, закукарекал петух, заблеяли овцы и козы, закудахтала курица, запищали цыплята. Курица звала детей все громче, цыплята пищали все жалобней, а потом смолкли. Верно, курица увела их подальше от стада, от множества копыт и мохнатых ног. Вдруг замолкли овцы с козами и заревел кто-то страшный. Зашумели, заскрипели деревья, завыл ветер. Кто-то ухал, верещал, стонал. Но вот все затихло и в тишине что-то взвизгнуло.
   — Страшно, да? — спросил Кузька. — Я тогда тоже испугался. — Когда и где испугался, он рассказывать не стал, а задумчиво произнес: — По-воробьиному-то я давно говорю. И по-вороньи, и по-куриному. Лошадиный знаю, козлиный, бычий, свинячий, ну и кошачий, и собачий. А когда в лес попал, заячьему выучился, беличьему, лисьему… Волчий понимаю, медвежий. Рыбьи языки хуже знаю, труднее они: покуда выучишь, десять раз утопнешь или простудишься. Еще карасий от щучьего отличу, а больше ни-ни.
   Наташа во все глаза смотрела на Кузьку. Маленький, а сколько языков знает! А вот она, хоть и большая, знает всего несколько десятков английских слов и одно немецкое.
   — Кузенька! — робко спросила Наташа. — А теперь ты скажешь, кто ты? Или еще не пора?
   Кузька внимательно посмотрел на девочку и стал загибать пальцы:
   — Кормленный я? Кормленный. Поенный? Поенный. В бане паренный? Паренный. Ну так слушай…
   И тут в дверь постучали.
   — Беги открывай! — прошептал Кузька, — Да никому про меня не сказывай!

ТО ТЕПЛО. ТО ХОЛОДНО

   — Дверь обить не желаете? — спросил незнакомый дяденька. — Черная клееночка имеется и коричневого цвета. Да ты одна, что ли, дома, девочка? Спрашивать надо, спрашивать, когда дверь отпираешь, и чужим не открывать. Говоришь вам, говоришь, учишь вас, учишь, — ворчал дяденька, стучась в соседнюю дверь.
   Наташа вернулась в кухню. Кузьки на подоконнике не было, коробки с пирожными тоже. только лапти сохли на батарее.
   — Кузенька! — позвала Наташа.
   — Ку-ку! — откликнулись из угла. Там, под раковиной, был аккуратный белый шкафчик, куда ведро ставят для мусора Из этого-то шкафчика и выглянула веселая Кузькина мордочка.
   — Ах вы, сени мои, сени! Сени новые мои! — вопил он, приплясывая, когда Наташа заглянула в шкафчик. — Добро пожаловать! Будьте как дома! Ну не чудо ли и не красота! Гляди, какой славный домик я себе отыскал! Как раз по росту. И олелюшечки уместились! И гости поместятся, если по одному будут приходить. А что внутри он белый, так мы его раскрасим. На этой стенке лето нарисуем, на той осень, здесь весну, бабочки летают. А дверь пусть остается белой, как зима. Место тихое, укромное, кто не надо — не заглянет.
   — Заглянут, — вздохнула Наташа. — Сюда ведро помойное ставят.
   — Глупости какие! — сказал Кузька, вылезая из шкафчика. — Изгваздать такую красоту! Ума нет.
   — А куда ж мусор бросать?
   — А вон куда! — И Кузька показал на окно. Девочка не согласилась. Что ж это будет? Идет по тротуару прохожий, а на него сверху очистки всякие падают, объедки, огрызки.
   — Ну и что? — сказал Кузька. — Отряхнулся и пошел себе дальше.
   И тут в дверь опять постучали.
   — Здравствуйте! Я ваша соседка, — сказала незнакомая женщина в переднике. — У вас не найдется коробки спичек?
   Наташа, загораживая дорогу в кухню, сказала, что спичек нет и никого нет.
   — А почему дверь открываешь не спрашивая? — улыбнулась соседка и ушла.
   В кухне на батарее сох один лапоть. Кузька снова исчез.

   — Кузенька! — позвала Наташа.
   Никто не ответил. Она опять позвала. Откуда-то послышался шорох, тихий смех и приглушенный Кузькин голос:
   — Идет мимо кровати спать на полати. Искала Наташа, искала — Кузька будто провалился. Надоело ей искать.
   — Кузенька, где ты?
   Послышалось хихиканье и неизвестно откуда ответили:
   — Если я скажу «холодно», значит, там меня нету, а скажу «тепло», там я и есть. Наташа вышла в коридор.
   — Эх, морозище-мороз отморозил девке нос! — заорал невидимый Кузька.
   Девочка вернулась в кухню.
   — Мороз невелик, а стоять не велит!
   Она заглянула в белый шкафчик под раковиной.
   — Стужа да мороз, на печи мужик замерз! Наташа сделала шаг к газовой плите, и погода сразу улучшилась:
   — Сосульки тают! Весна-красна, на чем пришла? На кнутике, на хомутике!
   У плиты наступило лето. Открыв духовку, Наташа увидела на противне Кузьку, который вопил, не жалея голоса:
   — Обожжешься! Сгоришь! Удирай, пока не поздно!
   — Это ты сгоришь! — сказала Наташа и стала объяснять про газовую плиту и про духовку.
   Недослушав объяснений, Кузька вылетел наружу как ошпаренный, подобрал коробку с пирожными, надел лапоть и сердито пнул плиту.
   — Вот беда-беда-огорчение! Я-то думал, это будет мой домик, тихонький, укромненький, никто не заглянет. А сам, страх подумать, в печи сидел! Ах ты батюшки!
   Наташа стала его утешать.
   — Я твоей плиты не боюсь, зря не укусит, — махнул рукою Кузька. — Я огня боюсь.
   Кузька сел на коробку с пирожными и пригорюнился:
   — И лаптей жалко, и рубахи, а больше всего своей головушки. Я ж молоденький, семь веков всего, восьмой пошел…
   — Семь лет, — поправила Наташа. — Как мне.
   — У вас годами считают, — уточнил Кузька, — у нас — веками, в каждом веке сто лет. Вот моему дедушке сто веков с лишним. Не знаю, как ты, а мы с огнем не водимся. Играть он не умеет, шуток не любит. Кто-кто, а мы это знаем. Дедушка нам говорил: «Не играйте с огнем, не шутите с водой, ветру не верьте». А мы не послушались. Поиграли раз, на всю жизнь хватит.
   — Кто поиграл?
   — Мы поиграли. Сидим как-то у себя дома под печкой. Я сижу, Афонька, Адонька, Сюр, Вуколочка. И вдруг…
   Но тут в дверь опять постучали.

ВОТ БЕДА, БЕДА, ОГОРЧЕНИЕ!

   Очень высокий, почти до потолка, молодой человек спросил Наташу:
   — Где у вас телевизор?
   Куртка на юноше блестела, «молнии» на куртке сверкали, рубашка в мелкий цветочек, а на ней значок с Чебурашкой.
   — Еще не приехал, — растерянно ответила Наташа, глядя на Чебурашку.
   — Да ты одна, что ли? — спросил юноша. — А чего пускаешь в дом кого попало? Ну ладно, зайду еще! Расти большая.
   Девочка бегом вернулась в кухню. Там тихо и пусто. Позвала она, позвала — никто не откликнулся; поискала, поискала — никого не нашла. Заглянула в белый шкафчик под раковиной, в духовку — нет Кузьки. Может быть, он спрятался в комнатах?
   Наташа обегала всю квартиру, обшарила все углы.