Алексей Дьячков. Райцентр

Алексей Дьячков
Райцентр

   ©А. Дьячков, 2009
   ©«Мир энциклопедий Аванта+», 2009
 
   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
 
   ©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

«Давно я от себя отдельно…»

 
Давно я от себя отдельно
Живу – ни с кем не пополам…
Уеду по весне в деревню,
Куплю себе аэроплан.
 
 
Над дамбой с выползшим понтоном,
Над стадом, вышедшим к ручью,
Качну крылом своим картонным,
Моторчиком потарахчу.
 
 
Прощайте, мама дорогая.
Жена, не жди меня домой.
Живое небо догорает
Цветной полоской надо мной.
 
 
От невеселой жизни нашей
Я скоро завалюсь в бурьян.
Но свет и синь – такая каша,
Что буду я и сыт и пьян.
 
 
Последние записки скомкав,
Пойму, что выправить нельзя.
На облака из-под обломков
И трав – уставлюсь, как дитя.
 
 
Такое облако, такое.
Такие тучи вдалеке
На север тянутся порою
В моей тяжелой голове.
 

Старость

 
А потом и погода испортилась,
Ветер стих, но закапало вдруг.
И поехал по зарослям родины
Я на велосипеде без рук.
 
 
Подними на меня из-под зонтика
Школьный завуч растерянный взгляд.
Вот он я, вот над дачной экзотикой
Туча встала, а гуси летят.
 
 
Дом зеленый стоит у обочины,
Стол с посудой, и ваза с травой.
Тихо. В раме висит позолоченной
Чей-то автопортрет с бородой.
 
 
Это я постаревший и взбалмошный.
Ко мне вызвали на дом врача.
Задремал под мурлыканье бабушки,
А проснулся на стуле в очках.
 

Сказка

 
Пока морозный ветер белит
холмы и тучек мнет бока,
старуха козочку лелеет,
вдыхает запах молока.
Глазами белыми от соли
глядится в инея стекло.
Как много пережито боли.
И, выдыхая молоко,
она вдруг крестится поспешно.
Коза закатывает глаз
и блеет кротко, безутешно
по клеверам…
Помилуй нас!
Старик грызет сухую репу
и печки щупает тепло,
пока дым изб качает небо,
а небо свеклой затекло.
 

Четверть века спустя

 
У излучины густой камыш высок,
Там зарыли пиво грузчики в песок,
Нагнала волна на берег облака,
И рассказывает плотник рыбакам.
 
 
Выйдут сумерки, водой пойдет кумач,
Потому что не студен он, не горяч,
Я закину невод, лодку раскачав,
И вернусь с большим уловом на причал.
 
 
Плотник я, хожу на рыбу поутру,
Каждый вечер умираю, не умру.
Ночь приходит, зажигает тьму огней
В черепной коробке стиснутой моей.
 
 
Я забыл тебя и долгий путь домой.
Дело прошлое, приди отец за мной.
Как на школьный двор, где нет конца игре.
Где забегался я… Вспомни обо мне.
 
 
Заплывают рифмы косяком в мой стих,
Я не знаю, как отделаться от них.
Грубый невод тянет в омуты реки.
И от весел разбегаются круги.
 

«Открой глаза. В цветных колечках…»

 
Открой глаза. В цветных колечках
Веранда, ветки, огород.
Стрекочет в зарослях кузнечик,
И громыхает хронотоп.
Настойку слей и выпей залпом
С досады, что один совсем.
Слоями пыль стоит над садом.
В посадке дым в траву осел.
Через соломинку пускает
Подросток в кущах бузины
Цветную пену облаками
И мыльный пузырек луны.
За стадом Петя многорукий
Шагает, солнцедару рад.
Гербарий. Разгребает угли
Горячих сумерек Рембрандт.
Такая горечь, будто блудный
Отец замялся у ворот.
Ночь пролетит. Наступит утро.
Он постоит и не войдет…
 

Выходной с мамой

 
Октябрь. Хлещет дождь по доброму…
Изобрази меня, Шагал —
Лечу я мимо клена-тополя,
И листья липнут к башмакам.
И веткою упругой тянется
Рука моя из рукава,
Ладошка с розовыми пальцами,
Как скученные облака.
Гляжу на мокрый парк внимательно,
Над кленом-тополем скользя,
Сыны-отцы и дочки-матери
Гуляют лепо там, где льзя.
 

Не забуду

 
В сквере птицы дерутся за корку хлеба.
Из семнадцатой банщик в подъезд вошел.
Отрезаю горбушку, гляжу на небо,
Кипяток заливаю в стакан с лапшой.
 
 
Мой двустворчатый мир не зашторю долго,
Распускаются сумерки во дворе.
Я хотел бы сидеть на скамейке мокрой,
Вырезать перочинным ножом И. Е.
 
 
Это утро с тобою за старой партой.
Тихий вечер. На небе каля-маля.
Понедельник. Тридцатого старого марта,
А апреля какого не знаю я…
 

На берегу

 
Потянуло с обрыва теплом, и упало
голубое перо на ладонь Иоанна.
Савл на днище сидит перевернутой лодки,
заглядевшись, как невод плетут одногодки.
Загорелые шеи, подвижные руки,
под ногами опилки и устриц скорлупки.
 
 
Я подумал, вот мы собрались здесь под вечер.
Среди нас доля добрых, достаточно желчных,
большинство никаких, как повсюду, быть может.
И молчун Назарянин. – Мы разные, Боже!
Но когда его видишь сквозь веток сраженье,
словно с неба глядишься в свое отраженье.
 
 
Ощущал ли я что-то похожее в детстве,
прикасаясь к тому, кому не отвертеться, —
и в ответ мне вода родникового мрака
улыбалась тревожно. Ты слышишь, Иаков?
А Иаков под фартук залез с головою.
Из-под снега в меже остро пахнет травою.
 
 
Пальмы кровь проливают на утренней сече,
тигром огнеполосым врывается вечер.
Чья-то лодка гниет на прибрежной поляне.
И мальчишки меха из-под бражки гоняют,
бросив невод в кустах. Слышны посвисты ветра.
Мандарин закатился за блюдо шербета.
 

«За птичками черновика…»

 
За птичками черновика
я повторяю —
пыхтит девица, чуть жива,
цигаркой Salem.
Встал рыжий луч на пустыре,
а в арку дома
плывут из паутины ре —
ставрационной
фасады в пене рококо
и в вязи литер.
В канале белом высоко
витает Питер.
Его свободный, вольный дух
гранитом скован.
Не Невский плеск ласкает слух,
плебейский говор.
Не гул, не колокольный звон
разносит эхо,
базарный шум, словесный сор —
потешки века.
Я повторяю, щурясь на
себя в водице.
Луч рыжий, белая стена.
Как пламя птица.
 

Игра воды

 
Я подношу к глазам тимьян,
дорогой сорванную зелень.
Я слишком долго ждал тебя,
как ждал порой на карусели
заветной очереди, в такт
печальному круженью завязь,
лист подвернувшиеся в прах
кроша. Дыша. Переминаясь.
Я становлюсь тобой, а ты,
протуберанца тонкий волос
смахнув, за жестом прячешь робость,
как синий свет игра воды.
 

«Туман ушел под траву, а трава…»

 
Туман ушел под траву, а трава
вдруг встала, как узор калейдоскопа.
Блестят стекляшки детского добра,
играют кромкой радужного скола.
На склоне слива признана давно,
лиловый будда – куст у поворота.
Вот занесла крапивница крыло
над озером – и лес стоит багровый.
Три всадника, замедлив бег, горят,
лихие кони яблоки роняют.
Забросившие в омут якоря
два облачка немой рыбак гоняет.
Налился синей кровью влажный глаз,
всей пустотою выпуклого неба
сквозь всполохи разглядывая нас.
А мы молчим. Последний вечер лета.
 

Новое время

 
Вечор пожаловали гости.
Сегодня я гостям не рад.
Спит сад в оливковой коросте,
и полыхает виноград.
 
 
Кузнец играет. Днище лодки
скребет рыбак, рубаху сняв.
На синем склоне одногодки
пускают змея в небеса.
 
 
Заря. Как твой загар кусками,
кустами сходит к морю день.
Смолкают соловьи. – Пускай их!
Пусть будет все как у людей.
 
 
Тревожны признаки грядущих
событий. Из лучей венец
сплетается над садом. Пуще
заходится в горах кузнец.
 
 
Соседский склон признала осень,
склон тонким золотом прошит.
Осла к горам ведет Иосиф,
Мария с девочкой спешит…
 

«Себя не обманешь…»

 
Себя не обманешь. Не дождь моросит.
Вздыхает солдатка устало.
За бежевой шторой трещит мотоцикл
На шумном дворе ДОСААФа.
Без нас на кого-то инструктор кричит
И как Саваоф завывает.
Запомни, как ярко горят кирпичи
В бликующих стеклах трамвая.
Запомни саднящее чувство вины.
Метель Вавилон замалюет.
Как кто-то у форточки, я – со спины,
И ниточкой дым на гравюре.
 

«У фортки дым, рукав короткий…»

 
У фортки дым, рукав короткий.
Сентябрь с бородкой заглянул домой,
Раскачивает детские колготки
Над газовой плитой.
Как Плиний без лица – шепчу о чем-то,
Цветные рыбы плавают в груди,
В лиловом чае, молоком сгущенным
Забеленном, листва летит.
Удача рыбака, хоть плачь от боли,
Улов от одиночества полней.
Пусть штору глаз павлиний теребонит
Во Внутренней Монголии моей.
 

«Черны подмостки по погоде…»

 
Черны подмостки по погоде.
Хлеб черен, что слепец посеял.
Стихает гул, мы не выходим,
выходят склон и лес осенний.
 
 
Береза в мураве бесцветной
янтарным светом тонет, дышит
под робкие аплодисменты,
которые глухой не слышит.
 
 
Волна листву к оврагу сносит,
и клен в лощине догорает.
И каждый год все та же осень,
и каждый год она другая.
 
 
Летит листва в почтовый ящик,
мы разбираем почерк, имя.
Мы слышим шум листвы, мы зрячи.
И все же мы слепоглухие.
 

Поздний сеанс

 
Поник фонарь, и снег летит неправильно,
К поребрику прижались волны олова.
Застыв у колоннады беломраморной,
Пыхчу своей помятой беломориной.
 
 
Ноябрьская ночь сверкает ежиком,
Подвыпивший прохожий спит на лестнице.
Надрежь меня, как ночь, холодным ножиком,
Чтоб я горел во тьме кровавым месяцем.
 
 
За радость сна и горечь ранней ягоды
Поставь нас в угол к городу и облаку.
Пускай печалит ябеду-корябеду
Шипучка моего кинематографа.
 

«Я облако всю зиму рисовал…»

 
Я облако всю зиму рисовал…
Кружится снег, под снегом гнется ветка.
В морозный день слоится синева,
дыхание заметней человека.
 
 
Я воздуху служу, за слоем слой
даю дышать и облаку и небу.
И неба строй, и облака косой
раздрай то в ширь растут, то вьются в небыль.
 
 
Мир на холсте, а на палитре Рим
под варварами. Пестрые руины.
Засохла роза смазанных белил,
застыл без губ глоток ультрамарина.
 
 
Как облако связать с землей, с быльем?
Твержу вопрос. В окно гляжу напрасно.
На ветку снег прилег, сложил окно.
Мешаю охру. Растираю красный.
 
 
Откуда взялся на холсте закат?
Льняной стежок стал безысходной далью.
Как будто Иоанн агнца заклал,
и облако барашком умирает.
 

«Разглаживает ветер складки…»

 
Разглаживает ветер складки.
На склоне клевер подпалён.
А в детском садике осадки.
И с профитролями бульон.
 
 
В березах промелькнул прохожий,
Тревожно дрогнули кусты.
На ветке железнодорожной
До осени простимся мы.
 
 
Махнешь рукой в косынке красной,
По глине розовой скользя.
Вагон, забитый под завязку,
До дому дотрясет меня.
 
 
Там ночь глуха. Вздыхает мама,
Гуденье слушая мое,
С утра пораньше моет раму
И в баках кипятит белье.
 

«Я надеюсь на старость, которой не будет…»

 
Я надеюсь на старость, которой не будет.
В переходе подземном случайные люди
Замолчат у стены с детским граффити мелом
Над застывшим в сиреневом плащике телом.
 
 
Меня доча разбудит ноябрьским утром.
Будет снег перламутров и обериутов.
За трамваем живым поползут на дорогу
Разноцветные тени с примятых сугробов.
 
 
Выйдет на остановке в холодную кашу
И потопает с внучкой к детсаду Наташа.
Запыхавшись, вздохнет по дороге в контору
Пушкин в шапочке вязаной у светофора.
 
 
И взглянув на людей и светло и печально,
В переходе исчезну, как в волнах Чапаев,
Приближаясь на ощупь к тревоге и боли,
Потому что коряво я сделан, топорно…
 

Внук

 
В коридоре тесно после стирки,
Разомлело теплое белье.
Витамин виниловой пластинки
Балует сознание мое.
Выйдет дед на улицу под звуки
Марта – ярко-синего вблизи —
Посшибать метелкою сосульки,
У крыльца лопатой поскрести.
Постучит в окошко рукавицей,
Чтобы я открыл входную дверь.
Покряхтит, пельменем притворится,
Пронесет до комнаты капель.
Тяжело-то как – не знаю, лучше
Как сказать – под грузом этих лет.
Весточку издалека получишь,
Сразу не возьмешься за ответ.
 

Барак

 
Как будто подхожу к окну, и тут
Вплывает, как раскрытый парашют,
Разглаженное облако в окно.
На улице гитара, крик, галдеж,
Под вязом домино, припев – Алёш,
Твой суп остыл, домой пора давно!
 
 
Сосед с аккордеоном, ё-мое.
Двор, на веревке белое белье.
К сугробам подступают малыши.
На кухне не затянут кран, кап-кап.
Заштопан коврик, выпотрошен карп.
Я сплю, и ты меня не тормоши.
 

«На склоне листвою присыпало дом…»

 
На склоне листвою присыпало дом.
И волны идут за баркасом,
Как будто они написались с трудом,
Запомнились с первого раза.
 
 
На розовом небе ни облачка нет,
Увяли на грядках цветочки.
Шагнув за калитку, на свой табурет
Присела старуха в платочке.
 
 
Ей кажется пестрая роща вдали
Затоплена наполовину.
Вставь в рамку простую и мне подари
Печальную эту картину.
 

Приступ

 
Дом не снился, и не в этом дело…
Плед откинул, поглядел в окно,
И в пальто, накинутом на тело,
Вышел в сумрак с мусорным ведром.
 
 
О морозце утреннем подумав,
У бачка стоптал на луже лед,
Дымом сигаретным в небо дунул
И к подъезду по снежку побрел.
 
 
Скрип да скрип. Клони деревья, ветер.
Разом закружилась голова.
Боже, – молвил и замолк, заметив, —
В воздух не вмещаются слова.
 
 
Как-то так, как будто дворник листья
Жжет у сквера, голову склонив.
Жизнь прошла, а я ее не видел.
Будто сигаретку уронил.
 
 
Вот сижу на корточках у двери.
Двор белеет. Тьма, как грязь, бела.
Черная дворняжка со ступеньки
Без надежды смотрит на меня.
 

Пятница

 
Так запомнил весь день. Как я бороду мылил с утра,
Как ходил на развал с молоком и настриженной
шерстью,
Как старуха с корзиной яиц обругала меня,
Как тревожно скрипел у соседа расшатанный
жернов.
 
 
Солнцепек и тоску в сыроварне моей переждал,
Наблюдал за закваской, взбивал и цедил
простоквашу.
Иоанн и Давид помогали, а младший мешал —
Как барашек скакал и все дверь оставлял
нараспашку.
 
 
Долго после застолья я на лежаке продремал,
А проснувшись, решил к Самуилу зайти
сукновалу.
И как будто в пути прокаженный окликнул меня,
А сестра у ручья как чужого меня миновала.
 
 
Под тенистую ветку к беседе неспешной присел,
Говорили друзья, и один все молчал незнакомец.
Чей-то сын сорванец на меня через дудку глядел,
Поглядел и сбежал, чудо-дудку засунув за пояс.
 
 
Я все больше боюсь потерять эти несколько слов,
Что промолвил сын плотника, в сумерках голову
вскинув.
И замолк Самуил, и Исайя молчал над костром,
И Захарий безмолвствовал, хлеб разминая,
как глину.
 
 
Из разбитых мехов я последнее вылил вино
И, не сделав глотка, за другими поднялся, как
пьяный.
Уходя, человек появился в проеме дверном
И, шагнув за порог, в темноте зашуршал
по бурьяну.
 

Кардиология

 
Клен за шторой закостенел.
Тени веток, дорожки пыльные.
Отвернувшись во тьме к стене,
Как Стинол, обрастаю инеем.
 
 
По́жил славно или пожи́л.
Лета много, не счесть любови мне.
Между рам тополиный жир
С цокотухами, богомолами.
 
 
Пронеси мне табак с плащом.
Брось на тумбу кроссворд разгаданный.
Бурой рыбкой всплывет зрачок
В объективе зеркалки-камеры.
 
 
Медсестра у окна, а с ней
Тимофеев на подоконнике.
Кто прикуривает в окне,
Прикрывая огонь ладонями?..
 

«Когда начнет во тьме реветь соседский телик…»

 
Когда начнет во тьме реветь соседский телик,
Найду валокордин, достану беруши́ —
Пусть не дают уснуть глухие звуки тела,
Пусть бухает в висках, и кровь в груди шуршит.
 
 
Приснись мне, старый двор, и голубь одинокий,
Прихрамывающий на корке льда, приснись.
Сосед серьезный – как Гагарин на Востоке, —
Спешащий тару сдать и топливо залить.
 
 
Скажи Петрович мне – от Беломорканала
Дыханье сводит, но светлеет голова,
Когда я выгребу всю мелочь из кармана
У сизого табачного ларька.
 

Таня

 
Пока февраль – то то, то это,
А уж не вылепить обед,
Глядишь, весна по всем приметам,
Глядишь, и лето на дворе.