Марианна АЛФЕРОВА
ЖЕНЩИНА С ДИВАНЧИКОМ
* * *
Единственный ребенок родился утром.
Ася была как все, ничем не отличима. Разве что размеры. Акушерка, взглянув на выпирающий из-под застиранной казенной рубахи живот, презрительно скривила губы.
— Что ж это у вас, женщина, такие маленькие желания?
— Так ведь я… я по-нормальному, — смущенно пробормотала Ася, хватаясь руками за спину и ожесточенно гримасничая, пытаясь подавить боль.
— Что, по-нормальному? — не поняла акушерка. — Все хотят по-нормальному. Вы же знаете: в случае кесарева вещи конфискуются…
— Нет, нет, кесарева я совершенно не хочу, — замотала головой Ася и просительно взглянула на акушерку.
В Асином лице, уже немолодом, с морщинками и дряблостью вокруг глаз проступило что-то детское, беспомощное.
— Вы бы знали, как я его ждала…
— Здесь все ждали! Вот, слышите, — акушерка кивнула в сторону полураскрытой двери, откуда неслись непрерывно короткие отчаянные вскрики. — Диван, вишь захотела, — акушерка хмыкнула. — Ей, конечно, предложили кесарево. А она — ни в какую. Ладненько, пусть попробует, родит…
Акушерка наконец встала, не теряя величия, ей присущего, вытолкнула из-за стола свое дородное тело, подцепила небрежно из ящика три стиранные-перестиранные серые тряпки и протянула их Асе, будто одаривала. Потом опять-таки небрежно и снисходя кивнула на полураскрытую дверь — все ту же, откуда кричали, и проговорила лениво, теряя уже всякий интерес:
— Крайняя кровать у двери.
В комнате, высокопотолочной, с кафелем по стенам и стеклянными широкими дверьми враспашку, освещенной мертвым белым светом, стояло четыре высоких металлических кровати. На одной, ближней к окну, и от всех отдельной, взбрыкивая белыми полными ногами, лежала та женщина, чей крик непрерывно несся в коридор. Рубаха ее вздымалась горой на животе. И Асе стало боязно, потому что было просто невозможно вообразить такой живот.
Очередной крик перешел в невообразимый звериный рев. Содрогнулись даже стены. Но в комнату никто не вошел.
— Женщина, ртом не рожают, — донесся из коридора наставительный голос акушерки.
Ася видела в полураскрытую дверь ее ноги, перекинутую одна на другую, слегка подрагивающий носок лакированной туфельки.
«Туфель ужасно равнодушный», — подумалось Асе.
Две другие обитательницы палаты лежали пока тихо, прикрывшись такими же серыми истерзанными тряпками, какие выдали Асе, и, дожидаясь схваток и боли, переговаривались меж собой.
— Я выбрала телевизор, хороший, но маленький, — говорила одна, со связанными на затылке в хвост волосами. — Все говорят — телевизор — это совсем не сложно. Муж, конечно, хотел новую модель. Но я сказала: сам такой рожай.
— Да, им, мужикам, все диваны подавай, — хитро прищурилась здоровенная тетка на третьей койке. — А здесь не очень-то помогают. Все больше жмут на кесарево. Надеются, что вещи им останутся…
— Нет, но какое имеют право! Почему отбирают! Вещи-то наши, кровные! — возмутилась та, первая, с хвостиком, и внезапно вся закривилась от боли, вцепляясь намертво пальцами в спинку кровати.
— Неправильное развитие, говорят, — хмыкнула толстуха. — Но я так понимаю — это им все в прибыль. За одну зарплату никто ноне не карячится.
— Так что ж делать… — растерялась женщина с хвостиком.
— А с умом все надо. Чего ради девять месяцев носить, блевать по утрам, ни тебе купанья, ни загоранья, и выйти порожняком?! Поищите других дураков. Я тут в четвертый раз. Сейчас пришла за холодильником. И рожу, и без единого разрыва. Надо с умом все делать, — повторила толстушка свою любимую фразу, — начинать с маленького, ну хоть с портативного магнитофончика. А потом и размеры увеличивать. Не зарываться — главное. Сразу — не с дивана, — и она с ухмылкой кивнула в сторону койки у окна.
— Главное, что обидно: одна вещь не чаще раза в год получается, — вздохнула женщина с хвостиком, отпуская наконец спинку кровати и переводя дыхание.
Мысли ее однако текли правильно и не сбивались, не то что в Асиной голове, где все мешалось, и лезло одно на другое. У женщины с хвостиком был полный порядок во всем.
— Раньше мужики все руками делали, — продолжала она, и опять закривилась, задергалась — схватки частили, ей уж срок был в родилку идти, но из коридора никто не шел ее смотреть, а она терпела, не кричала и не звала.
— Э, милая, скажи спасибо, что еще так могут, — отвечала толстушка. — И тут свои прелести есть — если с умом, конечно. Предохраняться не надо, живи в свое удовольствие. И вещи задаром. Не часто, но если с умом, можно и видик забабахать.
— Как схватки? — спросил и, будто между прочим, добавил, — Что там у вас?
— Ребенок, — призналась Ася очень тихо.
— Что? — он не понял, дернулся, сбился считать время, и, раскрыв глаза, ослепленные вечно-белым жизненным светом, уставился на Асю. — Как ребенок? Самый обыкновенный ре… бенок?
Ася молча кивнула и судорожно глотнула, силясь убрать комок из горла. Ей вдруг сделалось очень стыдно своей глупости.
— И как вам это удалось?
— Не знаю… — отвечала она одними губами.
Он вскочил и бросился вон из комнаты, не обращая внимания на вопли, что по-прежнему неслись с койки у окна. Но через минуту вернулся и остановившись в дверях, сделал энергичный жест:
— Идите за мной! Скорее! Скорее!
Ася сползла с койки, и, собрав в ворох серые свои тряпки, в самом деле побежала неким подобием трусцы, шаркая спадающими с ног тапками.
В другой комнатке, маленькой, угловой, но тоже с кафелем и с белым светом, все было заставлено высокими стальными шкафами с серыми безликими дверями. Здесь, уже на низкой, но так же обклеененной кушетке, валялись какие-то драные резиновые ремни, клубком свивались провода и, проплутав по полу меж ножек стульев, тянулись к высокому скособоченному шкафу. Ася прилегла на кушетку бочком, а человек в голубой шапочке, чертыхаясь, принялся затягивать обрывки ремней вокруг Асиного живота, скрепляя куски медицинскими зажимами. Ремни срывались, уползали куда-то за спину, будто были живыми. Наконец кое-как удалось с ними справиться. Врач потянулся к панели, для Аси невидимой, что-то там принялся крутить. И тут, оглушительное, прорвалось в комнату: бах-бах-бах…
— Однако!.. Катерина! — крикнул врач зычно.
Из-за дверей, будто только и дожидавшись этого оклика, и там до той минуты стояла наизготовку, появилась худенькая девушка с черными до плеч из-под белой шапочки волосами и черными чуть косо прорезанными глазами.
— Да, Георгий Алексеич, — вымолвила она с какой-то восточной покорностью, и в то же время что-то веселое, лукавое мелькнуло в темных ее глазах.
— Ты только посмотри! Послушай! Сердце!
— Где?
— Да тут!
И Алексеич почему-то ткнул пальцем в безликий серый шкаф, как будто чудо относилось к этому шкафу, и там в самом деле объявилось настоящее стучащее живое сердце.
— Так там ребенок, — с лукавою улыбкой и нимало не удивляясь, сообщила Катерина.
Казалось, врач и сам наконец поверил.
— Зачем вам ребенок? — спросил он с какою-то тоскою, вглядываясь в Асино лицо, будто силился что-то разглядеть, разгадать.
— Не знаю… — Ася недоуменно вздернула плечи и тут же вся скрючилась от накатившейся боли.
— Катерина, ты что-нибудь понимаешь? — обратился Алексеич вновь к черноглазой.
— Понимаю, Георгий Алексеич.
— Да? Занятно. А как же открытие века? Живые вещи? Что ж теперь, возврат к старому, да? А мы?…
Он отстегнул ремни и махнул рукой, отпуская: идите, мол…
И уже одной Катерине, решив, что Ася вышла и не слышит, сообщил, вздыхая:
— А моя очередь на видик так и не подошла.
— Так вам холодильник в том году достался…
— Так в том году!..
Ася остановилась.
— Ну как?
Женщина разлепила глаза, мутная мгновенная улыбка скользнула по белым губам.
— Он там… — она повела глазами, показывая в сторону ближней комнаты. — Показали сразу же. Как родился. Еще в этой, в смазке. Противный, — женщина судорожно вздохнула. — А потом, как обмытый принесли… Такая прелесть! Маленький, конечно, очень. Но подрастет.
Женщина прикрыла глаза. В белом больничном свете лицо ее казалось прозрачным до синевы.
Ася оттолкнулась от каталки, как от пристани, и поплыла дальше по коридору, разгребая руками воздух, будто в самом деле плыла. Остановилась перевести дыхание. Против были двери. Как раз той комнатки, куда выносят рожденное. И тоже, как всюду здесь приоткрытые. В комнате, кроме ярко-белого, горел еще вовсе мертвый, синий свет. У стен — столы. Человек в белом халате склонился над чем-то… кем-то… Ася потянулась было разглядеть, но тут взгляд перебило — приметила она то, о чем говорила женщина на каталке, блаженно и умиротворенно улыбаясь. Маленький, темно-красный, прочти вишневый корпус. Темно-зеленый, слабо светящийся — значит, живой — экран. Новорожденный телевизор со смотанным и перевязанным, как пуповина, шнуром на боку. Тут же прилеплена — в трех местах — бирка с номером и фамилией матери. Ася почему-то вздрогнула и попятилась. Ей показалось, что телевизор сейчас закричит. Но в этой комнатке было тихо. Кричали — только там, до рождения. А после — тишина. Это-то так и поражало. Не было слабого, первого в жизни — ля, ля, ля… Требовательного плача существа, утомленного первым серьезным усилием.
Придерживая руками живот, Ася вернулась назад, в первую комнату. Здесь осталась только одна женщина — на койке у окна, у которой ожидался диван. Теперь ее наконец удостоили вниманием. Возле койки стояли двое — Георгий Алексеич и акушерка, но не Катерина, а та, что не вылезала из-за стола, сидела, покачивая полной ногой в лакированной туфельке.
— Соглашайтесь на кесарево, — хмуро бубнил Георгий Алексеич, и с тоскою оглядывал комнату, в которую пока больше никто не прибывал.
— Фиг вам! — взвыла женщина, вновь вскидываясь на кровати от очередного приступа боли. — Хитренькие какие! Диванчика моего захотелось! Нет! Нет! Нет!
Георгий Алексеич отошел от нее с кислою миной.
— За сегодня — ни одного отказа, — торопливым шепотом сообщила акушерка. — Поумнели все. За большое не хватаются, рожают поменьше и подороже. Ну разве что какие патологии. Так ведь с патологией — так и работать будет хреново…
На секунду она запнулась, и, бесцеремонно глянув на Асю, почти не сбавляя голоса, спросила:
— А эта? Точно родит? Без кесарева?
Георгий Алексеич мельком глянул на Асю и, отвернувшись пробормотал негромко:
— Да хоть и с кесаревым, вам ее добычи не надо, — и, повернувшись к женщине с диванчиком, проговорил хмуро:
— Ну, вставай, пошли…
Потом возник какой-то переполох, движение.
Короткий взвизг, и — как будто тишина. Холодная. Без жизни… Это Ася почувствовала отчетливо…
Больше Ася ничего не поняла. Когда ее повели в родилку, навстречу попалась акушерка с тазиком, наполненным опилками, щепками, и лохмотьями, пропитанными кровью. Это все, что осталось от диванчика. Пришлось распилить. Медициной такое допускалось…
…Единственный ребенок родился утром.
Ася была как все, ничем не отличима. Разве что размеры. Акушерка, взглянув на выпирающий из-под застиранной казенной рубахи живот, презрительно скривила губы.
— Что ж это у вас, женщина, такие маленькие желания?
— Так ведь я… я по-нормальному, — смущенно пробормотала Ася, хватаясь руками за спину и ожесточенно гримасничая, пытаясь подавить боль.
— Что, по-нормальному? — не поняла акушерка. — Все хотят по-нормальному. Вы же знаете: в случае кесарева вещи конфискуются…
— Нет, нет, кесарева я совершенно не хочу, — замотала головой Ася и просительно взглянула на акушерку.
В Асином лице, уже немолодом, с морщинками и дряблостью вокруг глаз проступило что-то детское, беспомощное.
— Вы бы знали, как я его ждала…
— Здесь все ждали! Вот, слышите, — акушерка кивнула в сторону полураскрытой двери, откуда неслись непрерывно короткие отчаянные вскрики. — Диван, вишь захотела, — акушерка хмыкнула. — Ей, конечно, предложили кесарево. А она — ни в какую. Ладненько, пусть попробует, родит…
Акушерка наконец встала, не теряя величия, ей присущего, вытолкнула из-за стола свое дородное тело, подцепила небрежно из ящика три стиранные-перестиранные серые тряпки и протянула их Асе, будто одаривала. Потом опять-таки небрежно и снисходя кивнула на полураскрытую дверь — все ту же, откуда кричали, и проговорила лениво, теряя уже всякий интерес:
— Крайняя кровать у двери.
В комнате, высокопотолочной, с кафелем по стенам и стеклянными широкими дверьми враспашку, освещенной мертвым белым светом, стояло четыре высоких металлических кровати. На одной, ближней к окну, и от всех отдельной, взбрыкивая белыми полными ногами, лежала та женщина, чей крик непрерывно несся в коридор. Рубаха ее вздымалась горой на животе. И Асе стало боязно, потому что было просто невозможно вообразить такой живот.
Очередной крик перешел в невообразимый звериный рев. Содрогнулись даже стены. Но в комнату никто не вошел.
— Женщина, ртом не рожают, — донесся из коридора наставительный голос акушерки.
Ася видела в полураскрытую дверь ее ноги, перекинутую одна на другую, слегка подрагивающий носок лакированной туфельки.
«Туфель ужасно равнодушный», — подумалось Асе.
Две другие обитательницы палаты лежали пока тихо, прикрывшись такими же серыми истерзанными тряпками, какие выдали Асе, и, дожидаясь схваток и боли, переговаривались меж собой.
— Я выбрала телевизор, хороший, но маленький, — говорила одна, со связанными на затылке в хвост волосами. — Все говорят — телевизор — это совсем не сложно. Муж, конечно, хотел новую модель. Но я сказала: сам такой рожай.
— Да, им, мужикам, все диваны подавай, — хитро прищурилась здоровенная тетка на третьей койке. — А здесь не очень-то помогают. Все больше жмут на кесарево. Надеются, что вещи им останутся…
— Нет, но какое имеют право! Почему отбирают! Вещи-то наши, кровные! — возмутилась та, первая, с хвостиком, и внезапно вся закривилась от боли, вцепляясь намертво пальцами в спинку кровати.
— Неправильное развитие, говорят, — хмыкнула толстуха. — Но я так понимаю — это им все в прибыль. За одну зарплату никто ноне не карячится.
— Так что ж делать… — растерялась женщина с хвостиком.
— А с умом все надо. Чего ради девять месяцев носить, блевать по утрам, ни тебе купанья, ни загоранья, и выйти порожняком?! Поищите других дураков. Я тут в четвертый раз. Сейчас пришла за холодильником. И рожу, и без единого разрыва. Надо с умом все делать, — повторила толстушка свою любимую фразу, — начинать с маленького, ну хоть с портативного магнитофончика. А потом и размеры увеличивать. Не зарываться — главное. Сразу — не с дивана, — и она с ухмылкой кивнула в сторону койки у окна.
— Главное, что обидно: одна вещь не чаще раза в год получается, — вздохнула женщина с хвостиком, отпуская наконец спинку кровати и переводя дыхание.
Мысли ее однако текли правильно и не сбивались, не то что в Асиной голове, где все мешалось, и лезло одно на другое. У женщины с хвостиком был полный порядок во всем.
— Раньше мужики все руками делали, — продолжала она, и опять закривилась, задергалась — схватки частили, ей уж срок был в родилку идти, но из коридора никто не шел ее смотреть, а она терпела, не кричала и не звала.
— Э, милая, скажи спасибо, что еще так могут, — отвечала толстушка. — И тут свои прелести есть — если с умом, конечно. Предохраняться не надо, живи в свое удовольствие. И вещи задаром. Не часто, но если с умом, можно и видик забабахать.
* * *
Явился врач. Голубая шапочка. Белый халат. Глаза внимательные. Но с тоскою. Все почти настоящее. Легкий налет внимания. Присел на Асину кровать. Положил руку на живот, взглянул на часы, засекая время.— Как схватки? — спросил и, будто между прочим, добавил, — Что там у вас?
— Ребенок, — призналась Ася очень тихо.
— Что? — он не понял, дернулся, сбился считать время, и, раскрыв глаза, ослепленные вечно-белым жизненным светом, уставился на Асю. — Как ребенок? Самый обыкновенный ре… бенок?
Ася молча кивнула и судорожно глотнула, силясь убрать комок из горла. Ей вдруг сделалось очень стыдно своей глупости.
— И как вам это удалось?
— Не знаю… — отвечала она одними губами.
Он вскочил и бросился вон из комнаты, не обращая внимания на вопли, что по-прежнему неслись с койки у окна. Но через минуту вернулся и остановившись в дверях, сделал энергичный жест:
— Идите за мной! Скорее! Скорее!
Ася сползла с койки, и, собрав в ворох серые свои тряпки, в самом деле побежала неким подобием трусцы, шаркая спадающими с ног тапками.
В другой комнатке, маленькой, угловой, но тоже с кафелем и с белым светом, все было заставлено высокими стальными шкафами с серыми безликими дверями. Здесь, уже на низкой, но так же обклеененной кушетке, валялись какие-то драные резиновые ремни, клубком свивались провода и, проплутав по полу меж ножек стульев, тянулись к высокому скособоченному шкафу. Ася прилегла на кушетку бочком, а человек в голубой шапочке, чертыхаясь, принялся затягивать обрывки ремней вокруг Асиного живота, скрепляя куски медицинскими зажимами. Ремни срывались, уползали куда-то за спину, будто были живыми. Наконец кое-как удалось с ними справиться. Врач потянулся к панели, для Аси невидимой, что-то там принялся крутить. И тут, оглушительное, прорвалось в комнату: бах-бах-бах…
— Однако!.. Катерина! — крикнул врач зычно.
Из-за дверей, будто только и дожидавшись этого оклика, и там до той минуты стояла наизготовку, появилась худенькая девушка с черными до плеч из-под белой шапочки волосами и черными чуть косо прорезанными глазами.
— Да, Георгий Алексеич, — вымолвила она с какой-то восточной покорностью, и в то же время что-то веселое, лукавое мелькнуло в темных ее глазах.
— Ты только посмотри! Послушай! Сердце!
— Где?
— Да тут!
И Алексеич почему-то ткнул пальцем в безликий серый шкаф, как будто чудо относилось к этому шкафу, и там в самом деле объявилось настоящее стучащее живое сердце.
— Так там ребенок, — с лукавою улыбкой и нимало не удивляясь, сообщила Катерина.
Казалось, врач и сам наконец поверил.
— Зачем вам ребенок? — спросил он с какою-то тоскою, вглядываясь в Асино лицо, будто силился что-то разглядеть, разгадать.
— Не знаю… — Ася недоуменно вздернула плечи и тут же вся скрючилась от накатившейся боли.
— Катерина, ты что-нибудь понимаешь? — обратился Алексеич вновь к черноглазой.
— Понимаю, Георгий Алексеич.
— Да? Занятно. А как же открытие века? Живые вещи? Что ж теперь, возврат к старому, да? А мы?…
Он отстегнул ремни и махнул рукой, отпуская: идите, мол…
И уже одной Катерине, решив, что Ася вышла и не слышит, сообщил, вздыхая:
— А моя очередь на видик так и не подошла.
— Так вам холодильник в том году достался…
— Так в том году!..
* * *
В коридоре на каталке, накрытая линялыми от частых стирок одеялом, лежала женщина с хвостиком. Лицо было влажное и мятое, и волосы тоже влажные, и косами свесились на одну сторону. В изголовье, под клеенку затолкнутые, высовывались тапочки.Ася остановилась.
— Ну как?
Женщина разлепила глаза, мутная мгновенная улыбка скользнула по белым губам.
— Он там… — она повела глазами, показывая в сторону ближней комнаты. — Показали сразу же. Как родился. Еще в этой, в смазке. Противный, — женщина судорожно вздохнула. — А потом, как обмытый принесли… Такая прелесть! Маленький, конечно, очень. Но подрастет.
Женщина прикрыла глаза. В белом больничном свете лицо ее казалось прозрачным до синевы.
Ася оттолкнулась от каталки, как от пристани, и поплыла дальше по коридору, разгребая руками воздух, будто в самом деле плыла. Остановилась перевести дыхание. Против были двери. Как раз той комнатки, куда выносят рожденное. И тоже, как всюду здесь приоткрытые. В комнате, кроме ярко-белого, горел еще вовсе мертвый, синий свет. У стен — столы. Человек в белом халате склонился над чем-то… кем-то… Ася потянулась было разглядеть, но тут взгляд перебило — приметила она то, о чем говорила женщина на каталке, блаженно и умиротворенно улыбаясь. Маленький, темно-красный, прочти вишневый корпус. Темно-зеленый, слабо светящийся — значит, живой — экран. Новорожденный телевизор со смотанным и перевязанным, как пуповина, шнуром на боку. Тут же прилеплена — в трех местах — бирка с номером и фамилией матери. Ася почему-то вздрогнула и попятилась. Ей показалось, что телевизор сейчас закричит. Но в этой комнатке было тихо. Кричали — только там, до рождения. А после — тишина. Это-то так и поражало. Не было слабого, первого в жизни — ля, ля, ля… Требовательного плача существа, утомленного первым серьезным усилием.
Придерживая руками живот, Ася вернулась назад, в первую комнату. Здесь осталась только одна женщина — на койке у окна, у которой ожидался диван. Теперь ее наконец удостоили вниманием. Возле койки стояли двое — Георгий Алексеич и акушерка, но не Катерина, а та, что не вылезала из-за стола, сидела, покачивая полной ногой в лакированной туфельке.
— Соглашайтесь на кесарево, — хмуро бубнил Георгий Алексеич, и с тоскою оглядывал комнату, в которую пока больше никто не прибывал.
— Фиг вам! — взвыла женщина, вновь вскидываясь на кровати от очередного приступа боли. — Хитренькие какие! Диванчика моего захотелось! Нет! Нет! Нет!
Георгий Алексеич отошел от нее с кислою миной.
— За сегодня — ни одного отказа, — торопливым шепотом сообщила акушерка. — Поумнели все. За большое не хватаются, рожают поменьше и подороже. Ну разве что какие патологии. Так ведь с патологией — так и работать будет хреново…
На секунду она запнулась, и, бесцеремонно глянув на Асю, почти не сбавляя голоса, спросила:
— А эта? Точно родит? Без кесарева?
Георгий Алексеич мельком глянул на Асю и, отвернувшись пробормотал негромко:
— Да хоть и с кесаревым, вам ее добычи не надо, — и, повернувшись к женщине с диванчиком, проговорил хмуро:
— Ну, вставай, пошли…
* * *
Ася лежала и прислушивалась. Ей казалось, что сейчас из родилки должны раздаться дикие вопли. Но было как будто тихо. Относительно, конечно. Из-за дверей прорывались отдельные вскрики и фразы. Надо всем доминировал низкий женский голос.Потом возник какой-то переполох, движение.
Короткий взвизг, и — как будто тишина. Холодная. Без жизни… Это Ася почувствовала отчетливо…
Больше Ася ничего не поняла. Когда ее повели в родилку, навстречу попалась акушерка с тазиком, наполненным опилками, щепками, и лохмотьями, пропитанными кровью. Это все, что осталось от диванчика. Пришлось распилить. Медициной такое допускалось…
…Единственный ребенок родился утром.