Альфия Умарова
Жизнь, которая приснилась…
Размытая к утру, чернота ночи нехотя сменилась поздним рассветом, неспешно перешедшим в серый день. Пасмурный, придавленный плотной облачностью, часам к четырем пополудни он уже выдохся и начал тихо угасать, уступая ранним сумеркам. Те не заставили себя ждать и завладели городом по-хозяйски, обволакивая, делая неясными очертания деревьев, людей, зданий. И лишь свет в окнах домов отважно сопротивлялся наступающей темноте своей одуванчиковой желтизной и казался особенно теплым в эту морозную пору.
Холодно.
Порывом ветра качнуло старый уличный фонарь, и тот в ответ коротко и жалобно скрипнул. Скакнувший вниз луч, смазанный снегопадом, выхватил из тени фигуру человека на бульварной скамье. Он сидел неподвижно, ссутулившись, обхватив наклоненную голову руками. Защитного цвета телогрейка, вытертые на коленях джинсы, ботинки. Лица не видно, но, судя по совсем седым, торчащим из-под черной трикотажной шапки волосам, немолод.
Человек не шевелился.
Холодно.
Порывом ветра качнуло старый уличный фонарь, и тот в ответ коротко и жалобно скрипнул. Скакнувший вниз луч, смазанный снегопадом, выхватил из тени фигуру человека на бульварной скамье. Он сидел неподвижно, ссутулившись, обхватив наклоненную голову руками. Защитного цвета телогрейка, вытертые на коленях джинсы, ботинки. Лица не видно, но, судя по совсем седым, торчащим из-под черной трикотажной шапки волосам, немолод.
Человек не шевелился.
Глава первая
Александр
Когда мать сказала, что Антонина собирается познакомить его с девушкой, Саша заартачился было: «Да что вы меня как телка-то… Захочу если, и сам с любой…», но всё же согласился: «Ладно, от меня не убудет». Даже любопытно стало, что за девушка, попытался представить ее, а потом решил: «Да что фантазировать, вечером и увижу, какая».
Высокая и худосочная, Ася, как ни странно, понравилась Саше, хотя вообще-то в его вкусе были другие – более упитанные и не такие «дылды». Но что-то в девушке зацепило. То ли глаза, похожие на спелые черешенки, которые, казалось, всё время лучисто улыбались; то ли длинные, по пояс, каштановые волосы – такие шелковистые, что их хотелось потрогать; то ли лицо – миловидное, с россыпью мелких веснушек, оно словно говорило с детской открытостью: «Я рада тебе и верю: ты – хороший!»
Глупенькая, наверное, решил Саша, домашние девчонки все такие.
– Ася, – смущенно представилась она, и конопушки на ее щеках залило румянцем.
Он тоже смешался вдруг, разволновался, хотя давно уже не робел перед девчонками.
– С-саша, – произнес, запнувшись.
«Вот я дурак, еще подумает, что заикаюсь».
Так и познакомились. И не догадывались, что свела их вовсе не соседка тетя Тоня, а другая женщина – по имени судьба. А эта дама не из болтливых, держит до поры до времени в секрете свои задумки. Пойди узнай, каких испытаний припасла.
Ему было двадцать четыре. За плечами остались школа, ПТУ, где выучился на сварщика, и служба в армии. После нее хотел поступать в техникум, но мать отговорила: «Со своей профессией ты, Шурик, и так всегда сыт будешь. И семью прокормишь, когда женишься. А вот Маше надо в институт. Кто ж ей поможет, кроме тебя?»
Вот и пришлось помогать, отца-то не было. То есть изначально он, само собой, был. Но когда Сашка учился в первом классе, а сестра Маша и вовсе под стол пешком ходила, родители развелись. Матери тогда и тридцати не было. Она говорила, что ей надоели отцовы пьянки, а еще то, что он «ни одну юбку мимо себя не пропускал». Про «юбки» Саше было не очень понятно: чтобы они сами по себе ходили – такого Шурик никогда не видел. Может, просто по другим улицам ходили? Скорее всего, так и было, решил мальчишка, а отец, наверное, когда они ему встречались, юбки эти «мимо себя не пропускал», ловил и возвращал хозяйкам.
А вот что батя выпивал иногда, это Санька хорошо помнил. В такие дни он возвращался домой радостный, пел песни, кружил и подбрасывал к небу хохочущую Машку, и та визжала от радости. На этот шум во двор выходила мать. На ее обычное «опять нажрался, сволочь!» отец всегда миролюбиво возражал: «Ну, зачем сразу нажрался, Клав! Подумаешь, посидели с мужиками, выпили по стаканчику-другому… Так домой ведь я сам пришел, сам, к тебе, душа моя, к ребятишкам нашим». «Душа», махнув на него рукой, ворча уходила в дом и сердито гремела там посудой. А отец, пока мать не видела, совал детям в ладошки по пятачку, на кино, или подтаявших в кармане, облепленных табаком карамелек. Санька монетку у сестренки потом отбирал: «Всё равно потеряешь, дурочка», и всегда отдавал матери.
Удивительно, но именно эти моменты из детства запомнились Саше как самые счастливые: выпивший отец всегда бывал добр, щедр и весел, хотя в другие дни больше виновато молчал и безропотно выполнял всё, что велела ему мать. Когда он занимался чем-то по хозяйству: забор ли подправлял, чистил ли в курятнике, что-то приколачивал или пилил, было видно, что делал это будто из-под палки, без желания. Если бы не бдительное око матери, плюнул бы на эту трудотерапию и был таков. Даже совсем еще пацаненком чувствовал: отцу дома плохо, он мается, хочется ему на свободу, к друзьям – так же, как и самому Сашке бывало невмоготу, когда ребята гоняли мяч на пустыре, а его мать не отпускала. Он понимал отца, и потому ему было жаль его.
Отец потом еще раз женился, детей завел в новой семье, а вот мать замуж больше так и не вышла: видать, своего «изменщика» да «пьяницу» продолжала любить или не хотела их с Машкой травмировать. Пришел бы в дом чужой дядька, воспитывать их вздумал, кричать… не дай бог еще руку бы поднял. Да мать бы такое не стерпела, с ее-то характером. Ругать своих детей она вообще никому не позволяла. Говорила соседям: «Если в чем провинились мои, мне скажите, я сама их накажу, а вы своих воспитывайте».
В общем, такая вот семья была: мать, сын и дочь. Как жили? Да не хуже других, без большого, конечно, достатка – времена-то советские, изобилием не баловавшие, но и не бедствовали. Мать, женщина властная, жесткая, с мужской хваткой, управлявшаяся с одинаковым умением топором и вязальными спицами, пыталась доказать всему свету, что она – сильная, сумеет выжить и без мужика. Даже баню построила, можно сказать, одна – много ли помощи от сына-подростка? И всё что-нибудь эдакое придумывала: то фотообои наклеит с видом диковинного для их мест водопада, то собственного изготовления искусственными цветами весь дом украсит, то навяжет крючком пестрых ярких покрывал… А уж как удивляла соседок своими кулинарными «изысками»: мармеладом, сваренным из варенья и желатина, «шоколадным» маслом, в которое чудесным образом превращались обыкновенный маргарин и какао, а то конфетами из детской смеси «Малютка»… В общем, на выдумки была горазда. И дефицит на это толкал, понятное дело, в магазинах-то шаром покати было в ту пору, да еще страсть как хотелось похвастать: вот ведь какая умелая хозяйка, всё в руках горит.
Высокая и худосочная, Ася, как ни странно, понравилась Саше, хотя вообще-то в его вкусе были другие – более упитанные и не такие «дылды». Но что-то в девушке зацепило. То ли глаза, похожие на спелые черешенки, которые, казалось, всё время лучисто улыбались; то ли длинные, по пояс, каштановые волосы – такие шелковистые, что их хотелось потрогать; то ли лицо – миловидное, с россыпью мелких веснушек, оно словно говорило с детской открытостью: «Я рада тебе и верю: ты – хороший!»
Глупенькая, наверное, решил Саша, домашние девчонки все такие.
– Ася, – смущенно представилась она, и конопушки на ее щеках залило румянцем.
Он тоже смешался вдруг, разволновался, хотя давно уже не робел перед девчонками.
– С-саша, – произнес, запнувшись.
«Вот я дурак, еще подумает, что заикаюсь».
Так и познакомились. И не догадывались, что свела их вовсе не соседка тетя Тоня, а другая женщина – по имени судьба. А эта дама не из болтливых, держит до поры до времени в секрете свои задумки. Пойди узнай, каких испытаний припасла.
Ему было двадцать четыре. За плечами остались школа, ПТУ, где выучился на сварщика, и служба в армии. После нее хотел поступать в техникум, но мать отговорила: «Со своей профессией ты, Шурик, и так всегда сыт будешь. И семью прокормишь, когда женишься. А вот Маше надо в институт. Кто ж ей поможет, кроме тебя?»
Вот и пришлось помогать, отца-то не было. То есть изначально он, само собой, был. Но когда Сашка учился в первом классе, а сестра Маша и вовсе под стол пешком ходила, родители развелись. Матери тогда и тридцати не было. Она говорила, что ей надоели отцовы пьянки, а еще то, что он «ни одну юбку мимо себя не пропускал». Про «юбки» Саше было не очень понятно: чтобы они сами по себе ходили – такого Шурик никогда не видел. Может, просто по другим улицам ходили? Скорее всего, так и было, решил мальчишка, а отец, наверное, когда они ему встречались, юбки эти «мимо себя не пропускал», ловил и возвращал хозяйкам.
А вот что батя выпивал иногда, это Санька хорошо помнил. В такие дни он возвращался домой радостный, пел песни, кружил и подбрасывал к небу хохочущую Машку, и та визжала от радости. На этот шум во двор выходила мать. На ее обычное «опять нажрался, сволочь!» отец всегда миролюбиво возражал: «Ну, зачем сразу нажрался, Клав! Подумаешь, посидели с мужиками, выпили по стаканчику-другому… Так домой ведь я сам пришел, сам, к тебе, душа моя, к ребятишкам нашим». «Душа», махнув на него рукой, ворча уходила в дом и сердито гремела там посудой. А отец, пока мать не видела, совал детям в ладошки по пятачку, на кино, или подтаявших в кармане, облепленных табаком карамелек. Санька монетку у сестренки потом отбирал: «Всё равно потеряешь, дурочка», и всегда отдавал матери.
Удивительно, но именно эти моменты из детства запомнились Саше как самые счастливые: выпивший отец всегда бывал добр, щедр и весел, хотя в другие дни больше виновато молчал и безропотно выполнял всё, что велела ему мать. Когда он занимался чем-то по хозяйству: забор ли подправлял, чистил ли в курятнике, что-то приколачивал или пилил, было видно, что делал это будто из-под палки, без желания. Если бы не бдительное око матери, плюнул бы на эту трудотерапию и был таков. Даже совсем еще пацаненком чувствовал: отцу дома плохо, он мается, хочется ему на свободу, к друзьям – так же, как и самому Сашке бывало невмоготу, когда ребята гоняли мяч на пустыре, а его мать не отпускала. Он понимал отца, и потому ему было жаль его.
Отец потом еще раз женился, детей завел в новой семье, а вот мать замуж больше так и не вышла: видать, своего «изменщика» да «пьяницу» продолжала любить или не хотела их с Машкой травмировать. Пришел бы в дом чужой дядька, воспитывать их вздумал, кричать… не дай бог еще руку бы поднял. Да мать бы такое не стерпела, с ее-то характером. Ругать своих детей она вообще никому не позволяла. Говорила соседям: «Если в чем провинились мои, мне скажите, я сама их накажу, а вы своих воспитывайте».
В общем, такая вот семья была: мать, сын и дочь. Как жили? Да не хуже других, без большого, конечно, достатка – времена-то советские, изобилием не баловавшие, но и не бедствовали. Мать, женщина властная, жесткая, с мужской хваткой, управлявшаяся с одинаковым умением топором и вязальными спицами, пыталась доказать всему свету, что она – сильная, сумеет выжить и без мужика. Даже баню построила, можно сказать, одна – много ли помощи от сына-подростка? И всё что-нибудь эдакое придумывала: то фотообои наклеит с видом диковинного для их мест водопада, то собственного изготовления искусственными цветами весь дом украсит, то навяжет крючком пестрых ярких покрывал… А уж как удивляла соседок своими кулинарными «изысками»: мармеладом, сваренным из варенья и желатина, «шоколадным» маслом, в которое чудесным образом превращались обыкновенный маргарин и какао, а то конфетами из детской смеси «Малютка»… В общем, на выдумки была горазда. И дефицит на это толкал, понятное дело, в магазинах-то шаром покати было в ту пору, да еще страсть как хотелось похвастать: вот ведь какая умелая хозяйка, всё в руках горит.
Глава вторая
Родители
На ласку мать была скупой, саму-то маленькую редко по голове гладили. Да и когда, кроме нее у родителей еще четверо – три сестры да брат. Росла Клаша, как и вся ребятня деревенская: с малолетства умела и косить, и сено сгребать, и козу доить. А уж грибы с ягодами вообще лучше всех собирала: росточком-то небольшая, к земле поближе, да и глазастая к тому же.
Поскольку была Клава в семье самой младшей, «поскребышем», то доставались ей лишь сестринские обноски. Нарядов у девчонки отродясь не было, и потому она спала и видела собственное, только ее, платье – ситцевое или из сатина, даже пусть из материного перешитое, но только специально для нее. С обувками совсем беда была: ношенные тремя сестрами до нее, они редко доходили до Клаши, разваливались по пути. Летом-то ничего, можно было и босиком пробегать – больше все равно не в чем, а вот зимой, заспавшись, оставалась без валенок – подшитые разбирали старшие. Опять приходилось сидеть дома или идти на улицу в худых, подложив внутрь соломы. Каждый день она давала себе обещание утром проснуться пораньше и отвоевать пару обувок, но сон бывал так крепок, что даже спрятанные ею под подушку с вечера чёсанки утром непонятным образом «уходили», а сестры снова смеялись над засоней.
Сестры вообще держали ее в черном теле, шпыняли по любому поводу, заставляли не по разу мыть полы или перестирывать белье. С собой Клавку по малости ее лет никуда не брали, но любопытство в девчонке пересиливало страх, и она украдкой, издали, подсматривала, как сестры вместе с другими девчатами в теплые летние вечера сидели с парнями на деревенской завалинке или прохаживались вдоль реки. И только хроменький брат Александр, повредивший ногу еще в детстве косой, очень спокойный, работящий, говоривший мало и всегда негромко, любил ее и никогда не обижал. В благодарность за это Клава дала себе слово: когда станет взрослой и родит сына, назовет его в честь брата. «Вот бы еще характером на Шурика походил…» – мечтала она. Слово сдержала: сына, родившегося, когда самой было девятнадцать, назвала Сашей, ну, а девочку, появившуюся на свет через четыре года, Машей назвал муж.
«Муж» – слово-то какое важное, взрослое. Клава стеснялась даже произносить его, а не то что представлять, что и у нее когда-нибудь будет «муж». Ей было почти восемнадцать, и она всерьез думала, что на такую «старую» никто уже не позарится. Наверное, потому и выскочила за первого, кто позвал, – длинного и худого как жердь, но веселого парня Сергея, приехавшего проведать своего армейского сослуживца. Пока гостил, приметил соседскую девчонку Клашу. Маленькая, шустрая, крепко сбитая, да еще, говорят, и работящая как трактор, Клава приглянулась ему сразу. А что, возраст уже подошел, жениться все равно когда никогда придется, почему бы и не на этой кнопке?! Да, росточком она не вышла, в пупок дышать будет, а с другой стороны и хорошо – никто не уведет. Попросил родителей друга стать сватами. С невестиной родней сговорились быстро, похоже, те были рады сбыть с рук Клавдию: хоть и родная дочь, а все равно лишний рот. Пусть муж кормит. Расписали их в сельсовете, вечерком посидели по-семейному – вот и вся свадьба. Через пару дней Сергей уже увез молодую жену, приданого у которой была подушка на гусином пуху да узелок с парой ношеных платьев и сменой белья, на свою родину, далеко от родителей.
Поначалу жили дружно, пусть и бедно. Муж не обижал, даже подарки иногда дарил, заначив немного из небогатой шоферской зарплаты, – сережки с цветными стеклянными камушками, колечко простенькое, платок… Клава радовалась подаркам – не было у нее такого в прежней жизни. А еще довольна была, что наконец-то вырвалась из семейного болота, из-под гнета сестер и необходимости нянчиться с их многочисленным сопливым потомством. Молодая жена энергично взялась обустраивать их с Сашей мазаный глиной домик в две комнатки, завела курочек, кровать с шишечками купила, а когда и вовсе «разбогатели», – платье, о котором не мечталось даже в детстве, – крепдешиновое, в мелкий красный горох, и туфли на небольшом аккуратном каблучке и со шнурками.
Сергей, бессребреник по характеру, выросший в детском доме и никогда не имевший ничего своего, кроме мнения, и то предпочитавший держать при себе, не был жаден ни до денег, ни до вещей. Ему хватало того, что у него есть, – не голый, и ладно. Не привыкший к разносолам, и в еде не привередничал. Коли не было в доме мяса, ел да нахваливал картошку с постным маслом и квашеной капустой. Человек с широкой и вольной душой, он не терпел жестких рамок обязанностей, радовался тому, что светит солнце, что есть кусок хлеба и дождь не мочит. А и намочит – не страшно, не сахарный! Но Клавдии всё было мало, словно родилась в семье, где никогда не знали нужды, всегда ели от пуза да носили самое лучшее. Тут они с женой категорически не совпадали, и потому ее упрекам не было конца: «Мало зарабатываешь, лодырь; Ивановы вон баню построили, а мы всё к соседям мыться ходим; с детьми не водишься, Сашка не слушается совсем, а тебе и горя мало; опять выпил, где ты ночевал, снова у бабы»…
Заполучив в мужья человека покладистого, позволявшего по своей незлобивости командовать собой, Клавдия словно отыгрывалась на нем за все годы, что ею самой помыкали. Мстила за свои детские унижения, к которым Сергей не имел никакого отношения. Но столько обид скопилось в ее не знавшей теплоты и ласки душе, что их надо было наконец излить. А на кого, как не на ближнего! Вот и доставалось мужу ни за что ни про что. И он, глядя на вечно и всем недовольную жену, удивлялся: и куда девалась та быстроглазая девчушка, которая всего-то несколько лет назад смотрела на него влюбленно, ловя каждое его слово, радовалась самой малости, подпевала ему звонким высоким голосом…
Долго терпел Сергей, однако всему есть предел: когда жена допекла бесконечными придирками и зуденьем так, что впору было либо ее прибить, либо самому в петлю, ушел от греха подальше, навсегда ушел, хотя ребятишек было жаль. Надеялся: вырастут – поймут. И простят, может быть.
А дети что, они как трава – и без отца тянулись к солнцу. Мать для них была всем – и отцом, и матерью, и «кнутом» и «пряником»: где поругает, а где и пожалеет. Но, чтобы не выросли тютями и рохлями, лишний раз не хвалила, телячьих нежностей в их семье не было. А вот трудолюбия и послушания требовала – не забалуешь. К возвращению ее с работы в доме был порядок, во дворе чистота, куры и собака накормлены, а на столе согретый ужин. Даже когда еще маленькими были, шалили редко. Если что-то ломали или разбивали – мать наказывала по-домостроевски, ставя обоих коленями на горох или соль – чтобы неповадно… Потому уже повзрослевшие Саша и Маша никогда не перечили ей: раз мама сказала, значит, так надо и так должно быть.
Поскольку была Клава в семье самой младшей, «поскребышем», то доставались ей лишь сестринские обноски. Нарядов у девчонки отродясь не было, и потому она спала и видела собственное, только ее, платье – ситцевое или из сатина, даже пусть из материного перешитое, но только специально для нее. С обувками совсем беда была: ношенные тремя сестрами до нее, они редко доходили до Клаши, разваливались по пути. Летом-то ничего, можно было и босиком пробегать – больше все равно не в чем, а вот зимой, заспавшись, оставалась без валенок – подшитые разбирали старшие. Опять приходилось сидеть дома или идти на улицу в худых, подложив внутрь соломы. Каждый день она давала себе обещание утром проснуться пораньше и отвоевать пару обувок, но сон бывал так крепок, что даже спрятанные ею под подушку с вечера чёсанки утром непонятным образом «уходили», а сестры снова смеялись над засоней.
Сестры вообще держали ее в черном теле, шпыняли по любому поводу, заставляли не по разу мыть полы или перестирывать белье. С собой Клавку по малости ее лет никуда не брали, но любопытство в девчонке пересиливало страх, и она украдкой, издали, подсматривала, как сестры вместе с другими девчатами в теплые летние вечера сидели с парнями на деревенской завалинке или прохаживались вдоль реки. И только хроменький брат Александр, повредивший ногу еще в детстве косой, очень спокойный, работящий, говоривший мало и всегда негромко, любил ее и никогда не обижал. В благодарность за это Клава дала себе слово: когда станет взрослой и родит сына, назовет его в честь брата. «Вот бы еще характером на Шурика походил…» – мечтала она. Слово сдержала: сына, родившегося, когда самой было девятнадцать, назвала Сашей, ну, а девочку, появившуюся на свет через четыре года, Машей назвал муж.
«Муж» – слово-то какое важное, взрослое. Клава стеснялась даже произносить его, а не то что представлять, что и у нее когда-нибудь будет «муж». Ей было почти восемнадцать, и она всерьез думала, что на такую «старую» никто уже не позарится. Наверное, потому и выскочила за первого, кто позвал, – длинного и худого как жердь, но веселого парня Сергея, приехавшего проведать своего армейского сослуживца. Пока гостил, приметил соседскую девчонку Клашу. Маленькая, шустрая, крепко сбитая, да еще, говорят, и работящая как трактор, Клава приглянулась ему сразу. А что, возраст уже подошел, жениться все равно когда никогда придется, почему бы и не на этой кнопке?! Да, росточком она не вышла, в пупок дышать будет, а с другой стороны и хорошо – никто не уведет. Попросил родителей друга стать сватами. С невестиной родней сговорились быстро, похоже, те были рады сбыть с рук Клавдию: хоть и родная дочь, а все равно лишний рот. Пусть муж кормит. Расписали их в сельсовете, вечерком посидели по-семейному – вот и вся свадьба. Через пару дней Сергей уже увез молодую жену, приданого у которой была подушка на гусином пуху да узелок с парой ношеных платьев и сменой белья, на свою родину, далеко от родителей.
Поначалу жили дружно, пусть и бедно. Муж не обижал, даже подарки иногда дарил, заначив немного из небогатой шоферской зарплаты, – сережки с цветными стеклянными камушками, колечко простенькое, платок… Клава радовалась подаркам – не было у нее такого в прежней жизни. А еще довольна была, что наконец-то вырвалась из семейного болота, из-под гнета сестер и необходимости нянчиться с их многочисленным сопливым потомством. Молодая жена энергично взялась обустраивать их с Сашей мазаный глиной домик в две комнатки, завела курочек, кровать с шишечками купила, а когда и вовсе «разбогатели», – платье, о котором не мечталось даже в детстве, – крепдешиновое, в мелкий красный горох, и туфли на небольшом аккуратном каблучке и со шнурками.
Сергей, бессребреник по характеру, выросший в детском доме и никогда не имевший ничего своего, кроме мнения, и то предпочитавший держать при себе, не был жаден ни до денег, ни до вещей. Ему хватало того, что у него есть, – не голый, и ладно. Не привыкший к разносолам, и в еде не привередничал. Коли не было в доме мяса, ел да нахваливал картошку с постным маслом и квашеной капустой. Человек с широкой и вольной душой, он не терпел жестких рамок обязанностей, радовался тому, что светит солнце, что есть кусок хлеба и дождь не мочит. А и намочит – не страшно, не сахарный! Но Клавдии всё было мало, словно родилась в семье, где никогда не знали нужды, всегда ели от пуза да носили самое лучшее. Тут они с женой категорически не совпадали, и потому ее упрекам не было конца: «Мало зарабатываешь, лодырь; Ивановы вон баню построили, а мы всё к соседям мыться ходим; с детьми не водишься, Сашка не слушается совсем, а тебе и горя мало; опять выпил, где ты ночевал, снова у бабы»…
Заполучив в мужья человека покладистого, позволявшего по своей незлобивости командовать собой, Клавдия словно отыгрывалась на нем за все годы, что ею самой помыкали. Мстила за свои детские унижения, к которым Сергей не имел никакого отношения. Но столько обид скопилось в ее не знавшей теплоты и ласки душе, что их надо было наконец излить. А на кого, как не на ближнего! Вот и доставалось мужу ни за что ни про что. И он, глядя на вечно и всем недовольную жену, удивлялся: и куда девалась та быстроглазая девчушка, которая всего-то несколько лет назад смотрела на него влюбленно, ловя каждое его слово, радовалась самой малости, подпевала ему звонким высоким голосом…
Долго терпел Сергей, однако всему есть предел: когда жена допекла бесконечными придирками и зуденьем так, что впору было либо ее прибить, либо самому в петлю, ушел от греха подальше, навсегда ушел, хотя ребятишек было жаль. Надеялся: вырастут – поймут. И простят, может быть.
А дети что, они как трава – и без отца тянулись к солнцу. Мать для них была всем – и отцом, и матерью, и «кнутом» и «пряником»: где поругает, а где и пожалеет. Но, чтобы не выросли тютями и рохлями, лишний раз не хвалила, телячьих нежностей в их семье не было. А вот трудолюбия и послушания требовала – не забалуешь. К возвращению ее с работы в доме был порядок, во дворе чистота, куры и собака накормлены, а на столе согретый ужин. Даже когда еще маленькими были, шалили редко. Если что-то ломали или разбивали – мать наказывала по-домостроевски, ставя обоих коленями на горох или соль – чтобы неповадно… Потому уже повзрослевшие Саша и Маша никогда не перечили ей: раз мама сказала, значит, так надо и так должно быть.
Глава третья
Нечаянная встреча
Прошло около пяти лет после армейской службы. Саша давно работал сварщиком на автобазе, на себя не тратился, отдавал всю зарплату в общий семейный бюджет. Да и попробуй не отдай: подруга матери – бухгалтер, всё докладывала, сколько да за что начислено и выдано. Ладно хоть «леваки» случались иногда, и клиенты платили за них когда рублями, когда спиртным. Часть денег – на карманные расходы, а «жидкую валюту»… ну не домой же ее нести! Заходил к друзьям, выпивали бутылку-другую. Да что с того? Организм молодой, крепкий, да под закуску хорошую – не страшно! Мать, правда, ругалась, отца-выпивоху поминала, лучше, советовала, бери деньгами.
Как-то вечером, возвращаясь домой, Саша встретил Таню Белову. Он и не узнал бы в этой привлекательной, с аппетитными формами молодой женщине девчонку, которая училась двумя классами старше, если бы та сама его не окликнула. Не смог сдержать удивления: «Таня, какая ты стала…» Еще в школе был влюблен в нее, она и тогда была красивой. По-мальчишески, конечно, влюблен, даже смелости не хватало подойти к ней, заговорить, а не то что признаться. Да и знал, что у Тани есть взрослый парень, который ждал, пока ей исполнится восемнадцать. Почти сразу, как окончила школу, они поженились, и через год уже родился ребенок – он видел ее в городе с коляской. Потом через пару лет произошла какая-то темная история: то ли сам Танин муж под поезд попал ночью, когда под градусом со смены шел, то ли кто-то толкнул его на рельсы – непонятно. В общем, овдовела она, когда было ей чуть за двадцать, осталась одна с маленькой дочкой.
Татьяна обрадовалась встрече: надо же, как возмужал и какой симпатичный стал. А когда-то ну как телок пялился на нее на переменах и школьных вечерах, подойти боялся, наверняка влюблен был, глупенький. Да и сейчас чуть дырку не прожег – так его впечатлила. Впрочем, такая реакция ей польстила. Давно на нее не смотрели с таким восхищением.
Личная жизнь после гибели мужа никак не налаживалась. Сама-то вроде и хороша всем, бог не обидел, но ее дитя помехой для кавалеров становилось.
Сошлась было с одним командировочным, а он оказался женатым, всё обещал развестись, да обманывал, подлец. Просто удобно ему было, приезжая в другой город, ночевать не в общежитии, а под теплым боком у одинокой молодухи. Года два ездил, всё в любви клялся, просил подождать еще немного. Когда поняла, что ждать нечего, а разговоры о любви да обещание жениться – сказки, не пустила больше, прогнала.
Пригласила Сашу к себе домой: «Посидим, Шурка, молодость вспомним, дочка у бабушки, не помешает». Так захотелось ей рядом с собой мужика почувствовать – работящего, с сильными руками… Даже на миг представила, будто это – ее законный муж, который вернулся с работы, усталый, голодный, любящий, что будет его сейчас кормить…
Таня показала Саше, где умыться. В ванной, с большим зеркалом, кучей всяких бутылочек и баночек с шампунями, кремами и еще какими-то женскими штучками на полочках, бог знает для чего нужными, пушистыми полотенцами, занавеской с дельфинами, мягким светом, было уютно. Хозяйка успела переодеться в красивую, в райских птицах, тунику, которая очень ей шла, и быстренько собрала на стол. И бутылка вина нашлась по случаю. Сама почти не пила, всё подливала гостю и подкладывала закусок, расспрашивала, рассказывала о себе. Ей приятно было видеть, с каким аппетитом уминает да нахваливает он ее нехитрую, на скорую руку, стряпню. Вообще-то готовить она умела и любила, только для себя одной не очень-то хотелось.
За болтовней и едой время пролетело – и не уследили как. Саша быстро на голодный желудок захмелел, бутылка уже опустела, вроде и домой пора, но отчего-то так тянуло остаться. Да и Тане не хотелось отпускать его так скоро. Она предложила посмотреть альбом с фотографиями. Села рядом с ним на диван: «Посмотри, это я, еще в школе. Это тоже я, здесь мне двадцать. А это моя дочка…» Саша листал страницы, но видел в основном округлые Танины коленки да еще чувствовал пряный запах ее духов, даже голову закружило. Потянулся к женщине, вроде аромата вдохнуть, а сам уже жадно целовал ее, уже снимал с нее шелестящий шелковый наряд… Она не оттолкнула. Ее зрелое, сочное тело страстно отозвалось на его ласки…
Потом отдыхали тут же, на диване. Саше было немного неловко лежать вот так, при свете торшера, с почти чужой еще вчера ему женщиной, но Таня, совершенно не стесняясь своей наготы, не спешила одеваться и удержала его: «Не торопись». Он понял ее правильно, и она счастливо засмеялась: какой ты ненасытный…
– Сашка, спасибо тебе! Молчи, молчи, не спрашивай, за что, – прервала она его вопрос. – Я так устала быть одна. Я же молодая еще, мне всего двадцать семь, Шурка, а будто жизнь уже закончилась. Да, был у меня мужчина… был, да весь вышел, вспоминать не хочу. А парни вроде тебя не против близких отношений, но я же знаю – почему. Они считают, что, раз я одна, не замужем, значит, доступна, думают, можно так, просто любовью заниматься, что я буду согласна и на это.
Как-то вечером, возвращаясь домой, Саша встретил Таню Белову. Он и не узнал бы в этой привлекательной, с аппетитными формами молодой женщине девчонку, которая училась двумя классами старше, если бы та сама его не окликнула. Не смог сдержать удивления: «Таня, какая ты стала…» Еще в школе был влюблен в нее, она и тогда была красивой. По-мальчишески, конечно, влюблен, даже смелости не хватало подойти к ней, заговорить, а не то что признаться. Да и знал, что у Тани есть взрослый парень, который ждал, пока ей исполнится восемнадцать. Почти сразу, как окончила школу, они поженились, и через год уже родился ребенок – он видел ее в городе с коляской. Потом через пару лет произошла какая-то темная история: то ли сам Танин муж под поезд попал ночью, когда под градусом со смены шел, то ли кто-то толкнул его на рельсы – непонятно. В общем, овдовела она, когда было ей чуть за двадцать, осталась одна с маленькой дочкой.
Татьяна обрадовалась встрече: надо же, как возмужал и какой симпатичный стал. А когда-то ну как телок пялился на нее на переменах и школьных вечерах, подойти боялся, наверняка влюблен был, глупенький. Да и сейчас чуть дырку не прожег – так его впечатлила. Впрочем, такая реакция ей польстила. Давно на нее не смотрели с таким восхищением.
Личная жизнь после гибели мужа никак не налаживалась. Сама-то вроде и хороша всем, бог не обидел, но ее дитя помехой для кавалеров становилось.
Сошлась было с одним командировочным, а он оказался женатым, всё обещал развестись, да обманывал, подлец. Просто удобно ему было, приезжая в другой город, ночевать не в общежитии, а под теплым боком у одинокой молодухи. Года два ездил, всё в любви клялся, просил подождать еще немного. Когда поняла, что ждать нечего, а разговоры о любви да обещание жениться – сказки, не пустила больше, прогнала.
Пригласила Сашу к себе домой: «Посидим, Шурка, молодость вспомним, дочка у бабушки, не помешает». Так захотелось ей рядом с собой мужика почувствовать – работящего, с сильными руками… Даже на миг представила, будто это – ее законный муж, который вернулся с работы, усталый, голодный, любящий, что будет его сейчас кормить…
Таня показала Саше, где умыться. В ванной, с большим зеркалом, кучей всяких бутылочек и баночек с шампунями, кремами и еще какими-то женскими штучками на полочках, бог знает для чего нужными, пушистыми полотенцами, занавеской с дельфинами, мягким светом, было уютно. Хозяйка успела переодеться в красивую, в райских птицах, тунику, которая очень ей шла, и быстренько собрала на стол. И бутылка вина нашлась по случаю. Сама почти не пила, всё подливала гостю и подкладывала закусок, расспрашивала, рассказывала о себе. Ей приятно было видеть, с каким аппетитом уминает да нахваливает он ее нехитрую, на скорую руку, стряпню. Вообще-то готовить она умела и любила, только для себя одной не очень-то хотелось.
За болтовней и едой время пролетело – и не уследили как. Саша быстро на голодный желудок захмелел, бутылка уже опустела, вроде и домой пора, но отчего-то так тянуло остаться. Да и Тане не хотелось отпускать его так скоро. Она предложила посмотреть альбом с фотографиями. Села рядом с ним на диван: «Посмотри, это я, еще в школе. Это тоже я, здесь мне двадцать. А это моя дочка…» Саша листал страницы, но видел в основном округлые Танины коленки да еще чувствовал пряный запах ее духов, даже голову закружило. Потянулся к женщине, вроде аромата вдохнуть, а сам уже жадно целовал ее, уже снимал с нее шелестящий шелковый наряд… Она не оттолкнула. Ее зрелое, сочное тело страстно отозвалось на его ласки…
Потом отдыхали тут же, на диване. Саше было немного неловко лежать вот так, при свете торшера, с почти чужой еще вчера ему женщиной, но Таня, совершенно не стесняясь своей наготы, не спешила одеваться и удержала его: «Не торопись». Он понял ее правильно, и она счастливо засмеялась: какой ты ненасытный…
– Сашка, спасибо тебе! Молчи, молчи, не спрашивай, за что, – прервала она его вопрос. – Я так устала быть одна. Я же молодая еще, мне всего двадцать семь, Шурка, а будто жизнь уже закончилась. Да, был у меня мужчина… был, да весь вышел, вспоминать не хочу. А парни вроде тебя не против близких отношений, но я же знаю – почему. Они считают, что, раз я одна, не замужем, значит, доступна, думают, можно так, просто любовью заниматься, что я буду согласна и на это.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента