Перевод К. Чуковского
Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
Соединенные Штаты Америки, порывшись на дровяном складе
своих консулов, выбрали мистера Джона де Граффенрида Этвуда
из местечка Дэйлсбург, штат Алабама, в качестве заместителя
вышедшего в отставку Уилларда Джедди.
При всем уважении к мистеру Этвуду мы должны отметить,
что он сам пламенно жаждал этого назначения. Подобно
самоизгнавшемуся Джедди, он был жертвою женской лукавой
улыбки, которая погнала и его к презираемым федеральным
властям с просьбой дать ему казенное место, дабы он мог
уехать далеко-далеко и никогда больше не видеть неверных
прекрасных глаз, сгубивших его юную жизнь. Место консула в
Коралио, казалось, обещало достаточно отдаленное и
романтическое убежище, обещало придать идиллическим сценам
дэйлсбургской жизни необходимый элемент драматизма.
В тот период, когда Джонни разыгрывал роль жертвы
Купидона, он обогатил, скорбные анналы Испанских морей
своими мастерскими манипуляциями на обувном рынке, а также
совершил небывалый подвиг - возвел самый презренный и
бесполезный плевел своей родины в степень ценного объекта
международной торговли.
Все неприятности, как это часто случается, начались с
романа, вместо того чтобы окончиться им.
В Дэйлсбурге жил человек по имени Элиджа Гемстеттер,
державший лавку бакалейных и мануфактурных товаров. Вся
семья его состояла из единственной дочери, которую звали
Розина. Это имя вполне вознаграждало ее за неблагозвучную
фамилию Гемстеттер. Вышеназванная молодая особа обладала
неисчислимыми достоинствами, так что во всей округе сердца
молодых людей волновались несказанно. И больше всех
волновался Джонни, сын местного судьи Этвуда, который жил в
большом и гордом доме на окраине Дэйлсбурга.
Казалось бы, прелестная Розина должна была чувствовать
себя очень польщенной, что к ней неравнодушен сам Этвуд.
Этвуды еще до войны - и после войны - были весьма уважаемы
во всем этом штате. Казалось бы, ей надо радоваться, что
она может войти хозяйкой в этот большой и важный, но
пустоватый дом. А на деле было не так. На горизонте
появилось облако, грозное кучевое облако в образе дюжего и
веселого фермера, который позволил себе открыто выступить
соперником высокородного Этвуда.
Однажды вечером Джонни задал Розине вопрос, который
считается очень серьезным среди юных особей человеческого
рода. Все атрибуты были налицо: луна, олеандры, магнолии,
песня дрозда-пересмешника. Встала ли между ними роковая
тень Пинкни Доусона, удачливого фермера, нам неизвестно, но
ответ Розины был не тот, какого от нее ожидали Мистер Джон
де Граффенрид. Этвуд отвесил такой низкий поклон, что его
шляпа коснулась травы, и удалился прочь, высоко подняв
голову, но чувствуя, что его гербу и сердцу нанесена
неизлечимая рана. Какая-то Гемстеттер позволила себе
отказать ему, Этвуду. Проклятие!
В том году в Соединенных Штатах среди прочих несчастий
был президент-демократ. Судья Этвуд издавна считался боевым
конем этой партии Джонни уговорил старика двинуть кое-какие
колеса, дабы приискать для него место за границей. Ему
хотелось уехать далеко-далеко. Может быть, когда-нибудь
Розина поймет, как верно, преданно любил он ее, и уронит
слезу в те сливки, которые она будет снимать на завтрак
Пинкни Доусону.
Колеса политики скрипнули, повернулись, и Джонни был
назначен в Коралио консулом. Перед тем как тронуться в
путь, он зашел к Гемстеттерам проститься.
У Розины в тот день почему-то покраснели глаза; и если бы
в комнате никого больше не было, может быть. Соединенным
Штатам пришлось бы подыскивать другого консула. Но в
комнате был, конечно, Пинк Доусон, без умолку говоривший о
своем фруктовом саде в четыреста акров, о поле люцерны в три
квадратных мили, о пастбище в двести акров. И Джонни на
прощание пришлось ограничиться холодным рукопожатием, как
будто он уезжал на два дня в Монтгомери. Эти Этвуды, когда
хотели, умели держать себя с королевским достоинством.
- Если вам случится, милый Джонни, наткнуться там на
выгодное дельце, куда стоило бы вложить капитал, дайте мне,
пожалуйста, знать, - сказал Пинк Доусон. - У меня найдется
несколько лишних тысяч, чтобы пустить в оборот.
- Отлично, Пинк, - мягко и любезно сказал Джонни. - Если
что-нибудь такое подвернется, я с удовольствием дам вам
знать.
И вот Джонни уехал в Мобил, откуда и отбыл в Анчурию на
"фруктовом" пароходе.
По приезде в Коралио он был весьма поражен непривычными
видами природы. Ему было всего двадцать два года от роду
Юноши не носят свое горе, как платье. Это удел пожилых. А
у молодых оно перемежается с более острыми ощущениями.
На первых же порах Джонни Этвуд близко сошелся с Кьоу.
Кьоу повел нового консула по городу и познакомил с горстью
американцев, французов и немцев, составлявших иностранный
контингент Коралио. Кроме того, ему, конечно, надлежало
быть официально представленным местным властям и через
переводчика передать свои верительные грамоты. В молодом
южанине было что-то, подкупавшее умудренного жизнью Кьоу
Новый консул держал себя просто, почти ребячливо, но в нем
чувствовалась холодная независимость, свойственная более
зрелым и опытным Людям. Ни мундиры, ни титулы, ни
чиновничья волокита, ни иностранные языки, ни горы, ни море
- ничто не отягощало его сознания. Он был наследником всех
эпох, он был Этвудом из Дэйлсбурга, и всякий мог прочесть
любую мысль, зародившуюся у него в голове.
Джедди явился в консульство, чтобы ввести своего
заместителя в обязанности новой службы. Вместе с Кьоу он
попытался заинтересовать нового консула описанием того,
какой работы ждет от него правительство.
- Ну и прекрасно, - сказал Джонни из гамака, который он
избрал в качестве служебного седалища. - Если потребуется
что-нибудь сделать, вы этим и займетесь. Не воображаете же
вы, что член демократической партии будет работать, пока он
занимает официальный пост?
- Вы бы просмотрели вот эти заголовки, - предложил
Джедди, - здесь перечислены все предметы экспорта, в которых
вам придется отчитываться. Фрукты разбиты по сортам; потом
идут ценные породы дерева, кофе, каучук...
- Этот последний пункт звучит приятно, - перебил его
мистер Этвуд, - звучит, как будто его можно растянуть. Я
хочу купить новый флаг, мартышку, гитару и бочку ананасов.
Как вы думаете, хватит на все это вашего каучука?
- Это всего только статистика, - сказал Джедди, улыбаясь,
- а вам нужен отчет о расходах. Тот обычно обладает
некоторой эластичностью. Пункт "канцелярские
принадлежности" в большинстве случаев не удостаивается
особого внимания государственного департамента.
- Мы попусту теряем время, - сказал Кьоу. - Этот человек
рожден для дипломатической службы. Он сумел проникнуть в
самую суть этого искусства одним взглядом своего орлиного
ока. В каждом его слове сквозит истинный административный
гений.
- Я не для того занял эту должность, чтобы работать, -
лениво объяснил Джонни. - Я хотел уехать в какое-нибудь
место, где не говорят о фермах. Ведь здесь их, кажется,
нет?
- Таких, к каким вы привыкли, нет, - отвечал эксконсул.
- Искусства земледелия здесь не существует. Во всей Анчурии
никогда не видели ни плуга, ни жнейки.
- Вот это страна как раз по мне, - пролепетал консул и
мгновенно уснул.
Веселый фотограф продолжал дружить с Джонни, несмотря на
откровенные обвинения в том, что это якобы вызвано желанием
абонировать постоянное кресло в излюбленном убежище - на
задней веранде консульства; Но будь то из эгоистических или,
напротив, из дружеских побуждений, Кьоу добился этого
завидного преимущества. Почти каждый вечер друзья
располагались на веранде, подставив лицо морскому ветру,
задрав пятки на перила и придвинув поближе сигары и бренди.
Однажды они сидели там, изредка перекидываясь словами,
так как беседа их замерла под умиротворяющим влиянием
изумительной ночи.
Светила огромная, полная луна, и море было перламутровое.
Замолкли почти все звуки, воздух едва шевелился, город лежал
усталый, ожидая, чтобы ночь освежила его. На рейде стоял
"фруктовщик" "Андадор", пароходной компании "Везувий"; он
был уже доверху нагружен и должен был отойти в шесть часов
утра. Берег опустел. Луна светила так ярко, что с веранды
можно было разглядеть камешки на берегу, поблескивающие там,
где на них набегали волны и оставляли их мокрыми. Потом
появился крошечный парусник, он медленно шел, не отдаляясь
от берега, белокрылый, как большая морская птица. Он шел
почти против ветра, отклоняясь то вправо, то влево длинными
плавными поворотами напоминавшими изящные движения
конькобежца.
Вот он, волей матросов, опять приблизился к берегу, на
этот раз почти что напротив консульства, и тут с него
долетели какие-то чистые и непонятные звуки, словно эльфы
трубили в рог. Да, это мог бы быть волшебный рожок, нежный,
серебристый и неожиданный, вдохновенно играющий знакомую
песню "Родина, милая родина".
Сцена была словно нарочно создана для страны лотоса.
Ощущение моря и тропиков, тайна, связанная со всяким
неведомым парусом, и прелесть далекой музыки над залитой
луною водой - все чаровало и баюкало. Джонни Этвуд поддался
очарованию и вспомнил Дэйлсбург; но Кьоу, как только у него
в голове созрела теория относительно этого непоседливого
соло, вскочил с места, подбежал к перилам, и его
оглушительный оклик прорезал безмолвие, как пушечный
выстрел:
- Меллинджер, э-хой!
Парусник как раз повернул прочь от берега, но с него
отчетливо донеслось в ответ:
- Прощай, Билли... е-ду до-мой, прощай!
Парусник шел к "Андадору", Очевидно, какой-то пассажир,
получивший разрешение на отъезд в каком-то пункте дальше по
побережью, спешил захватить фруктовое судно, пока оно не
ушло в обратный рейс. Словно кокетливая горлица, лодочка
зигзагами продолжала свой путь, пока, наконец, ее белый
парус не растворился на фоне белой громады парохода.
- Это Г. П. Меллинджер, - объяснил Кьоу, снова
опускаясь в кресло. - Он возвращается в Нью-Йорк. Он был
личным секретарем покойного беглеца-президента этой
бакалейно-фруктовой лавочки, которую здесь называют страной.
Теперь его работа закончена, и, наверно, он себя не помнит
от радости.
- Почему он исчезает под музыку, как Зозо, королева фей?
- спросил Джонни. - Просто в знак того, что ему наплевать?
- Звуки, которые вы слышали, исходят из граммофона, -
сказал Кьоу. - Это я ему продал. Меллинджер вел здесь
игру, единственную в своем роде. Эта музыкальная вертушка
однажды выручила его, и с тех пор он с ней не расстается.
- Расскажите, - попросил Джонни, проявляя признаки
интереса.
- Я не распространитель повествований, - сказал Кьоу. -
Я пользуюсь языком, чтобы говорить; но когда я пробую
произнести речь, слова выскакивают из меня, как им
вздумается, а когда ударяются об атмосферу, иногда
получается смысл, а иногда и нет.
- Расскажите мне, какую он вел игру, - упорствовал
Джонни. - Вы не имеете права мне отказывать. Я вам
рассказал все решительно, обо всех жителях Дэйлсбурга без
исключения.
- Ладно, расскажу, - сказал Кьоу. - Я только что говорил
вам, что инстинкт повествования во мне атрофирован. Не
верьте. Это искусство, которое я приобрел наряду со многими
другими талантами и науками.
Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
Соединенные Штаты Америки, порывшись на дровяном складе
своих консулов, выбрали мистера Джона де Граффенрида Этвуда
из местечка Дэйлсбург, штат Алабама, в качестве заместителя
вышедшего в отставку Уилларда Джедди.
При всем уважении к мистеру Этвуду мы должны отметить,
что он сам пламенно жаждал этого назначения. Подобно
самоизгнавшемуся Джедди, он был жертвою женской лукавой
улыбки, которая погнала и его к презираемым федеральным
властям с просьбой дать ему казенное место, дабы он мог
уехать далеко-далеко и никогда больше не видеть неверных
прекрасных глаз, сгубивших его юную жизнь. Место консула в
Коралио, казалось, обещало достаточно отдаленное и
романтическое убежище, обещало придать идиллическим сценам
дэйлсбургской жизни необходимый элемент драматизма.
В тот период, когда Джонни разыгрывал роль жертвы
Купидона, он обогатил, скорбные анналы Испанских морей
своими мастерскими манипуляциями на обувном рынке, а также
совершил небывалый подвиг - возвел самый презренный и
бесполезный плевел своей родины в степень ценного объекта
международной торговли.
Все неприятности, как это часто случается, начались с
романа, вместо того чтобы окончиться им.
В Дэйлсбурге жил человек по имени Элиджа Гемстеттер,
державший лавку бакалейных и мануфактурных товаров. Вся
семья его состояла из единственной дочери, которую звали
Розина. Это имя вполне вознаграждало ее за неблагозвучную
фамилию Гемстеттер. Вышеназванная молодая особа обладала
неисчислимыми достоинствами, так что во всей округе сердца
молодых людей волновались несказанно. И больше всех
волновался Джонни, сын местного судьи Этвуда, который жил в
большом и гордом доме на окраине Дэйлсбурга.
Казалось бы, прелестная Розина должна была чувствовать
себя очень польщенной, что к ней неравнодушен сам Этвуд.
Этвуды еще до войны - и после войны - были весьма уважаемы
во всем этом штате. Казалось бы, ей надо радоваться, что
она может войти хозяйкой в этот большой и важный, но
пустоватый дом. А на деле было не так. На горизонте
появилось облако, грозное кучевое облако в образе дюжего и
веселого фермера, который позволил себе открыто выступить
соперником высокородного Этвуда.
Однажды вечером Джонни задал Розине вопрос, который
считается очень серьезным среди юных особей человеческого
рода. Все атрибуты были налицо: луна, олеандры, магнолии,
песня дрозда-пересмешника. Встала ли между ними роковая
тень Пинкни Доусона, удачливого фермера, нам неизвестно, но
ответ Розины был не тот, какого от нее ожидали Мистер Джон
де Граффенрид. Этвуд отвесил такой низкий поклон, что его
шляпа коснулась травы, и удалился прочь, высоко подняв
голову, но чувствуя, что его гербу и сердцу нанесена
неизлечимая рана. Какая-то Гемстеттер позволила себе
отказать ему, Этвуду. Проклятие!
В том году в Соединенных Штатах среди прочих несчастий
был президент-демократ. Судья Этвуд издавна считался боевым
конем этой партии Джонни уговорил старика двинуть кое-какие
колеса, дабы приискать для него место за границей. Ему
хотелось уехать далеко-далеко. Может быть, когда-нибудь
Розина поймет, как верно, преданно любил он ее, и уронит
слезу в те сливки, которые она будет снимать на завтрак
Пинкни Доусону.
Колеса политики скрипнули, повернулись, и Джонни был
назначен в Коралио консулом. Перед тем как тронуться в
путь, он зашел к Гемстеттерам проститься.
У Розины в тот день почему-то покраснели глаза; и если бы
в комнате никого больше не было, может быть. Соединенным
Штатам пришлось бы подыскивать другого консула. Но в
комнате был, конечно, Пинк Доусон, без умолку говоривший о
своем фруктовом саде в четыреста акров, о поле люцерны в три
квадратных мили, о пастбище в двести акров. И Джонни на
прощание пришлось ограничиться холодным рукопожатием, как
будто он уезжал на два дня в Монтгомери. Эти Этвуды, когда
хотели, умели держать себя с королевским достоинством.
- Если вам случится, милый Джонни, наткнуться там на
выгодное дельце, куда стоило бы вложить капитал, дайте мне,
пожалуйста, знать, - сказал Пинк Доусон. - У меня найдется
несколько лишних тысяч, чтобы пустить в оборот.
- Отлично, Пинк, - мягко и любезно сказал Джонни. - Если
что-нибудь такое подвернется, я с удовольствием дам вам
знать.
И вот Джонни уехал в Мобил, откуда и отбыл в Анчурию на
"фруктовом" пароходе.
По приезде в Коралио он был весьма поражен непривычными
видами природы. Ему было всего двадцать два года от роду
Юноши не носят свое горе, как платье. Это удел пожилых. А
у молодых оно перемежается с более острыми ощущениями.
На первых же порах Джонни Этвуд близко сошелся с Кьоу.
Кьоу повел нового консула по городу и познакомил с горстью
американцев, французов и немцев, составлявших иностранный
контингент Коралио. Кроме того, ему, конечно, надлежало
быть официально представленным местным властям и через
переводчика передать свои верительные грамоты. В молодом
южанине было что-то, подкупавшее умудренного жизнью Кьоу
Новый консул держал себя просто, почти ребячливо, но в нем
чувствовалась холодная независимость, свойственная более
зрелым и опытным Людям. Ни мундиры, ни титулы, ни
чиновничья волокита, ни иностранные языки, ни горы, ни море
- ничто не отягощало его сознания. Он был наследником всех
эпох, он был Этвудом из Дэйлсбурга, и всякий мог прочесть
любую мысль, зародившуюся у него в голове.
Джедди явился в консульство, чтобы ввести своего
заместителя в обязанности новой службы. Вместе с Кьоу он
попытался заинтересовать нового консула описанием того,
какой работы ждет от него правительство.
- Ну и прекрасно, - сказал Джонни из гамака, который он
избрал в качестве служебного седалища. - Если потребуется
что-нибудь сделать, вы этим и займетесь. Не воображаете же
вы, что член демократической партии будет работать, пока он
занимает официальный пост?
- Вы бы просмотрели вот эти заголовки, - предложил
Джедди, - здесь перечислены все предметы экспорта, в которых
вам придется отчитываться. Фрукты разбиты по сортам; потом
идут ценные породы дерева, кофе, каучук...
- Этот последний пункт звучит приятно, - перебил его
мистер Этвуд, - звучит, как будто его можно растянуть. Я
хочу купить новый флаг, мартышку, гитару и бочку ананасов.
Как вы думаете, хватит на все это вашего каучука?
- Это всего только статистика, - сказал Джедди, улыбаясь,
- а вам нужен отчет о расходах. Тот обычно обладает
некоторой эластичностью. Пункт "канцелярские
принадлежности" в большинстве случаев не удостаивается
особого внимания государственного департамента.
- Мы попусту теряем время, - сказал Кьоу. - Этот человек
рожден для дипломатической службы. Он сумел проникнуть в
самую суть этого искусства одним взглядом своего орлиного
ока. В каждом его слове сквозит истинный административный
гений.
- Я не для того занял эту должность, чтобы работать, -
лениво объяснил Джонни. - Я хотел уехать в какое-нибудь
место, где не говорят о фермах. Ведь здесь их, кажется,
нет?
- Таких, к каким вы привыкли, нет, - отвечал эксконсул.
- Искусства земледелия здесь не существует. Во всей Анчурии
никогда не видели ни плуга, ни жнейки.
- Вот это страна как раз по мне, - пролепетал консул и
мгновенно уснул.
Веселый фотограф продолжал дружить с Джонни, несмотря на
откровенные обвинения в том, что это якобы вызвано желанием
абонировать постоянное кресло в излюбленном убежище - на
задней веранде консульства; Но будь то из эгоистических или,
напротив, из дружеских побуждений, Кьоу добился этого
завидного преимущества. Почти каждый вечер друзья
располагались на веранде, подставив лицо морскому ветру,
задрав пятки на перила и придвинув поближе сигары и бренди.
Однажды они сидели там, изредка перекидываясь словами,
так как беседа их замерла под умиротворяющим влиянием
изумительной ночи.
Светила огромная, полная луна, и море было перламутровое.
Замолкли почти все звуки, воздух едва шевелился, город лежал
усталый, ожидая, чтобы ночь освежила его. На рейде стоял
"фруктовщик" "Андадор", пароходной компании "Везувий"; он
был уже доверху нагружен и должен был отойти в шесть часов
утра. Берег опустел. Луна светила так ярко, что с веранды
можно было разглядеть камешки на берегу, поблескивающие там,
где на них набегали волны и оставляли их мокрыми. Потом
появился крошечный парусник, он медленно шел, не отдаляясь
от берега, белокрылый, как большая морская птица. Он шел
почти против ветра, отклоняясь то вправо, то влево длинными
плавными поворотами напоминавшими изящные движения
конькобежца.
Вот он, волей матросов, опять приблизился к берегу, на
этот раз почти что напротив консульства, и тут с него
долетели какие-то чистые и непонятные звуки, словно эльфы
трубили в рог. Да, это мог бы быть волшебный рожок, нежный,
серебристый и неожиданный, вдохновенно играющий знакомую
песню "Родина, милая родина".
Сцена была словно нарочно создана для страны лотоса.
Ощущение моря и тропиков, тайна, связанная со всяким
неведомым парусом, и прелесть далекой музыки над залитой
луною водой - все чаровало и баюкало. Джонни Этвуд поддался
очарованию и вспомнил Дэйлсбург; но Кьоу, как только у него
в голове созрела теория относительно этого непоседливого
соло, вскочил с места, подбежал к перилам, и его
оглушительный оклик прорезал безмолвие, как пушечный
выстрел:
- Меллинджер, э-хой!
Парусник как раз повернул прочь от берега, но с него
отчетливо донеслось в ответ:
- Прощай, Билли... е-ду до-мой, прощай!
Парусник шел к "Андадору", Очевидно, какой-то пассажир,
получивший разрешение на отъезд в каком-то пункте дальше по
побережью, спешил захватить фруктовое судно, пока оно не
ушло в обратный рейс. Словно кокетливая горлица, лодочка
зигзагами продолжала свой путь, пока, наконец, ее белый
парус не растворился на фоне белой громады парохода.
- Это Г. П. Меллинджер, - объяснил Кьоу, снова
опускаясь в кресло. - Он возвращается в Нью-Йорк. Он был
личным секретарем покойного беглеца-президента этой
бакалейно-фруктовой лавочки, которую здесь называют страной.
Теперь его работа закончена, и, наверно, он себя не помнит
от радости.
- Почему он исчезает под музыку, как Зозо, королева фей?
- спросил Джонни. - Просто в знак того, что ему наплевать?
- Звуки, которые вы слышали, исходят из граммофона, -
сказал Кьоу. - Это я ему продал. Меллинджер вел здесь
игру, единственную в своем роде. Эта музыкальная вертушка
однажды выручила его, и с тех пор он с ней не расстается.
- Расскажите, - попросил Джонни, проявляя признаки
интереса.
- Я не распространитель повествований, - сказал Кьоу. -
Я пользуюсь языком, чтобы говорить; но когда я пробую
произнести речь, слова выскакивают из меня, как им
вздумается, а когда ударяются об атмосферу, иногда
получается смысл, а иногда и нет.
- Расскажите мне, какую он вел игру, - упорствовал
Джонни. - Вы не имеете права мне отказывать. Я вам
рассказал все решительно, обо всех жителях Дэйлсбурга без
исключения.
- Ладно, расскажу, - сказал Кьоу. - Я только что говорил
вам, что инстинкт повествования во мне атрофирован. Не
верьте. Это искусство, которое я приобрел наряду со многими
другими талантами и науками.