Песа Амнуэль
Тяжкое бремя абсорбции
На прошлой неделе газета «Маарив» опубликовала любопытную статистическую справку: оказывается, после того, как была введена генетическая проверка новых репатриантов по методу Штарка, доля олим-неевреев увеличилась на восемнадцать процентов. Этот парадокс поставил автора заметки в тупик.
На первый взгляд, действительно, непонятно, но в сущности совершенно предсказуемо. Просто, если раньше еврей, женатый на узбечке, оставлял своего мусульманского тестя в славном городе Ташкенте, то теперь прихватывал старика с собой. Во-первых, на всякий случай — мало ли какой тест придет в голову членам Кнессета в следующем году? А во-вторых, имея в доме мусульманина, легче находить общий язык с многочисленными представителями суверенного государства Палестина, наводнившими израильские города в поисках работы.
Да, господа, этот — генетический — парадокс легко объясним, но вы мне лучше объясните другой: почему прежде палестинцы были довольны, когда их называли палестинцами, а не арабами, а сейчас требуют, чтобы их величали не иначе как гражданами независимого государства Палестина? Это ведь длинно и неудобно!
Однако я не о том. История Яна Мирошника не имеет отношения к независимому государству Палестина, но является прямым следствием использования властями теста Штарка.
Ян Мирошник — сабра, родился в Ришон-ле-Ционе в 1992 году. Родители его репатриировались из России во время Алии-90, были законопослушными израильтянами, но им не повезло — когда сыну исполнилось семнадцать, погибли в автомобильной катастрофе. Оставшись один, Янек, имея все качества коренного жителя страны, не пал духом, и уже год спустя имел в Ришоне собственный компьютерный салон с дискотекой. В день, когда началась эта история, Яну Мирошнику исполнилось тридцать два года, и он был доволен жизнью. Жениться, правда, не успел, о чем не раз жалел впоследствии.
С почтой он получил в день рождения восемь поздравительных открыток, счет за телефон и официальное письмо на бланке министерства внутренних дел. Письмо гласило: «Уважаемый Ян Мирошник, тест Штарка показал полное отсутствие в твоей крови генов, характеризующих еврейское происхождение. Как показало расследование, твой отец был по национальности русским, а мать — украинкой. Еврейские метрики твоей матери, хранящиеся в архиве министерства, оказались подделкой. В связи с изложенным, ты не можешь быть признан евреем, твое израильское гражданство аннулируется с 21 марта 2024 года, и тебе надлежит покинуть территорию государства Израиль в течение 48 часов.»
Хороший подарок ко дню рождения!
— Расисты и нацисты! — круто выразился Ян на чистом иврите, поскольку другого языка не знал отродясь. Русскому его родители не обучили, а английским он не пользовался принципиально.
— Пожалуйся в БАГАЦ, — посоветовали друзья, пришедшие вечером выпить за здоровье именинника славного вина «Кармель». Совет был пустой, как голова члена Кнессета, — на кого должен был жаловаться Ян? На умерших родителей, которые рванули в Израиль, прикупив метрики? На МИД девяностых, не разглядевший подделки? Или на формулировку Закона о возвращении, принятую в 2020 году после изобретения теста Штарка?
Утром, когда Ян еще лежал в постели, соображая, что делать — то ли выпить, то ли срочно продавать дело, то ли вовсе повеситься, — раздался звонок в дверь. Ян поплелся открывать и увидел сразу двух посетителей — миловидную девушку, представившуюся репортером из «Га-арец», и здорового бугая из министерства внутренних дел, пришедшего проверить, как протекает у Яна Мирошника процесс репатриации на историческую родину.
— Пиши, — сказал Ян корреспондентке, — вот он (кивок в сторону бугая) напомнил мне о том, что я на самом деле уезжаю домой. В Россию. Я всегда чувствовал, что Израиль мне не родной. Одни кабланы и банки сколько крови попортили. Теперь я понял: это во мне говорил голос предков.
В конце беседы он уже действительно так думал.
Визит в банк лишний раз убедил Яна в том, что Израиль есть тюрьма народов. Долги, которые на нем висели, оказались велики, как плохо сшитый костюм. И так же, как из плохого костюма, вылезти из долговой ямы оказалось трудно. К вечеру, когда Ян получил наконец, бумагу о том, что он не является должником, бывший сабра ощущал себя нудистом на тель-авивском пляже. Нет, одежда была все еще на нем, но это было, пожалуй, единственное, что у него осталось после того, как в уплату долгов банк описал даже центр здоровья фирмы «Аминах», доставшийся Яну еще от родителей.
Короче говоря, когда истекли отпущенные 48 часов, и ракетоплан компании «Эль-Аль» увез Яна к новой счастливой жизни на исторической родине, в кармане нового репатрианта было 55 шекелей, что составляло по тогдашнему курсу всего 3 миллиона 360 тысяч рублей — деньги, достаточные, чтобы взять такси от ракетного блока Шереметьева до гостиницы «Колос», где российское министерство абсорбции поселяло новых репатриантов из стран ближнего и дальнего зарубежья.
Глядя из стратосферы на протекавшие под ракетопланом пейзажи, Ян Мирошник с надеждой думал о том, что начнет, наконец, жизнь, о которой давно втайне мечтал, даже самому себе в мыслях не признаваясь, как хочется ему кататься зимой по снегу, а летом отдыхать в Ялте, вместо того, чтобы зимой искать ошметки снега на вершине Хермона, а летом изнывать от зноя на пляжах Эйлата. Он оглядывался вокруг, желая поделиться с кем-нибудь возвышенными мыслями о возвращении к истокам, но его окружали привычные с детства израильские лица, готовые в любой момент бросить ему пресловутое «русский, убирайся в свою Россию!»
«Как только осмотрюсь и сниму квартиру на Тверской, — думал Ян, — сразу же запишусь в ульпан и начну изучать русский. Думаю, полгода хватит. А то можно иначе — устроиться на работу в какую-нибудь престижную фирму по маркетингу или в компьютерный салон — я ведь знаком с последними моделями IBM, трудностей не предвидится.»
Трудностей, действительно, не оказалось. В Шереметьево, едва войдя в длинный и темный зал ожидания, Ян услышал из динамиков свою фамилию и отправился в указанную ему комнату. Здесь его встретил представитель министерства абсорбции и записал все паспортные и энцефалографические данные.
— Это замечательно, — сказал представитель, вручая Яну удостоверение нового репатрианта, — это великолепно, что русский человек возвращается на историческую родину.
Поскольку говорил представитель по-русски, то Ян понял только то, что министерство дает ему на обзаведение 66 миллионов новых рублей. Именно эта сумма была проставлена на чеке, который Ян держал в руке, покидая здание аэропорта.
Для справки скажу — однокомнатная квартира в Бирюлево в 2024 году стоила на съем от 50 до 70 миллионов в месяц. А жить на что?
В ульпане, или, как это здесь называлось, в классе родного языка, вместе с Яном обучались еще семнадцать новых репатриантов: трое прибыли из Азербайджана, пятеро из Казахстана, шестеро из Эстонии, двое из Молдавии, а один аж из самих Соединенных Штатов. На этого последнего смотрели как на идиота, каковым он, как впоследствии оказалось, и был в действительности.
Родной язык давался Яну с трудом. Он никак не мог, например, понять, за каким чертом нужно говорить «вы» собеседнику, который вовсе не был группой товарищей. Или — зачем у одного глагола несколько прошедших времен: шел, например, ходил, пришел, приходил и Бог знает еще что…
Но зато после класса родного языка какое было удовольствие гулять по Москве и заглядываться на витрины магазинов, в которых стояло все то, чего нельзя было купить внутри. Такой метод торговли сначала приводил Яна в недоумение, но потом он понял его новизну и привлекательность. Если он видел на витрине японскую видеоаппаратуру, то знал теперь, что магазин, скорее всего, торгует импортными сырами. Ассоциативный метод очень развивал фантазию.
Он доходил до стен древнего Кремля, поднимался от Александровского сада на Красную площадь и засматривался на игру дворовых команд. Каждый день здесь проводились соревнования по футболу, и некоторые, наиболее восторженные, зрители удостаивались чести смотреть матч с трибуны неказистого сооружения, называемого в народе мавзолеем. На сооружении было написано «раздевалка», и внутри за три тысячи рублей можно было действительно переодеться из цивильного в спортивное, выдаваемое напрокат за дополнительную плату.
Однажды, недели через три после репатриации, Ян зашел через Спасские ворота в Кремль и здесь, около Архангелького собора, увидел самого господина Марусеева, российского Президента, который шел к вечерней молитве, сопровождаемый телохранителями и членами кабинета министров, среди которых, как Яну сказали, был и министр абсорбции господин Иванов-Крамской. Вот тогда-то Ян впервые подумал о душе и понял, что непременно должен пойти в церковь, покаяться в своем безбожии (подумать только, в Израиле еще в 2005 году религию отделили от государства!), принять святое причастие и непременно креститься. Возвратившись на землю предков, необходимо вернуть себе и веру!
К сожалению, благой процесс восхождения к истокам пришлось отложить до лучших времен, поскольку, вернувшись домой, в Бирюлево, Ян был встречен квартирным хозяином, требовавшим заплатить за полгода вперед. Откуда, черт возьми, у репатрианта такие деньги?
— Ты что, дурак? — раскричался хозяин на чистом русском языке, и Ян смог воспринять только общий смысл фразы. — Возьми ссуду «Русского агентства»! Иди работай — на стройках нужны рабочие руки! Почему вместо вас, репатриантов, должны вкалывать коренные россияне?
Ян уже думал о ссуде, но ведь деньги нужно возвращать, а прежде их необходимо заработать. А прежде, чем заработать, нужно заплатить хозяину. Получался заколдованный круг, из которого Ян не видел выхода. Если не считать выходом наложение на себя рук, что тоже выходом не являлось, поскольку христианская церковь, к которой Ян себя отныне самозванно причислил, запрещала самоубийства.
Следующую неделю Ян провел на скамейке в сквере Юрия Долгорукого — перед красно-белым фасадом министерства абсорбции. С ним вместе коротали короткие летние ночи пять новых репатриантов из стран Балтии: двое мужчин, две женщины и ребенок, неизвестно кому из них принадлежавший.
— Нужно кому-нибудь из нас пойти на самосожжение, — говорила одна из женщин, откликавшаяся на имя Нина. — Только тогда наш голос будет услышан.
Предложение было дельным, но никто не желал сжигаться сам, предлагая для этой акции кого угодно, и чаще всего взгляды обращались на Яна. Испугавшись, что однажды, когда он будет спать, репатрианты вздумают привести угрозу в исполнение, не спросив его согласия, Ян тихо покинул сквер перед министерством, и следующую неделю провел в ночлежке, которая носила гордое название «Центр реабилитации новых репатриантов».
Попасть сюда Яну помог случай — удрав от скверных соседей (точнее — от соседей по скверу), Ян зашел в министерство, отстоял очередь к социальному работнику, и здесь ему впервые повезло — оказалось свободное место в «Центре», куда направляли новых репатриантов с безнадежными, в общем, сдвигами в сознании. Например, тех, кто воображал, что Москва — центр галактической цивилизации, и именно в Москве располагается галактическое иммиграционное агентство, расселяющее всех желающих по планетам желтых солнц спектрального класса G5.
В «Центре реабилитации» Яну было хорошо — он впервые после приезда на историческую родину получил возможность полежать и попытаться прочитать газеты, издаваемые на «облегченном русском» для новых репатриантов, не знающих язык.
Во-первых, Ян с удовольствием узнал, что страна семимильными шагами идет к рынку. Он просчитал в уме, что за тридцать лет постперестройки страна предков прошла к рынку уже двести десять миль и, значит, осталось идти еще долго, ибо до Австрии или Германии, ближайших европейских стран с налаженными рыночными отношениями, Россию, насколько помнил Ян из школьного курса географии, отделяли миль восемьсот с гаком.
Во-вторых, Ян узнал, что интифада народов Кавказа и Средней Азии набирает силу, и непонятливые горцы с прочими казахами требуют не только автономии, но и независимости. «ЦАХАЛа на них нет», — с неожиданной ностальгической тоской подумал Ян, но во-время вспомнил, что любимый им ЦАХАЛ, службе в котором он отдал три лучших года жизни, так и не сумел предотвратить создание независимого государства Палестина.
В-третьих, Ян с горечью узнал, что все репатрианты — наркоманы и проститутки, что они никогда не видели приличного стереовизора японской фирмы Sony, что они любят заниматься инцестом и моются один раз в году, а именно 31 декабря, когда совершают набеги на русские бани. О себе ничего подобного Ян, конечно, сказать не мог, но он ведь и не проводил статистических исследований, а эти прибалты, которые чуть ли не сожгли его у памятника основателю Москвы — они, пожалуй, действительно видели баню лишь в мечтах, а что до инцеста, так ведь они, кажется, так и не разобрались, чьим сыном являлся пресловутый мальчик, которого одна пара называла Вася, а другая — Коля.
В-четвертых, Ян с восторгом узнал, что Президент России господин Марусеев уважает все религии и государства, и не далее, как на прошедшем заседании Думы высказался в том духе, что неплохо бы по-братски обнять народ Израиля и поделить Иерусалим не на две части, как сейчас, а на три, отдав большую треть русской православной церкви. Ян даже помечтал стать проповедником и поехать в Израиль в составе христианской миссии, и пройти по улице Яффо в Иерусалиме в облачении священника, и…
На этом грезы нового репатрианта были прерваны, поскольку всех обитателей «Центра реабилитации» направили на уборку московских улиц. Это дельное предложение было выдвинуто министром труда Светланой Мирной, надо полагать, исключительно в гуманных целях — не дать репатриантам изнывать от безделья.
— Но послушайте, — сказал Ян, когда ему дали в руки метлу с часовым механизмом, — я ведь не дворник, а программист, и для России могу принести пользу на…
— Для России, — внушительно сказал чиновник и включил таймер на ручке метлы, — ты принесешь пользу, если не будешь рыпаться. Программист, видишь ли. Своих программистов девать некуда.
Ян вынужден был прекратить разговор, поскольку часовой механизм привел в действие моторчик, и метла в его руках задергалась как лисица в капкане.
— В час дня механизм отключится на полчаса, — сказал прораб, — и ты сможешь пообедать. У вас там в Израиле, наверно, и нет настоящего борща, а?
В Израиле, может, и не было настоящего борща, в кошерности которого Ян тихо сомневался, но зато в Израиле был такой вкусный фалафель… И Яном овладела ностальгия, болезнь эмигрантов, а не репатриантов.
— Поезжай в гости, — сказал знакомый репатриант, сбежавший в Москву из Киргизии. — Верное лекарство от ностальгии. Я месяц назад съездил, так теперь даже на карту Средней Азии смотреть не могу — мутит.
Ян поехал бы (Господи, пройтись по Алленби, забежать к Жене Лейбовичу, выпить банку «Маккаби» у Наума Рубина!), но с теми деньгами, что выдавали ему на бирже труда, он мог, в лучшем случае, добраться до украинской границы, да и то, если ехать на извозчике.
И тогда новый репатриант придумал: он отправился в Израиль мысленно. Представил себе тель-авивских служащих, плевать хотевших на посетителей, вообразил, как его в очередной раз надувает подрядчик, не желающий понимать разницу между бетоном и гипсолитом, вспомнил соседа, которого зарезал житель независимого государства Палестина средь бела дня на рынке в Герцлии. Подумал о деньгах, которые остался должен приятелю.
И остался в Москве.
Весной 2028 года русский бизнесмен Ян Мирошник приехал в Израиль по туристической путевке. Он купил туры по классическому маршруту от Гедеры до Ашкелона. Хотел купить экскурсию по Иудее, но независимое государство Палестина отказало ему во въездной визе.
Русский бизнесмен Ян Мирошник с недовольным видом сидел на террасе ресторана «Максим» и пил жигулевское пиво. А я внимательно слушал его рассказ о первых годах репатриации.
— Три года всегда трудны, — вещал господин Мирошник, — но нужно иметь терпение, и все становится хорошо. Вы у себя там в «Истории Израиля» напишите, что главное — это терпение. Савланут, если по-вашему.
— Вы не знаете ли, — спросил я, отвлекая русского бизнесмена от произнесения банальностей, — что стало с теми балтийцами, с которыми вы провели несколько ночей у памятника Долгорукому?
— Понятия не имею, — отмежевался Ян Мирошник. — Может, им дали государственное жилье в Магадане.
— Можно написать, что вы полностью абсорбировались? — спросил я.
— Не люблю этого слова. Лучше сказать — интегрировался. Это — да. Мне в России хорошо.
Он сказал это с особым нажимом, и я все понял. Мой отец, приехавший с волной алии-90, точно так же говорил «Мне в Израиле хорошо», сидя у окна съемной квартиры в Кирьят-Яме и глядя почему-то не на близкое Средиземное море, а на видимые только его внутреннему взору Невский проспект и шпиль Адмиралтейства.
— А почему ваш президент, — перевел я разговор на другую тему, — не хочет ратифицировать договор о запрещении продажи Зимбабве ядерного оружия?
— А потому, — назидательно сказал Ян Мирошник, — что России нужны деньги. И это наше дело, верно?
Я не согласиться с такой постановкой проблемы, и мы заспорили. Но это уже другой разговор, и к «Истории Израиля» он не имеет никакого отношения.
На первый взгляд, действительно, непонятно, но в сущности совершенно предсказуемо. Просто, если раньше еврей, женатый на узбечке, оставлял своего мусульманского тестя в славном городе Ташкенте, то теперь прихватывал старика с собой. Во-первых, на всякий случай — мало ли какой тест придет в голову членам Кнессета в следующем году? А во-вторых, имея в доме мусульманина, легче находить общий язык с многочисленными представителями суверенного государства Палестина, наводнившими израильские города в поисках работы.
Да, господа, этот — генетический — парадокс легко объясним, но вы мне лучше объясните другой: почему прежде палестинцы были довольны, когда их называли палестинцами, а не арабами, а сейчас требуют, чтобы их величали не иначе как гражданами независимого государства Палестина? Это ведь длинно и неудобно!
Однако я не о том. История Яна Мирошника не имеет отношения к независимому государству Палестина, но является прямым следствием использования властями теста Штарка.
Ян Мирошник — сабра, родился в Ришон-ле-Ционе в 1992 году. Родители его репатриировались из России во время Алии-90, были законопослушными израильтянами, но им не повезло — когда сыну исполнилось семнадцать, погибли в автомобильной катастрофе. Оставшись один, Янек, имея все качества коренного жителя страны, не пал духом, и уже год спустя имел в Ришоне собственный компьютерный салон с дискотекой. В день, когда началась эта история, Яну Мирошнику исполнилось тридцать два года, и он был доволен жизнью. Жениться, правда, не успел, о чем не раз жалел впоследствии.
С почтой он получил в день рождения восемь поздравительных открыток, счет за телефон и официальное письмо на бланке министерства внутренних дел. Письмо гласило: «Уважаемый Ян Мирошник, тест Штарка показал полное отсутствие в твоей крови генов, характеризующих еврейское происхождение. Как показало расследование, твой отец был по национальности русским, а мать — украинкой. Еврейские метрики твоей матери, хранящиеся в архиве министерства, оказались подделкой. В связи с изложенным, ты не можешь быть признан евреем, твое израильское гражданство аннулируется с 21 марта 2024 года, и тебе надлежит покинуть территорию государства Израиль в течение 48 часов.»
Хороший подарок ко дню рождения!
— Расисты и нацисты! — круто выразился Ян на чистом иврите, поскольку другого языка не знал отродясь. Русскому его родители не обучили, а английским он не пользовался принципиально.
— Пожалуйся в БАГАЦ, — посоветовали друзья, пришедшие вечером выпить за здоровье именинника славного вина «Кармель». Совет был пустой, как голова члена Кнессета, — на кого должен был жаловаться Ян? На умерших родителей, которые рванули в Израиль, прикупив метрики? На МИД девяностых, не разглядевший подделки? Или на формулировку Закона о возвращении, принятую в 2020 году после изобретения теста Штарка?
Утром, когда Ян еще лежал в постели, соображая, что делать — то ли выпить, то ли срочно продавать дело, то ли вовсе повеситься, — раздался звонок в дверь. Ян поплелся открывать и увидел сразу двух посетителей — миловидную девушку, представившуюся репортером из «Га-арец», и здорового бугая из министерства внутренних дел, пришедшего проверить, как протекает у Яна Мирошника процесс репатриации на историческую родину.
— Пиши, — сказал Ян корреспондентке, — вот он (кивок в сторону бугая) напомнил мне о том, что я на самом деле уезжаю домой. В Россию. Я всегда чувствовал, что Израиль мне не родной. Одни кабланы и банки сколько крови попортили. Теперь я понял: это во мне говорил голос предков.
В конце беседы он уже действительно так думал.
Визит в банк лишний раз убедил Яна в том, что Израиль есть тюрьма народов. Долги, которые на нем висели, оказались велики, как плохо сшитый костюм. И так же, как из плохого костюма, вылезти из долговой ямы оказалось трудно. К вечеру, когда Ян получил наконец, бумагу о том, что он не является должником, бывший сабра ощущал себя нудистом на тель-авивском пляже. Нет, одежда была все еще на нем, но это было, пожалуй, единственное, что у него осталось после того, как в уплату долгов банк описал даже центр здоровья фирмы «Аминах», доставшийся Яну еще от родителей.
Короче говоря, когда истекли отпущенные 48 часов, и ракетоплан компании «Эль-Аль» увез Яна к новой счастливой жизни на исторической родине, в кармане нового репатрианта было 55 шекелей, что составляло по тогдашнему курсу всего 3 миллиона 360 тысяч рублей — деньги, достаточные, чтобы взять такси от ракетного блока Шереметьева до гостиницы «Колос», где российское министерство абсорбции поселяло новых репатриантов из стран ближнего и дальнего зарубежья.
Глядя из стратосферы на протекавшие под ракетопланом пейзажи, Ян Мирошник с надеждой думал о том, что начнет, наконец, жизнь, о которой давно втайне мечтал, даже самому себе в мыслях не признаваясь, как хочется ему кататься зимой по снегу, а летом отдыхать в Ялте, вместо того, чтобы зимой искать ошметки снега на вершине Хермона, а летом изнывать от зноя на пляжах Эйлата. Он оглядывался вокруг, желая поделиться с кем-нибудь возвышенными мыслями о возвращении к истокам, но его окружали привычные с детства израильские лица, готовые в любой момент бросить ему пресловутое «русский, убирайся в свою Россию!»
«Как только осмотрюсь и сниму квартиру на Тверской, — думал Ян, — сразу же запишусь в ульпан и начну изучать русский. Думаю, полгода хватит. А то можно иначе — устроиться на работу в какую-нибудь престижную фирму по маркетингу или в компьютерный салон — я ведь знаком с последними моделями IBM, трудностей не предвидится.»
Трудностей, действительно, не оказалось. В Шереметьево, едва войдя в длинный и темный зал ожидания, Ян услышал из динамиков свою фамилию и отправился в указанную ему комнату. Здесь его встретил представитель министерства абсорбции и записал все паспортные и энцефалографические данные.
— Это замечательно, — сказал представитель, вручая Яну удостоверение нового репатрианта, — это великолепно, что русский человек возвращается на историческую родину.
Поскольку говорил представитель по-русски, то Ян понял только то, что министерство дает ему на обзаведение 66 миллионов новых рублей. Именно эта сумма была проставлена на чеке, который Ян держал в руке, покидая здание аэропорта.
Для справки скажу — однокомнатная квартира в Бирюлево в 2024 году стоила на съем от 50 до 70 миллионов в месяц. А жить на что?
В ульпане, или, как это здесь называлось, в классе родного языка, вместе с Яном обучались еще семнадцать новых репатриантов: трое прибыли из Азербайджана, пятеро из Казахстана, шестеро из Эстонии, двое из Молдавии, а один аж из самих Соединенных Штатов. На этого последнего смотрели как на идиота, каковым он, как впоследствии оказалось, и был в действительности.
Родной язык давался Яну с трудом. Он никак не мог, например, понять, за каким чертом нужно говорить «вы» собеседнику, который вовсе не был группой товарищей. Или — зачем у одного глагола несколько прошедших времен: шел, например, ходил, пришел, приходил и Бог знает еще что…
Но зато после класса родного языка какое было удовольствие гулять по Москве и заглядываться на витрины магазинов, в которых стояло все то, чего нельзя было купить внутри. Такой метод торговли сначала приводил Яна в недоумение, но потом он понял его новизну и привлекательность. Если он видел на витрине японскую видеоаппаратуру, то знал теперь, что магазин, скорее всего, торгует импортными сырами. Ассоциативный метод очень развивал фантазию.
Он доходил до стен древнего Кремля, поднимался от Александровского сада на Красную площадь и засматривался на игру дворовых команд. Каждый день здесь проводились соревнования по футболу, и некоторые, наиболее восторженные, зрители удостаивались чести смотреть матч с трибуны неказистого сооружения, называемого в народе мавзолеем. На сооружении было написано «раздевалка», и внутри за три тысячи рублей можно было действительно переодеться из цивильного в спортивное, выдаваемое напрокат за дополнительную плату.
Однажды, недели через три после репатриации, Ян зашел через Спасские ворота в Кремль и здесь, около Архангелького собора, увидел самого господина Марусеева, российского Президента, который шел к вечерней молитве, сопровождаемый телохранителями и членами кабинета министров, среди которых, как Яну сказали, был и министр абсорбции господин Иванов-Крамской. Вот тогда-то Ян впервые подумал о душе и понял, что непременно должен пойти в церковь, покаяться в своем безбожии (подумать только, в Израиле еще в 2005 году религию отделили от государства!), принять святое причастие и непременно креститься. Возвратившись на землю предков, необходимо вернуть себе и веру!
К сожалению, благой процесс восхождения к истокам пришлось отложить до лучших времен, поскольку, вернувшись домой, в Бирюлево, Ян был встречен квартирным хозяином, требовавшим заплатить за полгода вперед. Откуда, черт возьми, у репатрианта такие деньги?
— Ты что, дурак? — раскричался хозяин на чистом русском языке, и Ян смог воспринять только общий смысл фразы. — Возьми ссуду «Русского агентства»! Иди работай — на стройках нужны рабочие руки! Почему вместо вас, репатриантов, должны вкалывать коренные россияне?
Ян уже думал о ссуде, но ведь деньги нужно возвращать, а прежде их необходимо заработать. А прежде, чем заработать, нужно заплатить хозяину. Получался заколдованный круг, из которого Ян не видел выхода. Если не считать выходом наложение на себя рук, что тоже выходом не являлось, поскольку христианская церковь, к которой Ян себя отныне самозванно причислил, запрещала самоубийства.
Следующую неделю Ян провел на скамейке в сквере Юрия Долгорукого — перед красно-белым фасадом министерства абсорбции. С ним вместе коротали короткие летние ночи пять новых репатриантов из стран Балтии: двое мужчин, две женщины и ребенок, неизвестно кому из них принадлежавший.
— Нужно кому-нибудь из нас пойти на самосожжение, — говорила одна из женщин, откликавшаяся на имя Нина. — Только тогда наш голос будет услышан.
Предложение было дельным, но никто не желал сжигаться сам, предлагая для этой акции кого угодно, и чаще всего взгляды обращались на Яна. Испугавшись, что однажды, когда он будет спать, репатрианты вздумают привести угрозу в исполнение, не спросив его согласия, Ян тихо покинул сквер перед министерством, и следующую неделю провел в ночлежке, которая носила гордое название «Центр реабилитации новых репатриантов».
Попасть сюда Яну помог случай — удрав от скверных соседей (точнее — от соседей по скверу), Ян зашел в министерство, отстоял очередь к социальному работнику, и здесь ему впервые повезло — оказалось свободное место в «Центре», куда направляли новых репатриантов с безнадежными, в общем, сдвигами в сознании. Например, тех, кто воображал, что Москва — центр галактической цивилизации, и именно в Москве располагается галактическое иммиграционное агентство, расселяющее всех желающих по планетам желтых солнц спектрального класса G5.
В «Центре реабилитации» Яну было хорошо — он впервые после приезда на историческую родину получил возможность полежать и попытаться прочитать газеты, издаваемые на «облегченном русском» для новых репатриантов, не знающих язык.
Во-первых, Ян с удовольствием узнал, что страна семимильными шагами идет к рынку. Он просчитал в уме, что за тридцать лет постперестройки страна предков прошла к рынку уже двести десять миль и, значит, осталось идти еще долго, ибо до Австрии или Германии, ближайших европейских стран с налаженными рыночными отношениями, Россию, насколько помнил Ян из школьного курса географии, отделяли миль восемьсот с гаком.
Во-вторых, Ян узнал, что интифада народов Кавказа и Средней Азии набирает силу, и непонятливые горцы с прочими казахами требуют не только автономии, но и независимости. «ЦАХАЛа на них нет», — с неожиданной ностальгической тоской подумал Ян, но во-время вспомнил, что любимый им ЦАХАЛ, службе в котором он отдал три лучших года жизни, так и не сумел предотвратить создание независимого государства Палестина.
В-третьих, Ян с горечью узнал, что все репатрианты — наркоманы и проститутки, что они никогда не видели приличного стереовизора японской фирмы Sony, что они любят заниматься инцестом и моются один раз в году, а именно 31 декабря, когда совершают набеги на русские бани. О себе ничего подобного Ян, конечно, сказать не мог, но он ведь и не проводил статистических исследований, а эти прибалты, которые чуть ли не сожгли его у памятника основателю Москвы — они, пожалуй, действительно видели баню лишь в мечтах, а что до инцеста, так ведь они, кажется, так и не разобрались, чьим сыном являлся пресловутый мальчик, которого одна пара называла Вася, а другая — Коля.
В-четвертых, Ян с восторгом узнал, что Президент России господин Марусеев уважает все религии и государства, и не далее, как на прошедшем заседании Думы высказался в том духе, что неплохо бы по-братски обнять народ Израиля и поделить Иерусалим не на две части, как сейчас, а на три, отдав большую треть русской православной церкви. Ян даже помечтал стать проповедником и поехать в Израиль в составе христианской миссии, и пройти по улице Яффо в Иерусалиме в облачении священника, и…
На этом грезы нового репатрианта были прерваны, поскольку всех обитателей «Центра реабилитации» направили на уборку московских улиц. Это дельное предложение было выдвинуто министром труда Светланой Мирной, надо полагать, исключительно в гуманных целях — не дать репатриантам изнывать от безделья.
— Но послушайте, — сказал Ян, когда ему дали в руки метлу с часовым механизмом, — я ведь не дворник, а программист, и для России могу принести пользу на…
— Для России, — внушительно сказал чиновник и включил таймер на ручке метлы, — ты принесешь пользу, если не будешь рыпаться. Программист, видишь ли. Своих программистов девать некуда.
Ян вынужден был прекратить разговор, поскольку часовой механизм привел в действие моторчик, и метла в его руках задергалась как лисица в капкане.
— В час дня механизм отключится на полчаса, — сказал прораб, — и ты сможешь пообедать. У вас там в Израиле, наверно, и нет настоящего борща, а?
В Израиле, может, и не было настоящего борща, в кошерности которого Ян тихо сомневался, но зато в Израиле был такой вкусный фалафель… И Яном овладела ностальгия, болезнь эмигрантов, а не репатриантов.
— Поезжай в гости, — сказал знакомый репатриант, сбежавший в Москву из Киргизии. — Верное лекарство от ностальгии. Я месяц назад съездил, так теперь даже на карту Средней Азии смотреть не могу — мутит.
Ян поехал бы (Господи, пройтись по Алленби, забежать к Жене Лейбовичу, выпить банку «Маккаби» у Наума Рубина!), но с теми деньгами, что выдавали ему на бирже труда, он мог, в лучшем случае, добраться до украинской границы, да и то, если ехать на извозчике.
И тогда новый репатриант придумал: он отправился в Израиль мысленно. Представил себе тель-авивских служащих, плевать хотевших на посетителей, вообразил, как его в очередной раз надувает подрядчик, не желающий понимать разницу между бетоном и гипсолитом, вспомнил соседа, которого зарезал житель независимого государства Палестина средь бела дня на рынке в Герцлии. Подумал о деньгах, которые остался должен приятелю.
И остался в Москве.
Весной 2028 года русский бизнесмен Ян Мирошник приехал в Израиль по туристической путевке. Он купил туры по классическому маршруту от Гедеры до Ашкелона. Хотел купить экскурсию по Иудее, но независимое государство Палестина отказало ему во въездной визе.
Русский бизнесмен Ян Мирошник с недовольным видом сидел на террасе ресторана «Максим» и пил жигулевское пиво. А я внимательно слушал его рассказ о первых годах репатриации.
— Три года всегда трудны, — вещал господин Мирошник, — но нужно иметь терпение, и все становится хорошо. Вы у себя там в «Истории Израиля» напишите, что главное — это терпение. Савланут, если по-вашему.
— Вы не знаете ли, — спросил я, отвлекая русского бизнесмена от произнесения банальностей, — что стало с теми балтийцами, с которыми вы провели несколько ночей у памятника Долгорукому?
— Понятия не имею, — отмежевался Ян Мирошник. — Может, им дали государственное жилье в Магадане.
— Можно написать, что вы полностью абсорбировались? — спросил я.
— Не люблю этого слова. Лучше сказать — интегрировался. Это — да. Мне в России хорошо.
Он сказал это с особым нажимом, и я все понял. Мой отец, приехавший с волной алии-90, точно так же говорил «Мне в Израиле хорошо», сидя у окна съемной квартиры в Кирьят-Яме и глядя почему-то не на близкое Средиземное море, а на видимые только его внутреннему взору Невский проспект и шпиль Адмиралтейства.
— А почему ваш президент, — перевел я разговор на другую тему, — не хочет ратифицировать договор о запрещении продажи Зимбабве ядерного оружия?
— А потому, — назидательно сказал Ян Мирошник, — что России нужны деньги. И это наше дело, верно?
Я не согласиться с такой постановкой проблемы, и мы заспорили. Но это уже другой разговор, и к «Истории Израиля» он не имеет никакого отношения.