Андрей Небко. Затмение (стихотворения)

Андрей Небко
Затмение (стихотворения)

Предисловие

   Андрей Небко – литературный псевдоним Андрея Александровича Анипко. Годы жизни 15.09.1976 – 08.07.2012.
   Автор книги ушёл из жизни рано, стремительно и непоправимо. Книга, которую вы держите в руках, составлена не им самим. Издатели взяли на себя смелость включить в неё те произведения, которые в силу своей скромности и требовательности сам Андрей решительно бы «забраковал». Но «большое видится на расстоянии». Смерть автора многое расставила по своим местам. Он, бесспорно, талантлив в каждом из своих стихотворений, которые мы разделили на четыре тематических плана – Любовь, Затмение, Смерть, Эпилог. Деление стихов на главы знаменует четыре важные вехи в жизни автора.
   Любовь – вера в её спасительные свойства, жажда её испытать, горечь разочарования ею – ведь любовь и жестока! Душа поэта ранима, открыта миру, непосредственна в своей искренности. Андрей Небко – вечный ребёнок, хрупкий Ангел с замирающей флейтой Крысолова в руках. Затмение – результат разочарования и боли: солнце зашло… Но оно же – Затмение – прекрасно своими приглушёнными акварельными красками, чуткой меланхолией, магией нетленной красоты. Автор поэтической книжки выражал себя, свою внутреннюю духовную жизнь и бесстрастную литературную Игру в Слове. Смерть оборвала жизнь, трагически подытожила судьбу. Но уход – не конец всему. Эпилог – обещание вернуться, продолжиться в памяти друзей, найти своего настоящего читателя.
   Много стихотворений А. Небко останутся пока ещё неизданными. В силу разных причин. Всему своё время. В этой книжке всего 70 произведений. В каждой главе – по 22. Именно этому числу автор придавал особое нумерологическое и, видимо, сакральное, значение. 4 текста знаменуют собой Эпилог.
   Публикуемые стихи философичны, глубоки по содержанию. Их с удовольствием и пользой прочитает филологическая элита. Но в то же время в «Затмении» есть тот смысл и тот нерв, который не оставит равнодушным каждое человеческое сердце, в котором отчаяние сменяется верой, а вера вновь и вновь подвергается сомнению. Андрей Небко прожил свою короткую жизнь трудно, но красиво. Он знал толк в Высокой Игре.
 

 
   Его желанием было, чтобы каждый нашёл отражение своей жизни в его творчестве и позволил себе грусть, которая нынче не в моде, но так часто посещает всех нас, тех, кто жив и способен думать. Читайте! Хочется верить, что вы испытаете истинное наслаждение. А если сочтёте, что «Затмение» достойно ваших аплодисментов, – аплодируйте! Поэт услышит…
   Издательство благодарит за помощь в сохранении творческого наследия Андрея Небко Е. Анипко, Л. Иванову, А. Горина.

Любовь

Число Страсти

   студёный рай в твоих глазах, в твоих
   застуженных, финифтью тонких игол
   инеевых… который из двоих
   тебе милей? – вон тот! – глядишь, и выиграл
 
   всю пару их, студёную чету,
   в которых рай, и пчёл стеклянных зуммер…
   который из..? – а не плевать ли? в сумме
   мне дорог каждый: в яблочном цвету
 
   горит хрусталь; люблю, желаю оба:
   качнётся занавес, взовьётся лёгкий газ,
   и жизни за какой-нибудь из глаз
   не жаль, и губы – узницы озноба.

Сеньору Вольфраму № 3

   ты не создан для песен, для сказок —
   ощутимый, домашний, земной;
   но из пёстрых лирических красок
   не найду для тебя ни одной.
 
   синий? серый? но в час обладанья
   на камнях разгорается мак,
   и скольжу, замирая, за грань я,
   в рукотворный малиновый мрак.
 
   и восходит малиновым дымом
   узкий, тесный, как Золушкина
   туфля, месяц, – и с грустью о близком
   на валун набегает волна.
 
   захлестнет – расколышет – отхлынет:
   горяча и влажна борозда,
   и на взморье малиновом стынет
   расточительной ртути звезда.
   2008

Лунный Танец

   один только месяц в моих небесах
   висит загогулиной спелой,
   один только месяц… на шатких весах,
   на скользких – танцует с венерой
 
   амур, кучерявый, лобастый шалун,
   с венерой, кудрявой и влажной;
   над ними – сиянье лунейшей из лун,
   такой же роскошной, распашной,
 
   в которой, держась за кривую, тону,
   за скользкую ручку дверную.
   как месяц без промаха входит в луну,
   кудрявой межи не миную,
 
   и лягу с луной, и на зыбких весах
   с амуром венера возляжет,
   и влагой, и негой потянет в низах,
   и в небе ночном – простоквашей
 
   захлюпает свет, и незримая связь,
   сырая, меж верхом и низом,
   и, влагой и негой захлебываясь,
   корячусь, на месяц нанизан.
   2008

Соната № 9

   а здесь трава, и лилии, и маки,
   и мальчик лет двенадцати – большой! —
   глядит, как диск над ледяной межой
   круглится, тускл, и вспыхивает паки,
 
   и канет в ночь; глядит, как светлячок
   несёт в траве дозорный свой фонарик;
   и кто-то шляпу на кривой сучок —
   там, высоко – повесил, – нет, рогалик
 
   обкусанный! и колется кунжут,
   рассыпавшись по скатерти-простынке;
   и обо всем, привидевшемся тут,
   рассказывает мальчик без запинки
 
   и тридцать лет спустя, и пятьдесят
   таким же мальчикам, тихоням и задирам,
   и ледяные вишенки висят —
   всё те же! – над ручным и робким миром.
   2007

Тихая Заводь

   ты хотел тишины? получай тишину:
   ветра вой и бубнилка дождя.
   ты ушел с головой в эту тину и тьму,
   но забыл рассказать, уходя,
 
   как прекрасен закат над сутулым мостом,
   как ты счастливо было, дитя.
   из душистого ила, зеленых истом
   летней влаги вставала, хотя
 
   громкой жизни, заря, – но, годами соря,
   ты судьбу свою протанцевал,
   и теперь ты одет в чешую пескаря,
   и дрожит, и мерцает металл
 
   драгоценный; ты сам себе рыл западню
   с первых дней, первых лет, первых лун —
   был ты юн? а теперь в золотую броню
   бьется рокотом сонным бурун,
 
   и уже далеко до зари, до росы,
   и часы остановятся вот-
   вот, – а сизый закат отошёл за мысы, —
   значит, кто-то увидит восход,
   и чужая забота взлелеет ростки
   золотые… а здесь – тишина,
   ветра вой; спи и грезь, будто недалеки
   первый день, и заря, и луна!
   2008

Голубая Горячка

   Предо мной, подо мной голубой Океан,
   я, наверное, пьян, но уже не поможет
   ЛТП и т. д.; день мучительно прожит;
   я полярный буран наливаю в стакан.
 
   Эта стопка метелей, чекушка пурги
   голубой, и буран надо мной, подо мною;
   мне уже не поможешь, да я и не стою
   чьей-то помощи, но всё равно «помоги!»
 
   умоляю, а сам наливаю в стакан
   вьюги сто пятьдесят, осушаю, и снова
   наливаю, и снова в плену голубого
   забытья; полынья, а под ней – Океан
 
   голубой; чарка вьюг, забытья полуштоф
   да нытья поллитра́, да метель по стаканам;
   мне уже не помочь – но влюблённым и пьяным
   я прошу твоих слёз, я хочу твоих слов…
   2008

Антисонет

   не перепрыгнуть рва, и шанса только два,
   и робко ручку дергаю дверную,
   и к прошлой нерешимости ревную
   созревшие к свершению слова —
 
   к свержению: исходов и начал,
   и полустершиеся по ночам
   твержу обеты: Ты, Кто днесь и присно!
   обрекшего на скуку и повтор
   себя – отчаль из обжитых портов
   в открытую ночь, звёзды, соль и бриз!.. на
 
   столе пылятся веером сердца
   и спутники – засаленной колодой;
   две запонки – солёных озерца,
   слепых – томятся жаждой за оградой, —
 
   но даже близящейся непогодой
   не образумить парус беглеца!
   2007
 

 

Только для тебя

   Сегодня только пятница. Три дня
   мы не увидимся. Три ночи – в разных
   постелях. В голове – туман бессвязных
   видений, праздных мыслей трескотня.
 
   Ты помнишь ночь, машину и вокзал?
   Ты уезжал, но обещал вернуться.
   И ты вернулся. Помнишь, как проснуться
   нам зверский холод в комнате мешал?
 
   И вот – три дня. И я не знаю сна.
   И я пишу. Куда? Мне дела нету.
   Трясущимися пальцами дискету
   вставляю. Здесь мы вместе. Помнишь, на
 
   безлюдном пляже? Лето, дюны, сосны…
   Ведь ты приедешь? Три каких-то дня!
   Легко сказать! Три этих дня несносны!
   Как можешь ты прожить их без меня?!
   2008

Соната № 8

   над плоскостью – булавочной головкой
   в мохнатом тельце бабочки – звезда
   любви, беды, бездомной и голодной,
   горит, блаженна тем, что не видна
 
   самой себе, что сам себе не ведом
   свет, всех уловок слаще и слепей,
   счёт закрывающий победам, бедам,
   пульсирующим – бабочка! – слабей,
 
   слабей на шпиле сладкого соблазна:
   одним собой в инополярной тьме
   (вином разбавленной!) насытить глаз – дна
   не ведая, не думая о дне,
 
   где погребён его источник; ночь и
   свет, и любовь в обнимку спит с бедой, —
   а он глядит, слепой и светлый ловчий,
   в свой, чуждый, чудный очерк над собой.
   2007

Сеньору Вольфраму № 2

   В дорогие не укутаю тебя джемпера,
   в джинсы фирменные не запеленаю
   долгих ног – как у аиста… Говоришь, пора?
   до свидания, не удерживаю – мысленно догоняю
 
   на площадке лестничной, чтобы что-то еще сказать,
   что забыл, когда сидели друг насупротив друга, —
   и в ответ на неска́занное протягиваешь мне пять
   музыкальных пальцев; не могу опомниться
    от испуга —
 
   сладострастного? – почему же суеверно
    ряжу в слова
   плечи острые, ломкий стебель талии —
    не распеленаю
   даже мысленно? – обернувшись, на прощанье
    протянешь два
   серых яблока; усмехнешься снисходительно:
    «обнимаю»…
   2007
 

 

Смерть Нарцисса

   О, как давно!

И. Анненский

   Покоен омут; облачко плывёт
   у самых ног, лукаво и покорно;
   чета виол, мятежно и минорно,
   роняет влажный жемчуг томных нот.
 
   Я расстегну, робея, ремешок:
   ползут к стопам завистливые ткани,
   и в млечном разгорается тумане
   ответный взор… И противопоток
   сквозные переплёскивает грани.
 
   Так, значит, Ты? И зря я столько лет
   кого-то, где-то – мял, томил и маял?
   Но смутный очерк плавился и таял,
   дробясь, как отголосками – дуэт
 
   четыре-, нет, пятиждыпарных струн:
   мелодия запуталась в кулисах
   кальсон, – и, недовыплеснувшись, высох
   в броню гробницы бившийся бурун.
   2009

Экспромт

   Эта ненависть с привкусом соли и йода;
   эта нежность почти – не без ссадин, не без
   боли; эта невинность с рубцом на скуле;
   неизбежность блаженства в багровых бороздках.
 
   Синева, синева, и вчерашней листвы
   подмороженный хруст – словно фунтик с поп-корном.
   Ничего, ничего, вот подъедет трамвай,
   переедет обоих и, не просигналив,
 
   как ни в чём не бывало проследует в парк; —
   но на зеркале заднего вида – румяна
   октября (кто сказал «ДТП»? это лес
   свой багряный роняет убор; это осень
 
   подметает дворы)… Я хочу за Урал,
   за Байкал!! но забыл её классе в девятом,
   эту карту – ложись! я на шерсть нанесу
   коридоры любви, погреба вожделенья: —
 
   лишь бы в парк, не оглядываясь, шёл трамвай,
   переехавший нас, в царскосельский, чугунный,
   лебединый, арапчатый, с хрустом песка
   на зубах, с облаками в дымящейся клюкве…
   2009

Подростковый депресняк

   Сесть в автобус, и на край света, до кольцевой;
   пусть выходят и входят россияне, этруски, инки:
   всё равно никому нет дела, что я – живой,
   что со злости рисую маркером хуй на спинке
 
   впереди… Контролёр, парнишка лет двадцати,
   злобно сплюнет и станет выматывать душу штрафом:
   подавись, гандон! Всё равно уже не сойти:
   я ошибся автобусом, бункером, батискафом!
 
   Я себя узнаю в пассажире напротив; тот
   притворяется, сука, что видит меня впервые.
   …Неужели конечная? Товарняк замедляет ход,
   пробивается свет… Блядь, а если мы все – живые?!
   2009

Арифметика

   За вычетом тебя – деревья.
   За вычетом деревьев – камни.
   За вычетом камней – пространство.
   За вычетом пространства – Бог.
 
   А Бог и есть тот самый вычет:
   приплюсовал к Себе пространство,
   чудак, к пространству – камни, к небу —
   деревья, а ко мне – тебя.
   2011

За гранью стекла

   За гранью стекла, за космической пылью
   твой тёплый, твой нежный, твой взгляд
   и руки твои, полоумные крылья,
   терзают меня и казнят.
 
   Я из лесу вышел: всё было багрово,
   но в щель просочилось тепло,
   и я уронил бесполезное слово,
   и ветром его унесло.
 
   И я обхватил сумасшедшие руки
   раскрошенной известью губ.
   Мой голос был как покосившийся флюгер,
   и дым поднимался из труб.
 
   На склоне холма, в камышах лукоморья,
   за краем известных земель
   я был добровольным глашатаем горя,
   дудя в обомшелую щель.
 
   И сколько ни били меня, ни бранили,
   сквозь все тупики я пронёс
   колючую пригоршню уличной пыли,
   извёстку космических слёз.
   За гранью стекла, за нечаянной гранью,
   где столько непрошеных рук,
   я был чем-то вроде травы, или тканью,
   похожей на вышитый луг.
 
   Но эти твои полупьяные руки
   в лохмотьях чужого тепла…
   Зачем ты, богиня, на горе и муки
   из пепла меня извлекла?!
   2011

Лети!

   Сухая и чёрная ветка
   над серым и пасмурным днём.
   Лети, золотая нимфетка!
   Страничку не перевернём.
 
   А жаль!
    – Без напрасных попыток.
   Отпустим – забудем – уснём…
   Осеннего золота слиток
   ненастным и горестным днём.
   2011

Сад

   Калитка скрипит, и сливово-сиреневый сад
   впускает меня, обнимает, целует, щекочет
   и ласково, но неразборчиво что-то бормочет,
   щебечет – приземист, всклокочен, сутул, глуховат.
 
   И я прохожу по извилистым скользким дорожкам
   в дощатый сарай – эту виллу советских времён.
   Но кончится лето, и небо с алмазным горошком
   брезгливо возьмут за углы и скатают в рулон.
 
   И вместо солёного пота, геройства и чванства
   пацаньего: сила, сноровка, смекалка, успех
   у девочек, – сплюснутый кубик жилого пространства,
   ужастики, грёзы, невроз, изнурительный грех.
 
   Нежданные взлёты, паденья, – а стёжка всё уже,
   кустарник всё глуше, всё меньше сирени и звёзд,
   и снится всё реже, как ты всё идёшь по тому же
   мосту, и дрожишь, и не веришь, что кончится мост.
   2009

Ручеёк

   Дай перепрыгнуть через палочку,
   через рябиновую веточку,
   упасть в слезящуюся скважину,
   в окоченевшую ладонь;
   я наблюдаю через щёлочку,
   как прыгают через верёвочку
   нагие мальчики и девочки
   и превращаются в стволы,
 
   и – нагло выпрыснули веточки,
   и почки рдеют, листья ло́снятся,
   а ты – ручей, пустой, серебряный,
   сквозящий полым, нежилым,
   необжитой плешивой звёздочкой:
   они выпрастывают щупальца,
   щекочут склизкие присосочки
   твою надмирную тоску,
   твою бесплотную серебряность,
   твою охрипшую проскваженность
   навстречу этим глупым чурочкам,