А. И. Богдановичъ
Послѣднія произведенія г. Чехова: «Человѣкъ въ футлярѣ», «Крыжовникъ», «Любовь»
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Каждое новое произведеніе г. Чехова вызываетъ живѣйшій интересъ, и не потому, чтобы изящная литература послѣдняго времени оскудѣла талантами, перестала привлекать читателя однообразіемъ или скудостью содержанія, измельчала или ударилась въ исключительныя крайности декадентства или символистики. Ничуть не бывало. Если сравнивать нашу родную беллетристику съ иностранной, право, мы вовсе не такъ ужъ обижены судьбой. На Западѣ выступаютъ двѣ-три крупныя звѣзды, въ родѣ Зола во Франціи, Гауптмана въ Германіи, Ибсена въ норвежской литературѣ, около которыхъ группируются нѣсколько меньшихъ свѣтилъ, а затѣмъ разстилается обширное поле дарованій, приближающихся къ посредственности, мелкихъ метеоровъ, блистающихъ на мгновеніе, чтобы исчезнуть безслѣдно. У насъ, при всей ограниченности предѣловъ доступнаго литературѣ, при всей затрудненности проникновенія новыхъ вѣяній жизни въ журналистику, при всей минорности тона, въ которомъ – хочешь не хочешь – приходится говорить и живописать, что въ общемъ не можетъ не отражаться самымъ тяжкимъ образомъ на содержаніи и жизненности беллетристики,– не теряютъ силы старшіе по времени таланты, каковы гт. Потапенко, Станюковичъ, Маминъ-Сибирякъ, Боборыкинъ, Короленко, и на ряду съ ними каждый день выдвигаетъ все новыхъ и новыхъ, о чемъ ярко свидѣтельствуютъ наши серьезные журналы, въ каждой книжкѣ которыхъ вы встрѣчаете новое имя. Въ этомъ отношеніи особенно велики заслуги «Русскаго Богатства», на страницахъ котораго, если даже взять двѣ-три послѣднихъ книжки журнала, можно найти рядъ новыхъ писателей, отличающихся несомнѣнно искрой таланта, вдумчивостью и оригинальностью. Таковы, напр., за послѣднее время напечатанныя въ этомъ журналѣ произведенія – г. Булыгина «Ночныя тѣни», г. Александровскаго превосходные очерки, полные юмора и теплоты, г. Кузьменка «Жизнь». Отдѣльныя изданія разсказовъ нашихъ несомнѣнно яркихъ писателей, какъ г. Горькій, или затрогивающихъ серьезнѣйшіе вопросы современности, какъ «Очерки и разсказы» г. Вересаева, новые якутскіе разсказы г. Сѣрошевскаго («Въ сѣтяхъ»),– развѣ все это взятое въ цѣломъ не говоритъ о кипучей жизни, о неумолчномъ біеніи «живой» силы въ беллетристикѣ,– силы, далекой отъ оскудѣнія и слабости, отъ декадентскихъ кривляній и жалкихъ попытокъ къ символизму, вымученной манерности и ломанія, въ значительной степени характеризующихъ литературу Запада за послѣднее время?
И, тѣмъ не менѣе, интересъ къ произведеніямъ г. Чехова нельзя даже сравнить съ тѣмъ отношеніемъ, какое выказывается къ другимъ авторамъ. Причина этого лежитъ не только въ томъ, что предъ нами первоклассный новеллистъ, не имѣющій себѣ равнаго, пожалуй даже и на Западѣ, гдѣ за смертью Гюи-де-Мопассана это мѣсто осталось вакантнымъ. Есть что-то въ послѣднихъ произведеніяхъ г. Чехова, что углубляетъ ихъ содержаніе, быть можетъ, помимо воли самого автора, придаетъ имъ какую-то терпкость и остроту, волнуетъ и причиняетъ острую боль читателю. Читатели, конечно, помнятъ его «Мужиковъ» и «Моя жизнь», изъ-за которыхъ столько копій ломалось въ свое время, что одно уже указываетъ на ихъ выдающееся общественное значеніе. Но его послѣдніе три разсказа, появившіеся въ лѣтнихъ книжкахъ «Русской Мысли», не менѣе глубоки, жгучи и значительны.
«Человѣкъ въ футлярѣ» лучшій изъ нихъ и самый значительный по содержательности темы и типичности выхваченнаго изъ жизни явленія. Кому не знакомъ этотъ жалкій, ничтожный, плюгавенькій и въ то же время страшный «человѣкъ въ футлярѣ», для котораго жизнь свелась къ отрицанію жизни? Онъ, какъ кошмаръ, давитъ все живое, сдерживаетъ проявленіе всякаго общественнаго, альтруистическаго движенія своимъ мертвящимъ припѣвомъ – «какъ бы чего не вышло». Эта ходячая пародія на человѣка изображена авторомъ съ поразительнымъ совершенствомъ, что при необычайной естественности и простотѣ, съ какою написанъ весь разсказъ, дѣлаетъ эту фигуру почти трагическою. Разсказъ ведется отъ перваго лица. Учитель гимназіи Буркинъ разсказываетъ про своего товарища, недавно умершаго учителя греческаго языка Бѣликова.
«Онъ былъ замѣчателенъ тѣмъ,– говоритъ Буркинъ,– что всегда, даже въ очень хорошую погоду, выходилъ въ калошахъ и съ зонтикомъ, и непремѣнно въ тепломъ пальто на ватѣ. И зонтикъ у него былъ въ чехлѣ, и часы въ чехлѣ изъ сѣрой замши, и когда онъ вынималъ перочинный ножикъ, чтобы очинить карандашъ, то и ножъ былъ въ чехольчикѣ; и лицо, казалось, тоже было въ чехлѣ, такъ какъ онъ все время пряталъ его въ поднятый воротникъ. Онъ носилъ темныя очки, фуфайку, уши закладывалъ ватой и, когда садился на извозчика, то приказывалъ поднимать верхъ. Однимъ словомъ, у этого человѣка наблюдалось постоянное и непреодолимое стремленіе окружить себя оболочкой, создать себѣ, такъ сказать, футляръ, который уединилъ бы его, защитилъ отъ внѣшнихъ вліяній…
И мысль свою Бѣликовъ также старался запрятать въ футляръ. Для него были ясны только циркуляры и газетныя статьи, въ которыхъ запрещалось что-нибудь. Когда въ циркулярѣ запрещалось ученикамъ выходить на улицу послѣ девяти часовъ вечера, или въ какой-нибудь статьѣ запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, опредѣленно; запрещено – и баста. Въ разрѣшеніи и позволеніи скрывался для него всегда элементъ сомнительный, что-то недосказанное и смутное. Когда въ городѣ разрѣшали драматическій кружокъ, или читальню, или чайную, то онъ покачивалъ головой и говорилъ тихо:
– Оно конечно, такъ-то такъ, все это прекрасно, да какъ бы чего не вышло.
Всякія нарушенія, уклоненія, отступленія отъ правилъ приводили его въ уныніе, хотя, казалось бы, какое ему дѣло? Если кто изъ товарищей опаздывалъ на молебенъ, или доходили слухи о какой-нибудь проказѣ гимназистовъ, или видѣли классную даму поздно вечеромъ съ офицеромъ, то онъ очень волновался и все говорилъ, „какъ бы чего не вышло“. А на педагогическихъ совѣтахъ онъ просто угнеталъ насъ своею осторожностью, мнительностью и своими чисто-футлярными соображеніями насчетъ того, что вотъ-де въ мужской и женской гимназіяхъ молодежь ведетъ себя дурно, очень шумитъ въ классахъ,– ахъ, какъ бы не дошло до начальства, ахъ, какъ бы чего не вышло…»
Таковъ этотъ мастерски написанный портретъ, вдумываясь въ который, чувствуешь, какая глубокая правда лежитъ въ его основѣ. Бѣликовъ – это сама жизнь, та житейская тина, болото, съ которымъ приходится имѣть дѣло на каждомъ шагу, которое все затягиваетъ, все грязнитъ и душитъ въ своей вонючей грязи. Бѣликовъ – это общественная сила, страшная своей неуязвимостью, потому что она нечувствительна, недоступна человѣческимъ интересамъ, страстямъ и желаніямъ. Закованный въ броню циркуляровъ, все воспрещающихъ и все «упорядочивающихъ», Бѣликовъ попираетъ на законномъ основаніи самыя естественныя требованія сердца, самыя простыя проявленія человѣческихъ отношеній. И что ужаснѣе всего, онъ дѣйствуетъ, какъ ядовитый микробъ – не насиліемъ, не грубыми, жестокими пріемами, самая жестокость которыхъ могла бы возмутить людей, а незамѣтно, медленно, постепенно растлѣвая все окружающее, доводя до отупѣнія и безвольнаго согласія всѣхъ на самыя дикія и по существу безчеловѣчныя мѣры. Этотъ пріемъ его – «какъ бы чего не вышло» – исходитъ какъ будто изъ чувства заботливости, желанія добра, стремленія оградить отъ возможныхъ золъ и бѣдствій. Онъ подкупаетъ, съ одной стороны, не привыкшую къ критикѣ среду, съ другой – запугиваетъ, и въ концѣ концовъ все покоряетъ.
И, тѣмъ не менѣе, интересъ къ произведеніямъ г. Чехова нельзя даже сравнить съ тѣмъ отношеніемъ, какое выказывается къ другимъ авторамъ. Причина этого лежитъ не только въ томъ, что предъ нами первоклассный новеллистъ, не имѣющій себѣ равнаго, пожалуй даже и на Западѣ, гдѣ за смертью Гюи-де-Мопассана это мѣсто осталось вакантнымъ. Есть что-то въ послѣднихъ произведеніяхъ г. Чехова, что углубляетъ ихъ содержаніе, быть можетъ, помимо воли самого автора, придаетъ имъ какую-то терпкость и остроту, волнуетъ и причиняетъ острую боль читателю. Читатели, конечно, помнятъ его «Мужиковъ» и «Моя жизнь», изъ-за которыхъ столько копій ломалось въ свое время, что одно уже указываетъ на ихъ выдающееся общественное значеніе. Но его послѣдніе три разсказа, появившіеся въ лѣтнихъ книжкахъ «Русской Мысли», не менѣе глубоки, жгучи и значительны.
«Человѣкъ въ футлярѣ» лучшій изъ нихъ и самый значительный по содержательности темы и типичности выхваченнаго изъ жизни явленія. Кому не знакомъ этотъ жалкій, ничтожный, плюгавенькій и въ то же время страшный «человѣкъ въ футлярѣ», для котораго жизнь свелась къ отрицанію жизни? Онъ, какъ кошмаръ, давитъ все живое, сдерживаетъ проявленіе всякаго общественнаго, альтруистическаго движенія своимъ мертвящимъ припѣвомъ – «какъ бы чего не вышло». Эта ходячая пародія на человѣка изображена авторомъ съ поразительнымъ совершенствомъ, что при необычайной естественности и простотѣ, съ какою написанъ весь разсказъ, дѣлаетъ эту фигуру почти трагическою. Разсказъ ведется отъ перваго лица. Учитель гимназіи Буркинъ разсказываетъ про своего товарища, недавно умершаго учителя греческаго языка Бѣликова.
«Онъ былъ замѣчателенъ тѣмъ,– говоритъ Буркинъ,– что всегда, даже въ очень хорошую погоду, выходилъ въ калошахъ и съ зонтикомъ, и непремѣнно въ тепломъ пальто на ватѣ. И зонтикъ у него былъ въ чехлѣ, и часы въ чехлѣ изъ сѣрой замши, и когда онъ вынималъ перочинный ножикъ, чтобы очинить карандашъ, то и ножъ былъ въ чехольчикѣ; и лицо, казалось, тоже было въ чехлѣ, такъ какъ онъ все время пряталъ его въ поднятый воротникъ. Онъ носилъ темныя очки, фуфайку, уши закладывалъ ватой и, когда садился на извозчика, то приказывалъ поднимать верхъ. Однимъ словомъ, у этого человѣка наблюдалось постоянное и непреодолимое стремленіе окружить себя оболочкой, создать себѣ, такъ сказать, футляръ, который уединилъ бы его, защитилъ отъ внѣшнихъ вліяній…
И мысль свою Бѣликовъ также старался запрятать въ футляръ. Для него были ясны только циркуляры и газетныя статьи, въ которыхъ запрещалось что-нибудь. Когда въ циркулярѣ запрещалось ученикамъ выходить на улицу послѣ девяти часовъ вечера, или въ какой-нибудь статьѣ запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, опредѣленно; запрещено – и баста. Въ разрѣшеніи и позволеніи скрывался для него всегда элементъ сомнительный, что-то недосказанное и смутное. Когда въ городѣ разрѣшали драматическій кружокъ, или читальню, или чайную, то онъ покачивалъ головой и говорилъ тихо:
– Оно конечно, такъ-то такъ, все это прекрасно, да какъ бы чего не вышло.
Всякія нарушенія, уклоненія, отступленія отъ правилъ приводили его въ уныніе, хотя, казалось бы, какое ему дѣло? Если кто изъ товарищей опаздывалъ на молебенъ, или доходили слухи о какой-нибудь проказѣ гимназистовъ, или видѣли классную даму поздно вечеромъ съ офицеромъ, то онъ очень волновался и все говорилъ, „какъ бы чего не вышло“. А на педагогическихъ совѣтахъ онъ просто угнеталъ насъ своею осторожностью, мнительностью и своими чисто-футлярными соображеніями насчетъ того, что вотъ-де въ мужской и женской гимназіяхъ молодежь ведетъ себя дурно, очень шумитъ въ классахъ,– ахъ, какъ бы не дошло до начальства, ахъ, какъ бы чего не вышло…»
Таковъ этотъ мастерски написанный портретъ, вдумываясь въ который, чувствуешь, какая глубокая правда лежитъ въ его основѣ. Бѣликовъ – это сама жизнь, та житейская тина, болото, съ которымъ приходится имѣть дѣло на каждомъ шагу, которое все затягиваетъ, все грязнитъ и душитъ въ своей вонючей грязи. Бѣликовъ – это общественная сила, страшная своей неуязвимостью, потому что она нечувствительна, недоступна человѣческимъ интересамъ, страстямъ и желаніямъ. Закованный въ броню циркуляровъ, все воспрещающихъ и все «упорядочивающихъ», Бѣликовъ попираетъ на законномъ основаніи самыя естественныя требованія сердца, самыя простыя проявленія человѣческихъ отношеній. И что ужаснѣе всего, онъ дѣйствуетъ, какъ ядовитый микробъ – не насиліемъ, не грубыми, жестокими пріемами, самая жестокость которыхъ могла бы возмутить людей, а незамѣтно, медленно, постепенно растлѣвая все окружающее, доводя до отупѣнія и безвольнаго согласія всѣхъ на самыя дикія и по существу безчеловѣчныя мѣры. Этотъ пріемъ его – «какъ бы чего не вышло» – исходитъ какъ будто изъ чувства заботливости, желанія добра, стремленія оградить отъ возможныхъ золъ и бѣдствій. Онъ подкупаетъ, съ одной стороны, не привыкшую къ критикѣ среду, съ другой – запугиваетъ, и въ концѣ концовъ все покоряетъ.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента