----------------------------------------------------------------------------
Собрание сочинений в четырех томах. Т. 2. М., Терра, 1994.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
От скверных крепких папирос в комнате волокнами стоял синий дым, чай
все желтел, желтел и наконец обратился в холодную воду, в которой плавали
размокшие кусочки лимона, а Коцуры все не было.
Хозяин квартиры, Сергей Хижняков, крепкий плечистый
семиклассник-гимназист, ругался, не стесняясь в выражениях, и приводил в
краску шестиклассника Пушкарева, беленького, чистенького, как куколка,
мальчика.
- Черт его знает, наверное, у него ничего и нет, а так только
нахвастал, а теперь и сам не знает, как увильнуть.
- Конечно, нет, куда ему, долговязому... нахвастал!
Но в это время дверь отворилась, за косяк взялись чьи-то костлявые
пальцы, и в темноте передней показалась снимавшая калоши длинная и
нескладная фигура семинариста Коцуры.
- Где ты там, черт, застрял?.. ждем, ждем... иди скорее, - закричали
ему все пять голосов.
Коцура ничего не ответил, снял калоши, повесил пальто на вешалку и
вошел, длинный, белый, сухой, как мертвец.
- Ну, что ж?.. Будешь читать? - спросил Альбов.
Коцура повел мертвыми, неподвижными глазами и глухо произнес:
- Я затем и пришел.
- Ну и вали... нечего мямлить.
Коцура прошел к столу, сел, вынул из кармана листок бумаги и опять
обвел всех тяжелым, неповоротливым взглядом.
Все четыре гимназиста и кадет Большаков придвинулись ближе, некоторые
даже потушили папиросы.
- Слушайте, - раздался глухой, мертвый голос Конуры, - я хотел с вами
поделиться мыслями о Боге.
- Ну, вали! - снисходительно махнул рукой Хижняков.
- Жарь! - отозвался Большаков.
- Перед каждым человеком. - заговорил Коцура, ни на кого не глядя, -
рано или поздно, неизбежно встает ужасный вопрос о том, что с ним будет
после смерти... Человек живет, страдает, борется и умирает, и вес эти муки и
усилия исчезают вместе с ним, как будто никогда ничего и не было... Это
ужасно, и если люди, как кажется, мало думают об этом и все хлопочут о
чем-то, то это только потому, что курица, которую несут резать, взявши за
ноги, естественно должна больше думать о той боли, которую причиняют ей
прилив крови к голове и руки кухарки, чем о смерти, которой она не
понимает... Кх!..
Коцура закашлялся и сердито сказал:
- Что вы тут, черти полосатые, накурили до того, что дышать нельзя!
- Можно форточку отворить, - предложил Пушкарев.
- Не надо, - сердито возразил Коцура. - Ну, так вот... Кажется
совершенно неестественным, чтобы человеческий ум мог совершенно исчезнуть;
чтобы то, что говорило, страдало, понимало все окружающее, все запечатлевало
в себе, кончалось полным небытием, как простая разрушенная машина. Ужас
смерти, его полная безысходность, мука полной разлуки с миром и людьми так
непереносимы для человека, что совершенно естественным и необходимым
является учение о загробной жизни. В мечте о том, что со смертью еще не все
будет кончено, что моя индивидуальность и после могилы будет жить, видеть и
слышать то, что будет после нас, есть нечто такое светлое и радостное, что
человек готов примириться иногда с очевидной необоснованностью, с явным
вымыслом, лишь бы поверить в нее, в загробную жизнь... И люди в течение
долгих веков в нее верили... Я, конечно, не стану напоминать вам о сущности
всех вероучений, о загробной жизни, но я укажу на то, что несомненно в них
является самым важным, без чего такая вера немыслима, - на Бога.
Пушкарев пугливо покосился на Коцуру и покраснел.
- Что такое Бог? - вот вопрос, над которым мучились люди с самого
начала сознания и до наших дней. Нечего говорить, что одна сторона вопроса,
о самом факте бытия Божия, и другая, что из самой сущности понятия о Боге
вытекает, что Бог есть начало всех начал, представляются совершенно
непреложными.
- Почему? - возразил Большаков.
- Потому, что, во-первых, сила, двинувшая мир из небытия к бытию, так
или иначе, но должна была быть, а во-вторых - если бы Бог не был началом
всех начал, то существование его, или этой силы, не имело бы решающего
значения: над ним была бы большая и сотворившая его самого сила.
- Ну да... это понятно! - протянул Хижняков.
- Да... Следовательно, вопрос о Боге, как о силе, начале всех начал,
представляется совершенно вероятным, и, собственно, для нас, в нашем
мучительном вопросе о загробной жизни, самое существование Бога не имеет еще
никакой цены. Если бы загробная жизнь выразилась в слиянии нашей
индивидуальности с первоначальной материей, то есть в утрате нашей
индивидуальности, то для нас это уже есть смерть. Раз не сохранится наш ум,
не сохранится ничего... Ум же сохранится только при одном условии: если Бог
есть разумная сила. Тогда возможно предположить, что ум, утративший тот
аппарат, которым, как электрическая энергия динамо-машиной, вырабатывался на
свет, то есть лишившись мозга и всего тела, способен отделиться и
существовать сам по себе, так же, как существует разумный дух Божий. Значит,
вся важность вопроса о Боге заключается в определении самой сущности Бога
как силы разумной или неразумной, стихийной, иначе говоря.
- И ты определил? - насмешливо спросил Хижняков.
- Да. Определил, - ответил Конура, поворачивая к нему такое мертвое
лицо, что Хижнякову стало немного не по себе.
- Определить сущность Бога нельзя было потому, что Он невидим, неслышим
и неощущаем. Те измерения, которыми пользуются люди, не подходят к
определению невидимого существа. Люди, верящие в Его бытие, старались
открыть возможность Его увидеть, и так возникло понятие о загадочном
четвертом измерении. Предполагалось так: существуют три измерения: длина,
высота и ширина, но они не определяют всего того, что нужно людям, не
показывают того, что очевидно, но чего нельзя определить ни шириной, ни
высотой, ни длиной... Например, вечность и бесконечность, то есть именно то,
что должно быть неотъемлемым качеством Бога. А также и невидимость. Думали
приблизительно так: вообразим себе существо, обладающее только двумя
измерениями, и вообразим, что это существо живет на поверхности воды. Все в
мире должно было бы представляться этому существу лежащим на плоскости, и
человек, который вошел бы в воду по колени, неминуемо представился бы этому
существу в виде двух плоскостей, равных поперечному разрезу человеческих
ног. Если бы человек вынул ногу из воды и шагнул на берег, он неминуемо
исчез бы из пределов видимости для существа двух измерений, потому что он
удалился бы с плоскости в высоту, недоступную для двух измерений.
Следовательно, не было ничего легче, как допустить существование существа,
обладающего четырьмя измерениями, которое, двигаясь в сфере этого четвертого
измерения, делается невидимым для человека. Так?
- Ловко! - восхищенно согласился Большаков, От всеобщего интереса даже
дышать стало как будто труднее.
- Я первый открыл, что это совершенно неправильно, - с торжеством
сказал Коцура. - Слушайте... Все эти три измерения - суть измерения чисто
геометрические. Они предполагают пространство, но отнюдь не тело. Между тем
весь мир населен именно телами, а не пространствами, и совершенно невозможно
даже представить себе абсолютное пространство. Отправляясь отсюда, я понял,
что четвертым измерением должно быть то измерение, которое из области
воображаемого приводит сущность в область бытия, в положение видимого,
осязаемого и ощущаемого предмета. Это четвертое измерение есть вес...
- Вот куды! - крикнул Хижняков. - Открыл!
- Молчи, дурак, - сердито возразил Коцура, - да, открыл!.. Я открыл то,
что было, что вертелось у всех под носом, но ошибочно относилось в другое
место... Америка тоже когда-то вертелась под носом у всех, но открыл ее
Колумб!
- Так ты Колумб! - хихикнул Хижняков.
- А ты дурак!
- Теперь я разобрал так: что такое обладает одним измерением? Например,
время... оно имеет только длину, но ничего больше. Что такое имеет два
измерения? Например, звук... он имеет высоту и длину, то есть возможность
измениться в двух направлениях. Так. Заметьте, что понятие о звуке,
сравнительно с понятием о времени, например, имеет уже большую
представляемость и большую, так сказать, плотность. Если во времени не
необходимо никакое тело, то для существования звука оно необходимо. Таким
образом, увеличивая число измерений, мы не отделяемся от плотности, а,
напротив, приближаемся к ней. Так. Теперь поищем сущность трех измерений и
проследим, идет ли и она по тому же пути в смысле приближения к телу.
Коцура согнулся и стал собирать свои заметки. Воцарилось глубокое
молчание. Все казались подавлены и действительно ощущали холодок в сердце и
тяжесть в мозгу. В этом гнетущем настроении какого-то надлома, молча, стали
расходиться.
На дворе была зима и лунная ночь. Снег сверкал голубою морозною пылью.
Было поздно, и дома стояли, черные с одной стороны, белые с другой, мертвыми
громадами. Негорящие фонари холодно блестели стеклами и бросали через белую
дорогу резкие черные тени. Звезды недосягаемо далеко сверкали вверху, над
белыми нитями намерзших телефонных проволок.
- Холодище какой! - нерешительно сказал Большаков, засовывая руки в
рукава и поглядывая на Конуру, методично шагавшего впереди.
Пушкарев поднял к звездам блестящие на белом лице глаза и мечтательно
сказал:
- А ведь и в самом деле... Это понятно... Слепая сила, и только...
Все опять посмотрели на Коцуру выжидательно. Альбов исподтишка
подставил ногу Большакову.
- Черт, в ухо дам! - вскрикнул тот, и, опять посмотрев на Коцуру,
добавил: - Я никогда не верил...
- Какая тут вера, - важно произнес Альбов, - если бы была какая-нибудь
разумная сила... Ах ты, дьявол! - заорал он, получив щелчок в ухо, и
бросился за Большаковым, побежавшим через дорогу.
Молодой звонкий крик повис в воздухе. Пушкарев подставил ногу Альбову,
но его самого толкнул в спину Иванов, и Пушкарев растянулся, набрав снегу в
рукава. Большаков и Альбов боролись посреди улицы, и их тени тоже
ожесточенно боролись на голубом снегу.
Коцура остановился и, презрительно вытянув свое мертвое лицо, открыл
рот, но в эту минуту Иванов пригнулся, снежок пролетел у него через голову,
и белая, мягкая звезда неожиданно залепила всю физиономию Коцуры.
Коцура охнул и, неожиданно придя весь в движение, стремительно бросился
в атаку, кто-то подставил и ему ногу, но получил затрещину, и через минуту
посреди улицы копошилась кучка, над которой звенели бесшабашно-радостные,
запыхавшиеся голоса.
Над обмерзшими телефонными проволоками совершенно безмятежно сверкали
звезды.
Собрание сочинений в четырех томах. Т. 2. М., Терра, 1994.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
От скверных крепких папирос в комнате волокнами стоял синий дым, чай
все желтел, желтел и наконец обратился в холодную воду, в которой плавали
размокшие кусочки лимона, а Коцуры все не было.
Хозяин квартиры, Сергей Хижняков, крепкий плечистый
семиклассник-гимназист, ругался, не стесняясь в выражениях, и приводил в
краску шестиклассника Пушкарева, беленького, чистенького, как куколка,
мальчика.
- Черт его знает, наверное, у него ничего и нет, а так только
нахвастал, а теперь и сам не знает, как увильнуть.
- Конечно, нет, куда ему, долговязому... нахвастал!
Но в это время дверь отворилась, за косяк взялись чьи-то костлявые
пальцы, и в темноте передней показалась снимавшая калоши длинная и
нескладная фигура семинариста Коцуры.
- Где ты там, черт, застрял?.. ждем, ждем... иди скорее, - закричали
ему все пять голосов.
Коцура ничего не ответил, снял калоши, повесил пальто на вешалку и
вошел, длинный, белый, сухой, как мертвец.
- Ну, что ж?.. Будешь читать? - спросил Альбов.
Коцура повел мертвыми, неподвижными глазами и глухо произнес:
- Я затем и пришел.
- Ну и вали... нечего мямлить.
Коцура прошел к столу, сел, вынул из кармана листок бумаги и опять
обвел всех тяжелым, неповоротливым взглядом.
Все четыре гимназиста и кадет Большаков придвинулись ближе, некоторые
даже потушили папиросы.
- Слушайте, - раздался глухой, мертвый голос Конуры, - я хотел с вами
поделиться мыслями о Боге.
- Ну, вали! - снисходительно махнул рукой Хижняков.
- Жарь! - отозвался Большаков.
- Перед каждым человеком. - заговорил Коцура, ни на кого не глядя, -
рано или поздно, неизбежно встает ужасный вопрос о том, что с ним будет
после смерти... Человек живет, страдает, борется и умирает, и вес эти муки и
усилия исчезают вместе с ним, как будто никогда ничего и не было... Это
ужасно, и если люди, как кажется, мало думают об этом и все хлопочут о
чем-то, то это только потому, что курица, которую несут резать, взявши за
ноги, естественно должна больше думать о той боли, которую причиняют ей
прилив крови к голове и руки кухарки, чем о смерти, которой она не
понимает... Кх!..
Коцура закашлялся и сердито сказал:
- Что вы тут, черти полосатые, накурили до того, что дышать нельзя!
- Можно форточку отворить, - предложил Пушкарев.
- Не надо, - сердито возразил Коцура. - Ну, так вот... Кажется
совершенно неестественным, чтобы человеческий ум мог совершенно исчезнуть;
чтобы то, что говорило, страдало, понимало все окружающее, все запечатлевало
в себе, кончалось полным небытием, как простая разрушенная машина. Ужас
смерти, его полная безысходность, мука полной разлуки с миром и людьми так
непереносимы для человека, что совершенно естественным и необходимым
является учение о загробной жизни. В мечте о том, что со смертью еще не все
будет кончено, что моя индивидуальность и после могилы будет жить, видеть и
слышать то, что будет после нас, есть нечто такое светлое и радостное, что
человек готов примириться иногда с очевидной необоснованностью, с явным
вымыслом, лишь бы поверить в нее, в загробную жизнь... И люди в течение
долгих веков в нее верили... Я, конечно, не стану напоминать вам о сущности
всех вероучений, о загробной жизни, но я укажу на то, что несомненно в них
является самым важным, без чего такая вера немыслима, - на Бога.
Пушкарев пугливо покосился на Коцуру и покраснел.
- Что такое Бог? - вот вопрос, над которым мучились люди с самого
начала сознания и до наших дней. Нечего говорить, что одна сторона вопроса,
о самом факте бытия Божия, и другая, что из самой сущности понятия о Боге
вытекает, что Бог есть начало всех начал, представляются совершенно
непреложными.
- Почему? - возразил Большаков.
- Потому, что, во-первых, сила, двинувшая мир из небытия к бытию, так
или иначе, но должна была быть, а во-вторых - если бы Бог не был началом
всех начал, то существование его, или этой силы, не имело бы решающего
значения: над ним была бы большая и сотворившая его самого сила.
- Ну да... это понятно! - протянул Хижняков.
- Да... Следовательно, вопрос о Боге, как о силе, начале всех начал,
представляется совершенно вероятным, и, собственно, для нас, в нашем
мучительном вопросе о загробной жизни, самое существование Бога не имеет еще
никакой цены. Если бы загробная жизнь выразилась в слиянии нашей
индивидуальности с первоначальной материей, то есть в утрате нашей
индивидуальности, то для нас это уже есть смерть. Раз не сохранится наш ум,
не сохранится ничего... Ум же сохранится только при одном условии: если Бог
есть разумная сила. Тогда возможно предположить, что ум, утративший тот
аппарат, которым, как электрическая энергия динамо-машиной, вырабатывался на
свет, то есть лишившись мозга и всего тела, способен отделиться и
существовать сам по себе, так же, как существует разумный дух Божий. Значит,
вся важность вопроса о Боге заключается в определении самой сущности Бога
как силы разумной или неразумной, стихийной, иначе говоря.
- И ты определил? - насмешливо спросил Хижняков.
- Да. Определил, - ответил Конура, поворачивая к нему такое мертвое
лицо, что Хижнякову стало немного не по себе.
- Определить сущность Бога нельзя было потому, что Он невидим, неслышим
и неощущаем. Те измерения, которыми пользуются люди, не подходят к
определению невидимого существа. Люди, верящие в Его бытие, старались
открыть возможность Его увидеть, и так возникло понятие о загадочном
четвертом измерении. Предполагалось так: существуют три измерения: длина,
высота и ширина, но они не определяют всего того, что нужно людям, не
показывают того, что очевидно, но чего нельзя определить ни шириной, ни
высотой, ни длиной... Например, вечность и бесконечность, то есть именно то,
что должно быть неотъемлемым качеством Бога. А также и невидимость. Думали
приблизительно так: вообразим себе существо, обладающее только двумя
измерениями, и вообразим, что это существо живет на поверхности воды. Все в
мире должно было бы представляться этому существу лежащим на плоскости, и
человек, который вошел бы в воду по колени, неминуемо представился бы этому
существу в виде двух плоскостей, равных поперечному разрезу человеческих
ног. Если бы человек вынул ногу из воды и шагнул на берег, он неминуемо
исчез бы из пределов видимости для существа двух измерений, потому что он
удалился бы с плоскости в высоту, недоступную для двух измерений.
Следовательно, не было ничего легче, как допустить существование существа,
обладающего четырьмя измерениями, которое, двигаясь в сфере этого четвертого
измерения, делается невидимым для человека. Так?
- Ловко! - восхищенно согласился Большаков, От всеобщего интереса даже
дышать стало как будто труднее.
- Я первый открыл, что это совершенно неправильно, - с торжеством
сказал Коцура. - Слушайте... Все эти три измерения - суть измерения чисто
геометрические. Они предполагают пространство, но отнюдь не тело. Между тем
весь мир населен именно телами, а не пространствами, и совершенно невозможно
даже представить себе абсолютное пространство. Отправляясь отсюда, я понял,
что четвертым измерением должно быть то измерение, которое из области
воображаемого приводит сущность в область бытия, в положение видимого,
осязаемого и ощущаемого предмета. Это четвертое измерение есть вес...
- Вот куды! - крикнул Хижняков. - Открыл!
- Молчи, дурак, - сердито возразил Коцура, - да, открыл!.. Я открыл то,
что было, что вертелось у всех под носом, но ошибочно относилось в другое
место... Америка тоже когда-то вертелась под носом у всех, но открыл ее
Колумб!
- Так ты Колумб! - хихикнул Хижняков.
- А ты дурак!
- Теперь я разобрал так: что такое обладает одним измерением? Например,
время... оно имеет только длину, но ничего больше. Что такое имеет два
измерения? Например, звук... он имеет высоту и длину, то есть возможность
измениться в двух направлениях. Так. Заметьте, что понятие о звуке,
сравнительно с понятием о времени, например, имеет уже большую
представляемость и большую, так сказать, плотность. Если во времени не
необходимо никакое тело, то для существования звука оно необходимо. Таким
образом, увеличивая число измерений, мы не отделяемся от плотности, а,
напротив, приближаемся к ней. Так. Теперь поищем сущность трех измерений и
проследим, идет ли и она по тому же пути в смысле приближения к телу.
Коцура согнулся и стал собирать свои заметки. Воцарилось глубокое
молчание. Все казались подавлены и действительно ощущали холодок в сердце и
тяжесть в мозгу. В этом гнетущем настроении какого-то надлома, молча, стали
расходиться.
На дворе была зима и лунная ночь. Снег сверкал голубою морозною пылью.
Было поздно, и дома стояли, черные с одной стороны, белые с другой, мертвыми
громадами. Негорящие фонари холодно блестели стеклами и бросали через белую
дорогу резкие черные тени. Звезды недосягаемо далеко сверкали вверху, над
белыми нитями намерзших телефонных проволок.
- Холодище какой! - нерешительно сказал Большаков, засовывая руки в
рукава и поглядывая на Конуру, методично шагавшего впереди.
Пушкарев поднял к звездам блестящие на белом лице глаза и мечтательно
сказал:
- А ведь и в самом деле... Это понятно... Слепая сила, и только...
Все опять посмотрели на Коцуру выжидательно. Альбов исподтишка
подставил ногу Большакову.
- Черт, в ухо дам! - вскрикнул тот, и, опять посмотрев на Коцуру,
добавил: - Я никогда не верил...
- Какая тут вера, - важно произнес Альбов, - если бы была какая-нибудь
разумная сила... Ах ты, дьявол! - заорал он, получив щелчок в ухо, и
бросился за Большаковым, побежавшим через дорогу.
Молодой звонкий крик повис в воздухе. Пушкарев подставил ногу Альбову,
но его самого толкнул в спину Иванов, и Пушкарев растянулся, набрав снегу в
рукава. Большаков и Альбов боролись посреди улицы, и их тени тоже
ожесточенно боролись на голубом снегу.
Коцура остановился и, презрительно вытянув свое мертвое лицо, открыл
рот, но в эту минуту Иванов пригнулся, снежок пролетел у него через голову,
и белая, мягкая звезда неожиданно залепила всю физиономию Коцуры.
Коцура охнул и, неожиданно придя весь в движение, стремительно бросился
в атаку, кто-то подставил и ему ногу, но получил затрещину, и через минуту
посреди улицы копошилась кучка, над которой звенели бесшабашно-радостные,
запыхавшиеся голоса.
Над обмерзшими телефонными проволоками совершенно безмятежно сверкали
звезды.