----------------------------------------------------------------------------
Собрание сочинений в четырех томах. Т. 2. М., Терра, 1994.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Учитель Людвиг Андерсен вышел на школьный огород и решил пройти
погулять к дальней роще, которая, как легкое синеватое кружево, отчетливо
синела на белом снегу в поле, версты за две от деревни.
День был белый, светлый. От чистого белого снега и мокрых черных жердей
ограды создавалась веселая чистая пестрота, и воздух был так легок и
прозрачен, как бывает только в самом начале весны.
"Еще одна весна моей жизни!" - глубоко и легко вздохнув, подумал Людвиг
Андерсен, наклонный к сентиментальной поэзии.
И, взглянув через очки на небо, он заложил руки за спину, поиграл там
тростью и шагнул вперед.
И как раз в эту минуту он увидел на дороге, за изгородью в конце
огорода, целую кучу людей и лошадей.
Это были солдаты. На белом снегу серели их однообразные шинели,
блестели ружья и лошадиная шерсть, и видно было, как они двигались, неловко
ступая по снегу своими кривыми кавалерийскими ногами. В первую минуту Людвиг
Андерсен не понял, что они делают, но сразу, как-то не умом, а сердцем,
почувствовал, что делают они что-то необыкновенное и страшное. И так же
инстинктивно он почувствовал еще, что надо спрятаться и не попадаться им на
глаза.
Поспешно, но не опуская рук, заложенных за спину, Людвиг Андерсен
подвинулся влево и, сразу утонув по колени в мягком, талом, хрупком снегу,
стал за невысокий стог прошлогоднего сена. Оттуда, вытянув шею, он ясно
видел, что именно делали солдаты.
Их было человек двадцать и среди них один офицер, молодой, коренастый,
в серой шинели, красиво перехваченной серебряной перевязью. Лицо у него было
так красно, что через весь огород Людвиг Андерсен видел, как странно
блестели на нем светлые торчащие усы и брови. Он что-то говорил, и голос
его, резкий и отрывистый, ясно достигал ушей Людвига Андерсена. Учитель
прислушался.
- Я сам знаю, что мне делать! - кричал офицер, подбоченившись и глядя
на кого-то вниз в кучке спешенных солдат. - Я вам покажу, как бунтовать...
Сволочь проклятая!..
Смутная тревога сжала сердце Андерсена. "Боже мой! Неужели..." -
пронеслось в его мозгу, и какой-то холод охватил его голову.
- Господин офицер, - ответил очень тихо, но внятно чей-то сдержанный
голос из кучки солдат, вы не имеете никакого права... для этого есть суд...
вы не судья... это будет просто убийство, а не...
- Молчать! - взмахнув белой перчаткой, крикнул офицер, и слышно было,
как он захлебнулся от злости. - Я вам дам суд!.. Иванов, делай!..
Он тронул лошадь и отъехал. И Людвиг Андерсен машинально обратил
внимание, как чутко и осторожно пряла ушами легко переступающая с ноги на
ногу, точно танцующая, лошадь. В эту минуту между солдатами произошла
короткая судорожная суетливая возня, и они раздвинулись, оставив перед собою
пустое место. А на этом месте остались три человека в черном - два высокие,
а один очень низенький и щуплый. Людвигу Андерсену была видна его совсем
белая голова с торчащими розовыми ушами.
Он уже понял, в чем дело, что он сейчас увидит, но это было так
неожиданно и ужасно, что Людвиг Андерсен думал, что он бредит.
"Так светло... хорошо... снег, поле, небо... весной пахнет... сейчас
будут убивать людей... что такое?.. не может быть!.." - нестройно пронеслось
у него в голове, и было такое чувство, как при внезапном помешательстве,
когда вдруг человек замечает, что он видит, слышит и чувствует совсем не то,
что привык, что должен был бы видеть, слышать и чувствовать.
Три черных человека стояли в ряд у самой изгороди. Два близко друг к
другу, третий, маленький, - немного поодаль.
- Господин офицер! - отчаянно заговорил один из них, и не видно было
который. - Бог нас видит!.. Господин офицер!..
Восемь солдат поспешно слезали с коней, неловко цепляясь шпорами и
шашками. Они видимо торопились, точно делали воровское дело.
Прошло несколько секунд в молчании, пока солдаты поспешно выстраивались
в нескольких шагах перед черными людьми и торопливо снимали с плеч ружья.
Один сбил перевязью с себя фуражку, и она покатилась по снегу. Он так и
надел ее, белую от мокрого снега.
Лошадь под офицером все тихонько танцевала на одном месте и пряла
ушами, а другие лошади, чутко подняв острые уши, неподвижно смотрели на
черных людей, уставив в ряд свои длинные умные морды.
- Помилуйте хоть мальчонку-то! - визгливо закричал вдруг другой голос.
- Что ж детскую душу губить, подлецы!.. Он-то чем виноват!
- Иванов, я тебе сказал! заглушая его, закричал офицер. Его лицо так
налилось кровью, что казалось сделанным из кумача.
И вдруг произошло что-то дикое, омерзительно ужасное: маленький черный
человечек с белыми волосами и торчащими розовыми ушами дико закричал детским
пронзительным голосом и метнулся в сторону, его (разу схватили два или три
солдата, но он начал рваться так, что на помощь подбежало еще двое.
- Ай-ай-ай!.. - кричал мальчик. - Пустите, пустите!.. Ай-ай!..
Голос его визжал и резал, как визг недорезанного поросенка, и был
ужасен. Кто-то, должно быть, ударил его, потому что он внезапно замолчал, и
воцарилась жуткая неожиданная тишина. Чьи-то руки толкнули белоголового
мальчика вперед, и вдруг раздался такой оглушительный и резкий залп, что
грудь вздрогнула у Людвига Андерсена. Он отчетливо и в то же время смутно,
как во сне, видел, как падали черные люди, как сверкнули бледные огоньки,
как легкий дымок поднялся в чистом светлом воздухе, как торопливо садились
на лошадей солдаты, не оглядываясь на убитых, и как они тронулись по рыжей
талой дороге, звеня оружием и шлепая копытами лошадей.
Это все он видел, уже стоя посреди дорожки, сам не зная, когда и почему
он выскочил из-за своей копны. Людвиг Андерсен был бледен, как мертвый, все
лицо его было покрыто липким потом и тело дрожало и билось в непонятной
мучительной физической тоске. Эго было чувство, похожее на страшную тошноту,
но гораздо тоньше и ужаснее.
Когда солдаты скрылись на повороте в роще, к месту казни откуда-то стал
быстро собираться народ, хотя раньше нигде никого не было видно.
Расстрелянные лежали за изгородью, на краю дороги, где хрупкий чистый
снег не был истоптан и белел чисто и весело. Их было трое - двое взрослых
мужчин и мальчик с белой головой, подвернувшейся в снегу, на длинной мягкой
шее. Лица другою не было видно, потому что он упал ничком в лужу красной
крови, а третий, большой чернобородый человек с огромными мускулистыми
руками, лежал, вытянувшись во весь свой огромный рост и далеко раскинув руки
по белому окровавленному снегу.
День был белый, светлый. От белого снега и мокрых черных жердей
изгороди, красных пятен на снегу и неподвижных черных фигур создавалась
веселая яркая пестрота, и воздух был так чист и прозрачен, как бывает только
в самом начале весны. Лесок синел невдалеке.
Расстрелянные лежали неподвижно, чернея на белом снегу, и издали нельзя
было понять, что такое ужасное есть в их неподвижности на краю наезженной
узкой дороги.
В эту ночь Людвиг Андерсен, придя домой в свою маленькую комнату при
школе, не писал стихов, как он это обыкновенно делал, а стал у окна и, глядя
на далекий бледный кружок луны в туманном синем небе, думал. И мысль его
была спутанна, смутна и тяжела, точно на мозг его опустилось какое-то
облако.
За окном, в смутном лунном сумраке, неясно чернели силуэты изгороди,
деревьев, белел пустой, весь освещенный луной огород, и Людвигу Андерсену
казалось, что он видит их, грех убитых людей двух взрослых и одного
мальчика. Они лежат теперь там, на проезжей дорою, посреди пустого
молчаливого поля, и так же, как его живые, смотрят на далекую, холодную луну
их мертвые белые глаза.
"Будет когда-нибудь время, грустно и тяжело думал Людвиг Андерсен,
когда будут совершенно невозможны убийства людей другими людьми... Будет и
такое время, когда те самые солдаты и офицер, которые убили этих трех
человек, поймут, что они сделали, и поймут, что то, за что погибли эти три
человека, было так же нужно, важно и дорого им самим, солдатам и офицерам,
как и этим убитым..."
- Да! громко и торжественно, с увлажнившимися от слез глазами,
проговорил Людвиг Андерсен. - Такое время будет!.. Они поймут!..
И бледный кружок луны в его глазах помутнел и расплылся.
Великая жалость к тем трем погибшим, глаза которых молчаливо и скорбно
смотрят на луну и не видят уже ее, сжала сердце Людвига Андерсена, и под
этою жалостью чувство острой злобы шевельнуло своим острием.
Но Людвиг Андерсен смирил свое сердце и, тихо прошептав: "Не ведают,
что творят", в этой старой и готовой фразе почерпнул силу задавить скорбь и
гнев.
Был такой же точно светлый, белый день, но весна была уже во всем: и в
запахе мокрого навоза, и в чистой холодной воде, отовсюду бегущей из-под
талого рыхлого снега, и в гибкости мокрых веток, и в ясности голубоватых
далей.
Но ясность и радость этого светлого весеннего дня стояли где-то вне
села - в полях, лесах и горах, где не было людей, а в селе было душно,
тяжело и страшно, как в кошмаре.
Людвиг Андерсен стоял на улице села за толпой черных, мрачных и
растерянных людей и, вытягивая шею, смотрел, как собирались пороть семерых
крестьян их же села.
Они стояли тут же, на талом снегу, и Людвиг Андерсен не мог узнать в
них давно знакомых, понятных ему людей. Ему казалось, что эго какие-то
особенные люди и что тем, что должно позорное, страшное, несмываемое -
произойти с ними сейчас, они отделились от всего мира и так же не могут
чувствовать того, что чувствует он, Людвиг Андерсен, как и он не может
понять того, что чувствуют они. Солдаты стояли вокруг, уверенно и красиво
возвышаясь на своих больших толстых лошадях, кивающих умными мордами; они
медленно поворачивали из стороны в сторону свои рябые, деревянные лица, с
презрением глядя на него, на Людвига Андерсена, который будет сейчас
смотреть на этот ужас и омерзение и ничего не сделает им, не посмеет
сделать. Так казалось Людвигу Андерсену, и невыносимое чувство холодного
стыда сковало его, как в ледяную глыбу, из которой все видно, но нельзя ни
пошевельнуться, ни закричать, ни застонать.
Первого взяли. Людвиг Андерсен видел его умоляющий, безнадежный и такой
странный взгляд. Губы этого человека тихо шевелились, но ни одного звука не
было слышно, а глаза его блуждали и блестели ярко и остро, как у
помешанного. И было видно, что мозг его уже не может вместить того, что с
ним делают.
И так было ужасно это лицо, полное разума и безумия одновременно, что
легче стало, когда его положили лицом в снег и вместо воспаленных глаз голо,
бессмысленно, стыдно и страшно заблестела задняя часть его тела.
Большой краснолицый солдат в красной шапке подвинулся к нему, посмотрел
вниз на голое срамное тело, точно любуясь им, и вдруг громко и отчетливо
произнес:
- Ну, Господи, благослови!
Казалось, что Людвиг Андерсен не видит ни солдата, ни неба, ни лошадей,
ни толпы, не чувствует ни холода, ни страха, ни стыда, не слышит, как,
взвиваясь, свистит нагайка и кто-то кричит диким воем боли и отчаяния, а
видит только голую вспухшую заднюю часть человеческого тела, быстро и ровно
покрывающуюся белыми и багровыми полосами. Она понемногу теряла вид
человеческого тела, и вдруг пятнами, каплями и струйками брызнула кровь и
потекла с нее на белый талый снег.
И ужас объял душу Людвига Андерсена в предвидении того момента, когда
встанет этот человек и все увидят его лицо опять, после того, как при всех,
на улице, его обнаженный зад бессмысленно и страшно превратили в кровавое
месиво. Он закрыл глаза, а когда открыл, то увидел другого человека,
которого силой валили в снег четыре рослых человека в шинелях и красных
шапках и у которого уже так же голо, стыдно, страшно и нелепо до смешного
ужаса блестела обнаженная задняя часть.
Потом третьего, четвертого и так до конца.
И Людвиг Андерсен, вытянув шею, дрожа и заикаясь, хотя он ничего не
говорил, стоял в талом мокром снегу, дрожал, и пот, липкий и холодный,
обливал его тело, и все существо было наполнено одним срамным, унизительным
чувством: как бы его не увидели, как бы не обратили на него внимания, не
схватили его, не оголили тут, на снегу, его, Людвига Андерсена.
Толпились солдаты, лошади кивали головами, свистела нагайка, и голое
срамное тело человеческое вспухало, дергалось, обливалось кровью,
извивалось, как гад. Визг, ругательства и дикие вопли висели над селом в
белом весеннем чистом воздухе.
А у крыльца правления уже виднелось пять человеческих лиц, лиц тех
людей, которые уже перенесли это. Один из них так и стоял с голыми ногами,
худыми и окровавленными. И нельзя было на них смотреть.
Людвиг Андерсен думал, что он умирает.
Солдат было человек пятнадцать, унтер-офицер и молоденький, совсем
безусый офицер. Офицер этот лежал перед костром и напряженно смотрел в
огонь. Солдаты что-то делали около составленных в козлы ружей, и их серые
приземистые фигуры тихо ворошились на черной обтаявшей земле, изредка
попадая в красное зарево костра.
Людвиг Андерсен, в очках, с палкой за спиною и в пальто, подошел к ним.
Унтер-офицер, толстый усатый солдат, торопливо поднялся и, отстраняясь от
огня, взглянул на него.
- Кто такой? Чего надо? - спросил он тревожно.
И по звуку его голоса было слышно, что они боятся всего в этом чужом,
насквозь промученном ими крае.
- Ваше благородие, - сказал он офицеру, - незнаемый кто человек...
Офицер поднял голову и молча посмотрел. Тонким и напряженным голосом
Людвиг Андерсен сказал:
- Господин офицер, я - здешний торговец Михельсон и иду в поселок по
делам... Я очень боялся, чтобы меня нечаянно не приняли за кого-нибудь...
вы...
- Так чего ж вы лезете? - сердито спросил офицер и отвернулся.
- Торговец! - передразнил солдат. - А обыскать бы этою торговца... чтоб
по ночам не шлялся... да накостылять ему шею...
- Подозрительный человек, ваше благородие, - сказал унтер-офицер, пока
что арестовать бы его, да...
- Оставь, - лениво отозвался офицер. - Надоели, черти!
Людвиг Андерсен стоял и молчал, и глаза его странно и тревожно блестели
в темноте при свете костра. И было странно видеть его плотную маленькую
фигурку, чистенькую и аккуратную, ночью в поле, среди солдат, в пальто, с
тростью и очками, сверкающими при огне.
Солдаты оставили его и отошли. Людвиг Андерсен постоял и пошел, и скоро
скрылся во тьме.
Ночь как будто шла к концу. В воздухе стало холодно, и верхушки кустов
яснее выделялись в темноте. Людвиг Андерсен снова шел к месту военного
поста. Но на этот раз он прятался за кустами, пригибаясь и приседая. За ним
тихо и осторожно, огибая кусты, неслышные, как тени, шли люди. И рядом с
Людвигом Андерсеном шел высокий и худой человек с револьвером в руке.
Фигура солдата на пригорке странно и неожиданно, не там, где ее
ожидали, замаячила, чуть-чуть освещенная отблеском потухающею костра. Людвиг
Андерсен узнал его: это был тог самый солдат, который предлагал обыскать
его. И ничего не шевельнулось в душе Людвига Андерсена. Лицо у него было
холодно и неподвижно, как у сонного. Вокруг костра спали врастяжку солдаты,
и только унтер-офицер сидел, опустив голову на колени.
Высокий худой человек, который шел рядом с Людвигом Андерсеном, вытянул
руку с револьверам и вдруг выстрелил. Страшно яркий огонь сверкнул и погас с
оглушительным треском.
Людвиг Андерсен видел затем, как часовой взмахнул руками и сел на
черную землю, схватившись за грудь. Со всех сторон засверкали короткие
трескучие огоньки и слились в один сухой, раздирающий воздух треск.
Унтер-офицер вскочил и сейчас же повалился прямо в огонь. Серые фигуры
солдат, как призраки, метались во все стороны, размахивая руками и падая и
корчась на черной земле. Мимо Людвига Андерсена, как какая-то странная
испуганная птица, размахивая руками, пробежал молоденький офицер, и, как
будто думая о чем-то другом, Людвиг Андерсен поднял свою палку и изо всей
силы, с тупым противным стуком, ударил его по голове офицера. И офицер
странно закружился, наткнулся на куст и сел после второго удара, закрывая
обеими руками голову, как делают дети. Кто-то подбежал сбоку и выстрелил,
как будто из-под самою локтя Людвига Андерсена. Офицер как-то странно
порывисто осел и свалился наземь, точно его с силой бросили головой о землю,
дернул ногами и мирно свернулся калачиком.
Выстрелы смолкали. Черные люди с белыми лицами, страшно и призрачно
сереющими в темноте, суетились возле убитых солдат, отбирая оружие.
Людвиг Андерсен внимательно и холодно смотрел на все это. Когда все
кончилось, он подошел и, взяв за ногу обгорелую тушу унтер-офицера, потащил
ее с костра, не смог и бросил.
Людвиг Андерсен неподвижно сидел на крылечке правленского дома и думал.
Думал он о том, что он, Людвиг Андерсен, с его очками, тростью, пальто и
стихами, лгал, предал пятнадцать человек, которых убили. Думал о том, что
это страшно, и думал о том, что не ощущает в душе своей ни жалости, ни
скорби и что если бы его выпустили, то все равно он, Людвиг Андерсен, с теми
же очками и стихами, пойдет опять. Он старался разделить что-то в своей
душе, но мысли были тяжелы и спутанны. И ему почему-то тяжелее было
представить себе тех трех человек, которые лежали на снегу и смотрели на
далекий кружок бледной луны невидящими мертвыми глазами, чем убитого
офицера, которою с сухим противным стуком он ударил палкой по черепу. О
собственной смерти он не думал, и ему казалось, что в нем самом вес уже
давно-давно кончилось. Что-то умерло, что-то опустело, и не надо было думать
об этом.
И когда его взяли за плечо, и он встал, и его быстро повели куда-то
через огород, где торчали сухие кочни капусты, Людвиг Андерсен не мог
поймать в голове ни одной мысли.
Его вывели на дорогу и поставили у изгороди, спиной к столбику.
Людвиг Андерсен поправил очки, заложил руки за спину и стал, чистенький
и толстенький, слегка наклонив голову набок.
В последнюю минуту он взглянул перед собой и увидел дула, направленные
ему в голову, грудь и живот, и бледные, с трясущимися губами лица. Он
отчетливо заметил, как одно дуло, глядевшее ему в лоб, вдруг опустилось.
Что-то странное и непонятное, как будто уже нездешнее, неземное, прошло
в голове Людвига Андерсена. Он выпрямился во весь свой небольшой рост и
закинул голову с наивной гордостью. Какое-то странное, но отчетливое
сознание чистоты, силы и гордости наполнило его душу, а все и солнце, и
небо, и люди, и поля, и смерть - показалось ему ничтожным, далеким и
ненужным.
Пули хлопнули его в грудь, в левый глаз, в живот, пробив чистенькое,
застегнутое на все пуговицы пальто... Он уронил очки, разбитые вдребезги,
завизжал и, повернувшись кругом, упал лицом на твердую толстую жердь
изгороди, тараща оставшийся глаз и царапая землю ногтями вытянутых рук,
точно стараясь удержаться.
Позеленевший офицер бросился к нему и, бестолково тыкая его револьвером
в затылок, выстрелил два раза. Людвиг Андерсен вытянулся.
Солдаты быстро ушли, отбивая шаг. А Людвиг Андерсен остался лежать,
будто приплюснутый к земле. Его левая рука еще секунд десять шевелила
указательным пальцем.
Собрание сочинений в четырех томах. Т. 2. М., Терра, 1994.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Учитель Людвиг Андерсен вышел на школьный огород и решил пройти
погулять к дальней роще, которая, как легкое синеватое кружево, отчетливо
синела на белом снегу в поле, версты за две от деревни.
День был белый, светлый. От чистого белого снега и мокрых черных жердей
ограды создавалась веселая чистая пестрота, и воздух был так легок и
прозрачен, как бывает только в самом начале весны.
"Еще одна весна моей жизни!" - глубоко и легко вздохнув, подумал Людвиг
Андерсен, наклонный к сентиментальной поэзии.
И, взглянув через очки на небо, он заложил руки за спину, поиграл там
тростью и шагнул вперед.
И как раз в эту минуту он увидел на дороге, за изгородью в конце
огорода, целую кучу людей и лошадей.
Это были солдаты. На белом снегу серели их однообразные шинели,
блестели ружья и лошадиная шерсть, и видно было, как они двигались, неловко
ступая по снегу своими кривыми кавалерийскими ногами. В первую минуту Людвиг
Андерсен не понял, что они делают, но сразу, как-то не умом, а сердцем,
почувствовал, что делают они что-то необыкновенное и страшное. И так же
инстинктивно он почувствовал еще, что надо спрятаться и не попадаться им на
глаза.
Поспешно, но не опуская рук, заложенных за спину, Людвиг Андерсен
подвинулся влево и, сразу утонув по колени в мягком, талом, хрупком снегу,
стал за невысокий стог прошлогоднего сена. Оттуда, вытянув шею, он ясно
видел, что именно делали солдаты.
Их было человек двадцать и среди них один офицер, молодой, коренастый,
в серой шинели, красиво перехваченной серебряной перевязью. Лицо у него было
так красно, что через весь огород Людвиг Андерсен видел, как странно
блестели на нем светлые торчащие усы и брови. Он что-то говорил, и голос
его, резкий и отрывистый, ясно достигал ушей Людвига Андерсена. Учитель
прислушался.
- Я сам знаю, что мне делать! - кричал офицер, подбоченившись и глядя
на кого-то вниз в кучке спешенных солдат. - Я вам покажу, как бунтовать...
Сволочь проклятая!..
Смутная тревога сжала сердце Андерсена. "Боже мой! Неужели..." -
пронеслось в его мозгу, и какой-то холод охватил его голову.
- Господин офицер, - ответил очень тихо, но внятно чей-то сдержанный
голос из кучки солдат, вы не имеете никакого права... для этого есть суд...
вы не судья... это будет просто убийство, а не...
- Молчать! - взмахнув белой перчаткой, крикнул офицер, и слышно было,
как он захлебнулся от злости. - Я вам дам суд!.. Иванов, делай!..
Он тронул лошадь и отъехал. И Людвиг Андерсен машинально обратил
внимание, как чутко и осторожно пряла ушами легко переступающая с ноги на
ногу, точно танцующая, лошадь. В эту минуту между солдатами произошла
короткая судорожная суетливая возня, и они раздвинулись, оставив перед собою
пустое место. А на этом месте остались три человека в черном - два высокие,
а один очень низенький и щуплый. Людвигу Андерсену была видна его совсем
белая голова с торчащими розовыми ушами.
Он уже понял, в чем дело, что он сейчас увидит, но это было так
неожиданно и ужасно, что Людвиг Андерсен думал, что он бредит.
"Так светло... хорошо... снег, поле, небо... весной пахнет... сейчас
будут убивать людей... что такое?.. не может быть!.." - нестройно пронеслось
у него в голове, и было такое чувство, как при внезапном помешательстве,
когда вдруг человек замечает, что он видит, слышит и чувствует совсем не то,
что привык, что должен был бы видеть, слышать и чувствовать.
Три черных человека стояли в ряд у самой изгороди. Два близко друг к
другу, третий, маленький, - немного поодаль.
- Господин офицер! - отчаянно заговорил один из них, и не видно было
который. - Бог нас видит!.. Господин офицер!..
Восемь солдат поспешно слезали с коней, неловко цепляясь шпорами и
шашками. Они видимо торопились, точно делали воровское дело.
Прошло несколько секунд в молчании, пока солдаты поспешно выстраивались
в нескольких шагах перед черными людьми и торопливо снимали с плеч ружья.
Один сбил перевязью с себя фуражку, и она покатилась по снегу. Он так и
надел ее, белую от мокрого снега.
Лошадь под офицером все тихонько танцевала на одном месте и пряла
ушами, а другие лошади, чутко подняв острые уши, неподвижно смотрели на
черных людей, уставив в ряд свои длинные умные морды.
- Помилуйте хоть мальчонку-то! - визгливо закричал вдруг другой голос.
- Что ж детскую душу губить, подлецы!.. Он-то чем виноват!
- Иванов, я тебе сказал! заглушая его, закричал офицер. Его лицо так
налилось кровью, что казалось сделанным из кумача.
И вдруг произошло что-то дикое, омерзительно ужасное: маленький черный
человечек с белыми волосами и торчащими розовыми ушами дико закричал детским
пронзительным голосом и метнулся в сторону, его (разу схватили два или три
солдата, но он начал рваться так, что на помощь подбежало еще двое.
- Ай-ай-ай!.. - кричал мальчик. - Пустите, пустите!.. Ай-ай!..
Голос его визжал и резал, как визг недорезанного поросенка, и был
ужасен. Кто-то, должно быть, ударил его, потому что он внезапно замолчал, и
воцарилась жуткая неожиданная тишина. Чьи-то руки толкнули белоголового
мальчика вперед, и вдруг раздался такой оглушительный и резкий залп, что
грудь вздрогнула у Людвига Андерсена. Он отчетливо и в то же время смутно,
как во сне, видел, как падали черные люди, как сверкнули бледные огоньки,
как легкий дымок поднялся в чистом светлом воздухе, как торопливо садились
на лошадей солдаты, не оглядываясь на убитых, и как они тронулись по рыжей
талой дороге, звеня оружием и шлепая копытами лошадей.
Это все он видел, уже стоя посреди дорожки, сам не зная, когда и почему
он выскочил из-за своей копны. Людвиг Андерсен был бледен, как мертвый, все
лицо его было покрыто липким потом и тело дрожало и билось в непонятной
мучительной физической тоске. Эго было чувство, похожее на страшную тошноту,
но гораздо тоньше и ужаснее.
Когда солдаты скрылись на повороте в роще, к месту казни откуда-то стал
быстро собираться народ, хотя раньше нигде никого не было видно.
Расстрелянные лежали за изгородью, на краю дороги, где хрупкий чистый
снег не был истоптан и белел чисто и весело. Их было трое - двое взрослых
мужчин и мальчик с белой головой, подвернувшейся в снегу, на длинной мягкой
шее. Лица другою не было видно, потому что он упал ничком в лужу красной
крови, а третий, большой чернобородый человек с огромными мускулистыми
руками, лежал, вытянувшись во весь свой огромный рост и далеко раскинув руки
по белому окровавленному снегу.
День был белый, светлый. От белого снега и мокрых черных жердей
изгороди, красных пятен на снегу и неподвижных черных фигур создавалась
веселая яркая пестрота, и воздух был так чист и прозрачен, как бывает только
в самом начале весны. Лесок синел невдалеке.
Расстрелянные лежали неподвижно, чернея на белом снегу, и издали нельзя
было понять, что такое ужасное есть в их неподвижности на краю наезженной
узкой дороги.
В эту ночь Людвиг Андерсен, придя домой в свою маленькую комнату при
школе, не писал стихов, как он это обыкновенно делал, а стал у окна и, глядя
на далекий бледный кружок луны в туманном синем небе, думал. И мысль его
была спутанна, смутна и тяжела, точно на мозг его опустилось какое-то
облако.
За окном, в смутном лунном сумраке, неясно чернели силуэты изгороди,
деревьев, белел пустой, весь освещенный луной огород, и Людвигу Андерсену
казалось, что он видит их, грех убитых людей двух взрослых и одного
мальчика. Они лежат теперь там, на проезжей дорою, посреди пустого
молчаливого поля, и так же, как его живые, смотрят на далекую, холодную луну
их мертвые белые глаза.
"Будет когда-нибудь время, грустно и тяжело думал Людвиг Андерсен,
когда будут совершенно невозможны убийства людей другими людьми... Будет и
такое время, когда те самые солдаты и офицер, которые убили этих трех
человек, поймут, что они сделали, и поймут, что то, за что погибли эти три
человека, было так же нужно, важно и дорого им самим, солдатам и офицерам,
как и этим убитым..."
- Да! громко и торжественно, с увлажнившимися от слез глазами,
проговорил Людвиг Андерсен. - Такое время будет!.. Они поймут!..
И бледный кружок луны в его глазах помутнел и расплылся.
Великая жалость к тем трем погибшим, глаза которых молчаливо и скорбно
смотрят на луну и не видят уже ее, сжала сердце Людвига Андерсена, и под
этою жалостью чувство острой злобы шевельнуло своим острием.
Но Людвиг Андерсен смирил свое сердце и, тихо прошептав: "Не ведают,
что творят", в этой старой и готовой фразе почерпнул силу задавить скорбь и
гнев.
Был такой же точно светлый, белый день, но весна была уже во всем: и в
запахе мокрого навоза, и в чистой холодной воде, отовсюду бегущей из-под
талого рыхлого снега, и в гибкости мокрых веток, и в ясности голубоватых
далей.
Но ясность и радость этого светлого весеннего дня стояли где-то вне
села - в полях, лесах и горах, где не было людей, а в селе было душно,
тяжело и страшно, как в кошмаре.
Людвиг Андерсен стоял на улице села за толпой черных, мрачных и
растерянных людей и, вытягивая шею, смотрел, как собирались пороть семерых
крестьян их же села.
Они стояли тут же, на талом снегу, и Людвиг Андерсен не мог узнать в
них давно знакомых, понятных ему людей. Ему казалось, что эго какие-то
особенные люди и что тем, что должно позорное, страшное, несмываемое -
произойти с ними сейчас, они отделились от всего мира и так же не могут
чувствовать того, что чувствует он, Людвиг Андерсен, как и он не может
понять того, что чувствуют они. Солдаты стояли вокруг, уверенно и красиво
возвышаясь на своих больших толстых лошадях, кивающих умными мордами; они
медленно поворачивали из стороны в сторону свои рябые, деревянные лица, с
презрением глядя на него, на Людвига Андерсена, который будет сейчас
смотреть на этот ужас и омерзение и ничего не сделает им, не посмеет
сделать. Так казалось Людвигу Андерсену, и невыносимое чувство холодного
стыда сковало его, как в ледяную глыбу, из которой все видно, но нельзя ни
пошевельнуться, ни закричать, ни застонать.
Первого взяли. Людвиг Андерсен видел его умоляющий, безнадежный и такой
странный взгляд. Губы этого человека тихо шевелились, но ни одного звука не
было слышно, а глаза его блуждали и блестели ярко и остро, как у
помешанного. И было видно, что мозг его уже не может вместить того, что с
ним делают.
И так было ужасно это лицо, полное разума и безумия одновременно, что
легче стало, когда его положили лицом в снег и вместо воспаленных глаз голо,
бессмысленно, стыдно и страшно заблестела задняя часть его тела.
Большой краснолицый солдат в красной шапке подвинулся к нему, посмотрел
вниз на голое срамное тело, точно любуясь им, и вдруг громко и отчетливо
произнес:
- Ну, Господи, благослови!
Казалось, что Людвиг Андерсен не видит ни солдата, ни неба, ни лошадей,
ни толпы, не чувствует ни холода, ни страха, ни стыда, не слышит, как,
взвиваясь, свистит нагайка и кто-то кричит диким воем боли и отчаяния, а
видит только голую вспухшую заднюю часть человеческого тела, быстро и ровно
покрывающуюся белыми и багровыми полосами. Она понемногу теряла вид
человеческого тела, и вдруг пятнами, каплями и струйками брызнула кровь и
потекла с нее на белый талый снег.
И ужас объял душу Людвига Андерсена в предвидении того момента, когда
встанет этот человек и все увидят его лицо опять, после того, как при всех,
на улице, его обнаженный зад бессмысленно и страшно превратили в кровавое
месиво. Он закрыл глаза, а когда открыл, то увидел другого человека,
которого силой валили в снег четыре рослых человека в шинелях и красных
шапках и у которого уже так же голо, стыдно, страшно и нелепо до смешного
ужаса блестела обнаженная задняя часть.
Потом третьего, четвертого и так до конца.
И Людвиг Андерсен, вытянув шею, дрожа и заикаясь, хотя он ничего не
говорил, стоял в талом мокром снегу, дрожал, и пот, липкий и холодный,
обливал его тело, и все существо было наполнено одним срамным, унизительным
чувством: как бы его не увидели, как бы не обратили на него внимания, не
схватили его, не оголили тут, на снегу, его, Людвига Андерсена.
Толпились солдаты, лошади кивали головами, свистела нагайка, и голое
срамное тело человеческое вспухало, дергалось, обливалось кровью,
извивалось, как гад. Визг, ругательства и дикие вопли висели над селом в
белом весеннем чистом воздухе.
А у крыльца правления уже виднелось пять человеческих лиц, лиц тех
людей, которые уже перенесли это. Один из них так и стоял с голыми ногами,
худыми и окровавленными. И нельзя было на них смотреть.
Людвиг Андерсен думал, что он умирает.
Солдат было человек пятнадцать, унтер-офицер и молоденький, совсем
безусый офицер. Офицер этот лежал перед костром и напряженно смотрел в
огонь. Солдаты что-то делали около составленных в козлы ружей, и их серые
приземистые фигуры тихо ворошились на черной обтаявшей земле, изредка
попадая в красное зарево костра.
Людвиг Андерсен, в очках, с палкой за спиною и в пальто, подошел к ним.
Унтер-офицер, толстый усатый солдат, торопливо поднялся и, отстраняясь от
огня, взглянул на него.
- Кто такой? Чего надо? - спросил он тревожно.
И по звуку его голоса было слышно, что они боятся всего в этом чужом,
насквозь промученном ими крае.
- Ваше благородие, - сказал он офицеру, - незнаемый кто человек...
Офицер поднял голову и молча посмотрел. Тонким и напряженным голосом
Людвиг Андерсен сказал:
- Господин офицер, я - здешний торговец Михельсон и иду в поселок по
делам... Я очень боялся, чтобы меня нечаянно не приняли за кого-нибудь...
вы...
- Так чего ж вы лезете? - сердито спросил офицер и отвернулся.
- Торговец! - передразнил солдат. - А обыскать бы этою торговца... чтоб
по ночам не шлялся... да накостылять ему шею...
- Подозрительный человек, ваше благородие, - сказал унтер-офицер, пока
что арестовать бы его, да...
- Оставь, - лениво отозвался офицер. - Надоели, черти!
Людвиг Андерсен стоял и молчал, и глаза его странно и тревожно блестели
в темноте при свете костра. И было странно видеть его плотную маленькую
фигурку, чистенькую и аккуратную, ночью в поле, среди солдат, в пальто, с
тростью и очками, сверкающими при огне.
Солдаты оставили его и отошли. Людвиг Андерсен постоял и пошел, и скоро
скрылся во тьме.
Ночь как будто шла к концу. В воздухе стало холодно, и верхушки кустов
яснее выделялись в темноте. Людвиг Андерсен снова шел к месту военного
поста. Но на этот раз он прятался за кустами, пригибаясь и приседая. За ним
тихо и осторожно, огибая кусты, неслышные, как тени, шли люди. И рядом с
Людвигом Андерсеном шел высокий и худой человек с револьвером в руке.
Фигура солдата на пригорке странно и неожиданно, не там, где ее
ожидали, замаячила, чуть-чуть освещенная отблеском потухающею костра. Людвиг
Андерсен узнал его: это был тог самый солдат, который предлагал обыскать
его. И ничего не шевельнулось в душе Людвига Андерсена. Лицо у него было
холодно и неподвижно, как у сонного. Вокруг костра спали врастяжку солдаты,
и только унтер-офицер сидел, опустив голову на колени.
Высокий худой человек, который шел рядом с Людвигом Андерсеном, вытянул
руку с револьверам и вдруг выстрелил. Страшно яркий огонь сверкнул и погас с
оглушительным треском.
Людвиг Андерсен видел затем, как часовой взмахнул руками и сел на
черную землю, схватившись за грудь. Со всех сторон засверкали короткие
трескучие огоньки и слились в один сухой, раздирающий воздух треск.
Унтер-офицер вскочил и сейчас же повалился прямо в огонь. Серые фигуры
солдат, как призраки, метались во все стороны, размахивая руками и падая и
корчась на черной земле. Мимо Людвига Андерсена, как какая-то странная
испуганная птица, размахивая руками, пробежал молоденький офицер, и, как
будто думая о чем-то другом, Людвиг Андерсен поднял свою палку и изо всей
силы, с тупым противным стуком, ударил его по голове офицера. И офицер
странно закружился, наткнулся на куст и сел после второго удара, закрывая
обеими руками голову, как делают дети. Кто-то подбежал сбоку и выстрелил,
как будто из-под самою локтя Людвига Андерсена. Офицер как-то странно
порывисто осел и свалился наземь, точно его с силой бросили головой о землю,
дернул ногами и мирно свернулся калачиком.
Выстрелы смолкали. Черные люди с белыми лицами, страшно и призрачно
сереющими в темноте, суетились возле убитых солдат, отбирая оружие.
Людвиг Андерсен внимательно и холодно смотрел на все это. Когда все
кончилось, он подошел и, взяв за ногу обгорелую тушу унтер-офицера, потащил
ее с костра, не смог и бросил.
Людвиг Андерсен неподвижно сидел на крылечке правленского дома и думал.
Думал он о том, что он, Людвиг Андерсен, с его очками, тростью, пальто и
стихами, лгал, предал пятнадцать человек, которых убили. Думал о том, что
это страшно, и думал о том, что не ощущает в душе своей ни жалости, ни
скорби и что если бы его выпустили, то все равно он, Людвиг Андерсен, с теми
же очками и стихами, пойдет опять. Он старался разделить что-то в своей
душе, но мысли были тяжелы и спутанны. И ему почему-то тяжелее было
представить себе тех трех человек, которые лежали на снегу и смотрели на
далекий кружок бледной луны невидящими мертвыми глазами, чем убитого
офицера, которою с сухим противным стуком он ударил палкой по черепу. О
собственной смерти он не думал, и ему казалось, что в нем самом вес уже
давно-давно кончилось. Что-то умерло, что-то опустело, и не надо было думать
об этом.
И когда его взяли за плечо, и он встал, и его быстро повели куда-то
через огород, где торчали сухие кочни капусты, Людвиг Андерсен не мог
поймать в голове ни одной мысли.
Его вывели на дорогу и поставили у изгороди, спиной к столбику.
Людвиг Андерсен поправил очки, заложил руки за спину и стал, чистенький
и толстенький, слегка наклонив голову набок.
В последнюю минуту он взглянул перед собой и увидел дула, направленные
ему в голову, грудь и живот, и бледные, с трясущимися губами лица. Он
отчетливо заметил, как одно дуло, глядевшее ему в лоб, вдруг опустилось.
Что-то странное и непонятное, как будто уже нездешнее, неземное, прошло
в голове Людвига Андерсена. Он выпрямился во весь свой небольшой рост и
закинул голову с наивной гордостью. Какое-то странное, но отчетливое
сознание чистоты, силы и гордости наполнило его душу, а все и солнце, и
небо, и люди, и поля, и смерть - показалось ему ничтожным, далеким и
ненужным.
Пули хлопнули его в грудь, в левый глаз, в живот, пробив чистенькое,
застегнутое на все пуговицы пальто... Он уронил очки, разбитые вдребезги,
завизжал и, повернувшись кругом, упал лицом на твердую толстую жердь
изгороди, тараща оставшийся глаз и царапая землю ногтями вытянутых рук,
точно стараясь удержаться.
Позеленевший офицер бросился к нему и, бестолково тыкая его револьвером
в затылок, выстрелил два раза. Людвиг Андерсен вытянулся.
Солдаты быстро ушли, отбивая шаг. А Людвиг Андерсен остался лежать,
будто приплюснутый к земле. Его левая рука еще секунд десять шевелила
указательным пальцем.