----------------------------------------------------------------------------
Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
За окном расстилались поля. Рыжие зеленые и черные полосы тянулись одна
рядом с другой, уходили вдаль и сливались там в тонкое кружевное марево.
Было так много света, воздуха и безбрежной пустоты, что становилось тесно в
своем собственном узком, маленьком и тяжелом теле.
Доктор стоял у окна, смотрел на поля и думал:
"Ведь вот..."
Смотрел на птиц, которые быстро и легко уносились вдаль, и думал:
"Летят!.."
Но на птиц ему было легче смотреть, чем на поля. Он сумрачно наблюдал,
как они уменьшались и таяли в голубом просторе, и утешал себя:
"Не улетите... не здесь, так в другом месте... все равно сдохнете!.."
А радостно зеленеющие поля наводили на него уже полную тоску,
томительную и безнадежную. Он знал, что это уж - вечно.
"Все это необыкновенно старо! - сердито перебивал он свои мысли. - Это
еще когда сказано: "И пусть у гробового входа... красою вечною сиять...
равнодушная природа..." Это уже даже пошло!.. Даже глупо думать об этом! Я
всегда считал себя гораздо умнее и... впрочем, все это пустяки... Да... это
совершенно все равно, что бы я ни думал... все равно: не в том дело, что я
по этому поводу подумаю".
Страдальчески морщась и подергивая головой, доктор отошел от окна и
стал тупо смотреть на белую стену.
В голове его, совершенно помимо его воли и сознания, рождались,
всплывали, как пузырьки воздуха в мутной воде, лопались и расплывались
быстро одна за другой те самые мысли, которые в последнее время стали
обычными для него. Именно в последнее время, после того как в день своего
рождения он вдруг понял, что ему уже шестьдесят пять лет и что теперь уже
наверное он скоро умрет. То нездоровье, которое он чувствовал перед тем
целых две недели, еще больше напомнило ему о неизбежной необходимости
пережить ту минуту, о которой он и раньше без замирания сердца не мог
думать.
"А ведь будет, будет... одна эта сотая секунды, когда настанет самый
перелом!.. По эту сторону секунды - жизнь, я, а по ту - уже ничего...
так-таки совершенно ничего?.. Не может быть!.. Тут какая-нибудь ошибка!..
Ведь это "чересчур" ужасно..."
А теперь он уж совершенно ясно понял, что никакой ошибки нет, что
вот-вот и начнется это.
И каждый раз, когда у него заболевала голова, грудь или желудок, когда
ноги или руки были слабее обычного, ему приходило в голову, что именно
теперь он начинает умирать. И эта мысль была очень проста, совершенно
вероятна и потому нестерпимо ужасна.
Но самое мучительное началось тогда, когда он, вообще мало и
невнимательно читавший, прочел в одной книге ту мысль, что как ни велико
разнообразие в природе, а все-таки рано или поздно комбинация должна
повториться и создать такое же существо и даже то самое положение дел. В
первую минуту ему даже стало как будто легче, но уже в следующее мгновение
он пришел в бешенство.
"Ну да... комбинация... ничто не ново под солнцем... так... я очень
хорошо знаю, что позади меня такая же вечность, как и впереди; значит, я сам
теперь - только повторная комбинация... А ведь я ровно ничего не помню о
первой комбинации... и выходит, что дело не во мне, а в комбинации!.." Как
же это?.. Ведь я чувствую, как неизмеримо важно то, что, я живу, как это
мучительно и прекрасно... ведь все, что я вижу, слышу, нюхаю даже,
существует для меня только потому, что я вижу, слышу, нюхаю... потому что у
меня есть глаза, уши, нос... Значит, я - громаден, я помещаю в себе все и
сверх того еще страдаю!.. И вдруг комбинация!.. О, черт!.. Какое мне дело до
комбинации, будь она проклята!.. Это же нестерпимо... ужасно... быть только
повторяющейся, с известным промежутком времени, комбинацией!.."
И доктор чувствовал страшную, неутолимую ненависть к тому воображаемому
человеку, который там, когда-то, будет таким, как он.
"А ведь это так и будет: повторяются же мысли человеческие, и как еще
часто повторяются... повторится, значит, и человек... а-а-а! Даже мои мысли,
мои страдания вовсе не важны, и не нужны никуда, потому что то же самое с
одинаковым успехом передумают и перечувствуют еще миллионы всяких
комбинаций... О-очень приятно, черт бы вас драл!.."
И состояние доктора ухудшалось день ото дня и, доходя по ночам до
галлюцинаций, стало уже сплошным кошмаром страдания. Снилась ему только его
смерть, похороны, внутренность могилы; иногда для разнообразия снилось, что
он погребен заживо, снились еще почему-то черти, в которых он твердо не
верил. Днем он уже постоянно думал на одну и ту же тему:
"Организм разрушается..."
Он замечал это в том, что ему тяжело взойти на лестницу больницы, что
ему приходится иногда кряхтеть, вставая или нагибаясь. От дум у него
началась бессонница, а бессонница, как ему казалось, была предсмертным
явлением.
Как раз прошлую ночь он вовсе не спал, и оттого у него в голове было
точно тяжелое и угарное похмелье.
Те мысли, которые прошли в эти часы бесцельного лежания в нагревшейся
липкой постели, под крик и смех сумасшедших в буйной палате, были так
омерзительно страшны, что доктор даже юлил и обманывал самого себя, стараясь
думать, что ничего не помнит.
Но это ему не удавалось: то одна, то другая мысль всплывала и,
казалось, очень отчетливо отпечатывалась на белой стене. В конце концов он
таки вспомнил то, чего больше всего старался не вспоминать: как
художественно ясно представился ему процесс разложения, та слизь и гниль,
которые получатся из него, представились толстые, ленивые, белые черви,
распухшие от его гноя... Он всегда боялся червей. А они будут ползать во
рту, в глазах, в носу и везде...
- Конечно, я не буду тогда ничего чувствовать! - сердито закричал
доктор - громко, на всю комнату. Голос у него был пронзительный.
Фельдшер отворил дверь, посмотрел и затворил.
"Бывает так вот: лечит, лечит, да и сам того!.." - подумал он и с
большим удовольствием, потому что ему было страшно скучно, пошел сказать
другому фельдшеру, что старший, кажется, "того".
Когда он затворял дверь, она пискливо скрипнула.
Доктор посмотрел через очки.
- Гм... в чем дело? - спросил он сердито.
Но оттого, что дверь молчала, он с раздражением подошел к ней, отворил
и пошел по коридору и по лестнице вниз, в ту палату, куда только вчера
вечером посадили нового пациента.
К нему и давно надо было сходить, но теперь он пошел вовсе не по
обязанности, а потому, что оставаться одному было уже совсем скверно.
Сумасшедший, в желтом халате и колпаке, хотя ему можно было оставаться
и в своем платье, сидел на кровати и самым рассудительным образом сморкался
в носовой платок. Доктор вошел очень осторожно, даже как будто недоверчиво,
но сумасшедший посмотрел на него весело и дружелюбно.
- А, здравствуйте! - сказал он. - Вы, кажется, старший врач?
- Здравствуйте, - ответил доктор, - я старший врач.
- Очень приятно... Садитесь, пожалуйста, - любезно пригласил
сумасшедший.
Доктор присел на стул, подумал, посмотрел на голые, выкрашенные серой
краской стены, потом на халат сумасшедшего и сказал:
- Как ваше здоровье? Спали?..
- Спал, - охотно ответил сумасшедший, - почему бы мне и не спать? Спать
следует... Я всегда очень хорошо сплю.
Доктор опять подумал.
- Да... Но, знаете, новое место... Кричат тоже у нас тут...
- Кричат? Я не слыхал... Я, к счастью, доктор, очень плохо слышу... Он
засмеялся.
- Бывает, что и не слышать - счастье... Доктор машинально ответил:
- Бывает...
Сумасшедший почесал переносину.
- Вы, доктор, курите? - спросил он.
- Нет.
- Жаль, а то бы я попросил папиросочку...
- Вам курить нельзя... знаете...
- Ах да... я все забываю... не привык еще... - опять улыбнулся
сумасшедший.
Они помолчали.
Окно было с решеткой и довольно густой, но все-таки свет так и лился в
комнату, и оттого было вовсе не мрачно, как всегда в больницах, а очень даже
радостно и уютно.
- Прекрасная комната! - благосклонно сказал доктор.
- Да, очень веселенькая комнатка... Я даже не ожидал... Я, знаете,
никогда раньше в сумасшедшем доме не бывал и представлял его себе гораздо...
совсем не таким... а тут ничего... И если недолго, то я даже... ничего... А?
Сумасшедший искательно заглянул снизу в глаза доктора, но увидел только
непроницаемо-синие стекла очков и торопливо прибавил:
- Ну да... да... Я понимаю... об этом спрашивать... Только знаете, что
я вам скажу, доктор? - вдруг оживляясь, спросил он.
- А? Что? Это интересно, - машинально проговорил доктор.
- Как только я выйду из больницы, я первым делом все ребра переломаю
тем своим благоприятелям, которые меня сюда пристроили... - с веселой злобой
сказал сумасшедший, и его довольно безобразное лицо, все в веснушках,
перекосилось.
- Ну зачем же?.. - вяло возразил доктор.
- А затем, что дураки!.. Ведь это же черт знает что такое!.. Какого
черта они полезли не в свое дело!.. Оно конечно, все равно, а все-таки на
свободе не в пример веселее...
- Мало ли чего... - вдруг сердито сказал доктор.
- Да ведь я ровно ничего дурного не делал! - робко возразил
сумасшедший.
- Ну... - неопределенно начал доктор.
- И не сделал бы! - поспешно перебил сумасшедший. - Скажите,
пожалуйста, с какой бы стати я стал делать зло кому бы то ни было? Если бы я
был дикарь или хоть Тит Титыч какой-нибудь, а то я, ей-Богу, всегда был
достаточно интеллигентным для того, чтобы не ощущать никакого удовольствия
ни от кражи, ни от убийства, ни от всего такого!..
- Больной человек... - начал доктор.
Сумасшедший скривился и тряхнул головой с досадой и скукой.
- А, Господи!.. Больной!.. Я, конечно, не стану вас уверять, что я
здоров: все равно не поверите... Но только какой же я, к черту, больной?..
- Но вы и нездоровы, - осторожно, но внушительно ответил доктор.
- Чем? - порывисто спросил сумасшедший. - У меня ничего не болит, и я
сравнительно даже в хорошем расположении духа, что для меня всегда было
редкостью... Ах, доктор, доктор... Ха!.. Как раз тогда меня посадили в
сумасшедший дом, когда я открыл эту штуку... Ха-арошую штуку, доктор!
- А... это любопытно, - поднимая брови, заметил доктор, и его острое
лицо напомнило морду заинтересованной собаки.
- Еще бы...
Сумасшедший вдруг засмеялся, встал, отошел к окну и долго молча смотрел
прямо навстречу солнцу. Доктор тоже молча смотрел ему в спину. Грязно-желтый
халат от солнца обрисовался золотой каймой.
- Я вам сейчас это скажу, - заговорил опять сумасшедший, поворачиваясь
и подходя.
И лицо у него было уже совершенно серьезное и даже как будто грустное,
но от этого оно только стало приятнее.
- Вам очень не идет смеяться, - почему-то сказал доктор.
- Разве? - заинтересовался сумасшедший. - Да я и сам это замечал... и
многие мне это говорили... Да я и не люблю смеяться...
Он засмеялся. Смех у него был сухой, деревянный.
- И смеюсь, доктор, смеюсь очень часто... Но я вам хотел не об этом...
Видите, с тех пор как я себя помню мыслящим человеком, я постоянно думал о
смерти... и очень упорно...
- Ага! - громко сказал доктор и снял очки. Глаза у него оказались
большие и такие красивые, что сумасшедший невольно замолчал.
- А вам так вот очки не идут! - сказал он.
- Э... нет... это пустяки... а вот вы об этом... думали, значит, очень
много о смерти? - заторопился доктор. - Это очень любопытно...
- Да, знаете... Я не могу вам, конечно, передать всего того, что я
передумал, и уж конечно того, что я перечувствовал... а только очень
нехорошо было!.. Я, бывало, по ночам плакал, как маленький мальчик, от
страха... Все представлял себе, как это будет... как я умру, как сгнию и как
в конце концов меня совсем не будет... Так-таки и не будет! Это очень
трудно; почти невозможно представить себе... - а все-таки... так и будет.
Доктор скомкал в руке бороду и промолчал.
- Ну, это еще ничего... то есть не то, что "ничего", а даже очень
скверно, печально, омерзительно, но... самое скверное в том, что я-то умру,
а все останется, останутся даже результаты моей жизни... ибо как бы ни был
человек мал, но есть какие-то результаты его жизни!.. Да, так вот... я,
предположим, очень и очень страдал, я воображал, что ужасно важно, что я был
честен или подлец первой степени... и что все это пойдет, так сказать,
впрок: мои страдания, мой ум, моя честность и подлость и даже моя глупость
послужат для будущего, если не для чего другого, то хоть для назидания...
вообще я, как оказывается, хоть и жил, и в великом страхе смерти ждал, но
все это вовсе не для себя - хоть и воображаю что для себя, - а для... черт
его знает для чего, потому что и потомки мои тоже ведь не для себя будут
жить... И... знаете, доктор, попалась мне одна книжка, а в книжке той мысль,
и хоть мысль была, может быть, и вовсе глупая, а меня поразила... так
поразила, что я ее на память заучил.
- Это интересно, - пробормотал доктор.
- Вот она: "Природа неотразима, ей спешить нечего, и рано или поздно
она возьмет свое. Она не знает ничего, ни добра, ни зла, она не терпит
ничего абсолютного, вечного, ничего неизменного. Человек - ее дитя... но она
мать не только человека, и у нее нет предпочтения: все, что она создает, она
создает на счет другого, одно разрушает, чтобы создать другое, и ей все
равно"...
- Так, - грустно заметил доктор, но сейчас же спохватился и, надевая
очки, строго прибавил: - Ну и что же из этого?..
Сумасшедший засмеялся, смеялся долго и довольно сердито, а когда
перестал, то возразил:
- Да ничего, так-таки и ничего... Вы видите, какая это глупая мысль,
глупая до того, что в ней вовсе нет мысли... Так - фактик есть, а мысли
нет... а факт без мысли - одна глупость... Мысль вывел я сам... Я решил, что
дело далеко не так по идее, если можно так выразиться, природа вовсе не не
терпит ничего абсолютно вечного... напротив: у нее все - вечно, вечно до
приторности, до однообразия и надоедливости; но только вечны у нее не факты,
а идеи... самая суть существования... не дерево, а пейзаж, не человек, а
человечество, не влюбленный, а любовь, не гений и злодей, а гениальность и
злодейство... Понимаете вы меня?
- По... понимаю, - с усилием ответил доктор.
- Мы вот с вами сидим и мучимся мыслью о смерти... природе до нас - ни
самомалейшего дела: мы благополучно, ни на какие рассуждения не взирая,
помрем, и нас как не бывало... очень просто... но мучения наши вечны, вечна
их идея. Соломон э 1-й, который жил Бог знает когда, ужасно мучился мыслью о
смерти, Соломон э 2-й, который будет жить Бог знает когда, тоже будет ужасно
страдать по той же причине... Я в первый раз поцелуюсь с невыразимым
наслаждением, а когда у меня уже появится вечная костяная улыбочка, сладость
первого поцелуя переживут еще миллион миллионов и больше влюбленных...
совершенно с тем же чувством... Но я, кажется, повторяюсь?..
- Да-а...
- Да... ну... так вот: во всей этой пакостной мыслишке одно только
заключение, - поскольку оно касается не идеи, а факта, нас с вами, значит
это то, что природе "все равно". Понимаете, мы ей не нужны, "идею вас" она
возьмет, а что касается нас лично, то ей в высшей степени наплевать... И
это, извольте видеть, после всей той муки, которую я пережил... Ах ты,
стерва!.. Ей - все равно!.. Так мне-то не все равно!.. Плевать мне на то,
что ей все равно!.. Совсем не все равно!
Сумасшедший завизжал так громко, так пронзительно, что доктор
укоризненно, хотя и совершенно машинально, заметил:
- Ну вот... сейчас и видно...
- Что я сумасшедший?.. Это еще вопрос... да-с, вопрос... вопросик! Я,
конечно, пришел в телячье возбуждение... я закричал... и все такое... но
ведь удивительного в этом ничего нет: наоборот - удивительно, что люди,
постоянно думая о смерти, боясь ее до умопомрачения, единственно на страхе
смерти основав всю свою культуру, так прилично относятся к этому вопросу...
поговорят чинно, погрустят меланхолично, иной раз всплакнут в носовой
платочек и промолчат, займутся каждый своим делом, отнюдь не нарушая
общественной тишины... а я... я думаю, что это они - сумасшедшие или просто
дураки, если могут перед такой штукой еще приличия соблюдать!..
Доктор очень хорошо вспомнил, как ему хотелось иногда, с несвойственным
его летам и солидности ожесточением, начать биться головой о стену или
кусать подушку или рвать на себе волосы.
- Этим ничему не поможешь, - угрюмо заметил он.
Сумасшедший помолчал.
- Ну да... но ведь, когда больно, хочется кричать, и когда кричишь, то
будет легче...
- Да?
- Да...
- Гм, ну, пусть...
- Да и все-таки самому перед собой не так стыдно: все-таки я, мол, хоть
на то употребил свою свободную душу, эту самую, чтобы кричать караул!.. Не
шел, как болван, на убой... и не обманывал себя теми благоглупостями,
которыми принято себя утешать в сей беде... Удивительное дело! Человек по
натуре - лакей... ведь природа... она уж действительно вечна, ей есть смысл
думать не о факте, а об его идее, но человек - сам конечнее всякого факта, -
туда же пыжится, старается представиться, что и он чрезвычайно дорожит тоже
не фактом, а идеей... Можно ведь у нас во всю жизнь ни одного ласкового
слова никому не сказать, а людей, человечество любить, и это будет очень
великолепно, очень добродетельно в самом лучшем смысле слова... Так и видно:
притворяются людишки, хихикают перед своим всемогущим барином, который их,
как баранчиков, хлоп-хлоп! - и все у них где-то в глубине души сидит этакая
надеждишка, махонькая, с воробьиный носочек, даже меньше, совсем меньше,
потому что знает же, уверен же всякий из нас, что "оставь надежду
навсегда"... сидит эта лакейская надеждишка: ну авось, авось... ну, может...
ну, как-нибудь... и того!.. Слово "помилует" уж и вовсе не произносится,
потому уж слишком очевидно...
- Ну и что же, наконец? - с тоской спросил доктор и потер руки, точно
ему стало очень холодно.
- И наконец, то, что возненавидел я эту самую природу горше горького!..
Дни и ночи думал: да найдется же и на тебя какая управа, будь ты проклята!..
И видите, доктор, я довольно еще равнодушно отнесся к природе, вне земли,
которая... Ибо ведь ни черта в ней я не понимаю... То есть не то, что не
понимаю, но чувствовать не могу... Что такое для меня звезда, например?
Тьфу, и больше ничего!.. Она - сама по себе, я - сам по себе... слишком
дальнее, должно быть, расстояние... А вот земная природа, та самая, которой
нужно зачем-то лущить нас, как орешки, смакуя нашу идею, то есть идею нас...
Все, бывало, думаю: как же так... какое имеет право кто бы то ни был мучить
меня, потом другого, а потом миллионного и так далее до бесконечности?
Почему-то больше всего меня сладость первого поцелуя угнетала: я, мол,
поцеловал раз, один только маленький разик, и уже-тю-тю... а первый поцелуй
со всей своей прелестью так и останется, будет вечен, вечно юн и
прекрасен... да и все остальное... Ведь обидно же... высшая это обида, такая
обида, что хуже и нет!..
Доктор растерянно смотрел на него.
- Но комбинация может повториться, - совсем уже глупо пробормотал он.
- Начхать мне на эту комбинацию! - заорал сумасшедший в положительной
злобе.
И крик его был такой громкий, что после него они долго молчали.
- Как вы думаете, доктор, - опять начал сумасшедший тихо и вдумчиво, -
если бы вам вдруг доказали, что земля наша умирает... так-таки и умирает со
всеми своими потрохами, и не дальше, как этак через триста лег... "унд ганц
аккурат"... фью!.. Нам-то, современникам, до этого конечно же не дожить... а
не ощутили бы вы все-таки некоторой грусти?..
Доктор еще не успел сообразить, как сумасшедший заторопился:
- Очень многие, те, в коих холопство мысли уж в кровь въелось, которые
- как былые старые дворовые, уж не могли даже отделить своих интересов от
интересов засекавшего их барина - не могут чувствовать самих себя, очень
многие скажут, что ощутили бы... и пожалуй, и вправду... Ну, а я... я бы
так, доктор, обрадовался! - с каким-то упоением сдавленно проговорил
сумасшедший. - Так обрадовался!.. Ах, ты!.. подохнешь, значит, не будешь
тешиться вечно моей мукой, проклятой этой самой "идеей меня"! Конечно,
строго говоря, это никому ничего не докажет... а все-таки... чувство мести
хоть удовлетворится... ирония исчезнет... понимаете... вечность эта, коей во
мне нет!
- Как же, - вдруг несколько запоздало ответил доктор, - я понимаю...
И он как-то залпом продекламировал:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять...
Сумасшедший быстро остановился и слушал молча с тупыми глазами, а потом
залился смехом.
- Вот, вот, вот, вот, вот, вот!.. - как перепел закричал он. - Не будет
этого, не будет... не будет этой вечной красоты!.. И знаете, доктор, я... я
по профессии инженер, но очень долго занимался астрономией - это в моде,
чтобы заниматься не тем, к чему готовился всю жизнь... и вот, когда я уже
совсем измучился... совершенно случайно я наткнулся на одну ошибку. Я,
знаете, занялся солнечными пятнами, я изучал их гораздо подробнее, чем на
них останавливались до меня другие, и вот я...
В это время солнце зашло за стену противоположного здания, и в комнате
сразу померкло. И все предметы как будто отяжелели и прилипли к полу.
Сумасшедший стал на вид коренастее и грубее.
- Ну вот... в известной теории прогрессивной увеличиваемости солнечных
пятен, по которой солнце должно потухнуть без малого в четыреста миллионов
лет, я открыл ошибку... Четыреста миллионов лет!.. Вы можете, доктор,
представить себе четыреста миллионов лет?
- Н... не могу, - проговорил доктор, вставая.
- И я не могу, - засмеялся сумасшедший, - и никто этого не может,
потому что четыреста миллионов лет-это уже вечность... тогда следует просто
предпочесть вечность, как понятие более общее, а оттого и более ясное. С
четырьмястами миллионами лет все остается, как в вечности: и равнодушная
природа, и вечная красота... Четыреста миллионов лет-это насмешка... И я,
знаете, открыл, что никаких четырехсот миллионов лет не будет!
- Как не будет? - почти вскрикнул доктор.
- Да так... они рассчитывали, и очень наивно даже, что раз в такое
время солнце потухло на столько-то, то... и тут шла простая арифметика. А
между тем известно, что охлаждающийся металл или иное тело держится долго в
раскаленном виде только именно до появления первых просветов
охлажденности... ибо тут взаимонагреваемость... а уж раз появилось пятно,
этакое темненькое пятно на сверкающей самодовольной роже, то уж тут...
равновесие нарушено, пятно не только не поддерживает общую теплоту, а даже
совсем напротив: холодит... холодит-с, милое пятно!.. Холодит и растет, и
чем больше растет, тем больше и холодит... с увеличивающейся в чудовищной
прогрессии скоростью. Я думаю, что когда останется этак, примерно, четверть
солнца, со всех сторон сжатого темными пятнами, одним громадным пятном, то
оно потухнет уже в какой-нибудь год... два... И я принялся за вычисления, я
делал сплавы, однородные химически солнцу... и, знаете, милый доктор, что я
получил?
- А? - странно отозвался доктор.
- Да то, что земля погибнет от холода... при холоде какая уж красота!..
Не скоро, очень не скоро, приблизительно так через пять, шесть тысяч лет...
- Что-о! - вскинулся доктор.
- Через пять-шесть, не больше.
Доктор молчал.
- И когда я это узнал, тут-то я и начал всем рассказывать и хохотать...
- Хохотать? - спросил доктор.
- Ну да... веселиться вообще.
- Веселиться?
- Радоваться даже. А! Думаю...
- А-хи-хи-хи!.. А-хи-хи-хи! - вдруг прыснул доктор. - Хи-хи-хи!..
Сумасшедший недоверчиво замолчал, но доктор уже не обращал на него
никакого внимания, он захлебывался, приседал, плевал и сморкался, очки у
него спали, фалдочки черного сюртука тряслись, как в лихорадке, а лицо все
сморщилось точь-в-точь как резиновый "умирающий черт".
- Через... пять тысяч... лет?.. Хи-хи-хи!.. Это... прекрасно... это
о-очень хо...рошо... А-хи-хи-хи!.. Так, так... это мило!.. А-хи-хи-хи!..
Сумасшедший, глядя на него, тоже начал смеяться, сначала тихо, а потом
все громче и громче...
И так они стояли друг против друга, трясясь от злобно-радостного смеха,
пока на них обоих не надели смирительных рубашек.
Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
За окном расстилались поля. Рыжие зеленые и черные полосы тянулись одна
рядом с другой, уходили вдаль и сливались там в тонкое кружевное марево.
Было так много света, воздуха и безбрежной пустоты, что становилось тесно в
своем собственном узком, маленьком и тяжелом теле.
Доктор стоял у окна, смотрел на поля и думал:
"Ведь вот..."
Смотрел на птиц, которые быстро и легко уносились вдаль, и думал:
"Летят!.."
Но на птиц ему было легче смотреть, чем на поля. Он сумрачно наблюдал,
как они уменьшались и таяли в голубом просторе, и утешал себя:
"Не улетите... не здесь, так в другом месте... все равно сдохнете!.."
А радостно зеленеющие поля наводили на него уже полную тоску,
томительную и безнадежную. Он знал, что это уж - вечно.
"Все это необыкновенно старо! - сердито перебивал он свои мысли. - Это
еще когда сказано: "И пусть у гробового входа... красою вечною сиять...
равнодушная природа..." Это уже даже пошло!.. Даже глупо думать об этом! Я
всегда считал себя гораздо умнее и... впрочем, все это пустяки... Да... это
совершенно все равно, что бы я ни думал... все равно: не в том дело, что я
по этому поводу подумаю".
Страдальчески морщась и подергивая головой, доктор отошел от окна и
стал тупо смотреть на белую стену.
В голове его, совершенно помимо его воли и сознания, рождались,
всплывали, как пузырьки воздуха в мутной воде, лопались и расплывались
быстро одна за другой те самые мысли, которые в последнее время стали
обычными для него. Именно в последнее время, после того как в день своего
рождения он вдруг понял, что ему уже шестьдесят пять лет и что теперь уже
наверное он скоро умрет. То нездоровье, которое он чувствовал перед тем
целых две недели, еще больше напомнило ему о неизбежной необходимости
пережить ту минуту, о которой он и раньше без замирания сердца не мог
думать.
"А ведь будет, будет... одна эта сотая секунды, когда настанет самый
перелом!.. По эту сторону секунды - жизнь, я, а по ту - уже ничего...
так-таки совершенно ничего?.. Не может быть!.. Тут какая-нибудь ошибка!..
Ведь это "чересчур" ужасно..."
А теперь он уж совершенно ясно понял, что никакой ошибки нет, что
вот-вот и начнется это.
И каждый раз, когда у него заболевала голова, грудь или желудок, когда
ноги или руки были слабее обычного, ему приходило в голову, что именно
теперь он начинает умирать. И эта мысль была очень проста, совершенно
вероятна и потому нестерпимо ужасна.
Но самое мучительное началось тогда, когда он, вообще мало и
невнимательно читавший, прочел в одной книге ту мысль, что как ни велико
разнообразие в природе, а все-таки рано или поздно комбинация должна
повториться и создать такое же существо и даже то самое положение дел. В
первую минуту ему даже стало как будто легче, но уже в следующее мгновение
он пришел в бешенство.
"Ну да... комбинация... ничто не ново под солнцем... так... я очень
хорошо знаю, что позади меня такая же вечность, как и впереди; значит, я сам
теперь - только повторная комбинация... А ведь я ровно ничего не помню о
первой комбинации... и выходит, что дело не во мне, а в комбинации!.." Как
же это?.. Ведь я чувствую, как неизмеримо важно то, что, я живу, как это
мучительно и прекрасно... ведь все, что я вижу, слышу, нюхаю даже,
существует для меня только потому, что я вижу, слышу, нюхаю... потому что у
меня есть глаза, уши, нос... Значит, я - громаден, я помещаю в себе все и
сверх того еще страдаю!.. И вдруг комбинация!.. О, черт!.. Какое мне дело до
комбинации, будь она проклята!.. Это же нестерпимо... ужасно... быть только
повторяющейся, с известным промежутком времени, комбинацией!.."
И доктор чувствовал страшную, неутолимую ненависть к тому воображаемому
человеку, который там, когда-то, будет таким, как он.
"А ведь это так и будет: повторяются же мысли человеческие, и как еще
часто повторяются... повторится, значит, и человек... а-а-а! Даже мои мысли,
мои страдания вовсе не важны, и не нужны никуда, потому что то же самое с
одинаковым успехом передумают и перечувствуют еще миллионы всяких
комбинаций... О-очень приятно, черт бы вас драл!.."
И состояние доктора ухудшалось день ото дня и, доходя по ночам до
галлюцинаций, стало уже сплошным кошмаром страдания. Снилась ему только его
смерть, похороны, внутренность могилы; иногда для разнообразия снилось, что
он погребен заживо, снились еще почему-то черти, в которых он твердо не
верил. Днем он уже постоянно думал на одну и ту же тему:
"Организм разрушается..."
Он замечал это в том, что ему тяжело взойти на лестницу больницы, что
ему приходится иногда кряхтеть, вставая или нагибаясь. От дум у него
началась бессонница, а бессонница, как ему казалось, была предсмертным
явлением.
Как раз прошлую ночь он вовсе не спал, и оттого у него в голове было
точно тяжелое и угарное похмелье.
Те мысли, которые прошли в эти часы бесцельного лежания в нагревшейся
липкой постели, под крик и смех сумасшедших в буйной палате, были так
омерзительно страшны, что доктор даже юлил и обманывал самого себя, стараясь
думать, что ничего не помнит.
Но это ему не удавалось: то одна, то другая мысль всплывала и,
казалось, очень отчетливо отпечатывалась на белой стене. В конце концов он
таки вспомнил то, чего больше всего старался не вспоминать: как
художественно ясно представился ему процесс разложения, та слизь и гниль,
которые получатся из него, представились толстые, ленивые, белые черви,
распухшие от его гноя... Он всегда боялся червей. А они будут ползать во
рту, в глазах, в носу и везде...
- Конечно, я не буду тогда ничего чувствовать! - сердито закричал
доктор - громко, на всю комнату. Голос у него был пронзительный.
Фельдшер отворил дверь, посмотрел и затворил.
"Бывает так вот: лечит, лечит, да и сам того!.." - подумал он и с
большим удовольствием, потому что ему было страшно скучно, пошел сказать
другому фельдшеру, что старший, кажется, "того".
Когда он затворял дверь, она пискливо скрипнула.
Доктор посмотрел через очки.
- Гм... в чем дело? - спросил он сердито.
Но оттого, что дверь молчала, он с раздражением подошел к ней, отворил
и пошел по коридору и по лестнице вниз, в ту палату, куда только вчера
вечером посадили нового пациента.
К нему и давно надо было сходить, но теперь он пошел вовсе не по
обязанности, а потому, что оставаться одному было уже совсем скверно.
Сумасшедший, в желтом халате и колпаке, хотя ему можно было оставаться
и в своем платье, сидел на кровати и самым рассудительным образом сморкался
в носовой платок. Доктор вошел очень осторожно, даже как будто недоверчиво,
но сумасшедший посмотрел на него весело и дружелюбно.
- А, здравствуйте! - сказал он. - Вы, кажется, старший врач?
- Здравствуйте, - ответил доктор, - я старший врач.
- Очень приятно... Садитесь, пожалуйста, - любезно пригласил
сумасшедший.
Доктор присел на стул, подумал, посмотрел на голые, выкрашенные серой
краской стены, потом на халат сумасшедшего и сказал:
- Как ваше здоровье? Спали?..
- Спал, - охотно ответил сумасшедший, - почему бы мне и не спать? Спать
следует... Я всегда очень хорошо сплю.
Доктор опять подумал.
- Да... Но, знаете, новое место... Кричат тоже у нас тут...
- Кричат? Я не слыхал... Я, к счастью, доктор, очень плохо слышу... Он
засмеялся.
- Бывает, что и не слышать - счастье... Доктор машинально ответил:
- Бывает...
Сумасшедший почесал переносину.
- Вы, доктор, курите? - спросил он.
- Нет.
- Жаль, а то бы я попросил папиросочку...
- Вам курить нельзя... знаете...
- Ах да... я все забываю... не привык еще... - опять улыбнулся
сумасшедший.
Они помолчали.
Окно было с решеткой и довольно густой, но все-таки свет так и лился в
комнату, и оттого было вовсе не мрачно, как всегда в больницах, а очень даже
радостно и уютно.
- Прекрасная комната! - благосклонно сказал доктор.
- Да, очень веселенькая комнатка... Я даже не ожидал... Я, знаете,
никогда раньше в сумасшедшем доме не бывал и представлял его себе гораздо...
совсем не таким... а тут ничего... И если недолго, то я даже... ничего... А?
Сумасшедший искательно заглянул снизу в глаза доктора, но увидел только
непроницаемо-синие стекла очков и торопливо прибавил:
- Ну да... да... Я понимаю... об этом спрашивать... Только знаете, что
я вам скажу, доктор? - вдруг оживляясь, спросил он.
- А? Что? Это интересно, - машинально проговорил доктор.
- Как только я выйду из больницы, я первым делом все ребра переломаю
тем своим благоприятелям, которые меня сюда пристроили... - с веселой злобой
сказал сумасшедший, и его довольно безобразное лицо, все в веснушках,
перекосилось.
- Ну зачем же?.. - вяло возразил доктор.
- А затем, что дураки!.. Ведь это же черт знает что такое!.. Какого
черта они полезли не в свое дело!.. Оно конечно, все равно, а все-таки на
свободе не в пример веселее...
- Мало ли чего... - вдруг сердито сказал доктор.
- Да ведь я ровно ничего дурного не делал! - робко возразил
сумасшедший.
- Ну... - неопределенно начал доктор.
- И не сделал бы! - поспешно перебил сумасшедший. - Скажите,
пожалуйста, с какой бы стати я стал делать зло кому бы то ни было? Если бы я
был дикарь или хоть Тит Титыч какой-нибудь, а то я, ей-Богу, всегда был
достаточно интеллигентным для того, чтобы не ощущать никакого удовольствия
ни от кражи, ни от убийства, ни от всего такого!..
- Больной человек... - начал доктор.
Сумасшедший скривился и тряхнул головой с досадой и скукой.
- А, Господи!.. Больной!.. Я, конечно, не стану вас уверять, что я
здоров: все равно не поверите... Но только какой же я, к черту, больной?..
- Но вы и нездоровы, - осторожно, но внушительно ответил доктор.
- Чем? - порывисто спросил сумасшедший. - У меня ничего не болит, и я
сравнительно даже в хорошем расположении духа, что для меня всегда было
редкостью... Ах, доктор, доктор... Ха!.. Как раз тогда меня посадили в
сумасшедший дом, когда я открыл эту штуку... Ха-арошую штуку, доктор!
- А... это любопытно, - поднимая брови, заметил доктор, и его острое
лицо напомнило морду заинтересованной собаки.
- Еще бы...
Сумасшедший вдруг засмеялся, встал, отошел к окну и долго молча смотрел
прямо навстречу солнцу. Доктор тоже молча смотрел ему в спину. Грязно-желтый
халат от солнца обрисовался золотой каймой.
- Я вам сейчас это скажу, - заговорил опять сумасшедший, поворачиваясь
и подходя.
И лицо у него было уже совершенно серьезное и даже как будто грустное,
но от этого оно только стало приятнее.
- Вам очень не идет смеяться, - почему-то сказал доктор.
- Разве? - заинтересовался сумасшедший. - Да я и сам это замечал... и
многие мне это говорили... Да я и не люблю смеяться...
Он засмеялся. Смех у него был сухой, деревянный.
- И смеюсь, доктор, смеюсь очень часто... Но я вам хотел не об этом...
Видите, с тех пор как я себя помню мыслящим человеком, я постоянно думал о
смерти... и очень упорно...
- Ага! - громко сказал доктор и снял очки. Глаза у него оказались
большие и такие красивые, что сумасшедший невольно замолчал.
- А вам так вот очки не идут! - сказал он.
- Э... нет... это пустяки... а вот вы об этом... думали, значит, очень
много о смерти? - заторопился доктор. - Это очень любопытно...
- Да, знаете... Я не могу вам, конечно, передать всего того, что я
передумал, и уж конечно того, что я перечувствовал... а только очень
нехорошо было!.. Я, бывало, по ночам плакал, как маленький мальчик, от
страха... Все представлял себе, как это будет... как я умру, как сгнию и как
в конце концов меня совсем не будет... Так-таки и не будет! Это очень
трудно; почти невозможно представить себе... - а все-таки... так и будет.
Доктор скомкал в руке бороду и промолчал.
- Ну, это еще ничего... то есть не то, что "ничего", а даже очень
скверно, печально, омерзительно, но... самое скверное в том, что я-то умру,
а все останется, останутся даже результаты моей жизни... ибо как бы ни был
человек мал, но есть какие-то результаты его жизни!.. Да, так вот... я,
предположим, очень и очень страдал, я воображал, что ужасно важно, что я был
честен или подлец первой степени... и что все это пойдет, так сказать,
впрок: мои страдания, мой ум, моя честность и подлость и даже моя глупость
послужат для будущего, если не для чего другого, то хоть для назидания...
вообще я, как оказывается, хоть и жил, и в великом страхе смерти ждал, но
все это вовсе не для себя - хоть и воображаю что для себя, - а для... черт
его знает для чего, потому что и потомки мои тоже ведь не для себя будут
жить... И... знаете, доктор, попалась мне одна книжка, а в книжке той мысль,
и хоть мысль была, может быть, и вовсе глупая, а меня поразила... так
поразила, что я ее на память заучил.
- Это интересно, - пробормотал доктор.
- Вот она: "Природа неотразима, ей спешить нечего, и рано или поздно
она возьмет свое. Она не знает ничего, ни добра, ни зла, она не терпит
ничего абсолютного, вечного, ничего неизменного. Человек - ее дитя... но она
мать не только человека, и у нее нет предпочтения: все, что она создает, она
создает на счет другого, одно разрушает, чтобы создать другое, и ей все
равно"...
- Так, - грустно заметил доктор, но сейчас же спохватился и, надевая
очки, строго прибавил: - Ну и что же из этого?..
Сумасшедший засмеялся, смеялся долго и довольно сердито, а когда
перестал, то возразил:
- Да ничего, так-таки и ничего... Вы видите, какая это глупая мысль,
глупая до того, что в ней вовсе нет мысли... Так - фактик есть, а мысли
нет... а факт без мысли - одна глупость... Мысль вывел я сам... Я решил, что
дело далеко не так по идее, если можно так выразиться, природа вовсе не не
терпит ничего абсолютно вечного... напротив: у нее все - вечно, вечно до
приторности, до однообразия и надоедливости; но только вечны у нее не факты,
а идеи... самая суть существования... не дерево, а пейзаж, не человек, а
человечество, не влюбленный, а любовь, не гений и злодей, а гениальность и
злодейство... Понимаете вы меня?
- По... понимаю, - с усилием ответил доктор.
- Мы вот с вами сидим и мучимся мыслью о смерти... природе до нас - ни
самомалейшего дела: мы благополучно, ни на какие рассуждения не взирая,
помрем, и нас как не бывало... очень просто... но мучения наши вечны, вечна
их идея. Соломон э 1-й, который жил Бог знает когда, ужасно мучился мыслью о
смерти, Соломон э 2-й, который будет жить Бог знает когда, тоже будет ужасно
страдать по той же причине... Я в первый раз поцелуюсь с невыразимым
наслаждением, а когда у меня уже появится вечная костяная улыбочка, сладость
первого поцелуя переживут еще миллион миллионов и больше влюбленных...
совершенно с тем же чувством... Но я, кажется, повторяюсь?..
- Да-а...
- Да... ну... так вот: во всей этой пакостной мыслишке одно только
заключение, - поскольку оно касается не идеи, а факта, нас с вами, значит
это то, что природе "все равно". Понимаете, мы ей не нужны, "идею вас" она
возьмет, а что касается нас лично, то ей в высшей степени наплевать... И
это, извольте видеть, после всей той муки, которую я пережил... Ах ты,
стерва!.. Ей - все равно!.. Так мне-то не все равно!.. Плевать мне на то,
что ей все равно!.. Совсем не все равно!
Сумасшедший завизжал так громко, так пронзительно, что доктор
укоризненно, хотя и совершенно машинально, заметил:
- Ну вот... сейчас и видно...
- Что я сумасшедший?.. Это еще вопрос... да-с, вопрос... вопросик! Я,
конечно, пришел в телячье возбуждение... я закричал... и все такое... но
ведь удивительного в этом ничего нет: наоборот - удивительно, что люди,
постоянно думая о смерти, боясь ее до умопомрачения, единственно на страхе
смерти основав всю свою культуру, так прилично относятся к этому вопросу...
поговорят чинно, погрустят меланхолично, иной раз всплакнут в носовой
платочек и промолчат, займутся каждый своим делом, отнюдь не нарушая
общественной тишины... а я... я думаю, что это они - сумасшедшие или просто
дураки, если могут перед такой штукой еще приличия соблюдать!..
Доктор очень хорошо вспомнил, как ему хотелось иногда, с несвойственным
его летам и солидности ожесточением, начать биться головой о стену или
кусать подушку или рвать на себе волосы.
- Этим ничему не поможешь, - угрюмо заметил он.
Сумасшедший помолчал.
- Ну да... но ведь, когда больно, хочется кричать, и когда кричишь, то
будет легче...
- Да?
- Да...
- Гм, ну, пусть...
- Да и все-таки самому перед собой не так стыдно: все-таки я, мол, хоть
на то употребил свою свободную душу, эту самую, чтобы кричать караул!.. Не
шел, как болван, на убой... и не обманывал себя теми благоглупостями,
которыми принято себя утешать в сей беде... Удивительное дело! Человек по
натуре - лакей... ведь природа... она уж действительно вечна, ей есть смысл
думать не о факте, а об его идее, но человек - сам конечнее всякого факта, -
туда же пыжится, старается представиться, что и он чрезвычайно дорожит тоже
не фактом, а идеей... Можно ведь у нас во всю жизнь ни одного ласкового
слова никому не сказать, а людей, человечество любить, и это будет очень
великолепно, очень добродетельно в самом лучшем смысле слова... Так и видно:
притворяются людишки, хихикают перед своим всемогущим барином, который их,
как баранчиков, хлоп-хлоп! - и все у них где-то в глубине души сидит этакая
надеждишка, махонькая, с воробьиный носочек, даже меньше, совсем меньше,
потому что знает же, уверен же всякий из нас, что "оставь надежду
навсегда"... сидит эта лакейская надеждишка: ну авось, авось... ну, может...
ну, как-нибудь... и того!.. Слово "помилует" уж и вовсе не произносится,
потому уж слишком очевидно...
- Ну и что же, наконец? - с тоской спросил доктор и потер руки, точно
ему стало очень холодно.
- И наконец, то, что возненавидел я эту самую природу горше горького!..
Дни и ночи думал: да найдется же и на тебя какая управа, будь ты проклята!..
И видите, доктор, я довольно еще равнодушно отнесся к природе, вне земли,
которая... Ибо ведь ни черта в ней я не понимаю... То есть не то, что не
понимаю, но чувствовать не могу... Что такое для меня звезда, например?
Тьфу, и больше ничего!.. Она - сама по себе, я - сам по себе... слишком
дальнее, должно быть, расстояние... А вот земная природа, та самая, которой
нужно зачем-то лущить нас, как орешки, смакуя нашу идею, то есть идею нас...
Все, бывало, думаю: как же так... какое имеет право кто бы то ни был мучить
меня, потом другого, а потом миллионного и так далее до бесконечности?
Почему-то больше всего меня сладость первого поцелуя угнетала: я, мол,
поцеловал раз, один только маленький разик, и уже-тю-тю... а первый поцелуй
со всей своей прелестью так и останется, будет вечен, вечно юн и
прекрасен... да и все остальное... Ведь обидно же... высшая это обида, такая
обида, что хуже и нет!..
Доктор растерянно смотрел на него.
- Но комбинация может повториться, - совсем уже глупо пробормотал он.
- Начхать мне на эту комбинацию! - заорал сумасшедший в положительной
злобе.
И крик его был такой громкий, что после него они долго молчали.
- Как вы думаете, доктор, - опять начал сумасшедший тихо и вдумчиво, -
если бы вам вдруг доказали, что земля наша умирает... так-таки и умирает со
всеми своими потрохами, и не дальше, как этак через триста лег... "унд ганц
аккурат"... фью!.. Нам-то, современникам, до этого конечно же не дожить... а
не ощутили бы вы все-таки некоторой грусти?..
Доктор еще не успел сообразить, как сумасшедший заторопился:
- Очень многие, те, в коих холопство мысли уж в кровь въелось, которые
- как былые старые дворовые, уж не могли даже отделить своих интересов от
интересов засекавшего их барина - не могут чувствовать самих себя, очень
многие скажут, что ощутили бы... и пожалуй, и вправду... Ну, а я... я бы
так, доктор, обрадовался! - с каким-то упоением сдавленно проговорил
сумасшедший. - Так обрадовался!.. Ах, ты!.. подохнешь, значит, не будешь
тешиться вечно моей мукой, проклятой этой самой "идеей меня"! Конечно,
строго говоря, это никому ничего не докажет... а все-таки... чувство мести
хоть удовлетворится... ирония исчезнет... понимаете... вечность эта, коей во
мне нет!
- Как же, - вдруг несколько запоздало ответил доктор, - я понимаю...
И он как-то залпом продекламировал:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять...
Сумасшедший быстро остановился и слушал молча с тупыми глазами, а потом
залился смехом.
- Вот, вот, вот, вот, вот, вот!.. - как перепел закричал он. - Не будет
этого, не будет... не будет этой вечной красоты!.. И знаете, доктор, я... я
по профессии инженер, но очень долго занимался астрономией - это в моде,
чтобы заниматься не тем, к чему готовился всю жизнь... и вот, когда я уже
совсем измучился... совершенно случайно я наткнулся на одну ошибку. Я,
знаете, занялся солнечными пятнами, я изучал их гораздо подробнее, чем на
них останавливались до меня другие, и вот я...
В это время солнце зашло за стену противоположного здания, и в комнате
сразу померкло. И все предметы как будто отяжелели и прилипли к полу.
Сумасшедший стал на вид коренастее и грубее.
- Ну вот... в известной теории прогрессивной увеличиваемости солнечных
пятен, по которой солнце должно потухнуть без малого в четыреста миллионов
лет, я открыл ошибку... Четыреста миллионов лет!.. Вы можете, доктор,
представить себе четыреста миллионов лет?
- Н... не могу, - проговорил доктор, вставая.
- И я не могу, - засмеялся сумасшедший, - и никто этого не может,
потому что четыреста миллионов лет-это уже вечность... тогда следует просто
предпочесть вечность, как понятие более общее, а оттого и более ясное. С
четырьмястами миллионами лет все остается, как в вечности: и равнодушная
природа, и вечная красота... Четыреста миллионов лет-это насмешка... И я,
знаете, открыл, что никаких четырехсот миллионов лет не будет!
- Как не будет? - почти вскрикнул доктор.
- Да так... они рассчитывали, и очень наивно даже, что раз в такое
время солнце потухло на столько-то, то... и тут шла простая арифметика. А
между тем известно, что охлаждающийся металл или иное тело держится долго в
раскаленном виде только именно до появления первых просветов
охлажденности... ибо тут взаимонагреваемость... а уж раз появилось пятно,
этакое темненькое пятно на сверкающей самодовольной роже, то уж тут...
равновесие нарушено, пятно не только не поддерживает общую теплоту, а даже
совсем напротив: холодит... холодит-с, милое пятно!.. Холодит и растет, и
чем больше растет, тем больше и холодит... с увеличивающейся в чудовищной
прогрессии скоростью. Я думаю, что когда останется этак, примерно, четверть
солнца, со всех сторон сжатого темными пятнами, одним громадным пятном, то
оно потухнет уже в какой-нибудь год... два... И я принялся за вычисления, я
делал сплавы, однородные химически солнцу... и, знаете, милый доктор, что я
получил?
- А? - странно отозвался доктор.
- Да то, что земля погибнет от холода... при холоде какая уж красота!..
Не скоро, очень не скоро, приблизительно так через пять, шесть тысяч лет...
- Что-о! - вскинулся доктор.
- Через пять-шесть, не больше.
Доктор молчал.
- И когда я это узнал, тут-то я и начал всем рассказывать и хохотать...
- Хохотать? - спросил доктор.
- Ну да... веселиться вообще.
- Веселиться?
- Радоваться даже. А! Думаю...
- А-хи-хи-хи!.. А-хи-хи-хи! - вдруг прыснул доктор. - Хи-хи-хи!..
Сумасшедший недоверчиво замолчал, но доктор уже не обращал на него
никакого внимания, он захлебывался, приседал, плевал и сморкался, очки у
него спали, фалдочки черного сюртука тряслись, как в лихорадке, а лицо все
сморщилось точь-в-точь как резиновый "умирающий черт".
- Через... пять тысяч... лет?.. Хи-хи-хи!.. Это... прекрасно... это
о-очень хо...рошо... А-хи-хи-хи!.. Так, так... это мило!.. А-хи-хи-хи!..
Сумасшедший, глядя на него, тоже начал смеяться, сначала тихо, а потом
все громче и громче...
И так они стояли друг против друга, трясясь от злобно-радостного смеха,
пока на них обоих не надели смирительных рубашек.