Елена Арсеньева
Ни за что и никогда
(Моисей Угрин, Россия)[1]
— Отче, преподобный отче, помоги мне! Исцели душу мою, освободи тело мое и разум мой от искушения нечистого! Ибо горю я в огне сладострастия и нет сил моих сдержать томление членов моих! Дьявол искушает меня, демоны его окружили меня и сводят с ума, жгут огнем медленным, пытают и мучают…
— Молчи, — хрипло перебил старик в черном рубище, сидевший на земляном ложе, выдолбленном в стене пещеры. Именно благодаря этим пещерам, по-церковному говоря — печерам, и звалась Печерской новая обитель, устроенная силами преподобного Антония в Киеве, матери городов русских. — Молчи… Что знаешь ты о муках? Что знаешь о пытках? Что знаешь о томлении?
Молодой монах, стоявший перед ним с отчаянно стиснутыми руками, рухнул на колени. Глаза его смотрели с отчаянной мольбой, и старик в черном рубище медленно раздвинул в улыбке сухие тонкие губы:
— Хорошо, если ты просишь меня о помощи, я помогу тебе. Но готов ли ты к боли?
— Я готов на все, что угодно, только бы избавиться от демона блуда, который гложет меня постоянно! — вскричал монах, и в голосе его зазвенели слезы.
Старик протянул руку к посоху и приподнялся, опираясь на него. Вот уж много лет он и шагу не мог сделать без него. С тех пор как лежал, почти бездыханный, а кровь по капле вытекала из его тела, думал, что и вовсе не выживет… но ничего, выжил и до сих пор живет, одолев свои сомнения и скорби. Небось и этот молодой дуралей одолеет!
— Приблизься, сыне, — велел старик.
Монах послушался.
— Совлеки одежды твои и обнажи тело твое.
Молодой монах, помедлив, все же развязал вервие, которое поддерживало его рясу. Глазам старика предстало обнаженное тело, иссушенное постом, однако сильное, крепкое… и уд торчал совсем не по-монашески: не знающий смирения и покаяния, ничем не усмиряемый, обуреваемый злой похотью уд.
Старик вздохнул, глядя на него, потом отвел глаза и посмотрел на плоский, сильный живот монаха. Снова сел, покрепче упер ноги в земляной пол и, резко взмахнув тяжелым посохом, с силой ударил по этому животу… в самом низу, в пах.
Жуткий крик вырвался изо рта молодого монаха, и он рухнул к ногам старика, обеспамятев от страшной боли.
Теперь оставалось только ждать, пока страдалец очухается. Старик с терпеливым вздохом отложил жезл и принялся умащиваться на своем убогом ложе.
Зашаркали торопливые шаги, и в келейку ворвался монашек, которому было наложено послушание ходить за преподобным. Одного взгляда достало ему, чтобы понять, что произошло. Покачал головой, глядя на лежащего в беспамятстве брата во монашестве. Не впервые видел он подобное… небось и еще увидит. Суров способ, коим врачевал преподобный от искушений плоти, зато надежен. Очухается брат — и более никогда не возгорятся чресла его вожделением.
Преподобный Моисей знал, что делал.
— Ништо, — пробормотал между тем старик, глядя на молодой уд, который безжизненно сник, обратившись в жалкое свое подобие. — Теперь тебе полегчает! По-хорошему, оно конечно, булатный вострый ножичек лучше всего лечит, однако ж кровищи-то сколько нальется… Ништо, и так ладно будет!
Келейник зябко содрогнулся. Преподобный знал, что делал, знал, о чем говорил… Ох, нет, не приведи Господи еще кому-нибудь изведать такое!.. Ведь когда-то он пережил жестокую, мучительную казнь… однако вовсе не за то, что возгорелся блудными помыслами и осмелился возжелать сосуда скудельного, вместилища греха, именуемого женщиной.
Нет! Кара постигла его именно за то, что той женщины он не желал. И не мог желать.
Однако не о Ярославе, который позднее будет назван Осмомыслом, пойдет сейчас речь, и даже не о несчастном Святополке, прозванном Окаянным, вернее, Окаянным, то есть Охаянным, покрытым дурной славой, хотя без упоминания о нем не обойтись. Вообще же братья Владимировичи интересуют нас сейчас лишь постольку, поскольку у князя Бориса служили два отрока-угрина, то есть венгра (уграми называли венгров в старину), а звали тех отроков Георгий и… неизвестно имя второго, знаем мы о нем лишь то, что он позднее прославился как святой Ефрем Новоторжский. Звать его изначально Ефремом никак не могли, ибо все монашествующие принимают другие имена. Впрочем, и его судьба нам не столь интересна. Поговорим-ка лучше о Георгии.
Он слыл любимчиком князя Бориса. В те времена предметы роскоши были редкостны и дороги, однако князь не пожалел для Георгия золотой гривны, тяжелого ожерелья, выкованного из золотых пластин нарочно для него. Дороже всего на свете был для князя этот юнец, когда-то попавший в русский плен, а потом выкупленный вместе с другим молодым венгром — ну, с тем самым, которого позднее назовут Ефремом. Тот был всего лишь умен, расторопен, услужлив, а вот Георгий… Он был невероятно красив, и удивительно ли, что Борис, который был большим ценителем всего красивого и изящного, возлюбил его, как гласит летопись, «паче меры»? Да и сам Борис был красавец, каких мало, и, опять же, нет ничего удивительного в том, что обласканный им отрок смотрел на своего князя с восторгом, любовью и самозабвенной нежностью. В те поры молодые мужчины рано приобщались плотских радостей… любая пленница, невольница тотчас становилась наложницей, однако женские прелести никак не прельщали Георгия. И дело не только в том, что он был еще юн… слово «отрок» означает не только и не столько года его, сколько «служебное положение». Молодежь, повторимся, в те времена взрослела рано — и в любви, и в боях. Не смотрел Георгий на женщин лишь потому, что для него во всем мире существовал только один человек — его князь.
И вот наемники Святополка ворвались в шатер Бориса и пронзили его мечами. Вне себя от горя, Георгий рухнул на его тело, восклицая:
— Я не оставлю тебя, господин мой дорогой! Если красота тела твоего увяла, то и я готов умереть.
С этими словами он выхватил кинжал, чтобы заколоться, однако смерть красивого мальчишки не входила в расчеты убийц. Красота и юность ценились так же дорого, как золото! А потому с полубесчувственного Георгия стащили золотую гривну, а самого его связали и бросили на телегу, чтобы продать на первом же торжище невольничьем.
Другого молодого венгра при этом не случилось. Он отъезжал куда-то по поручению князя, а когда вернулся, нашел только несколько трупов, валявшихся близ княжьего шатра и обобранных до нитки. Среди них лежало чье-то обезглавленное тело, и юноша подумал, что, возможно, тело Георгия… Стали искать голову, чтобы воссоединить ее с телом для погребения, но не нашли, да так и похоронили тело обезглавленным, полагая, что схоронили именно Борисова любимца.
Потом родится легенда: убийцы-де не смогли справиться с застежкой золотой гривны и, чтобы ею завладеть, отсекли голову Георгия и забросили ее невесть куда. Согласно той же легенде, спустя много лет потерянная голова была-таки обнаружена вторым венгром, «братом» Георгия, святым Ефремом Новоторжским, легендарным основателем Новоторжского Борисоглебского монастыря. Голова оказалась нетленной. Умирая, Ефрем завещал положить ее в могилу, что и было сделано. Но по открытии мощей святого головы Георгия на месте не оказалось…
Удивительно, что нетленные мощи, бывшие чудом и достоянием церкви во все времена, Ефрем повелел зарыть в могилу, словно самый обычный труп. Удивительно и другое: как она могла исчезнуть, эта реликвия?
— Молчи, — хрипло перебил старик в черном рубище, сидевший на земляном ложе, выдолбленном в стене пещеры. Именно благодаря этим пещерам, по-церковному говоря — печерам, и звалась Печерской новая обитель, устроенная силами преподобного Антония в Киеве, матери городов русских. — Молчи… Что знаешь ты о муках? Что знаешь о пытках? Что знаешь о томлении?
Молодой монах, стоявший перед ним с отчаянно стиснутыми руками, рухнул на колени. Глаза его смотрели с отчаянной мольбой, и старик в черном рубище медленно раздвинул в улыбке сухие тонкие губы:
— Хорошо, если ты просишь меня о помощи, я помогу тебе. Но готов ли ты к боли?
— Я готов на все, что угодно, только бы избавиться от демона блуда, который гложет меня постоянно! — вскричал монах, и в голосе его зазвенели слезы.
Старик протянул руку к посоху и приподнялся, опираясь на него. Вот уж много лет он и шагу не мог сделать без него. С тех пор как лежал, почти бездыханный, а кровь по капле вытекала из его тела, думал, что и вовсе не выживет… но ничего, выжил и до сих пор живет, одолев свои сомнения и скорби. Небось и этот молодой дуралей одолеет!
— Приблизься, сыне, — велел старик.
Монах послушался.
— Совлеки одежды твои и обнажи тело твое.
Молодой монах, помедлив, все же развязал вервие, которое поддерживало его рясу. Глазам старика предстало обнаженное тело, иссушенное постом, однако сильное, крепкое… и уд торчал совсем не по-монашески: не знающий смирения и покаяния, ничем не усмиряемый, обуреваемый злой похотью уд.
Старик вздохнул, глядя на него, потом отвел глаза и посмотрел на плоский, сильный живот монаха. Снова сел, покрепче упер ноги в земляной пол и, резко взмахнув тяжелым посохом, с силой ударил по этому животу… в самом низу, в пах.
Жуткий крик вырвался изо рта молодого монаха, и он рухнул к ногам старика, обеспамятев от страшной боли.
Теперь оставалось только ждать, пока страдалец очухается. Старик с терпеливым вздохом отложил жезл и принялся умащиваться на своем убогом ложе.
Зашаркали торопливые шаги, и в келейку ворвался монашек, которому было наложено послушание ходить за преподобным. Одного взгляда достало ему, чтобы понять, что произошло. Покачал головой, глядя на лежащего в беспамятстве брата во монашестве. Не впервые видел он подобное… небось и еще увидит. Суров способ, коим врачевал преподобный от искушений плоти, зато надежен. Очухается брат — и более никогда не возгорятся чресла его вожделением.
Преподобный Моисей знал, что делал.
— Ништо, — пробормотал между тем старик, глядя на молодой уд, который безжизненно сник, обратившись в жалкое свое подобие. — Теперь тебе полегчает! По-хорошему, оно конечно, булатный вострый ножичек лучше всего лечит, однако ж кровищи-то сколько нальется… Ништо, и так ладно будет!
Келейник зябко содрогнулся. Преподобный знал, что делал, знал, о чем говорил… Ох, нет, не приведи Господи еще кому-нибудь изведать такое!.. Ведь когда-то он пережил жестокую, мучительную казнь… однако вовсе не за то, что возгорелся блудными помыслами и осмелился возжелать сосуда скудельного, вместилища греха, именуемого женщиной.
Нет! Кара постигла его именно за то, что той женщины он не желал. И не мог желать.
* * *
Эта история приключилась на Руси в самом начале XI века. В год 1015 от Рождества Христова, лишь только умер князь Владимир Киевский, нагрешивший при жизни без меры, однако все же названный Святым за то, что Русь крестил, и сыновья его начали борьбу за власть — борьбу кровавую. Ну что было бы Владимиру назначить наследника киевского стола! Старшим родился Святополк, но отец не назвал его своим преемником, а потому Святополку пришлось отстаивать свои владения и права. На пути стояли пятеро братьев — Ярослав, Борис, Глеб, Святослав и младший, Судислав. Святополк разделался со Святославом, Борисом и Глебом, однако с Ярославом было справиться не столь просто: он изгнал Святополка, а через некоторое время заточил в тюрьму последнего своего брата, Судислава, и стал полновластным правителем Руси.Однако не о Ярославе, который позднее будет назван Осмомыслом, пойдет сейчас речь, и даже не о несчастном Святополке, прозванном Окаянным, вернее, Окаянным, то есть Охаянным, покрытым дурной славой, хотя без упоминания о нем не обойтись. Вообще же братья Владимировичи интересуют нас сейчас лишь постольку, поскольку у князя Бориса служили два отрока-угрина, то есть венгра (уграми называли венгров в старину), а звали тех отроков Георгий и… неизвестно имя второго, знаем мы о нем лишь то, что он позднее прославился как святой Ефрем Новоторжский. Звать его изначально Ефремом никак не могли, ибо все монашествующие принимают другие имена. Впрочем, и его судьба нам не столь интересна. Поговорим-ка лучше о Георгии.
Он слыл любимчиком князя Бориса. В те времена предметы роскоши были редкостны и дороги, однако князь не пожалел для Георгия золотой гривны, тяжелого ожерелья, выкованного из золотых пластин нарочно для него. Дороже всего на свете был для князя этот юнец, когда-то попавший в русский плен, а потом выкупленный вместе с другим молодым венгром — ну, с тем самым, которого позднее назовут Ефремом. Тот был всего лишь умен, расторопен, услужлив, а вот Георгий… Он был невероятно красив, и удивительно ли, что Борис, который был большим ценителем всего красивого и изящного, возлюбил его, как гласит летопись, «паче меры»? Да и сам Борис был красавец, каких мало, и, опять же, нет ничего удивительного в том, что обласканный им отрок смотрел на своего князя с восторгом, любовью и самозабвенной нежностью. В те поры молодые мужчины рано приобщались плотских радостей… любая пленница, невольница тотчас становилась наложницей, однако женские прелести никак не прельщали Георгия. И дело не только в том, что он был еще юн… слово «отрок» означает не только и не столько года его, сколько «служебное положение». Молодежь, повторимся, в те времена взрослела рано — и в любви, и в боях. Не смотрел Георгий на женщин лишь потому, что для него во всем мире существовал только один человек — его князь.
И вот наемники Святополка ворвались в шатер Бориса и пронзили его мечами. Вне себя от горя, Георгий рухнул на его тело, восклицая:
— Я не оставлю тебя, господин мой дорогой! Если красота тела твоего увяла, то и я готов умереть.
С этими словами он выхватил кинжал, чтобы заколоться, однако смерть красивого мальчишки не входила в расчеты убийц. Красота и юность ценились так же дорого, как золото! А потому с полубесчувственного Георгия стащили золотую гривну, а самого его связали и бросили на телегу, чтобы продать на первом же торжище невольничьем.
Другого молодого венгра при этом не случилось. Он отъезжал куда-то по поручению князя, а когда вернулся, нашел только несколько трупов, валявшихся близ княжьего шатра и обобранных до нитки. Среди них лежало чье-то обезглавленное тело, и юноша подумал, что, возможно, тело Георгия… Стали искать голову, чтобы воссоединить ее с телом для погребения, но не нашли, да так и похоронили тело обезглавленным, полагая, что схоронили именно Борисова любимца.
Потом родится легенда: убийцы-де не смогли справиться с застежкой золотой гривны и, чтобы ею завладеть, отсекли голову Георгия и забросили ее невесть куда. Согласно той же легенде, спустя много лет потерянная голова была-таки обнаружена вторым венгром, «братом» Георгия, святым Ефремом Новоторжским, легендарным основателем Новоторжского Борисоглебского монастыря. Голова оказалась нетленной. Умирая, Ефрем завещал положить ее в могилу, что и было сделано. Но по открытии мощей святого головы Георгия на месте не оказалось…
Удивительно, что нетленные мощи, бывшие чудом и достоянием церкви во все времена, Ефрем повелел зарыть в могилу, словно самый обычный труп. Удивительно и другое: как она могла исчезнуть, эта реликвия?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента