Виктор Петрович Астафьев
Новый взводный и стихи
(Из романа «Прокляты и убиты»)
Знакомство нового командира с бойцами началось со чтения стихов. Бригада как раз едва ноги унесла из Житомира, пропитого доблестной армией, а поскольку службы снабжения имеют свойство в наступлении идти сзади, на безопасном отдалении от войска, убегать — наоборот, впереди него и как можно больше держа дистанцию опережения, то мы сразу же остались без заботливого наблюдения за нашей моралью и трудом, без правосудия, без отеческих бесед политработников, которые, если им верить, сильнее всякого снаряда и пули. Ну это бы хрен с ним, без этого мы бы обошлись. Но кухня?! Она, курва, тоже исчезала, как всегда в неизвестном направлении и надолго и, как всегда в таких случаях, мы переходили на «бабушкин аттестат», стало быть, рвали где, кто и чего может.
В тот вечер как прибыть Чередилову взамен недавно убитого командира взвода, мы добили одиноко стоящего на унылом черном поле раненого коня, пускавшего кровавую слюну до земли, но сварить конину никак не могли: только костер запалим, ведро навесим, только завоняет мясо седлом и начнет коричнево пениться, опять ор: «Немцы!» — и опять мы устремляемся кто куда, но ведро с кониной не бросаем. Так вот, измотанные, издерганные, мы, наконец-то, попали в большое мирное село и догнали наши батареи, поставленные на прямую наводку. За батареями, в каком-то огороде доваривали, доваривали мясо, а оно не доваривалось — уезженная коняга попалась. Ну, махнули рукой, внесли ведро и принялись жевать конину, пластая ее ножиком, горячую, вонючую, и, главное было — поскорее ее проглотить, спустить в брюхо, иначе она во рту разбухала, ее становилось все больше и больше и приходилось жеваное мясо выплевывать.
В это время пришел рассыльный командира дивизиона и закричал:
— Эй, ребята! Где-ка вы? Я вам нового командира привел.
Ну, привел, так привел. Пускай проходит и к ведру садится. Темно уж было, и нам не видать, кто вошел, какого чина-звания, во что одет, обут? Кто-то из ребят поинтересовался, хочет ли он есть и, получив утвердительный ответ, подал ему связистский кривой складник. Новый командир пошарился, пошарился возле ведра и чего-то выудил, взял в рот, жевнул и опрометью бросился наружу. Вернулся оттуда не скоро и, утираясь, поинтересовался, чего мы едим?
— Как чего? Конину, — ответил кто-то уже вяло и сонно. Мы как отвалились от ведра, так улеглись на что-то мягкое. Утром выяснилось — на коровий навоз.
— Дохлую, что ли? — придавленно спросил взводный.
— Да почти что… — и командира снова вынесло наружу, и он еще дольше там маялся, травил, кашлял, сморкался.
Бывает такая усталость, такая нервная перегрузка, когда и шевельнуться невозможно, и сон не идет. Мы постепенно отходили, молча свертывали цигарки и курили, курили.
Вернулся с улицы новый командир, запнулся за кого-то, рухнул в темноту.
— Тихо ты, блядь! На ногу наступил! Чего скачешь, как блоха по жопе? Пришел — ложись!.. — и утих командиришко, затаился в потемках. Но ему, видать, неловко чего-то было, хотелось воссоединиться с нами, и он подал из темноты голос:
— Товарищи! А, товарищи?!
— Чего тебе?
— Хотите, я вам стихи почитаю?
— Чево-о-о? — сразу шевельнулось и село несколько человек.
— Стихи почитаю. — и, не дожидаясь ответа и согласия нашего, начал:
— Неужели и стихи вас не тронули?
Большинство ребят из взвода все же отошло, поуспокоилось и уснуло под мерный голос лейтенанта, что-то складно, убаюкивающе говорящего. Лишь помкомвзвода не вздохнул, почти выстонал, проваливая себя в шинель, ссохшуюся от грязи:
— Господи! Каких только мудаков к нам не шлют!..
Трудно мы сходились с молодым, кудрявеньким и нежным Чередиловым, а он с нами и того трудней. Везде лез, пытался таскать с нами тяжести, копать землю — и совсем засуетился, совсем издергался, извиноватился. В Карпатах, ночью, при переправе через ручей, вскипевший и одуревший от дождей, мы почти на себе перетаскивали машины, орудия, снаряды. Прямым попаданием зажгло впереди нас застрявшую машину, груженную реактивными снарядами для крупных установок. Эрэсовцев как корова языком слизнула из кузова, мы отпятили нашу машину подальше. А Чередилов мечется меж нас:
— Товарищи! Снаряды ж! Для катюш же! Ценность!..
— Пусть баре-эрэсовцы и таскают свою ценность! У нас своей работы…
И тогда Чередилов бросился к горящей машине. Ему орали, погнались было за ним, потому что уже задрыгались, зашевелились накалившиеся в горячем кузове снаряды, и, когда Чередилов приблизился, запрыгнул в кузов машины его смахнуло в мутный ручей выплеском белого пламени из реактивного снаряда и горящего, будто вехотку завертело, понесло еще одного нашего взводного по воде…
Младшего лейтенанта Чередилова мы помнили, может, из-за стихов, но скорее из-за такой его никому не нужной смерти. Жалели.
1979
В тот вечер как прибыть Чередилову взамен недавно убитого командира взвода, мы добили одиноко стоящего на унылом черном поле раненого коня, пускавшего кровавую слюну до земли, но сварить конину никак не могли: только костер запалим, ведро навесим, только завоняет мясо седлом и начнет коричнево пениться, опять ор: «Немцы!» — и опять мы устремляемся кто куда, но ведро с кониной не бросаем. Так вот, измотанные, издерганные, мы, наконец-то, попали в большое мирное село и догнали наши батареи, поставленные на прямую наводку. За батареями, в каком-то огороде доваривали, доваривали мясо, а оно не доваривалось — уезженная коняга попалась. Ну, махнули рукой, внесли ведро и принялись жевать конину, пластая ее ножиком, горячую, вонючую, и, главное было — поскорее ее проглотить, спустить в брюхо, иначе она во рту разбухала, ее становилось все больше и больше и приходилось жеваное мясо выплевывать.
В это время пришел рассыльный командира дивизиона и закричал:
— Эй, ребята! Где-ка вы? Я вам нового командира привел.
Ну, привел, так привел. Пускай проходит и к ведру садится. Темно уж было, и нам не видать, кто вошел, какого чина-звания, во что одет, обут? Кто-то из ребят поинтересовался, хочет ли он есть и, получив утвердительный ответ, подал ему связистский кривой складник. Новый командир пошарился, пошарился возле ведра и чего-то выудил, взял в рот, жевнул и опрометью бросился наружу. Вернулся оттуда не скоро и, утираясь, поинтересовался, чего мы едим?
— Как чего? Конину, — ответил кто-то уже вяло и сонно. Мы как отвалились от ведра, так улеглись на что-то мягкое. Утром выяснилось — на коровий навоз.
— Дохлую, что ли? — придавленно спросил взводный.
— Да почти что… — и командира снова вынесло наружу, и он еще дольше там маялся, травил, кашлял, сморкался.
Бывает такая усталость, такая нервная перегрузка, когда и шевельнуться невозможно, и сон не идет. Мы постепенно отходили, молча свертывали цигарки и курили, курили.
Вернулся с улицы новый командир, запнулся за кого-то, рухнул в темноту.
— Тихо ты, блядь! На ногу наступил! Чего скачешь, как блоха по жопе? Пришел — ложись!.. — и утих командиришко, затаился в потемках. Но ему, видать, неловко чего-то было, хотелось воссоединиться с нами, и он подал из темноты голос:
— Товарищи! А, товарищи?!
— Чего тебе?
— Хотите, я вам стихи почитаю?
— Чево-о-о? — сразу шевельнулось и село несколько человек.
— Стихи почитаю. — и, не дожидаясь ответа и согласия нашего, начал:
Стихи он читал хорошие и хорошо, наверное, читал, да нам-то было не до стихов, и мы никак на них не отзывались. А взводному хотелось сойтись с нами и сразу понравиться, и он не выдержал:
В полях по-волчьи воет снег в обыденной обиде.
Прошло пять лет и я во сне глаза твои увидел…
— Неужели и стихи вас не тронули?
Большинство ребят из взвода все же отошло, поуспокоилось и уснуло под мерный голос лейтенанта, что-то складно, убаюкивающе говорящего. Лишь помкомвзвода не вздохнул, почти выстонал, проваливая себя в шинель, ссохшуюся от грязи:
— Господи! Каких только мудаков к нам не шлют!..
Трудно мы сходились с молодым, кудрявеньким и нежным Чередиловым, а он с нами и того трудней. Везде лез, пытался таскать с нами тяжести, копать землю — и совсем засуетился, совсем издергался, извиноватился. В Карпатах, ночью, при переправе через ручей, вскипевший и одуревший от дождей, мы почти на себе перетаскивали машины, орудия, снаряды. Прямым попаданием зажгло впереди нас застрявшую машину, груженную реактивными снарядами для крупных установок. Эрэсовцев как корова языком слизнула из кузова, мы отпятили нашу машину подальше. А Чередилов мечется меж нас:
— Товарищи! Снаряды ж! Для катюш же! Ценность!..
— Пусть баре-эрэсовцы и таскают свою ценность! У нас своей работы…
И тогда Чередилов бросился к горящей машине. Ему орали, погнались было за ним, потому что уже задрыгались, зашевелились накалившиеся в горячем кузове снаряды, и, когда Чередилов приблизился, запрыгнул в кузов машины его смахнуло в мутный ручей выплеском белого пламени из реактивного снаряда и горящего, будто вехотку завертело, понесло еще одного нашего взводного по воде…
Младшего лейтенанта Чередилова мы помнили, может, из-за стихов, но скорее из-за такой его никому не нужной смерти. Жалели.
1979