Владислав Анатольевич Бахревский
Кот в сапогах с секретами
1
У Любы Тряпичницы был один-разъединый друг — Старый Пень. Самый настоящий пень. Кора с него давно спала, солнце его высушило и посеребрило. Жучки, червячки, паучки и муравьи проточили в нём ходы и выходы, и Люба Тряпичница не знала, какое это было дерево.
Она приходила к своему другу, когда было хорошо, но чаще, когда было плохо. Садилась боком на толстый, похожий на казачье седло корень, прижималась к пеньку щекой и замирала. Внутри Старого Пня всегда шла жизнь. Что-то шуршало, скреблось, вызвенивало, вытренькивало. Звуки были ласковые, осторожные, словно жители Старого Пня старались не помешать друг другу.
Сердечко Любы Тряпичницы, собранное в тугой жёсткий комочек, отходило, разжималось, становилось просторным, да таким, что все её обидчики находили в нём приют и доброе слово.
«Господи, — думала Люба Тряпичница, — чего с Алёнки Стрючковой спрашивать? Она красавица. Ей, чтоб слово сказать, думать не надо. Её не слушают, на неё смотрят».
Летом возле пеньков воздух дрожит, он здесь гуще и слаще, и Любу смаривали сны.
Осенью Старый Пень чернел от непогоды, от забот за своё живое нутро. В такие дни Люба находила минутку разделить тревогу Старого Пня. Она поглаживала его, похлопывала, говорила ему хорошие слова. Может, и невелика помощь, только большего сделать Любе было не по силам: пенёк в дом не приведёшь.
На зиму Старый Пень погружался в сугроб. Но хоть и был он стар, а тоже, видно, ждал весны, торопился к ней навстречу. Проклюнувшись в сугробе, он-то и указывал Любе Тряпичнице первый весенний день, а в первый день осени она находила на нём жёлтый лист.
Своему другу Люба никогда не жаловалась, слёз на корни ему не проливала, да и всех-то горестей её — прозвище. Фамилия у Любы была красивая: Черешнева, да и сама она с каждым годочком становилась всё приметнее. А училась Люба только в четвёртом, вон ей сколько лет расти и хорошеть.
Прозвище «Тряпичница» прилепилось к ней, как только в школу пошла: отец работал в «Утильсырьёпереработке», ездил на Апельсине, выменивал на свистульки, дудочки, на шарики надувные, на бумажные мячики на резинке негодное барахло.
Сначала все ребята завидовали Любе. Её отец был для них добрым волшебником. Когда в конце улицы появлялся Апельсин — мерин невероятной масти, — мальчики и девочки бросались к матерям выпрашивать старые пиджаки, дырявые штанишки, застиранные платьица.
Меняла, Любин отец, который сам себя называл Закидон Закидонычем, останавливал Апельсина у древнего пожарного сарая и, наигрывая на детской дудочке грустно-радостную песенку «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», ожидал детвору.
По твёрдым ребячьим понятиям Закидон Закидоныч не зажиливал. За вещь справную он к свистульке или к дудочке давал в придачу нарядных котов в сапогах. Этих котов шила Любина мама, а Люба ей помогала. Самодельные коты, наверное, стоили уж не дешевле фабричных кукол, которые все на одно лицо.
Апельсин увозил телегу с хламом и с Закидон Закидонычем, а улица ещё долго была звенящей и нарядной. Мальчишки и девчонки носились с цветными воздушными шарами, дули что было мочи в свистульки и дудочки, играли блестящими скачущими мячами, показывали друг другу нарядных котов в сапогах, сравнивая, который лучше.
Домик Закидон Закидоныча стоял на краю города, за озером, на опушке берёзовой рощи. Закидон Закидоныч был человеком старым. Он женился, когда уже совсем поседел, и потому не чаял души в дочке.
Жили они в своём домике мирно и ладно, оглянуться не успели, а Любе в школу пора. Принесла Люба первую пятёрку, а вместе с пятёркой горькие слезы. Кто-то на переменке крикнул ей:
— Тряпичница!
Прозвище тотчас и пристало. Ребятишки, одногодки, которые завидовали Любе, что у неё отец — волшебник, выросли. Им было теперь не до шариков, не до котов в сапогах. Да и понимали уже, что её отцу куда как далеко до их собственных. Утильсырьёпереработка! Разве это стоящее дело?
Время Закидон Закидоныча давно прошло. Магазины ломились от игрушек: от заводных, пневматических, электрических, на полупроводниках!
Теперь Закидон Закидоныч в город не наведывался, ездил по дальним пустеющим деревням, по фермам, лесным участкам.
А Любу всё-таки называли Тряпичницей. Защитить себя она не могла и потому на переменах в классе отсиживалась. Однажды пришла она к своему пню просто так: девать себя было некуда. Забралась в деревянное седло, прислонилась к Старому Пню щекой, закрыла глаза и услышала:
— Вникаешь или подслушиваешь?
Она так и подскочила, словно её и впрямь застали за бог весть каким стыдным делом.
На соседнем, совсем уже трухлявом пне сидел заплесневелый какой-то человечек.
«Больной, наверное», — подумала Люба.
— Я тебя давно приметил, — сказал незнакомец. — Ничего плохого про тебя не скажу. Не обижаешь малый народец.
Люба на всякий случай сложила указательные и безымянные пальцы крестиками и поглядела на заплесневелого сквозь ресницы: нет, не исчез. Незнакомец засмеялся:
— А чё? Похож я на лешего или не больно?
На нём был серенький в полоску пиджак, потерявшие цвет штаны. Над белым лысоватым лбом вздымался серый пух.
Как тут потрафишь: скажи, что похож на Лешего, — обидишь, скажи — не похож, обидишь пуще.
— Вижу, добрая ты, — сказал Леший (про себя она признала-таки его за лесного человека). — Ничего обидного в том прозвании нет — Леший. Не хуже, чем у других. Че-ло-век. Нет, не хуже! Грешен, муравьиному народцу завидую. Ишь ведь как здорово сказано — муравей! Значит, отношение к мураве имеет. К муравушке. К ласковой траве.
— А ты что же, здесь и живёшь? — спросила осторожно Люба.
— А где ж ещё? Говорю, давно тебя приметил.
— Прямо вот тут? — Люба указала на пень.
— Ты чего смутилась? — сказал Леший серьёзно. — Указать на точное место не могу, за это у нас строго, а в общем — здесь.
— Значит, это ты мне помог? Ну, помнишь, тогда?
— Это когда?
— Ну, когда я попросила Старый Пень, чтоб мой папа больше не ездил по городу.
— Ты сама посуди, как тебе пенёк мог помочь? Тут ведь волшебство нужно знать. Слова. Понимаешь?
— Да это я понимаю! — Люба вздохнула и потихоньку погладила свой Старый Пень.
— Ты чего взгрустнула-то?
— Так. У нас в честь окончания школьного года конкурс по труду будут проводить. Лучшие игрушки в Сибирь отвезут, детям строителей. Я Кота в сапогах с секретами смастерила, а нести в школу боюсь.
— Кривобокий, что ли, получился?
— Да нет, ладный. Уж больно даже ладный. Мамка говорит, ей такого вовек не сделать… Ребята, боюсь, задразнят.
— Почему?
— Что ж ты, не знаешь, как меня дразнят?
Люба опустила голову, думая: испытывает её, что ли, лесной человек? Увидала красного солдатика, торопился в жильё. Наклонилась, убрала с дороги щепку, а солдатик замер, испугался, должно быть. Подняла голову — никого! Пусто на трухлявом пне. Туда-сюда поглядела — не видать.
— Вот тебе и раз!
Сердечко — как у воробья: не каждому ведь Леший покажется, а главное, про Кота в сапогах с секретами ничего плохого не сказал.
Она приходила к своему другу, когда было хорошо, но чаще, когда было плохо. Садилась боком на толстый, похожий на казачье седло корень, прижималась к пеньку щекой и замирала. Внутри Старого Пня всегда шла жизнь. Что-то шуршало, скреблось, вызвенивало, вытренькивало. Звуки были ласковые, осторожные, словно жители Старого Пня старались не помешать друг другу.
Сердечко Любы Тряпичницы, собранное в тугой жёсткий комочек, отходило, разжималось, становилось просторным, да таким, что все её обидчики находили в нём приют и доброе слово.
«Господи, — думала Люба Тряпичница, — чего с Алёнки Стрючковой спрашивать? Она красавица. Ей, чтоб слово сказать, думать не надо. Её не слушают, на неё смотрят».
Летом возле пеньков воздух дрожит, он здесь гуще и слаще, и Любу смаривали сны.
Осенью Старый Пень чернел от непогоды, от забот за своё живое нутро. В такие дни Люба находила минутку разделить тревогу Старого Пня. Она поглаживала его, похлопывала, говорила ему хорошие слова. Может, и невелика помощь, только большего сделать Любе было не по силам: пенёк в дом не приведёшь.
На зиму Старый Пень погружался в сугроб. Но хоть и был он стар, а тоже, видно, ждал весны, торопился к ней навстречу. Проклюнувшись в сугробе, он-то и указывал Любе Тряпичнице первый весенний день, а в первый день осени она находила на нём жёлтый лист.
Своему другу Люба никогда не жаловалась, слёз на корни ему не проливала, да и всех-то горестей её — прозвище. Фамилия у Любы была красивая: Черешнева, да и сама она с каждым годочком становилась всё приметнее. А училась Люба только в четвёртом, вон ей сколько лет расти и хорошеть.
Прозвище «Тряпичница» прилепилось к ней, как только в школу пошла: отец работал в «Утильсырьёпереработке», ездил на Апельсине, выменивал на свистульки, дудочки, на шарики надувные, на бумажные мячики на резинке негодное барахло.
Сначала все ребята завидовали Любе. Её отец был для них добрым волшебником. Когда в конце улицы появлялся Апельсин — мерин невероятной масти, — мальчики и девочки бросались к матерям выпрашивать старые пиджаки, дырявые штанишки, застиранные платьица.
Меняла, Любин отец, который сам себя называл Закидон Закидонычем, останавливал Апельсина у древнего пожарного сарая и, наигрывая на детской дудочке грустно-радостную песенку «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», ожидал детвору.
По твёрдым ребячьим понятиям Закидон Закидоныч не зажиливал. За вещь справную он к свистульке или к дудочке давал в придачу нарядных котов в сапогах. Этих котов шила Любина мама, а Люба ей помогала. Самодельные коты, наверное, стоили уж не дешевле фабричных кукол, которые все на одно лицо.
Апельсин увозил телегу с хламом и с Закидон Закидонычем, а улица ещё долго была звенящей и нарядной. Мальчишки и девчонки носились с цветными воздушными шарами, дули что было мочи в свистульки и дудочки, играли блестящими скачущими мячами, показывали друг другу нарядных котов в сапогах, сравнивая, который лучше.
Домик Закидон Закидоныча стоял на краю города, за озером, на опушке берёзовой рощи. Закидон Закидоныч был человеком старым. Он женился, когда уже совсем поседел, и потому не чаял души в дочке.
Жили они в своём домике мирно и ладно, оглянуться не успели, а Любе в школу пора. Принесла Люба первую пятёрку, а вместе с пятёркой горькие слезы. Кто-то на переменке крикнул ей:
— Тряпичница!
Прозвище тотчас и пристало. Ребятишки, одногодки, которые завидовали Любе, что у неё отец — волшебник, выросли. Им было теперь не до шариков, не до котов в сапогах. Да и понимали уже, что её отцу куда как далеко до их собственных. Утильсырьёпереработка! Разве это стоящее дело?
Время Закидон Закидоныча давно прошло. Магазины ломились от игрушек: от заводных, пневматических, электрических, на полупроводниках!
Теперь Закидон Закидоныч в город не наведывался, ездил по дальним пустеющим деревням, по фермам, лесным участкам.
А Любу всё-таки называли Тряпичницей. Защитить себя она не могла и потому на переменах в классе отсиживалась. Однажды пришла она к своему пню просто так: девать себя было некуда. Забралась в деревянное седло, прислонилась к Старому Пню щекой, закрыла глаза и услышала:
— Вникаешь или подслушиваешь?
Она так и подскочила, словно её и впрямь застали за бог весть каким стыдным делом.
На соседнем, совсем уже трухлявом пне сидел заплесневелый какой-то человечек.
«Больной, наверное», — подумала Люба.
— Я тебя давно приметил, — сказал незнакомец. — Ничего плохого про тебя не скажу. Не обижаешь малый народец.
Люба на всякий случай сложила указательные и безымянные пальцы крестиками и поглядела на заплесневелого сквозь ресницы: нет, не исчез. Незнакомец засмеялся:
— А чё? Похож я на лешего или не больно?
На нём был серенький в полоску пиджак, потерявшие цвет штаны. Над белым лысоватым лбом вздымался серый пух.
Как тут потрафишь: скажи, что похож на Лешего, — обидишь, скажи — не похож, обидишь пуще.
— Вижу, добрая ты, — сказал Леший (про себя она признала-таки его за лесного человека). — Ничего обидного в том прозвании нет — Леший. Не хуже, чем у других. Че-ло-век. Нет, не хуже! Грешен, муравьиному народцу завидую. Ишь ведь как здорово сказано — муравей! Значит, отношение к мураве имеет. К муравушке. К ласковой траве.
— А ты что же, здесь и живёшь? — спросила осторожно Люба.
— А где ж ещё? Говорю, давно тебя приметил.
— Прямо вот тут? — Люба указала на пень.
— Ты чего смутилась? — сказал Леший серьёзно. — Указать на точное место не могу, за это у нас строго, а в общем — здесь.
— Значит, это ты мне помог? Ну, помнишь, тогда?
— Это когда?
— Ну, когда я попросила Старый Пень, чтоб мой папа больше не ездил по городу.
— Ты сама посуди, как тебе пенёк мог помочь? Тут ведь волшебство нужно знать. Слова. Понимаешь?
— Да это я понимаю! — Люба вздохнула и потихоньку погладила свой Старый Пень.
— Ты чего взгрустнула-то?
— Так. У нас в честь окончания школьного года конкурс по труду будут проводить. Лучшие игрушки в Сибирь отвезут, детям строителей. Я Кота в сапогах с секретами смастерила, а нести в школу боюсь.
— Кривобокий, что ли, получился?
— Да нет, ладный. Уж больно даже ладный. Мамка говорит, ей такого вовек не сделать… Ребята, боюсь, задразнят.
— Почему?
— Что ж ты, не знаешь, как меня дразнят?
Люба опустила голову, думая: испытывает её, что ли, лесной человек? Увидала красного солдатика, торопился в жильё. Наклонилась, убрала с дороги щепку, а солдатик замер, испугался, должно быть. Подняла голову — никого! Пусто на трухлявом пне. Туда-сюда поглядела — не видать.
— Вот тебе и раз!
Сердечко — как у воробья: не каждому ведь Леший покажется, а главное, про Кота в сапогах с секретами ничего плохого не сказал.
2
Когда Люба на уроке труда показала своего Кота в сапогах с секретами, ребята в один голос сказали: «Ух ты!»
Во-первых, они вспомнили своих стареньких, давно уже потерянных котов в сапогах, которых получили у Закидон Закидоныча, а во-вторых, это был, конечно, лучший из всех котов в сапогах. В бархатном чёрном камзоле, расшитом серебряной нитью, воротник, как на старинных картинках, из тонкого кружева. Штаны на коте короткие — настоящие французские мушкетёрские штаны. Чулки шёлковые, сапоги широкие, с отворотами, со шпорами.
А сам кот? Один глаз у него прищурен, а другой такой зелёный, что Алёнка Стрючкова сказала:
— О-ой!
Люба улыбнулась, взяла Кота в сапогах за лапку, в которой он держал широкополую, с перьями, шляпу, закрыла шляпой котиную физиономию, а когда отвела, это был уже не кот, а сам Маркиз Карабас, с чёрными усиками, с чёрными щёточками бровей, такой весь утончённый, улыбчивый. Карабас прикрылся шляпой. И вот уже перед ребятами — третий сын Мельника. Глазки синие, нос картошкой, губы толстые, добрые — простак из простаков.
— Первое место! Первое место! — закричали дружно ребята, потому что хоть сами они тоже старались, но тут и сравнивать было нельзя.
— Конечно! — сказала Алёнка Стрючкова. — Она ж Тряпичница!
— Стрючкова! — казалось, от огорчения учительница вот-вот расплачется. Она обняла Любу за плечи и сказала ребятам: — Я не стану вам повторять, что всякий труд почётный и важный. Но вы подумайте сами: из ненужных, отживших век тряпочек сделать произведение искусства! Из ничего сотворить любимого дружка. Только волшебникам такое под силу.
Казалось бы, и разговору конец, но тут вот что получилось. Вместо последнего урока был пионерский сбор. На сбор пришла какая-то важная женщина. Она поблагодарила ребят за хорошие игрушки и в конце своей речи показала всем Кота в сапогах с секретами.
— Посмотрите, какую замечательную работу представила на конкурс ученица четвёртого класса…
И женщина заглянула в листки, лежащие на столе.
— Это Люба Тряпичница делала! Дочка Закидон Закидоныча! — подсказали ребята из других классов.
— Да! — обрадовалась подсказке строгая женщина. — Работа Любы Тряпичницевой заслуживает самой высокой оценки. Ей первый приз.
Ребята захихикали, а Люба бросилась вон из школы.
Во-первых, они вспомнили своих стареньких, давно уже потерянных котов в сапогах, которых получили у Закидон Закидоныча, а во-вторых, это был, конечно, лучший из всех котов в сапогах. В бархатном чёрном камзоле, расшитом серебряной нитью, воротник, как на старинных картинках, из тонкого кружева. Штаны на коте короткие — настоящие французские мушкетёрские штаны. Чулки шёлковые, сапоги широкие, с отворотами, со шпорами.
А сам кот? Один глаз у него прищурен, а другой такой зелёный, что Алёнка Стрючкова сказала:
— О-ой!
Люба улыбнулась, взяла Кота в сапогах за лапку, в которой он держал широкополую, с перьями, шляпу, закрыла шляпой котиную физиономию, а когда отвела, это был уже не кот, а сам Маркиз Карабас, с чёрными усиками, с чёрными щёточками бровей, такой весь утончённый, улыбчивый. Карабас прикрылся шляпой. И вот уже перед ребятами — третий сын Мельника. Глазки синие, нос картошкой, губы толстые, добрые — простак из простаков.
— Первое место! Первое место! — закричали дружно ребята, потому что хоть сами они тоже старались, но тут и сравнивать было нельзя.
— Конечно! — сказала Алёнка Стрючкова. — Она ж Тряпичница!
— Стрючкова! — казалось, от огорчения учительница вот-вот расплачется. Она обняла Любу за плечи и сказала ребятам: — Я не стану вам повторять, что всякий труд почётный и важный. Но вы подумайте сами: из ненужных, отживших век тряпочек сделать произведение искусства! Из ничего сотворить любимого дружка. Только волшебникам такое под силу.
Казалось бы, и разговору конец, но тут вот что получилось. Вместо последнего урока был пионерский сбор. На сбор пришла какая-то важная женщина. Она поблагодарила ребят за хорошие игрушки и в конце своей речи показала всем Кота в сапогах с секретами.
— Посмотрите, какую замечательную работу представила на конкурс ученица четвёртого класса…
И женщина заглянула в листки, лежащие на столе.
— Это Люба Тряпичница делала! Дочка Закидон Закидоныча! — подсказали ребята из других классов.
— Да! — обрадовалась подсказке строгая женщина. — Работа Любы Тряпичницевой заслуживает самой высокой оценки. Ей первый приз.
Ребята захихикали, а Люба бросилась вон из школы.
3
На Старом Пне сидел Леший. Завидев девочку, он перебрался на соседний, трухлявый пенёк.
— Глазки-то, гляжу, на мокром месте!
Люба согласно кивнула головой и села возле Старого Пня.
— Хочешь, сказку расскажу? — спросил Леший.
Люба замотала головой.
— Конфетку будешь? Лимонная, кисленькая.
— Ничего я не хочу, — сказала Люба и посмотрела на Лешего смелыми глазами. — Если ты настоящий, чудо сделай… А-а, не можешь! Ты — человек! Вот кто ты!
Она подхватила портфель и отбежала подальше от обиженного. Издали она крикнула:
— Я знала, что ты человек! Ха-ха!
Люба согласно кивнула головой и села возле Старого Пня.
— Хочешь, сказку расскажу? — спросил Леший.
Люба замотала головой.
— Конфетку будешь? Лимонная, кисленькая.
— Ничего я не хочу, — сказала Люба и посмотрела на Лешего смелыми глазами. — Если ты настоящий, чудо сделай… А-а, не можешь! Ты — человек! Вот кто ты!
Она подхватила портфель и отбежала подальше от обиженного. Издали она крикнула:
— Я знала, что ты человек! Ха-ха!
4
В канаве пели лягушки. Май перевалил за середину, дни стояли долгие, тёплые. Мошек появилось — тучи, лягушкам было хорошо.
Комаров Люба не боялась, всю жизнь в лесу прожила, привыкли друг к другу. Она видела, как из-под лесного, тёмного уже полога, потряхивая большой головой, вышел Апельсин. Мерин семенил ногами, дорога была тут песчаная, но дом близко, стало быть, отдых. Люба кинулась отцу навстречу. Он увидал её, спрыгнул с телеги, хотел, как в былые дни, подхватить, посадить на ворох тряпья, но Люба отстранилась.
— Здравствуй, доченька! — Закидон Закидоныч устало повёл затёкшими плечами. — Далёкая сегодня была дорога.
— Папа! Тебе до пенсии два года. Найди другую работу.
Закидон Закидоныч натянул вожжи. Апельсин недовольно фыркнул, но остановился. Отец, нагнувшись, поглядел в лицо дочери. Люба не опустила глаза.
— Хорошо, — сказал Закидон Закидоныч. — Поменяю последнюю партию свистулек — и в отставку. По правде сказать, устали мы с Апельсином. Да и о пенсии надо подумать, поденежней работу найти.
— Можно, я прокачусь? — заблистала глазками Люба.
— Садись! — и передал дочери вожжи.
Комаров Люба не боялась, всю жизнь в лесу прожила, привыкли друг к другу. Она видела, как из-под лесного, тёмного уже полога, потряхивая большой головой, вышел Апельсин. Мерин семенил ногами, дорога была тут песчаная, но дом близко, стало быть, отдых. Люба кинулась отцу навстречу. Он увидал её, спрыгнул с телеги, хотел, как в былые дни, подхватить, посадить на ворох тряпья, но Люба отстранилась.
— Здравствуй, доченька! — Закидон Закидоныч устало повёл затёкшими плечами. — Далёкая сегодня была дорога.
— Папа! Тебе до пенсии два года. Найди другую работу.
Закидон Закидоныч натянул вожжи. Апельсин недовольно фыркнул, но остановился. Отец, нагнувшись, поглядел в лицо дочери. Люба не опустила глаза.
— Хорошо, — сказал Закидон Закидоныч. — Поменяю последнюю партию свистулек — и в отставку. По правде сказать, устали мы с Апельсином. Да и о пенсии надо подумать, поденежней работу найти.
— Можно, я прокачусь? — заблистала глазками Люба.
— Садись! — и передал дочери вожжи.
5
В класс Люба вошла со звонком. Чтоб не приставали с рассказами, как да чего было, но ребята так и бросились к ней.
Размахивая газетами, подпрыгивали, совали газеты ей в руки.
Вошла учительница русского языка.
— Почему такой шум? — увидала Любу и заулыбалась. — Черешнева, ты уже знаешь? А я тоже газету принесла.
И только тут Люба разглядела в газете снимок своей тряпичной игрушки.
Бывают же хорошие дни! Оказывается, первый приз — это не альбом с красками, не кубок, а поездка в пионерский лагерь на берегу моря.
И уроков было у них не пять по расписанию, а только два. На третьем уроке они пошли с учительницей ботаники в лес, на природу.
Когда они вышли со школьного двора на улицу, у Любы сердце так и оборвалось. Она услышала детскую дудочку: «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан». И все ребята тоже встрепенулись. А по улице бежали маленькие мальчики и девочки с весёлыми шариками, со звонкими глиняными свистульками, с тёщиными языками.
Закидон Закидоныч стоял в телеге во весь рост, наигрывал на дудочке, а потом громко подзывал ребятишек:
— Спешите, спешите! Бесплатная раздача веселинок и утешалок!
— А мы чего, лысые? — вдруг крикнула Алёнка Стрючкова и первой кинулась к телеге Закидон Закидоныча.
Старый меняла поглядел на школьников, достал из старенького портфеля, стопку книг-малюток и принялся раздавать четвероклассникам.
Люба сначала осталась на дороге, вместе с учительницей.
— А ты-то что же? — удивилась ботаничка, она работала в школе всего месяц и не знала Любину историю.
— Я сейчас! — Люба подходила к телеге шагом. Она увидала, что ошиблась: отец раздавал одноклассникам не книжки, а простенькие зеркальца, уже по всей улице скакали озорники зайцы.
— А ты чуть было не опоздала, — сказал отец Любе. — Вот тебе последняя моя утешалка.
Протянул ей с телеги свою дудочку и тронул лошадь.
В лес ребята шли мимо Старого Пня. Люба тут немного отстала от класса, оглянулась и увидела на трухлявом пеньке Лешего. Он пальцем поманил девочку.
— Ты хотела чуда? — спросил он.
— Хотела.
— Подойди к своему пеньку.
Люба подошла.
— Подними его.
Люба взяла пенёк обеими руками, потянула и — пенёк остался у неё в руках. Вернее, вершинка пенька. И там, внутри, стояла огромная матрёшка.
— Бери! Она твоя, — сказал счастливый Леший.
Руки у Любы разжались, подпиленная вершинка пенька упала на землю и раскололась.
— Бери! Бери! — подбадривал девочку Леший. — Вот тебе двенадцать подружек.
— Какой же ты чудак! — Люба улыбалась бедному Лешему, а слезы у неё из глаз так и лились. — Какой же ты чудак!
И она побежала догонять класс, рукавами вытирая на ходу слезы. Руки у неё были заняты: в одной — портфель, в другой — дудочка.
Размахивая газетами, подпрыгивали, совали газеты ей в руки.
Вошла учительница русского языка.
— Почему такой шум? — увидала Любу и заулыбалась. — Черешнева, ты уже знаешь? А я тоже газету принесла.
И только тут Люба разглядела в газете снимок своей тряпичной игрушки.
Бывают же хорошие дни! Оказывается, первый приз — это не альбом с красками, не кубок, а поездка в пионерский лагерь на берегу моря.
И уроков было у них не пять по расписанию, а только два. На третьем уроке они пошли с учительницей ботаники в лес, на природу.
Когда они вышли со школьного двора на улицу, у Любы сердце так и оборвалось. Она услышала детскую дудочку: «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан». И все ребята тоже встрепенулись. А по улице бежали маленькие мальчики и девочки с весёлыми шариками, со звонкими глиняными свистульками, с тёщиными языками.
Закидон Закидоныч стоял в телеге во весь рост, наигрывал на дудочке, а потом громко подзывал ребятишек:
— Спешите, спешите! Бесплатная раздача веселинок и утешалок!
— А мы чего, лысые? — вдруг крикнула Алёнка Стрючкова и первой кинулась к телеге Закидон Закидоныча.
Старый меняла поглядел на школьников, достал из старенького портфеля, стопку книг-малюток и принялся раздавать четвероклассникам.
Люба сначала осталась на дороге, вместе с учительницей.
— А ты-то что же? — удивилась ботаничка, она работала в школе всего месяц и не знала Любину историю.
— Я сейчас! — Люба подходила к телеге шагом. Она увидала, что ошиблась: отец раздавал одноклассникам не книжки, а простенькие зеркальца, уже по всей улице скакали озорники зайцы.
— А ты чуть было не опоздала, — сказал отец Любе. — Вот тебе последняя моя утешалка.
Протянул ей с телеги свою дудочку и тронул лошадь.
В лес ребята шли мимо Старого Пня. Люба тут немного отстала от класса, оглянулась и увидела на трухлявом пеньке Лешего. Он пальцем поманил девочку.
— Ты хотела чуда? — спросил он.
— Хотела.
— Подойди к своему пеньку.
Люба подошла.
— Подними его.
Люба взяла пенёк обеими руками, потянула и — пенёк остался у неё в руках. Вернее, вершинка пенька. И там, внутри, стояла огромная матрёшка.
— Бери! Она твоя, — сказал счастливый Леший.
Руки у Любы разжались, подпиленная вершинка пенька упала на землю и раскололась.
— Бери! Бери! — подбадривал девочку Леший. — Вот тебе двенадцать подружек.
— Какой же ты чудак! — Люба улыбалась бедному Лешему, а слезы у неё из глаз так и лились. — Какой же ты чудак!
И она побежала догонять класс, рукавами вытирая на ходу слезы. Руки у неё были заняты: в одной — портфель, в другой — дудочка.