---------------------------------------------------------------
Donald Barthelme
OCR: Alexandr V. Rudenko 01.07.2001
---------------------------------------------------------------
Пока я читал "Бюллетень сенсорных нарушений", Ванда, моя бывшая жена,
не отрывалась от "Эль". У таких, как она, "Эль" только недовольство жизнью
распаляет, еще бы, французский-то у нее был основным предметом в колледже, а
теперь вот возись с ребенком да в окно улицу разглядывай, и больше ничего. А
уж верит она журнальчику этому дамскому ну просто во всем. Вычитала как-то
раз: "Femmes enceintes, ne mangez pas de bifteck cru! " - и для нее это все
равно что приказ. Пока ребенка носила, насчет bifteck cru ни боже мой. Еще
"Эль" советует напускать на себя un petit air naif, как будто вы все еще
школьница, ну Ванда и старается. А то все ко мне приставала с этими снимками
в четыре краски, на них какая-то мельница в Бретани, и правда красиво ее
отреставрировали, внутри мебель сплошь от Арне Якобсена, ярко-красная, и
всякие пластиковые штуки из Миґлана, они оранжевые. "Une Maison Qui Capte la
Nature" написано. В "Эль" тогда жутко много писали про Анну Карину, тысячи
четыре статеек ей посґвятили, так Ванда кинозвезду эту даже чем-то стала
напоминать.
Бесцветные у нас с нею были вечера. Вечером весь мир кажется
бесцветґным, если ты женат. Делать-то тебе нечего, вот и плетешься домой, а
там выпьешь - девять раз, больше ни-ни, - ну и на боковую.
Плюхаешься в свое любимое кресло, и чтобы все девять стаканчиков
стоґяли шеренгой на столике рядом, тут они, только протяни руку, другой
руґкой поглаживаешь ребенка по кругленькому животику - на завтрак поменьше
бы давать надо - да покачиваешься, если, как я в ту пору, поставил у сеґбя
кресло- качалку, и вдруг, очень может быть, нахлынет на тебя этаким облачком
неуловимым презрение - исправить: прозрение, - да-да, прозреґние, что и тебе
кое-что досталось из призов, которые жизнь хранит на особом складе, куда
пускают одних только всем довольных, а уж тогда, моґжешь не сомневаться, в
отключившихся твоих мозгах застучит, затрепыхаетґся, чтобы прочнее
угнездиться: так ведь плоды трудов-то твоих, они же вот, перед тобою, и чего
ты все печалился, мол, где они, плоды? После чего, расчувствовавшись,
ободрившись, словно тебе открылась истина, тяґнешься рукой (не той, которая
при стаканчиках) потрепать мальчишку по волосам, а он тебе, с одного взгляда
сообразив, в каком ты благодушии: "Купи лошадку, а? " - кстати, нормальное и
в общем-то законное желание, хотя, с другой стороны, оно ну уж никак не
вяжется с умиротворенностью, такими стараниями тобою достигнутой к шести
вечера, и ясно, что ни о чем подобном не может быть речи, и ты ему рявкаешь:
"Нет! " - резко, категоґрически, еще хорошо, не укусил, - короче, никаких
лошадок, табу наложено раз и навсегда, бесповоротно. Но, замечая, до чего у
него стоптаны башґмаки - добитые мокасины оборванца из мультика, как же он в
них ходит? - представляешь самого себя черт знает сколько лет тому назад,
еще до Большой войны, и как тебе тоже хотелось лошадку, а вспомнив,
пытаешься унять нервы, опрокидываешь еще стакан (нынче, кажется, третий),
напускаґешь на себя сосредоточенность (ты и весь день ходил такой серьезный,
сосредоточенный, все хотел сбить с толку врагов и, как щитом, защититься от
безразличия друзей), а потом мягким голосом, ласково, этак с лукавинґкой
даже, пробуешь втолковать ребенку, что животное, относящееся к роду лошадей,
уж так оно устроено, предпочитает жить в степях да полях, где ему вольная
воля бродить, да пастись, да спариваться с другими красивыми лошадьми, это
же тебе не захламленная квартира в разваливающемся кирпичґном доме, ты сам
подумай, как ей тут будет скверно, в твоей квартире, или ты хочешь, чтобы
она мучилась у нас, лошадка несчастная, и тосковаґла, и валялась на нашей
двуспальной кровати, а она и наблевать запросто может или разозлится и
копытами по стене, по другой, дом так ходуном и ходит. А ребенок,
догадавшись, к чему клонится дело, нетерпеливо перебиґвает тебя, машет
ручонкой своей крохотной: "Я не про то, я совсем не про то", и выясняется,
что и правда ты напрасно старался, мальчишка другого хочет, то есть чтобы у
него была лошадка, но держать ее будем в конюшне, в парке, вот как Отто. "А
что, у Отто своя лошадка? " - с изумлением спрашиваешь ты, - этот Отто
учится с мальчишкой в одном классе, одногодґки они, и на вид ну ничем он не
лучше моего малыша, вот разве с деньгами у него посвободнее, а мальчишка
кивает, да, родители купили Отто лошадґку, и сам в слезы, да норовит, чтобы
ты увидел, как он ревет, - ну и роґдители, ни черта в голову не берут,
скорее бы на рынке спад начался, да чтобы потом им уж и не подняться, - а ты
сталкиваешь рыдающего своего сына с колен, не обращая внимания на его
театральные всхлипы, ставишь его на пол, направляешься к жене, которая всю
эту сцену пролежала, отґвернувшись лицом к стене, и выражение у нее было, я
точно знаю, такое же, как у святой Катерины Сиенской, когда та обличала папу
Григория за неподобающее роскошество его покоев в Авиньоне, вы бы сами
увидели, что я не преувеличиваю, только увидеть ничего нельзя, она уткнулась
лицом в стену и даже не обернется, короче, направляешься к жене, а, между
проґчим, время коктейлей уже истекает и осталось всего два из девяти
полоґженных (ты дал торжественный зарок, что до ужина девять и ни стаканом
больше, не то здоровья совсем не останется), да, так, стало быть, ты к ней
подходишь и самым невозмутимым тоном осведомляешься, что там у нас на ужин и
с какой радости она, блядь, спустила на меня это вопящее чудоґвище. Ну и
она, с королевской выдержкой сохраняя свой air naif, а заодно не упустив
случая продемонстрировать, какие у нее красивые ноги - и тебе бы перепало,
если бы хорошо себя вел, - размеренным шагом удаляется из гостиной на кухню,
где вываливает на пол весь наш ужин, так что, загляґнув за порцией льда из
холодильника, начинаешь выписывать пируэты, скользя по свиным отбивным с
sauce diable, вылившимся из датской нержаґвеющей кастрюльки, а также по
патиссонам в маринаде "Луис Мартини" с доґбавкой горных трав. И поскольку
таким вот оказался приготовленный для тебя приз, свой счастливый час ты
решаешь увенчать тем, что нарушаешь собственное железное правило, переступив
через сей закон превыше всех законов и выпив одиннадцать вместо тех скромных
девяти, коими томленье вечеров ты приглушить пытался, когда в камине
теплился огонь, а ветер за окном метался и пр. Только вот какое дело: открыв
холодильник, убеждаґешься, что эта сука, которой дела ни до чего нет, забыла
залить воду и льда нет ни кубика, как хочешь, так и пей десятую и
одиннадцатую тоже. Уверившись, что так оно все и есть, ты испытываешь
соблазн послать все это к свиньям, и свой дом замечательный, и остальное, а
вечер провести в борделе, там, по крайней мере, к тебе проявят внимание, и
никто не стаґнет выклянчивать лошадку, и не придется прыгать через отбивные,
плаваюґщие на полу в лужах sauce diable. Да, опять незадача, суешь руку в
карґман, и оказывается, у тебя всего три доллара, даже за вход заплатить не
хватит, а по карточке там счет не выписывают, так что идея отправиться в
бордель летит к чертям. Вот так и приходится смириться, а жаль, ведь не
заиграет шаловливый румянец на скукоженной щеке, и отмеряешь для коктейґля
свой сверхлимитный виски безо льда, который ты кое-как заменил, плесґнув в
бокал холодной воды, и возвращаешься в комнату, именующуюся жилой, и
думаешь: ну и ладно, поживу тут еще какое-то время, не стану бунтовать
против обстоятельств, ведь много есть таких, кому еще намного хуже моего
достается, те, кому неудачно сделали трепанацию черепа, и девушки, котоґрых
не позвали на сексуальную революцию, и священники, которые все еще в
облачении. И вообще, сейчас всего семь тридцать.
Как-то в отеле, где мы с Вандой проводили выходные, нам досталась ужас
до чего узкая кровать, а тут еще в нее залез мальчишка.
Мы ему говорим: "Уж если ты хочешь к нам в постель, хоть и без тебя
тесно, ложись в ногах". А он: "Не хочу, - говорит, - спать между вашими
ногами". - "Что тут такого? - спрашиваем. - Ноги не кусаются же". - "Вы ими
дрыгаете, - отвечает мальчишка, - как ночь, так вы сразу дрыгать ноґгами". -
"Ну вот что, - говорим мы, - или ты будешь спать в ногах, или на полу.
Выбирай". - "А почему мне нельзя на подушке, как все? " - "Потоґму что ты
маленький", - объясняем мы, и ребенок наш захныкал и сдался, понял, что спор
исчерпан, вынесен вердикт, так что никакие аргументы больше не будут
приниматься во внимание. Только от своего он все-таки не отступил, взял да
написал нам на постель, как раз в ногах. "Черт бы тебя подрал! -
откомментировал я, не подыскав ничего более подходящего по этому случаю. -
Ты что же с постелью сделал, паршивец? " - "Не мог больше терпеть, -
оправдывается он. - Само прыснуло". - "Ой, а я клеенку дома забыла", -
вздыхает Ванда. Ну я и говорю тогда: "Провалились бы вы все! Будет
когда-нибудь конец этой семейной жизни"?
И обращаюсь к мальчишке, а он мне отвечает, и дело-то ну полная
чепуґха, а напряг у нас такой, что слон не выдержит.
"Иди лицо вымой, - говорю. - Чумазый, смотреть противно". - "Ничего не
чумазый", - мальчишка говорит. "Нет, - говорю, - чумазый. И для твоеґго
сведения, грязь к человеку пристает в девяти местах, хочешь назову в каких".
- "Это из-за теста, - объясняет он. - Мы из теста маски лепили, как с
мертвых снимают". - "Из-за теста! - всплеснул я руками, содрогнувґшись при
одной мысли, сколько они извели муки и воды, да еще, конечно, и бумаги на
такое прелестное развлечение. - Посмертные маски! - все не мог я
успокоиться. - Да что ты знаешь про смерть? " И слышу от мальчишки: "Смерть
означает конец мира для личности, которую смерть постигла. Глаза ничего
больше не видят, - говорит, - и значит, мир кончился". Ведь верґно. Тут не
поспоришь. И я предпочел вернуться к главному делу. "Отец веґлит тебе вымыть
лицо", - сказал я, говоря о себе не впрямую, а отвлеченґно, потому что это
придавало мне больше уверенности. "Знаю, - отвечает он, - ты всегда так
говоришь". - "А где они, твои маски? " - "Сохнут, - говорит мальчишка, - на
теплораторе" (это он так радиатор называет). Ну, пошел я к этому радиатору,
посмотрел. Так и есть, четыре крохотные масґки. Одна - моего сына, остальные
- его друзей, и все улыбающиеся. "Тебя кто научил их делать? " - спрашиваю,
а он мне: "В школе научили". Я про себя обругал эту школу на чем свет.
Поинтересовался: "И что ты с ними собираешься делать? " - надо же показать,
что его затеи мне небезразличґны. "Может, по стенам развесим? " - предложил
мальчишка. "Ладно, развеґсим, а почему нет? " Он говорит - а вид хитрющий
такой: "В напоминанье, что все помрем". Тут я его спрашиваю, зачем все маски
улыбаются: "Это нарочно так сделано? " Хмыкнул только да губы скривил,
этакая ухмылочка, прямо мороз по коже. "Я же тебя спрашиваю, зачем
ухмыляются? " - от этой их ухмылки у меня страх в сердце, а там и без того
страха хватает. "Сам поймешь", - говорит ребенок и грязным своим пальцем
тычет прямо в маски, проверяет, высохли или нет. "Сам пойму? - воскликнул я.
- Это что еще такое - сам пойму? " - "Ага, и пожалеешь", - отвечает и
смотрит на себя в зеркало, тоже с жалостью. Только я его опередил, я уже
жалеть начал. "Что значит пожалеешь? - заорал я. - Да я всю жизнь только и
жалею! " - "И есть с чего", - говорит он, а выражение у него уже не жалости,
мудрое у него на лице выражение. Боюсь признаться, дальше имело место
физичесґкое насилие над мальчишкой. Не буду про это, мне стыдно.
"У тебя в запасе семь лет", - говорю я Ванде. "Какие еще семь лет? " -
спрашивает она. "Те семь лет, на которые ты меня переживешь, согласно
статистике. И это будут полностью твои годы, можешь с ними делать все что
захочется. За все эти семь лет, обещаю, ты не услышишь от меня ни слова
критики, ни упрека". - "Дожить бы поскорее", - говорит.
Помню, какая Ванда утром. Я утром "Таймс" читаю, а она проходит сзади и
уже со вздохами, хоть полминуты не прошло как поднялась. Ночью я пил, и моя
враждебность вырывалась из своего укрытия, словно призрак, котороґму
вставили реактивный мотор. Когда мы играли в шашки, я на нее так тяґжело
смотрел, что она, бывало, забудет через три поля перескочить и посґтавить
дамку.
Помню, как я чинил мальчишке велосипед. Удостоился похвал у семейного
очага. Какой я добрый, вот таким и должен быть отец. Велосипед был
дешеґвенький, за 29. 95 или что-то в этом роде, и седло на нем болталось,
маґмаша как-то является из парка в ярости, дескать, ребенок страдает, а все
из-за того, что я палец о палец не желаю ударить, ну насчет седла. "Даґвай
сюда, - говорю, - сейчас сделаем". Пошел в магазинчик, купил кусок трубы
полтора дюйма на два, подложил под седло, чтобы не съезжало вниз. Потом
шурупами прикрепил гибкую металлическую скобу дюймов восемь длиной от
сиденья к раме. Теперь седло и в стороны не уходило. Просто чудеса
находчивости. В тот вечер все со мною были такие обходительные, любящие
такие. Ребенок девять моих стаканчиков притащил, умничка такой, поставил на
столик у кресла и своей игрушечной рейкой выровнял, так что получиґлась
прямая - не придерешься. "Спасибо, - говорю, - спасибо". И мы все улыбаемся
друг другу, все улыбаемся, как будто вздумали соревноваться, у кого улыбка
продержится дольше.
Я к ребенку в интернат однажды наведался. Папаш туда пускают по
очеґреди, один папаша каждый день. Сидел на стульчике, вокруг дети бегают,
занимаются спортом. Принесли мне какой-то маленький пирожок. А потом совсем
крохотуля со мной рядом уселась. Говорит, у нее папа живет в Ангґлии. Она к
нему ездила, у него по всей квартире ползают тараканы. И мне захотелось
взять ее к себе домой.
После того как мы разъехались, пережив то, что называют состоянием
несовместимости, Ванда посетила меня в моем холостяцком жилище. Мы пили, и
все с тостами. "Давай за ребенка", - предложил я. Ванда подняла стаґкан. "А
теперь за успех твоих замыслов", - сказала она, и я был польщен. Как,
однако, мило с ее стороны. Я поднял свой стаканчик. "За нашу страґну! " -
говорю. И мы выпили. Тут Ванда свой тост предлагает: "За брошенґных жен". -
"Понимаешь, - замялся я, - так уж и за брошенных... " - "Ну хорошо, -
говорит, - за покинутых. За вытесненных, высаженных с судна на берег, за
тех, от которых отреклись", - гнет свое она. "Мы, - возражаю,
- вроде как вместе решали, что лучше разъехаться". - "А когда приходили
гости, - говорит она, - ты меня вечно заставлял торчать на кухне". Я в
ответ: "Думал, тебе на кухне нравится. Ты же меня всегда с кухни этой
чертовой прочь гнала". - "А еще ты не захотел за пластинку платить, когґда
выяснилось, что мне надо исправлять прикус". - "А ты о чем думала? Семь лет
просидела у окна палец в рот, а теперь пожалуйста - прикус". - "И карточку
от меня спрятал, когда мне понадобилось купить новое платье". - "Ты и в
старом была хороша, - отвечаю, - тем более если пару заплаток с умом
поставить". - "Помнишь, - говорит, - нас с тобой в арґгентинское посольство
пригласили, так ты меня заставил надеть шоферскую кепку, припарковаться и с
водилами битый час на улице проторчать, пока ты там беседовал с
посланником". - "Ты же по-испански ни бум-бум", - объясняю я. "Да, -
вздыхает, - не самый удачный у нас вышел брак, совсем не самый удачный". -
"Знаешь, - сообщаю я ей, - по данным переписи насеґления, число одиноких за
последние десять лет выросло на шестьдесят проґцентов. Может, мы с тобой
просто попали в струю". Но ее это как-то не очень утешило. "За ребенка", -
поднял я стаканчик, а она: "Уже пили". - "Ну тогда за мать ребенка", и тут
она откликнулась - вот за это давай. По правде сказать, к этой минуте мы уже
малость набрались. "Слушай-ка, - говорю я, - может, каждый раз вставать
необязательно? " - "Слава богу! " - и тут же на стул плюхнулась. А я
разглядываю ее и все хочу понять, остаґлись хоть следы какие-нибудь того,
что я в ней поначалу находил. Следы остались, но одни следы, ничего больше.
Реликты. Намеки какие-то на тайґну, прежде неприкосновенную, только теперь
уж тайну эту ни за что не восстановить. "Думаешь, я не догадываюсь, чем ты
занят? - спрашивает. - Догадалась. У тебя тур по развалинам". - "Перестань,
- отвечаю я. - Ты еще ничего, в общем и целом". - "Ах в общем и целом! - и
раз из-за пазуґхи здоровенный пистолет, такими только лошадей пристреливать.
- Давай за мертвых", - предложила, а пистолетом так и вертит в воздухе, так
и верґтит, все не может успокоиться. Ну выпил я, только со сложным чувством
- кого это она имеет в виду? "За священных мертвецов! - уточняет, и видно,
как она сама себе нравится. - За всеми любимых, всеми ценимых, всеми
вспоминаемых, всеми навещаемых, чтобы из гробов не выпрыгнули". И опять
- раз за пистолет, это чтобы я при случае тоже не выпрыгнул, что ли?
Ствол так и ходит, то в правый висок нацеливается, то в левый, и хоть
наводка там, помнится, была примитивная, зато калибр - крупнее не
требуґется. Грохнуло так, что оглохнуть можно, и пуля вдребезги разнесла
буґтылку "Дж. энд Б. " на каминной полке. Она рыдает, квартира насквозь
проґвоняла виски. Я вызвал для нее такси.
Сейчас Ванде, мне кажется, намного лучше. Она в Нантере, штудирует
марксистскую социологию, учится у Лефебра (он автор книги "Critique de la
Vie Quotidienne", вот нахал). Ребенок наш в экспериментальном интерґнате для
детей, чьи родители студенты, там, насколько я понял, все делаґется
по-научному, как велел Пьяже. А у меня полный порядок насчет "Дж. энд Б. ".
Компания производит "Дж. энд Б. " ящик за ящиком, год за годом, и
непосредственной угрозы сокращения производства, мне говорили, нет.
Donald Barthelme
OCR: Alexandr V. Rudenko 01.07.2001
---------------------------------------------------------------
Пока я читал "Бюллетень сенсорных нарушений", Ванда, моя бывшая жена,
не отрывалась от "Эль". У таких, как она, "Эль" только недовольство жизнью
распаляет, еще бы, французский-то у нее был основным предметом в колледже, а
теперь вот возись с ребенком да в окно улицу разглядывай, и больше ничего. А
уж верит она журнальчику этому дамскому ну просто во всем. Вычитала как-то
раз: "Femmes enceintes, ne mangez pas de bifteck cru! " - и для нее это все
равно что приказ. Пока ребенка носила, насчет bifteck cru ни боже мой. Еще
"Эль" советует напускать на себя un petit air naif, как будто вы все еще
школьница, ну Ванда и старается. А то все ко мне приставала с этими снимками
в четыре краски, на них какая-то мельница в Бретани, и правда красиво ее
отреставрировали, внутри мебель сплошь от Арне Якобсена, ярко-красная, и
всякие пластиковые штуки из Миґлана, они оранжевые. "Une Maison Qui Capte la
Nature" написано. В "Эль" тогда жутко много писали про Анну Карину, тысячи
четыре статеек ей посґвятили, так Ванда кинозвезду эту даже чем-то стала
напоминать.
Бесцветные у нас с нею были вечера. Вечером весь мир кажется
бесцветґным, если ты женат. Делать-то тебе нечего, вот и плетешься домой, а
там выпьешь - девять раз, больше ни-ни, - ну и на боковую.
Плюхаешься в свое любимое кресло, и чтобы все девять стаканчиков
стоґяли шеренгой на столике рядом, тут они, только протяни руку, другой
руґкой поглаживаешь ребенка по кругленькому животику - на завтрак поменьше
бы давать надо - да покачиваешься, если, как я в ту пору, поставил у сеґбя
кресло- качалку, и вдруг, очень может быть, нахлынет на тебя этаким облачком
неуловимым презрение - исправить: прозрение, - да-да, прозреґние, что и тебе
кое-что досталось из призов, которые жизнь хранит на особом складе, куда
пускают одних только всем довольных, а уж тогда, моґжешь не сомневаться, в
отключившихся твоих мозгах застучит, затрепыхаетґся, чтобы прочнее
угнездиться: так ведь плоды трудов-то твоих, они же вот, перед тобою, и чего
ты все печалился, мол, где они, плоды? После чего, расчувствовавшись,
ободрившись, словно тебе открылась истина, тяґнешься рукой (не той, которая
при стаканчиках) потрепать мальчишку по волосам, а он тебе, с одного взгляда
сообразив, в каком ты благодушии: "Купи лошадку, а? " - кстати, нормальное и
в общем-то законное желание, хотя, с другой стороны, оно ну уж никак не
вяжется с умиротворенностью, такими стараниями тобою достигнутой к шести
вечера, и ясно, что ни о чем подобном не может быть речи, и ты ему рявкаешь:
"Нет! " - резко, категоґрически, еще хорошо, не укусил, - короче, никаких
лошадок, табу наложено раз и навсегда, бесповоротно. Но, замечая, до чего у
него стоптаны башґмаки - добитые мокасины оборванца из мультика, как же он в
них ходит? - представляешь самого себя черт знает сколько лет тому назад,
еще до Большой войны, и как тебе тоже хотелось лошадку, а вспомнив,
пытаешься унять нервы, опрокидываешь еще стакан (нынче, кажется, третий),
напускаґешь на себя сосредоточенность (ты и весь день ходил такой серьезный,
сосредоточенный, все хотел сбить с толку врагов и, как щитом, защититься от
безразличия друзей), а потом мягким голосом, ласково, этак с лукавинґкой
даже, пробуешь втолковать ребенку, что животное, относящееся к роду лошадей,
уж так оно устроено, предпочитает жить в степях да полях, где ему вольная
воля бродить, да пастись, да спариваться с другими красивыми лошадьми, это
же тебе не захламленная квартира в разваливающемся кирпичґном доме, ты сам
подумай, как ей тут будет скверно, в твоей квартире, или ты хочешь, чтобы
она мучилась у нас, лошадка несчастная, и тосковаґла, и валялась на нашей
двуспальной кровати, а она и наблевать запросто может или разозлится и
копытами по стене, по другой, дом так ходуном и ходит. А ребенок,
догадавшись, к чему клонится дело, нетерпеливо перебиґвает тебя, машет
ручонкой своей крохотной: "Я не про то, я совсем не про то", и выясняется,
что и правда ты напрасно старался, мальчишка другого хочет, то есть чтобы у
него была лошадка, но держать ее будем в конюшне, в парке, вот как Отто. "А
что, у Отто своя лошадка? " - с изумлением спрашиваешь ты, - этот Отто
учится с мальчишкой в одном классе, одногодґки они, и на вид ну ничем он не
лучше моего малыша, вот разве с деньгами у него посвободнее, а мальчишка
кивает, да, родители купили Отто лошадґку, и сам в слезы, да норовит, чтобы
ты увидел, как он ревет, - ну и роґдители, ни черта в голову не берут,
скорее бы на рынке спад начался, да чтобы потом им уж и не подняться, - а ты
сталкиваешь рыдающего своего сына с колен, не обращая внимания на его
театральные всхлипы, ставишь его на пол, направляешься к жене, которая всю
эту сцену пролежала, отґвернувшись лицом к стене, и выражение у нее было, я
точно знаю, такое же, как у святой Катерины Сиенской, когда та обличала папу
Григория за неподобающее роскошество его покоев в Авиньоне, вы бы сами
увидели, что я не преувеличиваю, только увидеть ничего нельзя, она уткнулась
лицом в стену и даже не обернется, короче, направляешься к жене, а, между
проґчим, время коктейлей уже истекает и осталось всего два из девяти
полоґженных (ты дал торжественный зарок, что до ужина девять и ни стаканом
больше, не то здоровья совсем не останется), да, так, стало быть, ты к ней
подходишь и самым невозмутимым тоном осведомляешься, что там у нас на ужин и
с какой радости она, блядь, спустила на меня это вопящее чудоґвище. Ну и
она, с королевской выдержкой сохраняя свой air naif, а заодно не упустив
случая продемонстрировать, какие у нее красивые ноги - и тебе бы перепало,
если бы хорошо себя вел, - размеренным шагом удаляется из гостиной на кухню,
где вываливает на пол весь наш ужин, так что, загляґнув за порцией льда из
холодильника, начинаешь выписывать пируэты, скользя по свиным отбивным с
sauce diable, вылившимся из датской нержаґвеющей кастрюльки, а также по
патиссонам в маринаде "Луис Мартини" с доґбавкой горных трав. И поскольку
таким вот оказался приготовленный для тебя приз, свой счастливый час ты
решаешь увенчать тем, что нарушаешь собственное железное правило, переступив
через сей закон превыше всех законов и выпив одиннадцать вместо тех скромных
девяти, коими томленье вечеров ты приглушить пытался, когда в камине
теплился огонь, а ветер за окном метался и пр. Только вот какое дело: открыв
холодильник, убеждаґешься, что эта сука, которой дела ни до чего нет, забыла
залить воду и льда нет ни кубика, как хочешь, так и пей десятую и
одиннадцатую тоже. Уверившись, что так оно все и есть, ты испытываешь
соблазн послать все это к свиньям, и свой дом замечательный, и остальное, а
вечер провести в борделе, там, по крайней мере, к тебе проявят внимание, и
никто не стаґнет выклянчивать лошадку, и не придется прыгать через отбивные,
плаваюґщие на полу в лужах sauce diable. Да, опять незадача, суешь руку в
карґман, и оказывается, у тебя всего три доллара, даже за вход заплатить не
хватит, а по карточке там счет не выписывают, так что идея отправиться в
бордель летит к чертям. Вот так и приходится смириться, а жаль, ведь не
заиграет шаловливый румянец на скукоженной щеке, и отмеряешь для коктейґля
свой сверхлимитный виски безо льда, который ты кое-как заменил, плесґнув в
бокал холодной воды, и возвращаешься в комнату, именующуюся жилой, и
думаешь: ну и ладно, поживу тут еще какое-то время, не стану бунтовать
против обстоятельств, ведь много есть таких, кому еще намного хуже моего
достается, те, кому неудачно сделали трепанацию черепа, и девушки, котоґрых
не позвали на сексуальную революцию, и священники, которые все еще в
облачении. И вообще, сейчас всего семь тридцать.
Как-то в отеле, где мы с Вандой проводили выходные, нам досталась ужас
до чего узкая кровать, а тут еще в нее залез мальчишка.
Мы ему говорим: "Уж если ты хочешь к нам в постель, хоть и без тебя
тесно, ложись в ногах". А он: "Не хочу, - говорит, - спать между вашими
ногами". - "Что тут такого? - спрашиваем. - Ноги не кусаются же". - "Вы ими
дрыгаете, - отвечает мальчишка, - как ночь, так вы сразу дрыгать ноґгами". -
"Ну вот что, - говорим мы, - или ты будешь спать в ногах, или на полу.
Выбирай". - "А почему мне нельзя на подушке, как все? " - "Потоґму что ты
маленький", - объясняем мы, и ребенок наш захныкал и сдался, понял, что спор
исчерпан, вынесен вердикт, так что никакие аргументы больше не будут
приниматься во внимание. Только от своего он все-таки не отступил, взял да
написал нам на постель, как раз в ногах. "Черт бы тебя подрал! -
откомментировал я, не подыскав ничего более подходящего по этому случаю. -
Ты что же с постелью сделал, паршивец? " - "Не мог больше терпеть, -
оправдывается он. - Само прыснуло". - "Ой, а я клеенку дома забыла", -
вздыхает Ванда. Ну я и говорю тогда: "Провалились бы вы все! Будет
когда-нибудь конец этой семейной жизни"?
И обращаюсь к мальчишке, а он мне отвечает, и дело-то ну полная
чепуґха, а напряг у нас такой, что слон не выдержит.
"Иди лицо вымой, - говорю. - Чумазый, смотреть противно". - "Ничего не
чумазый", - мальчишка говорит. "Нет, - говорю, - чумазый. И для твоеґго
сведения, грязь к человеку пристает в девяти местах, хочешь назову в каких".
- "Это из-за теста, - объясняет он. - Мы из теста маски лепили, как с
мертвых снимают". - "Из-за теста! - всплеснул я руками, содрогнувґшись при
одной мысли, сколько они извели муки и воды, да еще, конечно, и бумаги на
такое прелестное развлечение. - Посмертные маски! - все не мог я
успокоиться. - Да что ты знаешь про смерть? " И слышу от мальчишки: "Смерть
означает конец мира для личности, которую смерть постигла. Глаза ничего
больше не видят, - говорит, - и значит, мир кончился". Ведь верґно. Тут не
поспоришь. И я предпочел вернуться к главному делу. "Отец веґлит тебе вымыть
лицо", - сказал я, говоря о себе не впрямую, а отвлеченґно, потому что это
придавало мне больше уверенности. "Знаю, - отвечает он, - ты всегда так
говоришь". - "А где они, твои маски? " - "Сохнут, - говорит мальчишка, - на
теплораторе" (это он так радиатор называет). Ну, пошел я к этому радиатору,
посмотрел. Так и есть, четыре крохотные масґки. Одна - моего сына, остальные
- его друзей, и все улыбающиеся. "Тебя кто научил их делать? " - спрашиваю,
а он мне: "В школе научили". Я про себя обругал эту школу на чем свет.
Поинтересовался: "И что ты с ними собираешься делать? " - надо же показать,
что его затеи мне небезразличґны. "Может, по стенам развесим? " - предложил
мальчишка. "Ладно, развеґсим, а почему нет? " Он говорит - а вид хитрющий
такой: "В напоминанье, что все помрем". Тут я его спрашиваю, зачем все маски
улыбаются: "Это нарочно так сделано? " Хмыкнул только да губы скривил,
этакая ухмылочка, прямо мороз по коже. "Я же тебя спрашиваю, зачем
ухмыляются? " - от этой их ухмылки у меня страх в сердце, а там и без того
страха хватает. "Сам поймешь", - говорит ребенок и грязным своим пальцем
тычет прямо в маски, проверяет, высохли или нет. "Сам пойму? - воскликнул я.
- Это что еще такое - сам пойму? " - "Ага, и пожалеешь", - отвечает и
смотрит на себя в зеркало, тоже с жалостью. Только я его опередил, я уже
жалеть начал. "Что значит пожалеешь? - заорал я. - Да я всю жизнь только и
жалею! " - "И есть с чего", - говорит он, а выражение у него уже не жалости,
мудрое у него на лице выражение. Боюсь признаться, дальше имело место
физичесґкое насилие над мальчишкой. Не буду про это, мне стыдно.
"У тебя в запасе семь лет", - говорю я Ванде. "Какие еще семь лет? " -
спрашивает она. "Те семь лет, на которые ты меня переживешь, согласно
статистике. И это будут полностью твои годы, можешь с ними делать все что
захочется. За все эти семь лет, обещаю, ты не услышишь от меня ни слова
критики, ни упрека". - "Дожить бы поскорее", - говорит.
Помню, какая Ванда утром. Я утром "Таймс" читаю, а она проходит сзади и
уже со вздохами, хоть полминуты не прошло как поднялась. Ночью я пил, и моя
враждебность вырывалась из своего укрытия, словно призрак, котороґму
вставили реактивный мотор. Когда мы играли в шашки, я на нее так тяґжело
смотрел, что она, бывало, забудет через три поля перескочить и посґтавить
дамку.
Помню, как я чинил мальчишке велосипед. Удостоился похвал у семейного
очага. Какой я добрый, вот таким и должен быть отец. Велосипед был
дешеґвенький, за 29. 95 или что-то в этом роде, и седло на нем болталось,
маґмаша как-то является из парка в ярости, дескать, ребенок страдает, а все
из-за того, что я палец о палец не желаю ударить, ну насчет седла. "Даґвай
сюда, - говорю, - сейчас сделаем". Пошел в магазинчик, купил кусок трубы
полтора дюйма на два, подложил под седло, чтобы не съезжало вниз. Потом
шурупами прикрепил гибкую металлическую скобу дюймов восемь длиной от
сиденья к раме. Теперь седло и в стороны не уходило. Просто чудеса
находчивости. В тот вечер все со мною были такие обходительные, любящие
такие. Ребенок девять моих стаканчиков притащил, умничка такой, поставил на
столик у кресла и своей игрушечной рейкой выровнял, так что получиґлась
прямая - не придерешься. "Спасибо, - говорю, - спасибо". И мы все улыбаемся
друг другу, все улыбаемся, как будто вздумали соревноваться, у кого улыбка
продержится дольше.
Я к ребенку в интернат однажды наведался. Папаш туда пускают по
очеґреди, один папаша каждый день. Сидел на стульчике, вокруг дети бегают,
занимаются спортом. Принесли мне какой-то маленький пирожок. А потом совсем
крохотуля со мной рядом уселась. Говорит, у нее папа живет в Ангґлии. Она к
нему ездила, у него по всей квартире ползают тараканы. И мне захотелось
взять ее к себе домой.
После того как мы разъехались, пережив то, что называют состоянием
несовместимости, Ванда посетила меня в моем холостяцком жилище. Мы пили, и
все с тостами. "Давай за ребенка", - предложил я. Ванда подняла стаґкан. "А
теперь за успех твоих замыслов", - сказала она, и я был польщен. Как,
однако, мило с ее стороны. Я поднял свой стаканчик. "За нашу страґну! " -
говорю. И мы выпили. Тут Ванда свой тост предлагает: "За брошенґных жен". -
"Понимаешь, - замялся я, - так уж и за брошенных... " - "Ну хорошо, -
говорит, - за покинутых. За вытесненных, высаженных с судна на берег, за
тех, от которых отреклись", - гнет свое она. "Мы, - возражаю,
- вроде как вместе решали, что лучше разъехаться". - "А когда приходили
гости, - говорит она, - ты меня вечно заставлял торчать на кухне". Я в
ответ: "Думал, тебе на кухне нравится. Ты же меня всегда с кухни этой
чертовой прочь гнала". - "А еще ты не захотел за пластинку платить, когґда
выяснилось, что мне надо исправлять прикус". - "А ты о чем думала? Семь лет
просидела у окна палец в рот, а теперь пожалуйста - прикус". - "И карточку
от меня спрятал, когда мне понадобилось купить новое платье". - "Ты и в
старом была хороша, - отвечаю, - тем более если пару заплаток с умом
поставить". - "Помнишь, - говорит, - нас с тобой в арґгентинское посольство
пригласили, так ты меня заставил надеть шоферскую кепку, припарковаться и с
водилами битый час на улице проторчать, пока ты там беседовал с
посланником". - "Ты же по-испански ни бум-бум", - объясняю я. "Да, -
вздыхает, - не самый удачный у нас вышел брак, совсем не самый удачный". -
"Знаешь, - сообщаю я ей, - по данным переписи насеґления, число одиноких за
последние десять лет выросло на шестьдесят проґцентов. Может, мы с тобой
просто попали в струю". Но ее это как-то не очень утешило. "За ребенка", -
поднял я стаканчик, а она: "Уже пили". - "Ну тогда за мать ребенка", и тут
она откликнулась - вот за это давай. По правде сказать, к этой минуте мы уже
малость набрались. "Слушай-ка, - говорю я, - может, каждый раз вставать
необязательно? " - "Слава богу! " - и тут же на стул плюхнулась. А я
разглядываю ее и все хочу понять, остаґлись хоть следы какие-нибудь того,
что я в ней поначалу находил. Следы остались, но одни следы, ничего больше.
Реликты. Намеки какие-то на тайґну, прежде неприкосновенную, только теперь
уж тайну эту ни за что не восстановить. "Думаешь, я не догадываюсь, чем ты
занят? - спрашивает. - Догадалась. У тебя тур по развалинам". - "Перестань,
- отвечаю я. - Ты еще ничего, в общем и целом". - "Ах в общем и целом! - и
раз из-за пазуґхи здоровенный пистолет, такими только лошадей пристреливать.
- Давай за мертвых", - предложила, а пистолетом так и вертит в воздухе, так
и верґтит, все не может успокоиться. Ну выпил я, только со сложным чувством
- кого это она имеет в виду? "За священных мертвецов! - уточняет, и видно,
как она сама себе нравится. - За всеми любимых, всеми ценимых, всеми
вспоминаемых, всеми навещаемых, чтобы из гробов не выпрыгнули". И опять
- раз за пистолет, это чтобы я при случае тоже не выпрыгнул, что ли?
Ствол так и ходит, то в правый висок нацеливается, то в левый, и хоть
наводка там, помнится, была примитивная, зато калибр - крупнее не
требуґется. Грохнуло так, что оглохнуть можно, и пуля вдребезги разнесла
буґтылку "Дж. энд Б. " на каминной полке. Она рыдает, квартира насквозь
проґвоняла виски. Я вызвал для нее такси.
Сейчас Ванде, мне кажется, намного лучше. Она в Нантере, штудирует
марксистскую социологию, учится у Лефебра (он автор книги "Critique de la
Vie Quotidienne", вот нахал). Ребенок наш в экспериментальном интерґнате для
детей, чьи родители студенты, там, насколько я понял, все делаґется
по-научному, как велел Пьяже. А у меня полный порядок насчет "Дж. энд Б. ".
Компания производит "Дж. энд Б. " ящик за ящиком, год за годом, и
непосредственной угрозы сокращения производства, мне говорили, нет.